Обрывок 53

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.


     Простому человеку, далёкому от Камчатки с её нелёгкой военной службой, не дано понять, что испытывает душа молодого моряка в момент, когда на торжественном собрании по случаю очередного всегосударственного праздника, командир корабля зачитывает приказ. И произносит фамилии счастливчиков с вожделенной формулировкой: " За отличные достижения... объявить отпуск с выездом на родину". А твоей фамилии нет.
     И вот и достижения вроде уже есть и внутреннее ощущение есть, что пора бы уже и "объявить", а фамилии нет. И вот в отличии от простого человека, далёкого от Камчатки, возникают в душе моей сиротсткие чувства: "Что ж вы меня совсем любите". А следующий приказ будет теперь только к следующему всегосударственному празднику.
     Это когда наши строго стареющие вожди в Москве вновь соберутся на Мавзолее со строгими лицами поверх строгих костюмов, чтобы посмотреть на свои же портреты в руках ликующего народа. Где они вечно молодые и красивые, как артисты кино. К слову сказать, артисты кино были не только красивыми, но и любимыми в народе. А товарищи на портретах тоже красивыми и по праздникам любимыми.
     И жить мне теперь до этого праздника, ожидать вечно запаздывающую справедливость и не снижать при этом своих достижений. Как вполне грамотный специалист и надёжный военнослужащий я уже сформировался и надо было только продолжать таковым быть.  И дожидаться, когда мой прямой начальник мичман Островерхов уверится, что я достоин отпуска и подаст об этом рапорт командиру.
     Что значит уверится? Это когда появляется стойкое, причём навязчивое убеждение. Но товарищу мичману для этого ещё нужно было время. Полтора года, этого было ему ещё недостаточно. Человеком он был лет пятидесяти, суховатым, немногословным, как бы близко не подпускающим. Больше смотрел в пол, чем на людей пред собой. Лицом был несколько похож на народного артиста Николая Гриценко. И ко всему этому оказался человеком неплохим.
     В этом мне пришлось однажды убедиться. Потому что однажды наши корабельные мотористы - машинисты, с ослабленной от хорошей жизни профессиональной ответственностью, принимали на борт дизельное топливо. Закачивали его в трюмные цистерны и не уследили беспечные; поскольку дело происходило ночью, а ночью ответственность ослабевает особенно не только у мотористов - машинистов.
     Вообщем, перекачали лишнего и не один литр. И даже не одну тонну. Лишнее топливо, благодаря своей текучести, перелилось через край и потекло искать себе место. И нашло его в моём дозиметрическом участке, что находился как раз над цистернами в том же трюме. И залило колодцы с хранившимися там и радиоактивными изотопами, поскольку находились ниже уровня пола. 
     Изотопы кобальта, цезия, стронция с вредным для здоровья излучением. Но не несмертельным, а годным только для настройки дозиметрических приборов. Лежали себе в своих трубчатых колодцах ниже пола, полураспадались потихоньку, когда их затопило вонючим дизельным топливом.
     Виновные мотористы - машинисты были крепко вздрючены их командиром БЧ - 5 каптри Стафеевым и кинулись рьяно исправлять оплошность.  Топливо из колодцев и трюма откачали; пол в участке тряпками протёрли. Правда, неряшливо и без спирта. Вонь от дизтоплива держалась  в участке долго; со временем притухла и перешла в запах.
     По настоящему тщательно ущерб от потопа устранял уже я сам. Изотопы пришлось из колодцев извлекать и на время переложить их в свинцовые, но временные  контейнеры. Всё это вручную, поскольку кабеля автоматики замочило топливом и было опасение короткого замыкания с последующим пожаром.
     Островерхов удалил меня из хранилища и проделал эту работу сам. Специальной для этого случая "удочкой" с электромагнитом на длинном кабеле. Почему - то сослался Островерхов на то, что у него уже детей не будет, а у меня ещё должны быть.
     Через неделю последствия потопа были в основном устранены и Островерхов, снова сам, переложил изотопы назад в их колодцы - хранилища. Смертельную дозу облучения он, конечно, не получил; так что напрасно от детей отказался.
     Эта "удочка" однажды крепко выручила двух моих корешей слесарей. Кореша монтировали на третьем этаже реакторного отсека подводной лодки очередную систему; и уронили нечаянно болт в трубу системы. Болт улетел с третьего этажа на первый и там залёг, где - то на изгибе трубы. Скандал. Нужно разбирать всю систему. Оставить и промолчать - преступление.
     Обратились ко мне. Ну как не помочь корешам. Ночью перетащили мы эту "удочку" на лодку; с мучениями протиснулись в реакторный отсек и приступили к выуживанию болта. Несколько попыток закончились безрезультатно; кореша уж и приуныли. Но наконец упрямый болт попался на магнит и был извлечён. Был бы он живым, он бы удивился, как ему обрадовались люди.
     А у меня, действительно, потом будут дети. И как мне после этого не сказать, что мичман Островерхов человек неплохой. Такие не хотят показывать кому попало, что, вообще - то, он человек хороший. И он бы таким себя, может быть, постепенно и показал, но пока не мог.
     Потому что должен был быть строгим и непредвзятым; и не только ко мне, а и вообще. Потому что был ещё и парторгом корабля, точнее коммунистов корабля, а это обязывало к строгости и непредвзятости. Я молодой человек без большого жизненного опыта получил представление как это работает.
     К примеру, как - то раз приступе строгости, Островерхов принялся выговаривать моему наставнику Благинину за какую - то провинность; строго и принципиально он "читал ему лекцию", точно на показательном партийном собрании. И провинность та была яйца выеденого не больше, но тут дело принципа.
     И по этому принципу, должнО было Островерхову исполнить долг воспитателя своего подчинённого. Словом нещадящим, как железом калёным, разить воспитуемого в самоё сознание его. Мой наставник, старшина уже второй статьи, уже на третьем году службы, плакал в присутствии меня, салаги, от горчайшей несправедливости.
     Я не хотел, но моя физиономия самовольно выразила эмоцию: "Что за идиотский театр вы здесь играете".  Попало и мне; чтоб не выражал.
     В то время, а также уже какое - то время до и некоторое время ещё после, силой всеруководящей и всёнаправляющей в стране была партия. Она была очень массовой, невероятно всенародной, чрезвычайно повсеместной; практически родной, если верить самим коммунистам.
     В армии, само собой, тоже и даже более. И все, кто ступал на военную "стезю" и хотел "подняться" по карьерной лестнице, неминуемо должны были быть партийными. То есть коммунистами. Как горовосходители - альпинистами. Поэтому высшие, средние и нижние чины, были сплошь членами партии. И которые ещё без чинов, те были кандидатами в члены.
     Охват был практически предельным. И там где "сплошь",  члены партии должны были быть организованы в партийную организацию. С парторгом во главе. Если парторгом была должность с окладом и кабинетом, а пуще того со служебным автомобилем, то проблем с поиском парторга не возникало. Желающих по зову сердца и совести было достаточно и свято место никогда не пустовало.
     Несколько иначе обстояло дело, если это место было без оклада, кабинета и автомобиля; то бишь на голом идейном энтузиазме. Количество желающих по зову сердца и совести  уменьшалось тогда до невидимости. Чувство скромности становилось непреодолимым и глушило всякий энтузиазм. Голый особенно.
     Поэтому поступали по нормам внутрипартийной демократии: парторга выбирали.  Выбирали голосованием по демократическому принципу: "Лишь бы не меня". В моей истории коммунисты корабля выбрали парторгом моего начальника мичмана Островерхова.
     Была в нём заметная добровольность: он меньше всех отбрыкивался. И харизма тоже была: Островерхов производил впечатление партийца "каким он должен быть". На фоне остальных партийцев, что производили впечатление: " я чё; я ни чё".
     Островерхов получил в наследство, от искрившего радостью облегчения предшественника, жиденькую папку с номинальным партийным архивом и круглую печать. Это уверило его в том, что это серьёзно и отныне надо жить активно.
     Его предшественники на этом посту агировали в режиме "временного поверенного"; проводили пару раз в году как бы партсобрания; вяло как бы дискутировали; сочиняли какой ни есть протокол и подшивали. И все были как бы довольны.
     Островерхов же, не хотел этой формалистики; он просто хотел вдохнуть свежий воздух в вялую партийную жизнь. И хотел - то вполне законного, но даже это вылезло ему боком. Сперва устроил он собрание, на котором решил со всей партийной строгостью пропесочить своего сослуживца мичмана Машарского. За недостойное поведение в быту.
     Обычная история: жена пыталась через парторганизацию образумить неразумного мужа. Под напором Островерхова, Машарского вяло пожурили - у кого в быту рыло не в пуху - и даже сделали выговор. Пока устный. Островерхов хотел сразу письменный, но остальная ячейка не поддержала.
      С этого момента сослуживцы опасались своего праведного парторга и избегали с ним общаться по - товарищески. Излишняя принципиальность выдвиженцев из собственных рядов не всегда с пониманием принимается в народе. Вот есть в нас такое нехорошее: ну не любим мы чересчур идейных, черезчур активных добровольцев. Сами не активничаем и другим не даём.
     Вот если они при должности, да ещё на служебном автомобиле, тогда другое дело. Тогда мы: "Наше к вам с почтением". Островерхов был уязвлён в лучших своих побуждениях; в нём надломилась вера в окружающих людей и он стал относится к ним недоверчиво. По этой причине у него не было желания делать людям хороших поступков; поскольку справедливо видел в каждом Каина, если не Иуду. И о моём отпуске думал меньше всего.
     В наивной вере, что инженер, это звучит гордо, после армии я окончил строительный институт и тоже стал небольшим начальником. И были тоже подчинённые; и тоже далеко не трезвенники. С тем же наивным убеждением, что и Островерхов, проводил собрания коллектива.
     Сверху требовали борьбы с пьянством и я попробовал бороться. Никого от пьянства не отучил и во мне со временем укрепилась вера, что оно неискоренимо. Тем более, что и сам участвовал. Так ослабла моя вера в мои светлые, взращённые пионерией и комсомолом, идеалы. И присутствовали во мне малой толикой тихим укором отступнику.
     К моему утешению, Островерхов, безвозвратно разочарованный в своих коммунистах, начал хлопотать о переводе. И получил наконец перевод на материк. На Балтику. Куда и отбыл с облегчённым настроением, оставив коммунистам и папку и печать. Коммунисты корабля остались без парторга, горюя лишь о том, что надо будет опять кого - то из себя выбирать.
     А я остался и без начальника и ещё и без наставника; демобилизовался старшина второй статьи Благинин. Научил хорошо меня делу контроля герметичности гелиевым течеискателем; отслужил честно свой срок и уехал в своё Кемерово.
     Но я недолго не горевал по исчезнувшему из моей жизни Островерхову. Новым моим начальником назначили мичмана...мичмана Машарского. На примере которого, Островерхов хотел наказать отступников от морального кодекса коммуниста.
     Машарский к этому моменту уже был разведённым и в быту остепенившимся. Был в расцвете сил; лет сорока пяти; темпераментный жгучий брюнет, пригожий лицом с неистребимой сине - чёрной щетиной. Близко очень похожим на молодого Антонио Бандераса.
     По слухам с польскими генами в крови. За темперамент был уважаем в кают - компании наших мичманов. Однажды за игрой в нарды, или домино закатил стаканом с подстаканником в лоб мичману Бельченко, излишне едко пошутившему над его проигрышем.
     Машарский в контраст к Островерхову оказался вполне "свойским парнем"; на месте его бывшей жены, я бы не стал разбрасываться таким парнем. Он был не из тех начальников, что беспокоются держать подчинённого на дистанции. Не то чтобы у него был принцип; просто по природе своей он не мог этого сделать, поскольку очень располагал к себе. И очень скоро мы были с ним на короткой ноге.
     Не думаю, что все начальники одобряют такие вещи между начальником и подчинённым, но мне бог послал. Ему не надо было много времени, чтобы увидеть: что дело своё я знаю, что службу тащу исправно, что жизненные установки у меня правильные.
     Установки - это что - то глубоко внутреннее, стволовое; изначально врожденное и потом доразвитое воспитанием. Плохо описывается словами, но говорит о качестве индивидуума. Опытный глаз определяет это качество по деталям и поступкам индивидуума.
     Встречают по одёжке, принимают по нутру; по внутреннему содержанию. И национальность у меня оказалась очень кстати; тоже вполне качественная. Что есть, то есть. То есть я попался ему уже готовым кадром: грамотный специалист и вполне надёжный подчинённый, который не подведёт своего командира. А что ещё надо командиру для его спокойствия. Такого и не надо лишний раз контролировать.
     Машарский мне вполне доверял; я очень этим дорожил и не по какой причине не мог его доверие обмануть. Услышав мою фамилию, он решил, что будет называть меня по имени и отчеству: Иван Романович. Мои сослуживцы, когда это услышали  дружно прифигели и впали в зависть. 
     В очередной всегосударственный праздник 9 Мая, зачитал командир вожделенный приказ и я услышал наконец и свою фамилию. С никакой другой её нельзя было спутать. " Отпуск с выездом на родину". Есть! Конечно, это Машарский постарался. Машарский, ты человек; спасибо тебе нечеловеческое.
     Ну, что; теперь надо готовиться. На нашем корабельном сленге это называлось - ушиваться. Я притащил к себе на участок общаковую швейную машинку; Подольского механического завода. Ручную. И недели две вечерами  допоздна порол, строчил; снова порол, снова строчил. Подгонял и приводил к достойному виду парадную форму.
     Её ведь шили на конвейере не для красоты, а для устава. И ходила потом такая шутка в армии: "Солдат должен наводить страх на врага"; внешним видом своим наводить. В такой форме, простите, на похороны ходить, но не на люди, не в отпуск.
     Годами, поколеньями солдаты и матросы перешивали свою военную форму; приводили к божескому виду. Просто масса "цеховиков" трудилась. В красивой форме военный человек и чувствует себя по другому, потому что и народ любуется и девушки смотрят. Кстати офицеры и нижние чины делали это совершенно легально в предназначенных для этого ателье.
     Все видели, все знали и только командование армии и флота было слепо и глухо. Твёрдо "сидели" на уставе и ничего менять не хотели.  Не разрешали, запрещали неуставную форму. Но всё равно каждый уважающий себя солдат и матрос форму перешивал. Так у нас страна во многом нормально жила, не благодаря, а вопреки.
     Брюкам нужно было сделать клёш; люди, ну как может быть моряк без клёша. На форменке убрать лишнее на рукавах (вот эти женские " фонарики"). На туловище лишнее убрать; чтобы фигуру моряцкую облегала. Не самая простая задача для мужских рук, не "заточенных"  под иголку.
     К счастью швейный опыт у меня уже был. К десятому выпускному классу в нашей сельской "ателье - пошивальне" заказал я себе новомодные брюки. Клёш от колена. Скроили, сшили...В них я бы врага своего в гроб не положил. Такое убожество сшили. Ну, что с них взять: привыкли там шить фуфайки, да рукавицы.
     Сам я эти брюки и перешил; помучился, но привёл в модный вид. Приобрёл к тому же полезный опыт. Закончив с брюками и форменкой, взялся за бескозырку, а потом ботинки. Им тоже изменяли уставной вид на более приятный глазу.
     И вот наконец в июне числа 20 -го: та - та - та - там! Вызывают в  канцелярию и: "Получите проездные документы; езжайте на родину". Пятьдесят пять суток вам хватит? Целых пятьдесят пять.
     Двадцать на дорогу до Омска; туда и обратно; десять от командира; и двадцать пять за "вредность". Всё таки каждый день работа в зоне радиоактивной безопасности; вот и "вредность". Я в жизни потом такого отпуска не получал. Люди добрые, идите служить в армию и флот.