Весеннее

В Петербурге начиналась весна – самое мерзкое, грязное и отвратное время года в Питере.
Наступали те недели, когда слепящее сияние февральских снегов под слепящей голубизной позднезимнего неба меняется на туманную предмартовскую серость и слякоть.
 Солнца уже нет, влажная морось ложится на стены, скрывая горизонт, цепляясь за шпили и антенны.
Когда вся эта укрытая взору, вмороженная за целую зиму в снег, мерзость дружно выходит на свет. И раскисшие в лужах цветные кружки конфети и смятые пивные банки – есть самый невинный и пристойный вид мусора, мгновенно заполняющего белоснежные вчера аллеи и бульвары. 
 Грипп и пневмония приходят на смену ковиду, оглашая округу «симфонией чиха и кашля». Начинаются весенние обострения нестабильных душой и духом…
 В общем, весна в Петербурге – время экстремальное и Михаил Андреевич был вполне с этим согласен.
 …Здоровье в этот год сдало резко и сильно. На сердце ему даже не думалось. Ни разу в жизни серьезно не болевший – он даже не знал, где и как оно должно болеть. 
 Думалось ему ещё, что идет в поликлинику на полчаса. Но через час он ехал на неотложке в горбольницу. Две недели там ничего существенно не изменили. Тревога росла. Тучи на жизненном горизонте стремительно темнели и сгущались, ширились.
 Дело дошло до зондирования. Коронарных сосудов. Он не ощущал опасности, но увидел суету и напряжение, возникшее вокруг него. Его быстро… То есть стремительно, собрали и за часы он оказался в Питере, в коронарном центре.
 …Он видел себя в зале, наполненном странными, в жизни не виданными приборами. С полдюжины сдвоенных ложементов, с «космонавтами» в них. И он в их числе. Как и они - опутанный всяческими проводами и шлангами. Весь в датчиках. Бегущие синусоиды на мониторах…
 Страха не было. Не верилось, что «пришел час». Внутренне не верил. Но было тяжело и тревожно.
И более, чем что-либо, напрягала неизвестность. Ему мучительно хотелось увидеть, где он. Что это за дом, что это за место.  Небо в окне. Пролетевшую птицу. Дерево…
Да хоть кирпичную стену, с нарисованным листом, как в том американском рассказе. Вдруг, это станет последним, что он увидит…
 Но стекло в окнах было матовым. И в них не было ничего, кроме белесой мути. И это было самым мучительным в этот день или два, прожитых в этом зале.
 А потом... Стук колес каталки, мелькающие в глазах потолочные плитки. Комната. Голову не повернуть. Справа угадывалась широко распахнутая дверь и ослепительный белый свет за ней. Маска. Она не страшила. Думалось, что как в кино – сейчас попросят «считать до десяти». Но сестры просто говорили с ним. И он не понял, как отключился от них… Не было ни снов, ни сияющих тоннелей. Вообще ничего не было. Просто раз и два. И послеоперационное отделение вокруг. Для него не было этих пяти или шести часов. Пока его охлаждали, разрезали и вырезали забитые бляшками куски артерии, заменяя новыми. Перебирали и вновь монтировали занедужевшее тело. Всё закончилось. Жизнь продолжилась. На следующий день его отключили от ИВЛ. Он увидел через приоткрытую дверь озабоченное лицо дочери и улыбнулся ей.
 Всё было впервые, было так много наивных страхов: Не выпадет ли трубка, как будут снимать стальные скобы на тридцатипятисантиметровом шраме, с коим жить теперь, сколько отпущено…    Через полтора месяца он вышел из восстановительного отделения. Апрель перевалил на вторую половину и в Питере уже властвовала настоящая весна. Жизнь начиналась заново. Слепящая синева отражалась в подсыхающих лужах, неистово гомонила птичьими голосами. Почки набухали под первыми лучами пригревавшего солнца.
 - Здравствуй, деда! -  Внук радостно шагнул навстречу и обнял его.
 - Ну, здарова! – весело ответил Михаил – Да ты, смотрю, никак тачку поменял?
 - Ага. – улыбнулся тот – Расту помаленьку. 
 - Потом наговоритесь – Вероника распахнула ему дверцу – Поехали быстрей!
 …Машина деловито несла их к родному Нечаевску, а он, тихо подремывая, думал о том, как будет жить теперь дальше. Заточенный преведущей жизнью подобно скальпелю, ум подсказывал, как не случайно это всё. Как ещё долго предстояло  упорно искать путь из этого своего тупика. Но и теперь он уже понимал, что судьба… (или кто там ещё?) требует от него перемен. И новая жизнь дана, чтобы он прожил её совсем не так, как прошедшую. Что это было? Для чего? И что он должен? Или не должен? Думай, человек. Сдавай свой новый экзамен.