Красные фонари на Трубной

 Литературное  эссе

Есть у Чехова рассказ, название которого кажется странным и пугающим, это «Припадок». С кем произошел, с самим автором или с близким ему человеком из медицинской сферы? Чехов признавался, что писал его второпях, с задержкой,  весь перенервничал, опасался, как воспримут, не будет ли скандала? Заказ поступил из Санкт-Петербурга. И это все? Нет. Издатели просили от автора живое повествование на близкую ему тему, главное, яркую и злободневную.
Откроем «тайну». Рассказ был благотворительный, бесплатный, предназначался для публикации в 1889 году в специальном петербургском альманахе для семейного чтения, названным «Памяти В.С.Гаршина». Задание автору давалось, кажется, предельно ясное — альманах — это сборник произведений, схожих в жанровой и художественной тематике, которая присутствует в самом названии. Никаких отклонений от заявки не ожидалось.
Но каково же было разочарование членов редколлегии после прочтения полученного рассказа. Они буквально застыли в недоумении. Испытали, откровенно говоря, оторопь, если не шок. Написанное их сильно удивило, оно не имело ничего общего ни с медициной,  ни с творчеством Гаршина, ни уж тем более с семейным чтением. Высказывалось одно суждение — отказать в размещении! Зачем альманаху сложности? Но ведь сами заказали! Неудобно перед известным автором. Скептицизм преодолели, рискнули, чеховский опус появился в альманахе.
И что? Царская цензура моментально отреагировала и в дальнейшем запретила его печатание. С того времени рассказ стоит особняком в ряду сочинений писателя, в некоторые издания его вообще не включали.
Итак, чем же достопочтимый Чехов так напугал издателей, разочаровал читателей, почему насторожил царских цензоров?
Писатель затронул тему от медицины далекую, но которая в обществе, хотя и считалась злободневной,  острой, но была неприличной, дурно пахнущей и потому вроде запретной. Рассказ был посвящен проблемам процветавшей в то время в стране, в частности в Москве, «продажной любви», «падшим женщинам», точнее, проституции.
Чехов и проституция? Что за бред?  Ничего не может быть общего! Подобное не сочетается!
Это с одной стороны, «да». А с другой… наоборот. Именно у молодого Чехова были все основания обратиться к запретной теме: «окружение вынуждало».
Действие рассказа разворачивалось в самом центре Москвы, рядом с Трубной площадью, в местных притонах — домах терпимости — знаменитой тогда Драчёвки или Грачёвки, ныне это Трубная улица и соседа — это был Соболев переулок, — теперь Большой Головин переулок, в те времена находившихся в известном районе «Красных фонарей».
…Чехов прибыл из Таганрога в Москву уже навсегда в 1879 году, после окончания гимназии, когда поступил на медицинский факультет Московского университета. В ту пору ему было 19 лет. Этот высокий, интеллигентной внешности,  энергичный молодой человек сотрудничал с такими популярными юмористическими московскими еженедельниками, как «Будильник», «Зритель» и питерскими — «Осколки», «Стрекоза». В них высмеивались разные  несуразности и пошлости в жизни общества. Приветствовались пародии, с насмешками и порицанием пороков. Короче, мелкотемье. Но у молодого автора в начавшемся творческом сотрудничестве появилась ощутимая мотивация — за свой первый напечатанный рассказ «Письмо учёному соседу», опубликованного в 1880 году в художественно-юмористическом  журнале «Стрекоза», он получил неплохой гонорар, за одну строку 5 копеек!
Чехов довольно улыбался и потирал руки. В рассказе наличествовало примерно 130 строк. Посчитаем, в целом вышло около семи-восьми рублей! Ура! По тем временам это были приличные деньги. За один-то рассказ! Квалифицированный рабочий в месяц получал около 80 рублей.  Был смысл писать активнее и дальше. Его перо стало набирать скорость, еще быстрее скользило по бумаге.
Молодой Чехов был безмерно рад, что его активно печатали.
К тому же он вырвался из провинции — одиночество в унылом Таганроге тяготило душу. В Москве его ждали, собралось всё семейство, большой город предлагал большие возможности. И тотчас возник вопрос, в каком районе поселиться? Не на окраине же? Денег у него было мало, едва-едва на жизнь, у родителей одни долги. Остановили свой выбор на Трубной площади — центр города, место бойкое, недалеко Сухаревка, там крупнейший рынок, где можно было приобрести разные товары, в том числе живность: курицу, поросенка, рыбки для аквариума. Преимущества очевидны.
Квартирку сняли по деньгам, дешевую в полуподвальном помещении — на Грачёвке. (Дом семейства Чехова не сохранился). Въехали,  обустроились, осмотрелись.
Дешевая квартирка-то оказалась с подвохом. На потолке быстро проявилась плесень. Улавливался дурной запашок, а вид из окна? Перед глазами мелькали ноги прохожих:  дождливой осенью в калошах, сапогах, зимой в мороз — скрипели по снегу валенки. С весны по булыжной мостовой грохотали колеса повозок, звенели конки. Больше ничего. Шум стихал лишь к вечеру. Но в канун выходного летнего душного дня наступала другая досада — окна ни открыть, ни проветрить — за полночь на улицах появлялись темные фигуры, подвыпившие мужчины, женщины… Хорошо в окна не заглядывали, выпить не предлагали. Но они пели, галдели, плясали, раздавалась ругань, стоны, проклятья, звон разбитых бутылок, где-то  гавкали бездомные собаки. Наводить тишину и порядок на улицах было некому. Полицейские и городские власти на злачную Грачёвку, если заглядывали, то только днём, в светлое время.
В общем, и улица, и район оказались не просто «весёлыми», шумными, но прежде всего непристойными и даже опасными для проживания, случалась поножовщина. Порядочные люди избегали «Трубу-вертеп», среди «заразы» не селились, страшно.
Только куда деваться Антону Чехову? Семья большая, денег особых не накопил, о переезде в достойный район оставалось только мечтать. Вот и приходилось ему безостановочно писать, писать и, по сути, ежедневно сталкиваться с одним и тем же… «Окружение вынуждало» — он проходил мимо известного четырехэтажного соседа в Соболевом переулке — это был респектабельный Публичный дом. Его входная плата? Чехов знал это точно, достигала 15 рублей. За ночь требовали 20.
У дверей стоял знакомый, в потертом золотом кафтане швейцар. Он снимал свой слегка помятый розовый цилиндр-картуз, раскланивался и любезно заманивал видного молодого «соседа». Указывал на двух полуобнаженных «пузато-беременных мраморных» кариатид над головой. Эти «красавицы» поддерживали эркер.
«Заходите, ваша светлость, не пожалеете, всё предусмотрено для вашего удовольствия, подберем девушку исключительно на ваш взыскательный вкус. Из Воронежа прибыли новенькие, чистенькие, глаз не оторвать».
Кстати, дом этот с кариатидами сохранился до нашего времени — Большой Головин переулок, 22. Он является единственным оставшимся свидетелем эпохи «Красных фонарей» и пеших прогулок мимо него молодого Чехова.
Была еще одна неприятность — тем же маршрутом поздним летним вечером возвращаться домой. Это означало подниматься наверх по крутому Соболевому переулку, проходить мимо слитых воедино двух, трёх, четырех этажных строений, где перед распахнутыми дверями тускло горели красные фонари. Окна последнего, третьего или четвертого этажа были затянуты тёмными шторами — там располагались интимные помещения — «опочивальни». Из открытых, ярко освещённых окон второго этажа, «гостиных», «придворных», «будуаров» доносилась музыка: играла скрипка, бренчало фортепиано, чаще перебирали струны гитары. Иногда звучали молодые мужские баритоны — певцы пробовали свой голос. Это были приезжие провинциалы, приглашённые на гастроли артисты из театра Солодовникова, в котором располагалась частная опера Саввы Мамонтова и артисты которой, исключительно из «любви к искусству», заглядывали иногда в «постыдные заведения».
Чехов знал об этом. Он читал афиши. Мог назвать имена певцов. И невольно слушал, как из открытых окон доносились фрагменты арии Индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». Очевидно, после очередного выступления в театре, получив гонорар, баритоны с удовольствием исполняли свои мужские «арии» для съёмных девушек в самом дорогом притоне «Красных фонарей»…
Но чаще Чехов слышал, как из порочных окон неслись пьяные непристойные выкрики,  вопли женщин. Иногда полуодетые, шальные девицы выбегали прямо на улицу. Чуть не бросались в его объятия. Просили папироску, спички, приглашали подняться, выпить…
«Юноша бледный, со взором горящим… идём со мной, дорогой красавец, я всё тебе бесплатно дам…» От девушек пахло перегаром, табаком.
Чехов, профессиональный медик, по натуре брезгливый, шарахался в сторону. Он старался избегать подобных объятий, не говоря о поцелуях.
Домой приходил разбитым, усталым. Кому рассказать? В голове крутились картинки только что увиденного. В каких-то десятках метров от его жилья «творился» сплошной скотский блуд. Потные девицы после приема гостя в «опочивальне»  готовились пригласить очередного… После него, третьего? За одну ночь десяток? А за всю свою жизнь сколько? Он подсчитал — около пятисот? Нет, нет, нет,  неизмеримо больше!? Тысячи! Скотство! Брр…
«О, Боже, святый, предвечный Боже, тебе молюсь…» За что ему такие муки и наказания?!
Но от назойливых мыслей никуда не деться, в голове появлялись фигуры, рождались сюжеты. Написать пьесу, рассказ? Кто напечатает? Как же так, как же так, ведь проституция — это зло! И она рядом с его домом! Если не печатать, значит, не замечать зла? Эту тему он ни с кем не обсуждал, понимал, что по меньшей мере она вызовет нездоровый интерес, если не возражение.
Запрос из Санкт-Петербурга помог решить проблему — он выпустил свой рассказ для альманаха, назвал его «Припадок».
И в волнении ждал ответа. Его рассказ появился в 1889 году, в том самом году, когда Лев Толстой приступил к написанию своего последнего, знаменитого морального романа «Воскресение», о соблазнённой девице Масловой, вынужденно ушедшей в московский дом терпимости владелицы Китаевой.
Молодой, осторожный и впечатлительный автор, Антон Чехов, тоже моралист по натуре, своим откровенным «Припадком» думал привлечь внимание широкой публики к общероссийскому позору. Он избрал художественную форму и подробно описал свои переживания. Это был его первый, единственный такой откровенный опыт.
Обратимся к содержанию. Двое приятелей, студентов-выпускников, Владимир Мейер, медик, и Егор Рыбников, живописец, пригласили, своего коллегу Григория Васильева, понимай Чехова, в рассказе студента-юриста, то есть, правоведа, прогуляться с ними по некоторым публичным заведениям. Ну, вина выпить, на девушек посмотреть, потанцевать. Но и не только….
А почему бы нет? Васильев, студент-правовед, после колебания, согласился. Любопытство перевесило.
Интерес молодых студентов к «клубничке» был тоже понятен, они уже взрослые, выпускники, чего стеснятся. Кстати,  двусмыслицу, «клубничку», в оборот запустил, между прочим, другой известный русский писатель, Гоголь в «Мертвых душах».  Но он женщин почему-то сторонился.
Чехов мог оправдать свое поведение  одной фразой: «Почему не пойти, почему не посмотреть… Сколько лет я тоскливо жил в скучном сонном Таганроге на ужасной… «Полицейской улице».
«Он знал, что есть такие безнравственные женщины, которые под давлением роковых обстоятельств — среды, дурного воспитания, нужды и т.п. вынуждены бывают продавать за деньги свою честь. Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны; матери и сёстры оплакивают их, как мёртвых…»
Студенты же, для храбрости выпив водки, подбадривали себя пением «подходящих куплетов» из оперы «Русалка» Даргомыжского, неоконченной драмы Пушкина:

«Невольно к этим грустным берегам
Меня влечёт неведомая сила…
Здесь некогда любовь меня встречала,
Свободная кипящая любовь;»
 
Куплет кончился, они оказались в самом сердце вертепа. Пьяная атмосфера, дым от папирос, знакомство с вульгарно одетыми и раскрашенными девицами вызвало у Васильева полное неприятие, отторжение. Увы. Танцевать с ними, любезничать? О чем говорить? А потом…
Если парни на время исчезали с девицами и возвращались в одиночестве, то Васильев демонстративно никуда не ходил. «Неведомая сила» его не увлекала. Он вел душевные беседы. Выспрашивал барышень, хотел докопаться до истины, почему скатились они в эту клоаку, как думают из нее выкарабкиваться. Есть ли выход?
«Ему казалось, что он видит не падших женщин, а какой-то другой, совершенно особый мир, ему чуждый и непонятный; если б раньше он увидел этот мир в театре на сцене или прочёл бы о нём в книге, то не поверил бы…»
Девушки на молодого человека взирали тоже с недоумением. Странный. Заказал портера за шесть рублей, сам не пьет. Зачем он сюда вообще пожаловал?
В конце концов, не найдя понимания, Васильев, крайне раздраженный, убежал из притона. Но и дома не обрел себе покоя. Возбуждённый от увиденного, от грубых мыслей, чуть с ума не сдвинулся. Наутро к нему заглянули весёлые приятели. Хотели обсудить вчерашние приключения. Посмеяться! Но… Они не узнали Васильева: он был сам не свой, говорил бессвязно, кричал, буйствовал, готов был убить себя! Что с ним? Уж не бредит ли парень? Он явно душевно сдвинулся. Его тотчас отвели к психиатру. Тот поступил просто — посмотрел, послушал, и нервному юноше, пережившему вечером тяжелое потрясение, дал успокоительные капли… Припадок вроде закончился, и рассказ на этом завершился.
На современного читателя чеховский «Припадок» производит тягостное впечатление — с одной стороны студенты столкнулись с мерзостями продажной любви, с другой — не устояли перед соблазном. Поведение же главного героя непонятное, импульсивное, его метания настораживают, противоречивые мысли не убеждают. Автор только констатировал порочность продажной любви. А выход где?
«Их продают, покупают, топят в вине и в мерзостях, а они, как овцы, тупы, равнодушны и не понимают». Не понимают чего?
Падшие девушки были обречены стареть, болеть и…
Не будем придираться. Время было другое, но тема продажной любви Чехова долго не отпускала.  После конфуза с альманахом он написал письмо питерскому издателю «Нового времени», консервативному Суворину. И задал всё тот же мучивший его вопрос: «…отчего у вас в газете  ничего не пишут о проституции? Ведь она страшнейшее зло. Наш Соболев переулок — это рабовладельческий рынок».
Что ответил на этот вопрос Суворин, нам неизвестно. Но мы знаем, что рассказ «Припадок» ему не понравился, он его не опубликовал. Стало быть, злободневная тема широкого обсуждения ни в прессе, ни в обществе не получила.
Чехов, очевидно, не осознавал главного фактора, что проституция — явление не просто местное, безобразное, а явление мировое, корни порока таились в далеком прошлом, в зарождении цивилизации.
«Придумали» продажную любовь не в холодной России, а в жарких странах, где появлялись турецкие султанские гаремы с красавицами-наложницами, в израилевых землях, там где процветало многоженство.
Там, в земле обетованной, светило яркое солнце, росли сладкие плоды, благоухали цветы, жизнь была почти райской, и человеческое воображение разыгрывалось не в меру.
Некоторым казалось, что где-то высоко-высоко в небесных чертогах, в Эдемском саду, по божескому велению появились девственно чистые Адам и Ева из его ребра. Они не устояли перед Змеем-искусителем. Этот изувер подтолкнул обоих к первородному греху. Потом, понятно, они не выдержали томления, согрешили. Бог возмутился, наказал, и блуд с небес спустился на землю, ставшую также грешной. С тех пор проституция по праву считается одной из древнейших профессией.
Из дореволюционного Медицинского справочника узнаем, что свое естественное любовное стремление к женщине мужчина может удовлетворить тремя способами — жениться по любви, овладеть подругой с ее согласия или силой, самый простой способ — удовлетворить страсть за деньги. Так возникла проституция, что означало, выставляю услугу напоказ, за которую требуется заплатить.
В эпоху правления римского императора Клавдия, учёного и большого любителя поесть, выпить и поспать, его молодая энергичная  супруга, красавица Мессалина, без стыда и совести занималась откровенно «городской» проституцией. Она не могла противиться своей ненасытной натуре.
Как правило, по вечерам своего немолодого супруга, уставшего от дневных трудов, после принятия пищи и вина, она оставляла одного. Пусть себе храпит. Сама же готовилась к выходу. На ночную улицу. И основательно красилась. Делала все, чтобы её не узнали. Брала с собой служанку и становилась «волчицей». На латинском  языке — это слово «lupa». Она  предлагала свою любовь за деньги. Отсюда название римских домов терпимости —  лупанарии. Один из них был раскопан в Помпее в 1863 году. Извержение Везувия застало любовные пары врасплох и в разных позах.
Погуляв по улицам, Мессалина приходила в известный римлянам лупанарий. Его  хозяин дорогой «волчице» поставлял стойких мужчин. Оргии продолжались до рассвета.
Уставшая Мессалина, переполненная деньгами и впечатлениями,  возвращалась во дворец и ложилась отдыхать. А её Клавдий? Он продолжал вроде похрапывать…
Клавдию, конечно, доносили о разгульном поведении его жены. Он и сам был не дурак, догадывался, чем по ночам занималась его блудливая супруга и в дальнейшем смертельно наказал изменницу. Но это уже другой рассказ. 
В феодальную эпоху в странах Европы существовало право первой ночи — оно принадлежало феодалу, имевшего наделы. И  богатые землевладельцы правом первой ночи пользовались достаточно активно.
Вот пример. В конце XVII века один немецкий благородный рыцарь фон Кальбутц в заштатном городке Кемпель, имея своих десяток детей, на стороне «нарожал» свыше тридцати, то есть внебрачных, не имеющих законных прав наследства. В результате в городе не осталось ни одной девственницы. Жители были очень возмущены. Они не выдержали такого наглого «права» — пожаловались на рыцаря в суд. Обвиняемого тотчас пригласили для разбирательства. На суде рыцарь заявил, что ни в чём не виноват. И объяснил, что, когда он молится, то слышит голоса святых с неба. Они призывают его увеличить население крошечного Кемпеля, наполнить селение благородным рыцарским племенем. Как мог отказать он святым отцам?
Суд его оправдание признал вполне справедливым, доказанным и отпустил… с Богом.
А саксонский король Август Сильный? Сколько девушек прошло через его апартаменты? Неизвестно? Известно другое, он был отцом  почти четырёхсот внебрачных детей, бастардов. Список далеко не полный. 
Наша Екатерина Великая с русским блудом боролась по-своему. Начала с увеселительных бань. Приказала владельцам совместных парильных заведений  разделить их на мужские и женские. Однако деление соблюдалось плохо, контроль не помогал.
В южной части России ситуация была ещё свободней, там существовал свой давний обычай — париться вместе. Барин приводил к купающимся в бане богатым гостям юных девушек, «жаждавших» любви.  Они устраивали господам массаж, растирания ароматными маслами, курили благовония…  Цена за каждую, в зависимости от возраста и внешности, составляла от 50 копеек до 15 рублей. Да и вообще, в крепостные времена помещик мог воспользоваться любой из понравившихся ему барышень. Они же его собственность!
Есть эротический рассказ на эту тему, он называется «Баня», который приписывают почему-то графу Алексею Толстому. В нем наглядно представлена картина банного дня одного барина с тремя девушками. В нем все расписано предельно откровенно, наглядно, со вкусом…
Название — дом терпимости — словосочетание нерусское. Оно привозное. Прибыло к нам из-за границы. Считается, что выражение «импортировали» наши храбрые русские казаки, воины, победители Наполеона.
Летом 1815 года они с триумфом вошли в Париж. Во французской столице им довелось  испытать многие прелести весёлой, разгульной жизни, заодно вкусить «сладости» женской покупной любви. Начнем с того, что в Париже шустрые казаки в питейных заведениях требовали быстрого обслуживания.  Отсюда, как полагают, возникли «Бистр0». А дальше…
Подкопив деньжат, бравые русские мужчины отправились знакомиться с особыми французскими увеселительными заведениями, которые в Париже назывались — дома толерантности. Это еще что такое? Перевели на русский. Получились — дома терпимости. «Терпеть» ради денег? Почему, собственно, не потерпеть и не подарить удовольствие другому за достойную плату? Так пришло понимание, что проституция, торговля женским телом, занятие деловое и денежное! Значит, достойное. Не перенять ли его на Руси?
Но справедливости ради стоит отметить, что помимо «удовольствия» казаки приобретали также известные тяжелые заболевания, которые повезли с собой домой…
Как видим, похоть вела к греху. Но, не согрешишь, не покаешься. И «грешили» богатенькие во всех столицах Европы, каяться, однако, забывали. Против разгульного блуда выступала одна церковь, но голос её слышали только верующие. К тому же, у самих монахов «рыльце было в пушку».
Беда заключалась в другом. «Продажная любовь» — изначально оказалась доходным промыслом, это была выгодная коммерция. Деньги обменивали на «любовь». И все. Деньги поступали в казну, пополняли карманы официальных и неофициальных лиц. Кто откажется от прибыли? Любовь за деньги привела к созданию домов терпимости...
В России занятие проституцией узаконили с середины XIX века, точнее с 1844 года, когда в Москве по предложению военного генерал-губернатора Алексея Щербатова, рядом с Трубной площадью, на Сретенской улице создали Врачебно-полицейский комитет для надзора за состоянием здоровья публичных женщин. Служащими комитета были врачи и полицейские чиновники. Они выдавали разного рода удостоверения о состоянии здоровья или болезни барышень, разрешения, в том числе и «жёлтые билеты», заменительные документы, вместо вида на жительства с указанием рода занятий.
Раз в две недели каждая зарегистрированная проститутка обязана была прийти во Врачебно-полицейский комитет для медицинского освидетельствования. Количество медработников в комитете было невелико и потому свидетельства о состоянии здоровья падших женщин выдавались иногда прямо на месте, на Грачёвке,  в публичных домах. Девушки несли с собой наполненные кошельки и выстраивались в очередь. Осмотр в амбулаториях порочных девиц стоил денег. Они платили как бы нелегальный налог на «девичьи» доходы от увеселений. Мужчины, клиенты с улицы, на осмотр не приглашались, не досматривались и ничего не платили.
Этого мало, с «гулящих» мамзель и их сутенёров врачи и полицейские взимали и другую, установленную «повинность» — за каждый «рабочий» день примерно два рубля.
Однако такса для самих владельцев домов терпимости оставалась тайной. Обычно сумма обговаривалась во время заседания членов врачебно-полицейской комиссии в апартаментах. Там пили не только чай с вареньем, подавались спиртные напитки, дорогие угощения. Обслуживали «игривые» доступные девушки…
Помимо заведений — «Красных фонарей» в районе Трубной площади — полицейские опекали также соседей, каждый публичный дом, каждую  сдававшуюся квартирку в центре Москвы, вплоть до одинокой койки — все находились под строгим оком надзирателей. Все сутенёры были также известны и полностью подотчётны.
По официальным статистическим данным в конце XIX века в районе одной Трубной площади среди 100 домовладений располагалось 97 увеселительных заведений! От дорогого  с «пузато-беременными» кариатидами Публичного дома, до  коморки с одной продавленной кушеткой, где за полчаса просили 50 копеек. Владельцы средних заведений за пару рублей гостю могли предложить лучшие условия — причёсанную девушку, тахту, влажные простыни, таз, кувшин с водой и разбитое зеркало на стене. Времени полчаса. Но делиться приходилось всем и хозяевам, и сутенерам, и прочим. Ругаться с полицией — себе дороже.
Следует признать, что услугами публичных заведений на Трубной площади пользовались отнюдь не только простые люди с улицы. В дорогие заведения, где стоимость за ночь, как мы знаем, достигала 15 и 20 рублей, захаживали личности очень даже приличные, воспитанные, образованные. Те же оперные певцы. Появлялись еще писатели, поэты, музыканты, художники. Не все афишировали себя. Не все признавались в пороках и слабостях своей натуры.
Великий пролетарский писатель Максим Горький вместе с другом Леонидом Андреевым в годы юности гудели так, что утром просыпались и не могли вспомнить, как оказались в одной постели с обнажёнными «кариатидами»…
В 1899 году в газете «Северный курьер» Горький поместил исповедальный рассказ прибежавшей к нему смертельно испуганной проститутки Клавдии Гросс. Она выпила настойку, хотела отравиться. Но за это «противоправное деяние» её привлекли к уголовной ответственности, пригласили в суд…
В Киеве по борделям прогуливался Куприн, который на основе своего опыта позднее написал известную повесть «Яма». Поэт Брюсов был еще тот ходок. Он не стеснялся своей страсти,  посещал разные увеселительные места на Трубной, не брезговал и дешёвыми «затрубными». Свои эмоции выплёскивал в дневниках. Иногда в стихах. Вот его известное, «В публичном доме»:

«Ходят и дерзко поводят плечами,
Камнями, тканями, телом блестя,
Бёдрами, шёлком шурша, шелестя…
«Что же, дитя, ты стоишь как во храме?
Очи опущены, шея закрыта…
Кто ты, дитя?»
— «Я — Афродита!»
«Пенорождённая! Андиомена!
К жертвам привыкшая Эроса мать,
Здесь, где властители — купля и мена,
Что тебе медлить? чего тебе ждать?»

Интересно, что в центре Москвы, недалеко от Тверского бульвара имелось еще одно особое публичное заведение, которое по расписанию в определенные дни недели, для снятия напряжения плоти, посещали бравые молодые мужчины в военной форме… Это были юнкера из Елисаветградского кавалерийского училища. У хозяйки борделя девушки были, как на подбор, из провинции, из «благородных семейств, чистые, проверенные». И каждый раз медики училища делали отметки в своих длинных табелях-графиках. Например пункт 12 гласил, что «…плата за визит устанавливается 1р.25 к. и при том допускается за эти деньги совокупиться только 1 раз и не более 1/2-часа времени. На каждую женщину по три юнкера».  Дивизионный фельдшер докладывал руководству училища о благополучии свершённых совокуплений…
В 1889 году, в год публикации рассказа Чехова «Припадок», Врачебно-полицейский комитет на Сретенке был упразднен. Он исчез. Надзор за проституцией передали в особое управление  Московской городской думы, а сами амбулатории по осмотру проституток перенесли на Грачёвку, поближе к «промысловым» домам, к злачным местам.
Официально московские публичные дома поделили теперь на три категории: высшего разряда, с коврами, зеркалами, с шампанским, где с клиента брали примерно от 3 до 5 рублей за вечер и 10 — 15 рублей за ночь.  В домах второй категории цены опускались почти в два раза — за визит  от 1,5 до 2 рублей, за ночь до 5 рублей.  Имелись и третьеразрядные бордели, съемные квартирки, комнаты, углы, где расценки назначались договорные, за полчаса владения женщиной от 30 до 50 копеек, за ночь — от рубля до полутора.
В те времена мужчинам уже предлагались разные медицинские средства против болезней и зачатия, чаще французские или английские кондомы. Но стоили они немалых денег, поэтому женщины иногда брали эту заботу на себя, но требовали особую плату. Еду и питье заказывали отдельно.   
Блуд безмерно разгуливал по Москве. Никакой борьбы с ним не велось.  Наоборот, он расширялся, захватывал новые районы. Были и немалые жертвы. И порядка никого не предвиделось… Всё, как в опере Римского-Корсакова «Садко» из арии Индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, Не счесть жемчужин в море полудённом — Далекой Индии чудес».
И все же в обществе постепенно зрело осознание, что с размножившимся пороком нужно вести борьбу. Общество дичало, безнравственность открыто вышла на улицы, иногда отвратительные сцены разыгрывались на бульварных скамейках, на глазах гуляющей с детьми публики.
А наш герой, храбрец генерал,  Михаил Скобелев?  Царство ему Небесное! Летом 1888 прибыл в Москву в отпуск. Как все радовались, что он приехал, отдыхай, дорогой воин, набирайся сил. Остановился воин в гостинице «Дюссо». Ну и прекрасно! Но нет же, московский бес его попутал, отправился генерал… к дамам легкого поведения. Куда? Не в бордель, это грязное заведение. Зачем он ему? Соблазнили  «друзья» респектабельной гостиницей «Англетер». И там боевой генерал скончался от… перенапряжения. Говорили, сердце отказало. Не в бою с врагами Отечества, нет, он пал на  на бл—ском ложе! В объятиях с продажными девками! Ему не было и сорока лет. Уму непостижимо!  Такого человека потеряли. А если его убили? Немецкие шпионы? Когда кончится этот страшный, грязный, убийственный разгул в России, который уносит лучших людей?
И где тот, заинтересованный деловой русский человек, подвижник, обладающей властью и силой воли, который мог бы сдвинуть дело с мёртвой точки?
До появления такого человека оставались годы и годы.
Чехов тоже не дожил до времен чистки Трубной площади, Хитрова рынка и других злачных мест в Москве.  Он скончался в 1904 году в возрасте 44 лет. На следующий год в Москве произошло известное Декабрьское восстание. Наступали новые времена, вольница и разгульная жизнь кончились, приближались революционные события. Накал в обществе был другим. Но проституция никуда не делась. Приспосабливалась к новым условиям. «Красные фонари» существовали по другому тарифу, и клиенты захаживали, и деньги платились... 
«Чистильщик» появился  в Москве в 1906 году — на пост главного хозяина Первопрестольной заступил потомственный дворянин, энергичный, волевой генерал-майор Анатолий Анатольевич Рейнбот. Личность во многих отношениях интересная. Православный, мать русская. Его резиденция  находилась в известном красном доме на Тверской,  напротив той площади, на которой позднее, в 1912 году поставят памятник боевому генералу Михаилу Скобелеву. Недолго он простоял, в 1918  его снесли большевики.
Красный дом на Тверской находился также недалеко от известных «Красных фонарей» на Трубной площади и Грачёвки. В новую должность Рейнбот вступил 7 января 1906 года, в тот год, когда в Москве и в стране революционная ситуация вроде пошла на убыль.
Вот как современники описывали внешность нового «чужеродного» градоначальника: «Это был склонный к полноте мужчина с навощенными кончиками усов и в пенсне с золотой оправой. Стекла этого пенсне скрывали пару серых оловянных глаз с пронзительным взором. Несмотря на подчеркнутую постоянную любезность, взгляд его металлических глаз всегда распространял вокруг себя какой-то холодок».
Однако новый градоначальник был не прост, он с ходу проявил многие свои деловые качества. Первым делом Рейнбот наладил службу в полиции. Именно он доставал нужную амуницию, приодел служивых в форму, вооружил полицейских револьверами и ружьями, улучшил их быт. Обратил внимание на пожарных, выделил им наградные за смелость. И он же начал вести борьбу с «красными фонарями».   
В свой первый трудовой день хозяин города приступил к осмотру улиц. Хотел,  чтобы москвичи видели его персонально, заметили бы его хозяйскую хватку и заботу о каждом. Он ходил по городу пешком, без охраны. Очень храбрый был человек. Мороз и снег его не смущали, на носу держалось дорогое пенсне, генеральская на меху шинель с меховым воротником грела отменно. Как всегда, с собой он имел револьвер.
Градоначальник знакомился с владельцами магазинов, аптек, коммерческих банков. С ним везде раскланивались, улыбались, рады были видеть. Еще бы, к ним пожаловал сам хозяин города. Спустился он к Трубной площади. Не испугался, в одиночку прогулялся в районе «Красных фонарей». Осмотрел ряд публичных домов, переговорил с местными. И впечатление от увиденного вынес самое прескверное: на улицах грязно, мусор никто не убирает, есть крысы, бегают бездомные собаки. Пьяных не счесть! Женщины ругаются, дерутся, ведут себя непотребно. На его лице появилась гримаса отвращения. Надо устранить это злобное, превратное местечко — рядом Тверская, там дворец генерал-губернатора. А как из столицы нанесет визит наш великий государь со свитой? Вдруг, захочет увидеть  Трубную площадь?  Что ему показывать?
Так у генерал-губернатора утвердилась желание расселить это «воронье гнездо», навести в нем чистоту и порядок.
Но он поторопился. Зря гулял без охраны. С первых шагов по Грачёвке за человеком в генеральской шинели следили. Этот военный тип зачем здесь? Чего присматривается? Ишь, генерал какой выискался, нос воротит! Видимо, не нравится ему местный антураж? Так пошел бы… подальше.
И кто-то тайный незаметно двигался следом за генеральской шинелью. Все дальнейшее случилось у Английского клуба.
Анатолий Анатольевич размышлял о переустройстве злачных мест. Кроме Грачёвки сколько их ещё в Москве? Отправить бы все… куда? В Марьину рощу! Или еще куда, подальше от центра...  Значит, надо…
Неожиданно за спиной он услышал тревожный свистящий звук. По армейской привычке, не оборачиваясь, присел. Над его головой пролетел то ли снаряд, то ли бомба. Скорее бомба, она упала в метрах семи впереди. И вертелась, шипела, готовилась взорваться. Анатолий Анатольевич не растерялся, отбежал сторону, снова присел, одновременно вытащил из кобуры револьвер и обернулся назад. Он увидел перебегавшего через улицу молодого человека. Фигурка приближалась. К нему? Этот бросил? Генерал прицелился и выстрелил. Потом еще раз. Молодой человек споткнулся и упал. В этот момент взорвалась бомба, К счастью ее осколки никого не затронули. На выстрелы и взрыв сбежались полицейские, подъехали извозчики.
Вместе с градоначальником осмотрели лежавшего. Он был ранен в голову, кровь окрасила снег. Говорить  не мог. На вид не больше тридцати лет. Его поместили в подъехавшую карету скорой медицинской помощи. Градоначальник Рейнбот дал указание отвезти раненого в полицейское отделение, пусть там ему окажут медицинскую услугу. И пусть установят, кто он, откуда, почему кинул бомбу. Потом, когда поправится, привести на допрос к генерал-губернатору.
Вокруг градоначальника тотчас собралась толпа, все с восхищением смотрели на отважного Анатолия Анатольевича, который не испугался, метко стрелял и лихо командовал. Он улыбался и выслушивал в свой адрес комплименты. Теперь он знал, что завоевал симпатию москвичей, о нем будут говорить, «наш герой». О нем напишут в газетах. Значит, пешие прогулки можно  прекратить. Признание состоялось.
Но для себя он сделал неутешительный вывод — без охраны по городу лучше не передвигаться и соваться в злачные места ему не следует. Итак, он твердо решил — вывести все эти бордели подальше от центра, на окраину.
О произошедшем нападении на нового градоначальника Москвы на Тверской возле Английского клуба еще долго судачили, писали в газетах. Но  теперь генерал-майору предстояло доказать свое геройство в хозяйственных делах. Торопиться он не стал, ему надо было обзавестись новой супругой. Старая уже надоела, потеряла признаки женской привлекательности. Он развелся. Где искать новую суженую? Не в районе же «Красных фонарей»?
Новый градоначальник заметно отличался от своего предшественника хамоватого адмирала Дубасова, который в широких санках, окруженный взводом гикающих казаков, хлопавших нагайками, любил в снежной пыли носиться по улицам Москвы. Пугал жителей. Оно и понятно, сам напуганный. На прежнего градоначальника были совершены два покушения, одно полиция сумела предотвратить, второе, нет  — в коляску Дубасова влетела бомба. Адъютант  был убит, кучер ранен, Дубасову раздробило ступню левой ноги.  Хромоногим он остался на всю жизнь.
Рейнбот был похрабрее, но после брошенной в него бомбы, сделался осторожнее. По магазинам и аптекам больше не ходил. Зато градоначальника с радостью приглашали в гости известные люди Москвы, угощали вкусно, предлагали дорогое вино. В результате визитов Рейнбот познакомился с 37-летней вдовой известного предпринимателя Саввы Морозова, Зинаидой. В Москве уже говорили, что ее мужа Савву в мае 1905 года нашли застреленным в гостинице в Каннах с револьвером в руках. То ли сам он застрелился, то ли его «порешили», осталось не выясненным. Короче, Рейнбот женился на миллионерше. И мог бы жить припеваючи, зачем ему хлопотное градохозяйство, в придачу с «Красными фонарями»?
Все же он решил довести задуманное до завершения и велел закрывать дома терпимости низшей категории, а те, что побогаче — выселить хотя бы за пределы Садового кольца.
Мало кто знал, что новый градоначальник затеял всю эту чистку неспроста — ему доверительно доложили, что все дома терпимости  обложены данью. Кто обложил? Полицейские чины. Почти все, от мала до велика, был втянуты в сеть мздоимства и поборничества. Полицейские действовали с размахом, они брали деньги от самих проституток, их хозяев, они же, по своей инициативе, стали хватать клиентов с улицы. У них требовали предъявить паспорта. Забирали документы и обещали вернуть, но… Только в случае оплаты ими налога. «Какого налога? — возмущался клиент». «Налога на огласку, — отвечали ему». Удивленный мужчина молчал, не знал, что возразить. «Не хочешь платить,  дорогой, заявим семье, отправим письмо на рабочее место, что ты ведешь безнравственный образ жизни, ходишь по проституткам, понятно?»
При таких угрозах клиенты соглашались, шли на мировую и платили положенный выкуп. И множились слухи. Говорили, что новый налог якобы ввел этот, новый, градоначальник. Кто? Приезжий. Немец Рейнбот!
«Что за чушь?! — возмущался Рейнбот.— Не вводил я такой налог, это настоящее побирушничество, позор! Я сам с этим разберусь!»
Пока Рейнбот размышлял, как справиться с этим повальным взяточничеством, его подчиненные, особенно среди полицейских чинов, получая изрядный дополнительный доход, игнорировали своего начальника. Избегали его, морочили ему голову. Что делать, у кого искать поддержки, где набрать единомышленников?  Не увольнять полицейских и с ними вороватых купцов? С кем работать?! Полицейские  в свою очередь  переговорили с владельцами публичных домов об организации подарка градоначальнику. Пора, пора, давно пора его облагодетельствовать, сделать послушным, снизить его трудовое рвение. Преподнести не так открыто, а закамуфлировано, красиво, он же военный, поймет. «В качестве подарка возьмем, скажем, святую  икону. Но не простую, а «золотую», таинственную. В ней тайничок, на сумму… 10 тысяч рублей или больше. Скинемся. Вот это будет достойный подарок, и владельцы домов терпимости, участники взносов, останутся на своих прежних местах».
В какой-то подходящий праздник икону аккуратно, без шума принесли в резиденцию на Тверской и в подходящий денек  постарались вручить ее в кабинете. Тихо, аккуратно, по «святому делу», без присутствия  служивых, келейно.
Но Рейнбот был начеку. «Добрые языки» с другой стороны ему уже насплетничали. Такое наговорили… Его топорщившиеся усы опустились вниз. Все против него ополчились!
Он дар не принял. Встал в позу и отказался. Даже разговаривать с дарителями не захотел. Он знал, что если  возьмет икону, вскроет тайник, то об этом эпизоде на другой день напишут в газетах и доложат в Петербург императору. Это как пить дать, вот тебе крест святой!
Градоначальник не уступил. Это был его первый подвиг, когда он, преодолев свои сомнения, страх и жажду обогатиться, открыто выступил против взяточничества. После этого неудачного подношения публичные дома стали переселять. В Марьину рощу. Но переселение длилось не долго. Сработал еще один «тормозной механизм». Богатые деловые владельцы домов терпимости собрались для обсуждения проблемы. Они искали выход. Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет.
Сообразительная голова дорогого стоит, а когда несколько голов? Владельцы злачных домов из района «Красных фонарей» нашли решение — они переквалифицировали свои заведения —дома терпимости перевели в разряд домов встреч и отдыха. Ничего предосудительного. Мужчины и женщины встречаются в ресторациях, пьют кофе, беседуют о городских событиях, читают газеты, журналы, для них предлагают лото, пасьянсные и игральные карты. Это своего рода увеселительные ресторации и харчевни одновременно. Но с отдельными закрытыми будуарами. Для деловых переговоров. И все. Чего суетиться? Создавались они не для третьеразрядных, несчастных мещан, нет, для элитной, солидной публики, с деньгами.
Итак, «старые» дома почистили, обновили снаружи и внутри, сделали новые вывески, разбили садики,  посадили цветочки, и дали благородные цивильные названия, например, «Сад-Эрмитаж», «В гостях у Семирамиды», «Египетские встречи».
Кстати,  про «трусливый» отказ градоначальника Рейнбота принять дарственную святую икону владельцы борделей не забыли. Градоначальник нанес им серьезную обиду. Богатые владельцы борделей не привыкли, чтобы их унижали. Но как отомстить?
Вот что насоветовали им близкие к «телу» люди. «Скажем, вы направляете хозяину города прошение на постройку некоего доходного дома около Тверской. Дом красивый, пятиэтажный, доходный, отчисления пополнят городскую казну. Но к каждому проекту следует прилагать запечатанный конверт с надписью: «Чертежи для личного ознакомления градоначальника». Понятно, помимо «чертежей» конверт набивали сотенными ассигнациями.
Градоначальник «чертежи» рассматривал! И не отклонял! Дело наладилось! Разрешение подписывалось, никаких замечаний по «чертежам» не делалось. Деловые люди вздохнули спокойно.
Градоначальник Рейнбот повел себя, наконец, как настоящий мужчина. Его приглашали в ресторан на ужин, и он соглашался… На бальный вечер с женой…
Но все-таки  Рейнбот оставался фигурой одинокой, пришлой, чужой, не московской. Упертый немец! Его боялись. И решились…
Когда набралось достаточно фактов вручений конвертов
с «чертежами», была составлена докладная о взяточничестве градоначальника. Эта петиция с фактами и подписями тайно легла на стол бывшего директора департамента полиции Николая Павловича Гарина, который с конца 1905 года по 1913 служил в столице, то бишь в Питере, был сенатором. Гарина выбрали не случайно. Все знали, что он имел свой «зуб» на раздражавшего «немца Рейнбота».
Гарин организовал проведение сенаторской ревизии московского градоначальника и руководимой им московской полиции. В результате проведенной ревизии были вскрыто немалое количество злоупотреблений, взятки, в том числе «налоги на посетителей борделей». Собранные «факты» привели не только к лишению должности московского градоначальника, но и послужили поводом для привлечения его к суду.
11 декабря 1907 года Рейнбота отчислили  от должности. Его уволили со службы. Так, к сожалению, бесславно закончилась борьба с «красными фонарями», прекратились полезные нововведения в городском управлении.
Правда, с началом Первой мировой войны опального генерала-майора снова взяли на военную службу. Он был назначен генералом по поручениям  при начальнике Снабжения Северо-Западного фронта. Его дальнейшая судьба сложилась трагически. После Октябрьского переворота Рейнбота схватили большевики. С «немцем» не церемонились, расстреляли. По другим сведениям он погиб в 1920 году участвуя в Белом движении. 
Отдадим ему должное, он добился своего — с его уходом с Трубной площади «красные фонари» исчезли окончательно. Они остались в прошлом. Наступали новые времена, пришли новые люди. Начиналась новая эпоха, с ней новая общественная жизнь.
Только Брюсов не изменился. Он тосковал об ушедшем и перечитывал свои дневники:

Вчерашний день

О высокой любви я мечтал,
Позабывшись с заветной тетрадкой,
И в стихах рисовался украдкой,
Как в тумане, любви идеал.
И, усталый от грез вдохновенья,
Я желал освежить свою грудь
И пошел на бульвар отдохнуть
Посреди городского движенья.
Встретил я, как ведется, друзей,
В ресторане мы выпили водки,
И потом были рады находке,
Повстречавши пятерку б—дей.
Я проснулся наутро не пьяный.
Рядом — женщина голая спит,
Пол — остатками пива залит,
А в душе прежний образ туманный.

1883 г.