Роман Объединение физики, ч. 1, гл. 6

                Г Л А В А   Ш Е С Т А Я



    Неожиданно пошёл дождь.
    Из низких облаков упали, помели громадные снежные хлопья, зашелестели, зашлёпали об машины и по земле, потемнело ужасно, рванул ветер, струя холодного воздуха понеслась между домами, ударила по снегу, который, как шторы, раскрылся, на секунду приглянуло синее небо, стало видно - что за облаками глубина страшная, всё, пронесшись, тотчас исчезло, и, рыча и кувыркаясь, из тучи полетел косой ливень. Рыхлый снег осел, сжался, как будто белое тело от впившихся в него колючек, глянец схватился на его поверхности, заблистал, отразились в нём и дома, и с вытянутыми шеями деревья, и тощие синие фонари; два прохожих, три подскользнулись лихо и, поднявшись, отряхивали мокрые  коленки.
    Шутов, дергая руль, хмуро посматривал через мокрое стекло в улицы, их машина вертелась на переполошенных, переполненных людьми и машинами перекрестках, колёса в закипевший вдруг дружно на дороге воде - шипели, густая чёрная жижа выскатывалась из-под них и медленно, собираясь в жирные куски, угрожающие извиваясь, неслась на тротуар, на ботинки и брюки прохожим. Рядом на сиденье, отставив коротенькую нервно дрожащую ляжку, возлежал тревожно и вопросительно поглядывающий Свебриков, сосал в пальцах импортную пахучую сигаретку, ловко отпуская дым изо рта прямо в щель окна длинным косым столбом, чтобы весь запах тянуло на улицу, не раздражая злого Шутова, всю дорогу который молчал, как онемел. Свебриков выложил на панель распахнувшее рот, вкусное Мальборо, высыпал, многозначительно посапывая, оттуда парочку сигарет, соблазняя капитана, но тот даже не поглядел; не замечал, не хотел, терпел, наверное.
    Город с высокими домами качался над их окнами.
    - Люди в сущности несчастные создания, - прокашлявшись, стал говорить, чтобы развлечь Свебриков, или его что-то толкнуло. - Им любить друг друга надо до умопомрачения, за руки взяться, а они... Вот мне с женщинами не  везёт напропалую, с женой я развёлся, - ребёнок есть, а я развёлся, жена, стервоза, гулять стала; я на работе, прихожу, дома мужик какой-то торчит, вроде все пристойно, сидят, значит, чай пьют на кухне, о науке разговаривают, а у него ширинка - гляжу - расстегнута, глаза не на месте, бегают, он её застегнуть пытается, так, чтобы я не заметил; я вижу, конечно, но спокоен, потому что - решение уже созрело давно, и радуюсь даже - сейчас вроде как случай удобный подвернулся разъехаться. Я вижу, что жена у меня всё-таки красивая, сексуальная, я на пару - ей-богу, верите? - с мужиком вздрючил бы её, так, чтобы вдвоём, он и я, знаете - один с одного бока, а другой с другого, как в кино показывают, или как-нибудь ещё... А раз так, думаю тут же, значит, не люба уже мне, чужая; я раз мысли такие в голове - всё, кончилась наша дорожка общая, так вот... Я всё это чувствую и поэтому очень, очень спокоен...
    Шутов, вытянув вперёд тонкие синие губы, молчал, смотрел, шуровал педалями на светофорах.
    -... что я тогда делаю? - повествовал, развеселившись, Свебриков.- Я ищу другую женщину, конечно... "Ах, ах вот зачем тебе такие глаза сладкие,- с облегчением подумал Шутов, - ясненько!"
    - ...знакомлюсь с ней в баре, совершенно случайно, идёт всё замечательно - коньяк, шампанское там, икра красная, я улыбаюсь, она улыбается, танец, другой продефилировали вместе; я рукой по спине ей провожу - ничего, молчит, ещё сильнее прижимается, симпатичная; и, конечно, потом домой ко мне дернули - я уже к тому времени разменялся с бывшей женой моей - ну, в общем, началась у нас любовь. А через неделю приезжаю я к ней счастливый, с букетом пионов и с грандиозными планами в голове - что и как у нас дальше будет, билеты на концерт в кармане лежат,- а она в стельку пьяная, полуголая бегает по квартире, тварь, мужики какие-то тут же крутятся, за сиськи её дёргают... " Пошёл вон,- говорит, смеясь,- ментяра поганый! ", а я думаю: сволочь ты поганая, по кабакам тебя водил, поил, кормил, а ты вона что вытворила... Так вот.- Он вздохнул сокрушенно, замолчал.
    - А почему жена гулять стала? - не отрывая глаз от летящий на них с летёхой дороги, вдруг хрипло спросил Шутов, глазами жадно проехался по красному Мальборо на панели.
    Свебриков обрадовался, что Шутов ожил, выше на сидении подпрыгнул, угловато задвигался.
    - А чёрт её знает! - он нерешительно протянул сигарету Ивану Лукичу, которую тот, помедлив, всё же взял, зажёг и, развалив черные ноздри, зверски затянулся.- Я ведь тоже по отношению к ней был нечестен, романчики заводил, было дело. Квиты, вроде как. Да...
    Шутов дым из носа выдыхал очень долго, глаза у него стали плотские, сытые.
    - То-то, - проворчал удовлетворённо Иван Лукич, о своём подумав, и принялся тянуть влево рулевое колесо, крутил в окна головой, щурился.
    - Потом была еще одна, - рассказывал дальше Свебриков,- и опять неудача.
    - А что такое?
    Лейтенант ещё сигаретку ему протянул услужливо. Защелкал перед носом капитана зажигалкой.
    - Да нагулялся я, хватит, хочу настоящей любви, Иван Лукич, чтобы на первом плане чистые чувства были, а потом секс уже и все остальное...
    - У-гу, бросила? - безжалостно спросил Шутов, хмыкнул.
    - Да вроде как,- Свебриков коротко взглянул на Ивана Лукича, жалобно.- Слабак, говорит, тряпка, ну и тому подобное...
    - Не разглядела, значит. Ничего, парень...
    - Да не туда глаза свои пялила! - почувствовав поддержку, горячо возмутился Свебриков, угловато стал дёргается на сиденьи.
    - Мне уже двадцать восемь, у меня, знаете, сколько секса было?
    Иван Лукич не удержался, иронией его густо из глаз облил.
    - Представляю.
    - А мне хочется, чтобы бы с работы ждала, чтобы телевизор вечером смотрела, жрать готовила и - ждала...- на редкость пламенно заговорил молодой человек, выражение торжественно- возвышенное на лице слепил.
    - А ты романчик на стороне заведёшь...- Иван Лукич лукаво покосился одним глазом на лейтенанта.
    - Чёрт его знает, может, и заведу.- Свебриков подавленно замолчал, в окно уставился.
    - Ты что, парень, обиделся?- насторожился Иван Лукич и с болью косо, быстро на него взглянул.
    - Нет,- помолчав ещё, ответил Свебриков, горько сморщился, снова отвернулся.
    - Нос болит?- с преувеличенным сочувствием спросил Шутов, тактично меняя тему разговора.
    - Вроде нет, так - не сильно.- Свебриков подвигал распухшим носом, потрогал пульсирующий, ноющий хобот осторожно двумя пальцами.
    - Вид у тебя мужественный, Лёня,- похвалил Шутов, изо всех сил сдерживая начавший душить его смех.
    - Да куда там, опростоволосился,- честно признался Свебриков, с досадой рукой махнул, и стало очень несчастное лицо у него.
    - Нормально для первого раза,- вздохнув, добрым голосом сказал Иван Лукич, перекинул взгляд в окно.
    - Ай ладно! - Свебриков с отчаянием махнул рукой и вонзил глаза куда-то медленно мимо них скользящие светофоры и рекламные мокрые разбухшие щиты, за крыши начавшихся дачных домиков- параллелепипедов.
    Машина, треща шинами по льду и камням, подкатила к невысокому дому с палисадником.
    - Так, приехали, кажется, - Шутов, нагибаясь, в лобовое кланялся.
    Деревья на улице, омытые дождём, стояли элегантные и тоненькие, чёрные, как затаившиеся пантеры.
    Хлопнув железными дверями, Свебриков и Шутов выбрались из качающийся машины, и дождь глухо застучал им по спинам, под серым разорвавшимся, клубящимся небом.
    Во дворе чудовищным басом стал рубить высокий кобель, бросился к калитке, от злости царапая и сотрясая лапами доски. Шутов, подавляя холодок под сердцем и далеко отступая, руку вытянув, надавил мокрый звонок, в ту же секунду занавеска на окне вздрогнула, мелькнуло мутное жёлтое пятно лица, хлопнула дверь, и над забором к ним затряслась лысая, блестящая макушка. Собака, получив пинок, впрочем довольно вежливый, сбилась и закашляла, обидевшись, она заскулила, потом замолчала.
    - Кого нужно? - у самого их носа спросил кислый какой-то, протухший голос, и Шутов с начавшим расти колючим негодованием увидел, что через щель на них уставился глаз, какой-то странно самодостаточный и ничего, ни единой эмоции не выражающий.
    - Мы это, Василий Порфирьевич, уголовный розыск,- с открытой нелюбовью теперь смотря прямо в говорящие око, ответил Шутов, угрожающие наклонился туда.
    - Я уже сообщил достопочтенной милиции всё, что знаю, что ж вам еще нужно?- очень смело из-за укрытия зазвучало. Иван Лукич, вспоминая, пытался воедино склеить и глаз и лысину, пропитанный тайной неприязнью к нему скрипучий голос. Получилось нечто неудобоваримое, фантасмагоричное, он мотнул лбом, поморщился.
    - Всё ж таки разрешите войти, гражданин Фетифанов,- Шутов нервно очень застучал ржавой ручкой,- поговорить нам нужно.
    - А предъявите, товарищи-граждане, документы,- язвительно прозвучало. Шутов, раздвинув ноздри, смущенно косясь на лейтенанта, ругнулся тихо и полез, взбив на груди шарф, в карман. Он показал свою изрядно помятую красную книжечку.
    - Ну, теперь откроете? Только собачку уберите, заприте.
    - А-а, гражданин Шутов, товарищ капитан! Милости прошу...- массивный железный засов оглушительно загремел.
    Угрюмо столпившись у входа, Шутов и Свебриков, наконец, протиснулись в калитку. Из будки на них заворчала собака...
    - Цыц, шельма!- почему-то в лица милиционеров замахнулся Фетифанов и любовно из-под пышных бровей на пса поглядел.
    От калитки к дому проложена была дорожка, совсем узенькая и несчастная посреди круглых черных окаменевших сугробов, и не на что было опереться, между ними шагая. Взбешенный первоначальным поражением, Шутов переплывал неровными шагами, толкая мелко семенящнго впереди Свебрикова, который, волнуясь, одной рукой нащупывал в кармане твёрдый кирпичик пистолета; Фетифанов, в буром рыжем тулупчике без рукавов с белой меховой оторочкой, невысокий, на кривых ногах в валенках катился впереди, тряся белесой кучкой волос на крупном бледном затылке с ямой на шее, и над всем поднималась высокая плешь, жёлтая и сверкающая, как обглоданный масёл; острые локти в заплатках шуровали взад-вперёд, а узкие, покатые плечи подпрыгивали и приседали, точно дразнили, подзадоривали. Из-за щёк виднелся вертящийся длинный с шевелящимися ноздрями нос, точно обнюхивающий капитана то с одной стороны, то с другой.
    - Пожалуйте, гости дорогие, в дом,- снова выбросив им в носы угловато руку, показалось с угрозой, произнёс теперь Фетифанов, ногой толкнул дверь, и в Свебрикова нехорошо кольнули скользкие, маленькие его глаза. Дверь хрипло подалась, черно было за ней, и тяжёлый, глухой, прибитый запах пополз, словно живое существо, на них. Пол под ногами заскрипел, застонал, захныкал. Войдя, лейтенант с дуру налетел на ведро, которое, больно  ударив его по голени, заскакало, и, оглушая, полетел  безмерный, галактический звон. Сердце у него тотчас упало вниз, вниз, и ему сильно, как дышать , захотелось вытянуть пистолет и выстрелить. У него молния в голове пронеслась, что рядом ведь Шутов стоит, и будто в душу ему выплеснуло холодный животворящий дождь. Но в маячащей
полосе света где-то впереди промелькнуло нечто неясное - руки, лицо, чей-то обтянутый пуховым платком зад, и Свебриков, ничего не понимая и ничего не видя, кроме вдруг побежавший на него черной фигуры будто прямо из вчерашнего дня со склада,- присел, сердце его вдруг ещё глубже слетело, на самое дно, и ему почудилось - как молот в лицо - что на него уставилась, пролетая мимо, чёрная дыра пистолета в обрамлении целого хоровода смеющихся чьих-то зубов; и палец с ровным с ногтем - видел он - наваливается, жмёт на крючок, давит, ах!.. Он кинулся в сторону, переворачивая вокруг всё локтями, в густейшую, проглотившую его темноту; загремели тазы, и ведро, как живое, запрыгало в другую сторону теперь от него, в угол, затрясся пол, и Свебриков, уже толком ни черта не соображая, припал на колено и закричал звонко и испуганно, как подраненный петушок:
    - Стоять, гады, стрелять буду!- и вытянул руку, изготовившись пулями изрубить кого угодно.
    - Отставить, лейтенант!- на него рявкнул Шутов, сам пугаясь и оглядываясь, присел.
    - Да жена это моя, жена!- в отчаяньи, полном ужасе захрипел Фетифанов, замахал руками, зажмурив глаза, бросился и закрыл собой проход.
    - Ты что это, Лёня, Лёнчик?- Шутов, появляясь неожиданно, пристукнув Свебрикова снизу по руке, выбил у него железный, изготовившийся плюнуть свинцом хобот.
    - Показалось... Я это... Чё-орт!- Свебриков таращил вперёд глаза, дышал тяжело, не мог понять, куда делось его оружие.
    - Врываются, понимаешь, пистолеты нацеливает,- тут же, едва оправившись от пережитого, закудахкал Фетифанов, как курица дёргая тощей шеей, то одним глазом зло кусая ментов, то другим.- Смотри-ка, житья от вас просто не стало. Вот времечко наступило! Вот жизня-то! А я ведь буду жаловаться! Я ведь ни перед чем не остановлюсь, чтобы вот эта-то правда горькая зазвучала! 
Шутов искренне извинился и, и грозно из-под бровей обливая Свебрикова, спрятал пистолет того тебе в карман.
    - Мы только, видите ли, с опасного задания, нервы шалят...
    - Опасное задание у них, понимаешь,- пережив испуг, неподдельно весь трясся Фетифанов, выпятил из жилетки мелкую острую грудь.- К мирным жителям врываться и оружием угрожать!
    - Да будет вам!-  зло удивился такой его настойчивости Шутов, повернул к нему вдруг озлевшую, вытянувшуюся морду.
    - Чуть жену единственную навеки любимую жизни не лишили! Прямо-таки уму непостижимо!- разговорился от пережитого ужаса плешивый человечек и - и полез напропалую: Всем расскажу! Всё подробно опишу, как было тут...
    - Черт с вами, рассказывайте!- с досадой отчаянием махнул рукой в него Шутов, и ладони у него мелко заизвивались, затряслись, он их спрятал за спину.
    - Это ж кому сказать...- дребезжал Фетифанов, гадко двигая хоботом носа.
    - Молчать! - заорал капитан, грудью попёр на него, и тот с открытым ртом, клюнув, осел на косяк двери.- Пройдемте внутрь. Пошё-ол давай! - взмахнув кулаком у Фетифанова перед носом, он указал на вход. Толкаясь, все вошли.
    - Присядьте.- Шутов сунул стул под ноги ошарашенному Фетифанову в захламленной со столом и ситцевыми шторками комнате.
    - Зоя! - пронзительно вскрикнул Фетифанов, вставая, снова садясь.- Немедленно иди сюда! Здесь творится произвол!- его рыжие ноздри, как крылья раскрылись, и в бусинах глаз прокатилась ярость. Шутов на секунду растерялся. Как из-под земли возникла громадная баба, жена Фетифанова Зоя, и встала, как гора, за спиной мужа; они немедленно как будто слились, превратились в единое существо о двух головах, и две пары глаз, излучая яд, уставились в самую душу Шутову. Свебриков болтался у него где-то сбоку, мешая только.
    - Минуточку, минуточку,- пшикнув, немедленно сдался Иван Лукич, увидев, что нужно менять тактику, выставляя для сущей убедительности вперёд ладони, или от них отгораживаясь, притворно приулыбнулся.- В чём, собственно, дело? Дело-то в чём, я спрашиваю? Всего лишь несколько вопросов нужно задать. Успокойтесь вы!
    Первой реветь стала баба, быстро сориентировашись.
    - А мы у себя дома,- изливая из себя неуемную желчь, заизвивалась она, кулаком в Шутова замахала.- И не намерены терпеть ваши выходки, ясно вам? Ишь распоясались!
    Вдохновившись, Фетифанов тотчас начал одобряющие трястись.
    - Что вам угодно, говорите сразу? И нечего вокруг да около ходить, пистолетами тут размахивать,- ловко ввинтил он. У Шутова зачесалось, забилась, слепя, вдруг под черепом - что ему очень хочется ударить Фетифанова в жирный нос того. Кулаком, кулаком, наотмашь, острыми костяшками...
    - Я хотел бы у вас кое-что уточнить.- Шутов, ломая себя, старался говорить приглушённее, спокойнее, не давая злому маятнику внутри себя, сокрушая всё, раскачаться.
    - Я уже отвечал на вопросы ваших сотрудников, хватя, всё!..- Фетифанов, подняв обрызганный жёлтой щетиной лицо, стал острым подбородком его продавливать. И нос его принимал активное в этом участие, заставив капитана на секунду ослепнуть от ярости.
    - К вашему сведению, Василий Порфирьевич,- заговорил Шутов, театрально осклабясь, начав ощущать в душе гнетущую тоску,- свидетель обязан давать показания ровно столько раз, сколько необходимо следствию. Надеюсь, ясно вам?
    - Но не таким же, я думаю, образом,- губа у Фетифанова над плохонький зубами надменно раздулась, поехала.
    - Ведь я вам принес извинения,- в нос простонал Шутов, держалась из последних сил, дёргаясь.- Работа, видите ли, у нас такая, нервная, опасная, того и жди подвоха, того и гляди - в спину выстрелят.
    - Ну а мы-то здесь причём? Мы-то в чём виноваты?- взметнул жидкие брови Фетифанов, тоже подцепил на губы улыбочку. "Да они просто издеваются, нервы треплют мне,"- сообразил Шутов, и сейчас же ему стало спокойнее.
    - "Причём", Василий Порфирьевич, ещё как - "причём"...- он очень мягко, пружинисто прошелся по комнате и - повёл наступление. - Сведения у нас кое-какие имеются.
    - Какие-такие сведения?- насторожился Фетифанов, тревожно с гневно колышущейся наверху женой начал переглядываться.
    - Гляди-ка, давят как, прямо руки выкручивают,- поняв всё по-своему, гадким, как прокисший клаксон, голосом ударила снова она, ещё крепче прижимаясь к себе острую лысину,- давят на психику, изуверы настоящие!
    Капитан, уже овладев собой, поморщился чуть.
    - Расскажите ещё раз, гражданин Фетифанов, всё по порядку,- с беспокойством коротко взглянув на Свебрикова, полил обычное Шутов.- Когда, как, при каких обстоятельствах вы оказались на месте преступления?
    Фетифанов фыркнул, повернул нос в сторону, затарабанил не спеша сиплым голосом, не очень - заметил капитан - уверенно:
    - В то утро... было это, кажется, двенадцатого числа, правильно говорю? - он туповато уставился на Шутова, явно играя с ним.
    - Не помню я,- хитрый Шутов спрятал глаза вниз. - Записывай, Свебриков, - сам поведя игру, мотнув носом, бросил он в сторону. Свебриков, прозвенев змейкой, вынул из папки карандаш и бумагу, приготовился.
    - Да-да, двенадцатого числа именно,- по-лисьи улыбаясь, продолжал Фетифанов, сверкнув наверх Зое преданно глазами.- Тогда поднялся я рано, в пять, кажись, приспичило меня, значится; а в душе - так муторно, так гнетёт будто, тоска какая-то так и набрасывается - что аж невмоготу мне стало, дышать занемог почти. Вышел на улицу, - говорил Фетифанов и вдруг окатил Шутова грустными очень, округлившимися глазами, и поплыли его похожие на корабли руки по воздуху.- Темно ещё, собачка моя стоит, значит, зрачки только блещут, и подвывает так тоскливо, так жалобно; поглядел я на собачку, думаю: неспроста это, и душа опять же как-то болит, бесится... В общем, обеспокоился полностью. Ну, сделал я своё дело, вышел за калитку, значится, смотрю - вроде бы всё на местах своих стоит, в порядке всё, тихо-тихо так; а в окне у профессора - что такое? - свет горит, и входная дверь вроде как приоткрыта. Чудной старик этот профессор, замечу, взбалмошный, мало ли, думаю, чего. Ну вот - решил зайти; ну, постучал, значится, ничего, тихо всё; зашёл; везде темно, хоть глаз коли, а из комнаты дальний свет сочится-пробивается и - тихо так, аж звон в ушах стоит... Я на носочках подбираюсь - жутко; вхожу, значит, гляжу, и волосы, там, где есть ещё они, натурально дыбом поднимаются: лежит бедненький профессор наш, весь в лице обезображенный, лица не узнать совсем, и кровью весь истек - кровищи, кровищи-то!.. В голове у меня помутилось всё, едва чувств не лишился; ну, бросился звонить сразу, как оклемался...
    - Откуда звонили?- выпалил Шутов, слушая очень внимательно.
    - А из автомата, - фыркнул Фетифанов, победно сузив свои и без того крошечные глаза.- На углу который стоит, ноль два и позвонил.
    - Продолжайте,- мрачно сказал Шутов, в кулак выдохнул с сожалением.
    - А что продолжать? - радуясь, Фетифанов угловато пошевелился на стуле.- Всё. Прибыли товарищи милиционеры - вы то есть, сняли мои показания - вы же лично, кажись, и спрашивали... Рассказал я всё, как было... Не помните, что ли?
    - Попробуйте ещё раз описать то, то что вы увидели в комнате убитого,- предложил Шутов, надеясь тут зацепиться.
    Фетифанов открыл рот уже.
    - А что он мог такого особого, необычного увидеть?- немедленно низким голосом, давящая на уши, ударила жена Зоя.- Ничего он не видел, в шоке был, в помутнении.
    - Я, кажется, вашего мужа спрашиваю, а не вас,- глядя в сторону, чувствуя, что на два фронта ему не справиться, тихо взвыл Шутов; и куда бы после этого он не уставился - отовсюду его теперь Зоины глаза резали, безумно маслянистые, непобедимые, смотреть в которые ему было отчего-то больно очень, словно они были иглами или битыми зелёными стёклами напиханы.
    - Знаю я ваши приёмчики,- приводя в резонирующий трепет все нервы капитана, гундосила Зоя,- запутаете совсем человека, голову заморочите, заставите сказать то, чего вовсе не было, а потом придираетесь: говорил мол такое? Не открутишься у вас. Знаем мы.
    Наконец, Шутов почувствовал себя совершенно беспомощным.
    - Если вы будете мешать, гражданка, я вынужден буду вас удалить в другую комнату,- вогнав голову в плечи, сказал он.
    - Ишь ты, ишь ты! - шикнула на него сейчас же Зоя,- смотри, сам у меня сейчас удалишься.- Она, громко чмокнув, поцеловала Фетифанова в лысину и, всадив её в громадной мягкий живот себе, обняла того за плечи. У Шутова пробежала мысль, принеся ему волну наслаждения, что лучше бы Свебриков выстрелил. Он следом ужаснулся этому своему откровению.
    - Пишешь, товарищ Свебриков?- вывернув вбок голову, зло осклабив зубы, спросил он, и Свебриков со своего стула заметил, что в глазах у Ивана Лукича ярко заполыхал нехороший, криво бьющий, гудящий огонь.
    - Всё отмечаю, товарищ капитан,- солидным баритоном выкатил он, начав жёстко чиркать карандашом по скрипящей бумаги, думая только о том, как бы опять в лужу не сесть.
    - Пишите, пишите, всё никак ненапишетесь...- ухмыльнулся Фетифанов, и высыпали наружу его черные, пустые почти дёсны.
    - Запиши также,- диктуя, почти закричал Шутов, заламывая до бела за спиной у себя руки, шатаясь взад-вперёд на носках,- что чинят отпор следствию, грубят, туда их мать в кочерыжку, и отказываются отвечать на поставленные вопросы.- Он почувствовал, что на лейтенанте начал отливать зло, одернул себя.
    - Для суда пригодится,- красиво подыгрывать начал Свебриков, но выглядел всё же крайне напуганным.
    - Да, суд решит, как поступить, - бодался головой Шутов, мычал.
    Фетифанов заметно заволновался.
    - А что это вы о суде заговорили? а, а? Какой ещё суд?- он вертанул наверх лысый блестящей головой, снова в милиционеров уставился. Свебриков и Шутов многозначительно нахохлились. Капитану нужно было отдышаться, силы перегруппировать, он начал воду лить, ёрничать.
    - А как же вы думали, Василий Порфирьевич,- на крайние точке спокойствия, за которой обычно следует взрыв, страшновато выдал он.- За каждое своё слово отвечать нужно, тем более в таком серьезном деле. Вы же свидетель, а значит лицо подответственное.
    Зоина грудь стала угрожающей расти.
    - Не слушай их, Васюшка,- погладив по затылку с остатками волос Фетифанова, загудела она тепловозной басом.- Надавливают, ох как надавливает! Просто руки выворачивают!
    - Мы люди честные, нам скрывать нечего,- подпрыгивая задом на стуле, подпевая ей, затрещал счастливый Фетифанов , с благодарностью на неё выглядывая, вывернув к ней голову.- Нам враньё ни к чему.
    Шутов так хватил кулаком по столу, наливаясь красным, что в стакане подпрыгнула и зазвенела ложка.
    - А-ну хорош баланду травить!- лицо его невероятно исказилось в козлиное какое-то и покрылась рыжими неровными пятнами.- Значит так, гражданин Фетифанов! Имеются у нас неопровержимые сведения, что виделись вы в то утро с одним человеком, прежде чем зайти в дом профессорский. Кто этот человек? Кто он, я спрашиваю?
    - Это откуда ж такие сведения?- одна щека Фетифанова на общем фоне его лица то падая, то поднимаюсь, задрожала.
    - Свидетель имеется.- Шутов, наконец,  вкушая триумф, глядел в эту самую щеку, желая плюнуть в неё.
    - Кто такой павлин-мавлин?- грозно прикрикнула Зоя, и мужа за воротник дёрнула.- А?
    - Да Фёдор Лопухов, знаете такого? - Шутов поспешил вставить, почувствовал, что как-то заискивающе вышло. Ему стыдно стало.
    - Есть тут такой - шатается бездельник, алконавт конченый... - Фетифанов виновато к ней оглянулся.
    Лицо Зоино просветлело.
    - Правильно, Васюш,- ал-ко-го-лик!- с некоторым в начале сомнением в голосе, переходящим затем в совершенный восторг пропела она.- Алкоголик ведь? Значит, никакого доверия к его словам быть не может. Что вы - не-ет! Померещилось ему, с бодуна был, пьяндылыга окаянный.
    - Между прочим, гражданка,- с пафосом и даже - с вызовам, откуда-то из-под мышки капитана выглядывая, прозвенел Свебриков, шевеля желваками и огненно смотря,- Фёдор Лопухов геройски погиб за это своё показание.
    - Да тихо, идиот этакий,- вскричал Шутов и в ужасе схватился за голову.- О, Господи!
    Фетифанов немедленно просиял.
    - Бросьте эти свои штучки, капитан,- расплывшись в какой-то кисло-ядовито-гадостной улыбке, редким ртом выронил он.- Мертвец какой-то... Мертвец сказал, мертвец сделал - разве могут мертвецы слова говорить? Бросьте вы!- он вывернул в голову снова наверх, прижал руки задёргавшейся в экстазе жены к своей груди, глаза его так и брызгали от счастья.
   - Надавливают, смотри как надавливают!- от успехов зверея, выпятив челюсть, зловещие заворчала Фетифанова, и на ликующем, мелконосом лице её нарисовалось высшей пробы презрение.
    Шутов весь в какой-то предсмертной тоске затрясся, заскулил, возжаждал как воздуха мести. Задохнувшись, он отвернулся.
    - Пишешь, Свебриков?- прорычал он, испытывая перед Зоей непреодолимую панику, а к Свебрикову - почти лютую ненависть. Лейтенант часто-часто закивал, совершенно не имея сил говорить; на провалившемся лице у него глаза его остановились огромные и несчастные.
    - Значит, отрицаете, гражданин Фетифанов, что виделись с кем-то?- спросил Иван Лукич, безрезультатно унимая в горле, в пальцах конвульсии.
    - Конечно, отрицает,- басом возмутилась Зоя, утробно хохотнув, всколыхнув необъятный живот; на милиционеров смотрела как на полных придурков.
    - Отрицаю,- Фетифанов жирно чиркнул ладонью по воздуху.
    - Прекрасно! Замечательно!- подвел итог Шутов. Ему надоело всё до чертиков.- Так и запиши, Свебриков!
    Свебриков, уткнувшись носом, яростно застрочил, задирая на листке фиолетовые строчки наверх.
    Шутов вдруг перестал соображать, что делать и о чём дальше говорить. Ноющее, кричащая сердце заполнило у него уши, всю голову. Качаясь, вот-вот готовясь потерять сознание, он облетел взором комнату и, подняв локоть, провел рукой по плавающему горяч лбу, а затем ещё раз и - задержал подольше ладонь; показалось - или показаться должно было так - что он думает. В комнате, где-то от себя сбоку, он видел как в тумане, как на стекле нарисованное: бледного Фетифанова с почему-то одним странно красным ухом, а выше - как скала громадную злую нависшую бабью грудь; выше, из-под бровей в него два железных сверла ввинчивались, а ещё выше, под самым потолком, с толстого шнура падала люстра в бархатном, засиженном мухами абажуре.
    Всё тёмное, красное какое-то, бордовое кругом него было, как человеческие внутренности; шевелящееся, в клочья разодранное; он запах свежего мяса ноздрями почувствовал.
    - Значит вот что, граждане,- оглохшие ушами, сам себя не слыша, говорил одними губами Шутов, и, как змея, к нему на лоб прибежала морщина.- Свидетельские показания у нас имеется, это факт. Ваш отказ отвечать расцениваю как нежелание помочь следствию и более того - пособничество преступнику, убийце, а, возможно, и прямое соучастие...- он это слово "соучастник" очень внушительно вывел, ударил им. У него подспудно одно горело - растереть этих... как тараканов... в порошок... гады такие... Это ему мешало соображать, мучило.
    - Да пожалуйста, сколько угодно,- широчайше улыбнулся Фетифанов, вывернул к нему мокрые серые губы.
    - Ваш отказ сотрудничать запротоколирован,- пугал дальше Шутов, зная уже, что ещё раз сюда вернется - обязательно.
    - Ну и распрекрасненько,- гаденькая улыбка расползлась на лице Фетифанова, а лицо его стало, как кочерыжка, сухим, выдраенным, страшным.
    - Гляди, как надавливают...- гудела, гремела, как колокол, Зоя, и показалось Шутова, что голос ее звучит - отовсюду.
    - Пошли, Свебриков,- губы у него стали неудержимо выплясывать позорный танец и остановились в каком-то диком полувертикальном положении.
    Их никто, разумеется, не провожал. В прихожей Свебриков снова наступил на скакнувшее на него ведро, звонко запрыгавшее, и Шутов грубо, нечеловечески выругался. На улице пёс зазвенел к ним цепью, по воздуху ударил пронзительный лай его, и милиционеры припустили к спасительной калитке со всех ног.
    - Ты всё испортил, кретин, болван!- топча хрупкий снег, через зубы рычал Шутов, бросаясь наперерез к машине, и в несчастные глаза Свебрикова старался не смотреть, чтобы не стать вдруг добрее.
    - Откуда ж я знал?- где-то сбоку, сзади лопотал Свебриков, едва поспевая за ним.
    - Откуда, откуда - от верблюда!.. В любви ему, видишь ли, не везёт - цаца какая!- в небо трубно загудел, захохотал Шутов, широко шагал по рычащему, толкающему его ноги льду.- Если думать наперёд не научишься, решения принимать мгновенно и - слушать, слушать, молчать - тебе никогда в жизни вести не будет... Тряпка ты!
    Сев в машину, Шутов грохнул над головой дверью, и ему хотелось, чтобы между створками башка оказалось этого... или этой... или - вот этого. Всю дорогу он не проронил ни слова, а Свебриков провалился глубоко в сиденье, боясь даже сигарету из кармана вытащить. Перед воротами управления Шутов затормозил машину, круто задрав её зад.
    - Ты, лейтенант,- вдохнув, спокойнее, сдержано очень сказал он, когда погасил, въехав во двор, мотор, - поезжай-ка в клинику профессора, найди этого Чугунова - есть такой там - вызови его куда-нибудь в укромное место - в угол, на лестницу, уведи в общем, и поговори с ним по душам. Я имею в виду - спроси его, какое настроение было у профессора в последние дни, о чём он думал, размышлял, может быть даже - что говорил, какие у него были подозрения к сотрудникам, на стороне ли где-то, с кем он чаще общался, спроси о московской - обязательно - жизни профессора, о его там работе, от чего вынужден был уйти - из Москвы ведь просто так не бегут; как ушел, когда ушёл, какие отзывы о нём у сослуживцев остались; в общем, давай - всю подноготную выведай.- Глаза у Шутова сделались тёплыми, матовыми, чуть пригасли. - Не верю я , что скажет что-то важное, поработали там с ним уже, наверное... Ну, поезжай.
    - Есть!- выныривая у него из-за спины на сиденье, яростно дернул головой Свебриков, и ресницы на его больших, тёплых глаза сошлись и разошлись.
    Иван Лукич стал вдруг думать о семье. Где Надя теперь, думалось; и - про мужика её новоявленного.
    - Ничего, дурачок, не напутаешь?
    - Никак нет!- на скулах Свебрикова, под кожей что-то твёрдо и весомо-решительно шевельнулось.
    - Ну так-то.- Шутов, обхватив рулевое колесо, примолк, прилёг и, задумавшись, грустно глядел в стекло. Перед входом здание бегали милиционеры и милиционерши до краёв переполненные сами собой. Иван Лукичу стало противно, смешно от их игрушечной важности.
    - В отдел пойдём?- веселее спросил Свебриков, жадно закурил, раздув ноздри.
    - А зачем?- лицо Ивана Лукича сделалось хитрым. Ему жгуче захотелось зашиться куда-нибудь к чёрту на рога, одному... нарезаться... рожи дети...
    - Ну, эта... Зимин же ждёт, нужно доложить...
    У капитана от этого имени на душе кошки когтями драть начинали. Почему?- хотел понять.- Чувство, что ли, шестое проснулось?
    - Какого хрена ещё?
    - Ну так положено, наверное.
    Шутов выматерился, не выдержал.
    - Нет, парень, не пойдём никуда.- Он мельком взглянул на Чебрикова. Летёха молчал, в окно уставился.- Ты на меня не обижайся,- спустя мгновение смягчился Шутов.- Работа есть работа, собранность полная, взаимопонимание. А ты дал маху, согласись?
     Свебриков виновато надул губы, снизу-вверх посмотрел на Ивана Лукича, как тот лукаво щурится.
    - Зимин подождёт, ничего с ним не сделается. Что он нам скажет нового? Что ещё один день прошёл?- мягко его спросил Шутов, тоже поглядывая через мокрое стекло в серый треугольник неба между крышами .
    - Пожалуй.- Глаза Свебрикова покатились вниз; кажется, у него осталось собственное мнение. Капитан отвернулся.
    - Поедешь, значит, в клинику,- сурово теперь сказал он,- разузнаешь, а потом, пожалуйста, поезжай к соседям Нирванского по городской квартире, поспрашивай, знают ли, кто такая Люба; кто она? что за фрукт такой?- в общем, всё о ней выведать. Если ничего не выйдет, езжай тогда в справочная, для начала наведи справки о всех Любах, которые проживают поблизости квартиры профессорской, или...- какая-то мысль посетила Ивана Лукича и светлым лучом, оживив черты, пробежала у него по лицу,-... или лучше, когда будешь в клинике, узнай, были ли у Нирванского пациентки по имени Люба...
    - По-онял, - лицо Свебрикова тотчас тоже просияло.
    - Это всё тебе на сегодня-завтра, а я поеду собираться в Москву, билетик закажу... - Иван Лукич, качнув машину, выпрыгнул. Свебриков забарахтался, тоже выбираясь.
    Размешивая во дворе слякоть ботинками, они на ходу, хлопнув сухо, пожали друг руки.
    - К вечеру завтра вернусь - прощаясь, в щёку ему шепнул Иван Лукич, оглянулся опасливо.- Вылечу на утреннем, разберусь, что там, и сразу - назад... Посмотрим, в общем, что получится.
    - А зачем в Москву, Иван Лукич?- Свебриков побежал рядом с капитаном, в лицо тому через плечо заглядывая.
    - Чую Лёня, сюрпризы меня ждут большие там,- небрежно бросил Шутов, обгоняя его, за дверную ручку первым взялся.
    - Ясно. 
    За ними, взгремев стёклами, хлопнула дверь, они на облитую грязью лестницу влезли в темном сыром фойе.
    - Вечером завтра увидимся, и тогда - к Зимину,- Иван Лукич невольно назвал фамилию вскользь, тоже небрежно; Свебриков, показалось ему, хмыкнул и глаза насмешливо опустил, словно вдруг тень лукавства пробежала у него по лицу и сейчас же ушла.
    - Вот и хорошо, ступай тогда,- сурово произнес Иван Лукич, приглядываясь хмуро и другой раз и третий. Они ещё раз пожали друг другу руки и разошлись. Капитан, точно обжегшись, быстро свою выдернул.
    Шутов поехал к вокзалу на трамвае, трясясь.
    Темнело уже. Люди в толстых пальто с удовольствием толкались в закипающем, казалось, пузырями тел вагоне. Мокрая шерсть на плечах и спинах людей душно пахла пылью и водой, и будто щедро набросанные весёлой кистью пылали в салоне там здесь зелёные, голубые и красные пятна курток и плащей молодых девушек и парней. Под потолком, словно приклеенные или живя отдельной жизнью, торчали голые руки и ладони, жутковато двигались. На остановках люди сыпались вниз под дождь, хлопая недовольно зонтами, из открытых дверей несло сырым жестким ветром, висели там синяя темнеющие улица и недовольные, злые пятна многих лиц и глаз; врываясь, оглушительно били клаксоны машин. Иван Лукич, проталкиваясь, пару раз всего локтем в бок толкнул кого-то, его тут же обозвали сволочью,- он показал, стервенея, зубы и хотел дальше сражаться, но вспомнил, ему ехать в Москву, совсем не близко, и нужно беречь силы. Ему стало обидно, что он ни капли ни в чём не виноват, а его грубо ругают, что злость кругом и сплошное свинство, и он, прикусив губу, отвернулся. Он заметил впереди пустое, запылавшее красным, сиденье, ему захотелось невероятно присесть после целого дня беготни. Он, двигая плечами и виляя бедрами, стал быстро протискиваться через толпу, сам к себе где за это испытывая презрение, не спуская глаз с пластмассового изогнутого крючка кресла; но тут перед самым его носом откуда ни возьмись вынырнула сытая старуха с розовым непорочным лицом и огромным квадратным своим задом бросилась на сиденье, сочно шевелясь и устраиваясь поудобнее. Иван Лукич, чувствуя, как разрывается сердце от ненависти и обиды, заметил её глаза, как масло скользкие и плотски-счастливые. И, ослепнув, обжегшись своей обидой, сделал вид, что ему нужно проходить дальше - он прошел и купил у стекла водителя талоны, хотя у него и были. Он не стал их, ещё больше накалялась, прятать в карман, а изорвал с яростью внизу и вышвырнул на пол. Распсиховался ужасно, всех и всё проклиная. Он повиснул на поручне и смотрел, стараясь остыть, в жирный завиток волос под платком на лбу и видел всю её жизнь, как она есть; видел, что она одна-одинешенька и забыла, что такое любовь, а, может, и никогда не знала, что есть она; и она давно не мыла волосы, что вовсе её не нужно мыться, и что у неё в сумке торчат шесть рулонов туалетной бумаги. Запотевшие окна в трамвае словно стеной закрыли весь бегущий мир, и в нарисованные кружки и полоски каких-то слов и пробитое стрелой сердце, нагнувшись, Шутов увидел, что ему совсем скоро сходить. Он стал протискиваться и спросил у какой-то небритой щеки пройти, но ему, обижая, ни звука не ответили, будто бы его и не было вовсе, тогда он, не удержав себя, пихнул грудью и очень неприятным голосом укусил этого висок:
    - А ну отвали!- и хотел ещё грубее припечатать.
    - Чего толкаетесь-то? Толкается, гляди!- сразу в него стала хлестать волна чужой гордости, и из-под шляпы к нему выкатилась пара интеллигентских очков. - Грубиян какой!
    И снова кто-то "сволочью" полоснул из-за спины по ушам. Иван Лукич теряя самообладание и себя самого до капли, подумал, что люди почти все плохие, и жить поэтому трудно. "Но почему же так, почему?"- бил он себя в миллионный раз вопросом, и не мог найти ответа. Из трамвая, колыхая вагоны, как живая каша, вываливалась толпа, Иван Лукич, локтями пробиваясь, смотрел вниз, под ноги, чтобы не споткнуться, и увидел свои и чужие работающие конечностей и на них ботинки разной степени истоптанности. Ясно, отчётливее перед ним высветилось, что люди это живые роботы, только не понимают этого и не должны понять никогда, наверное. А кто зарядил нас тогда, изначально,- спросил тебя он, и тотчас мысль эта вознесла его над всей толпой, он как бы выше ростом стал.
     На улице в грудь, в лицо хлестал свежий до одури, колючий ветер. Порыв, изловчившись, Ивану Лукичу залился под шарф, под рубашку, станцевал что-то непотребная вокруг его соска и ущипнул нежно, как мог. Он, ухмыляясь счастливо дыханию свежести, наматывая на шею шарф, вытянул сигарету, подержал её в руках, сомневаясь, и не стал курить, а вдохнул несколько раз этот чуть сердитый и твердый, влажный воздух, как нектар, и почувствовал его несказанно бодрящий вкус. Темнота быстро падала.Глыбы домов, из них состоящие линии, под кустами и возле деревьев забрызгало тёмно-синий пятнами. Полыхали, как целые галактики, громадные витрины. Замигали фонари и зажглись матово, нежно, освещая воздух,  а до земли ещё слабо доставая. На машинах пыли и качались жёлтые и красные огни, и ряды их, медленно и важно двигаясь, шипели под синим, чернеющий небом, садились одна к другой, прижимались, точно поговорить по секрету, и струились дальше. Куда? Ивану Лукич вдруг, наконец, представилась бесконечность, и у него впервые в жизни, наверное, ослабели руки и закружилась голова. Вертя головой, он запрыгал через улицу, с опаской глядя на рычащие моторы и вздрагивающие на них огни, и плотнее укутав шею, полетел по забитому прохожими тротуару. В центре города, вибрирующем от ударов сердца, поднявшись по осыпанной людьми лестнице в кассы, он завернул в душной норе зала в служебное окошко, каменея лицом показал грозную свою книжку с гербом, получил тотчас уважительно билет, проверил, на полторы секунды устроив бровями настоящий шторм, правильно ли дали, свернул бумажный лоскут вдвое и сунул в замызганный портмоне, стыдясь его и закрывая его телом.
   На холодной лестнице внизу он поймал в голове мысль, что ему надо бы теперь домой (а куда же ещё?!), его вдруг полоснуло приторным кипятком по сердцу, что и у него есть дом, что и он - как все, что можно, покрутив ключом в замке, ввалится в тёплую, тобой же зашарканную прихожую, прошвырнуться, наплевав на всё, в башмаках на кухню, с удовольствием выслушать незлые упрёки Надины и завязать разговор с ней, думая о предстоящей с ней горячей ночи, хлопнуть холодильником, увидеть там могучую куриную ногу с жёлтым жирком на ней и здесь же, отбиваясь со смехом от Нади, отхватить зубами кусок. У Ивана Лукича ещё слаще взорвалось груди, и он заторопился туда, в приготовленную для него конфету с привкусом миндаля. Он не успел к трамваю, двери, загромыхав, сомкнулись, и Иван Лукич, чертыхаясь, помялся на раскисшей, пустой остановке, поглядывая в золотистый туман, не видать ли следующего вагона, и побежал, уткнувшись носом в шарфик, пешком.
    У него на ботинке размотался шнурок, измок, он, долго хлестая им по грязи, шёл, пока не наступил на него и едва не упал. Согнувшись, он увязал тонкие, прилипающее ...усы в  узел с роскошным бантом. Распрямляясь, увидел, как прямо перед носом в него ухнуло, подъехав, широкое окно из толстого сине-зелёного стекла. За волнующимися там шторами, раздвинутыми за талии в стороны, в желто-голубом огне, перед ним предстала жена его, Надя. Иван Лукич страшно удивился, совсем не поверил себе, а затем, пугаясь, обрадовался, обомлел, что так ... получилось;  с восхищением он стал постигать, как Надю всю плотно облегает голубое, осыпанное изумрудной сияющий крупой платье, которое он встречал дома у себя где-то шкафу; грудь у неё смело была открыта, бёдра вызывающе очерчены, и нога её в блестящей паутинке чулка аппетитно очень выезжала.
   - Надя, Наденька!- закричал Иван Лукич, прижимая нос и губы к мокрому холодному стеклу, и замахал ей рукой. Радуясь ещё, он едким, удушающим каким-то дымом подумал, зачем же платье и каблуки, маскарад весь этот? Он на пять шагов отступил назад и, придерживая шапку, задрал голову. Посередине неба, пылая, плыла красивая пышная надпись. "Ах, ресторан... "- и тотчас что-то, надломив ему сердце, приехало, припомнилось Ивану Лукичу, пока неуловимое; и вдруг... и вдруг... Надя, замечательно улыбаясь и приплясывая, влипла в вывалившийся из пиджака живот какого-то незнакомого мужчины, лысина которого неистово, празднично блестела; и - и закатив от наслаждения глаза, поехал он Наде выше локтя рукой... И грудь её... и бедра её... Радость в Иване Лукиче стала чудовищно быстро уменьшаться, схлопываясь в густейшую, чернейшую сингулярность. От возмущения, что тело женщины, которая принадлежит только ему одному, беспардонно употребляют, Шутов сделался внутри пустой и звонкий, как спичечный коробок, серой запах, и ни одного чувства в нём не осталось; он замер, не чувствуя совершенно не мира вокруг, ни самого себя, одни глаза у него остались и одна маленькая беспомощная точка за тысячу километров отсюда, в которую он вдруг воплотился и в ней, чуть тлея, теперь существовал. Он видел будто бы где-то или внутри себя, что Надя, сверкая крупными зубами, улыбается и делает милые, удивлённые глаза, а мужчина, дрожа весь, как мерин, от удовольствия, то за локоток её - хвать, то в ручку - чмок, или ещё что-нибудь сногсшибательное. В эту точку уколола острая игла, но боли не было, слабо почувствовалось только, что пронизала иголка насквозь, до самой середины и задела за что-то важное и трепещущее жадно и требовательно,- точка следом со звоном рассыпалась, как зеркало, исчезла, и увидел Иван Лукич, что у него снова есть живое, животрепещущее тело, и нестерпимо заболело, заклубилось под сердцем; всё сейчас же вернулась: звуки, краски, запахи. Иван Лукич услышал, что за спиной, налетая, гоня подушку холодного воздуха, закричал тормозами трамвай, он повернулся, распялив рот, чтобы идти и уехать на нём , но затем подумал, теряясь, холодея, вспыхивая затем, зачем же он будет ехать куда-то, если здесь всё - гораздо важнее; он уже влез почти на подножку и, страшно ругаясь, бешеной волной стал пробиваться назад; на него зашипели и старались пнуть в ответ, ущипнуть,он ничего не видел, не слышал, не понимал, шатался от толчков и глядел в эту жуткую витрину, как в раскрывшийся ад, где его жена, словно кузнечик, скакала вокруг горы живота в белой, размалеванный шелками сорочке. Это почему,- думал, не отрывая взгляда от окна, Иван Лукич, торопея,- я должен стоять один на холодной улице, под дождём? Что я сделал такого, во что жизнь теперь моя плохая, я насквозь мокрой стою и никому к чертям собачим не нужен? Иван Лукич казался себе совсем маленьким, мухой, и жизнь его стала вдруг шуточная какая-то, ненастоящая, как в глупом телевизоре, а главная жизнь там за толстым стеклом теперь проистекала, и краски там яркие лились, люда весёлого, пьяного в радостных светлых нарядах, зубастого - видимо-невидимо напихали, и глаза у всех - такие спокойные, уверенные, наглые, властные, ненасытные были, а руки их - белые, пухлые, с тяжёлыми кольцами на пальцах. Ивану Лукичу нестерпимо захотелось прыгнуть в эту жизнь, окунуться в неё, чтобы и самому разобраться, почувствовать своей кожей всё, услышать шум прибоя и звуки ангельских труб своими ушами... Жена его, на ходу шевеля голыми плечиками и встряхивая взбитыми волосами (о, как-будто возле самого сердца его!), поплыла, а рядом, выбрасывая в стороны длинные ступни в широких, как вездеходы брючинах, точно уже танец танцевал к её постели - катился мужик этот, гад, и жирный зад его томно вздрагивал; оба они входили в темную полосу, и фигура их таяли. Иван Лукич заскулил, дрожа от нетерпения коленками, не отводя глаз от растворяющихся в тени призраков и скача за ними вдоль голубоватой, прозрачной стены стекла. Боком он бросился к двери и забарабанил в покорно задребезжавшее стекло. Он измывался, сотрясая её, пять минут, не меньше, он отчаялся уже, что его не заметят, не услышать, матом завыл - как в темноте за окном двери замаячила томная бульдожья морда швейцара, и брякнул замок с той стороны предбанника.
   - Что надо? - едва слышно, но очень сочно с матами донеслось из-за стекла, Иван Лукич близкого увидел излучающие ненависть рожу в жёлтой, размазанной на ушах фуражке.
   - Мне очень нужно войти, пустите! - с надрывом закричал он голосом очень стыдливым и жалобным, пытаясь перекричать громыхающий шум улицы.
   - Местов нет, всё занято,- раздувая брезгливо ноздри, плюнул в него швейцар, Иван Лукич увидел его удаляющейся мощный зад и стриженый, волнистый под фуражкой затылок. Он подумал, что всё неправда, что ничего ещё не решилась, и несправедливо с ним не могут поступить, бросить его так в этом беспомощном его состояние; у него помутилось на секунду в голове, и ему захотелось с размаху разбить стекло и прорваться внутрь, устроить стрельбу из пистолета. Он задранным наверх горлом захохотал, замахнулся, чтобы ударить - раскроить, разнести - но, к счастью, вспомнил, что он на зимней улице в городе и кругом него люди. Он снова затарабанил и, почти голым сердцем прижимаясь к стеклу, всматривался.
    Дверь, наконец, нехотя присела внутрь, и возникло прочное, как скала, плечо швейцара с кислейшей, ядовитейшей рожей.
    - Сейчас милицию позову!..- секунду, прищурясь, вглядываясь, очень самоуверенно начал, не признав в Шутове никого важного.
    Иван Лукич не стал больше ждать к себе грубости, рванул тяжёлую плиту двери на себя.
    - Я сам и есть милиция! П-пошёл прочь!- шикнул он, напирая на каменное плечо и вламываясь в фойе, ввинчиваясь в горячие охватившие его руки. Он полоснул удостоверением вместе с кулаком куда-то в мягкое и, убегая, заметил один глаз, щёку и рот, потрясенные, на ходу разделся в голубом кубе фойе и бросил взмахнувшие крыльями пальто и шарф в раззинутую пасть гардероба. Он ворвался в зал, задыхаясь, сжимая от гнева и ужаса кулаки и и огляделся. Из-за ухающего, взламывающего грудь сердца сначала он ничего не видел, не слышал. Перед ним предстал как яма большой зал со столиками, на краях которого почти не было света, а только полнее пульсировала темнота, и среди неё двигались густо-вишнёвые тени. Ему неистово захотелось узнать, что там, в каждом углу происходит; он, прячась, попятился и сам вдруг окунулся во мрак, глаза стали видеть только дальнее, под коленки ему что-то стукнуло, башмаки его подлетели наверх, и в ту же секунду Иван Лукич задом повалился, с удивлением и смущением обнаружив, что сидит у какой-то дамы на длинной её костистой ляжке; к нему примчался головокружительный ветер от её шеи и щёк, ещё больше ввергающий в пучину воспоминаний, и на мгновение он сладко потерял сознание.
    Его наградили "идиотом" и, что очень обидно ударило - "козлом вонючим", больно влепили пинка.
    - Извините, я думал здесь не занято...- растерялся Иван Лукич, соврал, увидев к тому же что рядом с женщиной оранжевым нервно разорвался огонёк сигареты сигарета, и могучие чьи-то плечи. И снова лицо его жалобно и просительно сжалось, он стал под плотным одеялом темноты стремительно краснеть, побежал прочь скорей.
    Пометавшись в панике по залу, он расположился за покинутым пустым столом со скатертью, загаженной грязной посудой и сидел пять минут, всматриваясь в открывшуюся перед ним бесконечность и привыкая окончательно к полутьме. Мягкий струящийся смех, разговоры и бряцанье ножей и вилок мощнее подткатились к нему, будто кто-то подкрутил ручечку громкости. Он, наконец, стал различать очертания почти всех головы и плеч, разбросанных по залу, среди которых разыскать ему такие знакомые никак не мог - все причёски, виски и затылки тут удивительно были похожи один на другой. Возле Ивана Лукича внезапно возник официант, напугав его, точно выпал из воздуха, и лицо того было полно ласки и обожания, которые весьма быстро сменились тоской и подозрением. Иван Лукич, смущённо отворачиваясь, заказал чашку кофе и - "покрепче", так чтобы только от него отвязались; но когда бордовая жилетка, шевеля лопатками, потащила груду грязных тарелок на мойку, Иван Лукич вдруг опомнился, щелкнул пальцами и властно облил тому спину выкриком:
    - Одну минуточку!
    - Слушаю вас,- двигая пропеллерами ушей, немедленно подскакивая, предвкушая добычу и даже повизгивая, ответил злой мальчик. Иван Лукич увидел в глазах-выстрелах у того большую нелюбовь к себе, и что в принципе этот его любить никогда не будет.
    - Водки мне принесите,- позорно опуская глаза, молвил он, отчего-то снова краснея.
    - Чем будете закусывать? - издав короткий всхлип восторга, начал чиркать в блокноте этот тип с салфеточкой наперевес, тарелки чуть ли на колени Ивану Лукичу поставил.
    Иван Лукич с обволакивающий его ватой стыда, представил мысленно свой кошелёк - что там два отдела пустые, а в третьем -пара красных бумажек всего запрятано.
    - Да не надо ничего,- отвечал притворно-важно и неистово желая рюмкой подавить бьющееся в нём страдание.
    - К водке положено закусить,- с укором напомнил бордовый истукан, криво ухмыляясь губами и ушами, и снова потекло его лицо к Шутову ближе с презрением под светом красных и хищно сочащихся ламп. Иван Лукич увидел, что спорить совершенно бессмысленно.
    - Ну Принесите чего-нибудь лёгонького, салатик какой-нибудь...- понебрежней бросил он, точь-в-точь как все эти господа за столиками. " И здесь неудача... "- про себя чертыхнулся он.
    Пугающе долго не появляющийся официант, наконец, обрушил на стол графинчик, прозрачно, тончайше нарезанную и симметрично разложенная колбасу с кусочками овощей и мутный, пахнущий резиновой калошей кофе. Иван Лукич тотчас опрокинул в себя сладчайшую рюмку, ноздри его взметнулись. Затем он с нарастающим восторгом проглотил ещё одну и ещё и ощутил, как ядовитая, сахарная жила впивается в него; голова его чуть тронулась, и его нежно завертело. Тогда, нанизав на вилку красноватую с белыми пятнами сала колбасу, он ею занюхал и, впитывая её как женщину с неослабевающим вниманием, проглотил, отпил остывший кофе. Ему, после его усилившейся до невероятной степени зоркости в глаза бросился чей-то голый локоть, который выпал на предплечье дивана из кабинки, и ему почудилось, что он нашёл: закаменев весь, пылая, до слёз в глазах всматривался. "Точно - она!- думал он, вместе сердцем выпрыгивая сам из себя и вдруг улетая туда,- да-да, каков изгиб, каков рисунок! мой, точно мой! Как линия сладко изламывается... И запястье то самое..." Он уже готов был бежать и закатить скандал, а, быть может, и - ударить, и кулаки даже сжимать-разжимать стал, чтобы почувствовать в себе спящую силу. Но локоток, юркнув, пропал, и Шутов даже подскочил: штора там колыхнулась и только. Иван Лукич - показалось ему - увидел сквозь густую, но по волшебству ставшую вдруг прозрачной материю, как жаркие поцелуи и объятия обрушиваются там напропалую, и - слова захлеб. Он оглянулся в прошлое, в то, как он стоял на улице один, такой одинокий, а в окне жизнь настоящая шла - он, упиваясь, захлёбываясь этими горькими, толкающим его действовать мыслями, поднялся и, показалось ему, упираясь головой в потолок, цепляя плечами за стены, на ходу глотнул ещё рюмку, и водка, как квадратный колючий куб, поползла в горло, искрясь и обжигая. "Вот, то, что нужно, - сатанея, захохотал Иван Лукич.- Счас врежу!.." Он нацелился на и без того всемерно всасывающую его, словно черная дыра, кабинку, нахлобучил лоб на глаза, и кулаки его немедленно налились боевой тяжестью. И тут-то, сбивая его назад, перед ним - там - вывалились словно на голову ему нога в волнистой штанине с широченным молотком ботинка - очень внушительно; а следом, видел он ясно, на как на экране в кино, повыше и дальше, выплыла, взорвалась, как вулкан, пышная грудь. Платье было совсем как Надино - синее в бордовой полутемноте зала. И со смесью восторга и ненависти Иван Лукич ждал, как на охоте грифон или гиена - за грудью не покажется ли сказочный лик, чтобы сразу всё прояснилось - она, или нет. Сначала, высовываясь, нос был, потом губы - призывное пятно - в синем окрашенной темноте; волосы, лоб, ухо, висок... О, как медленно!- досадовал он. Ну... ну!..,- и не дождавшись конца этой сложной вереницы - снова обратился жадно он ближе, чтобы увидеть своего врага и ненавистью облить, опачкать того перед боем; и тут заметил, не разумея толком ничего ещё  - под пиджаком у того плечи и молодость бугрились, как горы из гранита бугрятся, и думал Иван Лукич: что такое? откуда? с горами ему ведь не справиться, староват, в общем, будет. А затем, снова перескочив, он увидел над её грудью стрелу подбородка, и летел он со стула по воздуху тем временем навстречу им - этим таким знакомым ему чёрным глазам и таким же бровям и ресницам и возможному страшному преступлению: А ресницы-то - нет, нет, да! - возликовал - незнакомые, подбородок красив да вовсе не тот! Иван Лукич, проталкиваясь по воздуху, по самому, наверное, небу, по пыльным звёздам ламп и фонарей это пикантное, приятное осознал и снова на землю подошвами опустился счастливый, и тут его осенило, что водки можно выпить, чтобы отметить радостное это несовпадение и чтобы подготовиться лучше к тому, чего ещё не было, но обязательно будет. А пара - пиджак и синее платье, но другое совсем - подвигалась танцевать на середину зала. Музыка, рассыпаясь, напирала, и от столов везде отходили по двое, красивые самцы и самки.
    И Иван Лукич увидел.
    Она была с дрожью в ноге, напряжённая, летела; спина её как молния выгибалась прямо, грудь гордо вздымалась, а глаза были устремлены в точку на полу, куда она шла и где должна была танцевать. Отчаяние какое-то даже вырисовывалась у неё на лице, она шла как будто прыгать с высокой горы, за роковую черту словно переступая. Иван Лукич подумал что Надя, наверное, плохо танцует, и ему стало жаль её, так жаль... Горло его перехватило, ему захотелось чтобы у Нади всё получилось, ладони его стали влажными, Иван Лукич, хмурясь и плюясь, обтёр их о брюки. Вся эйфория в голове стала проходить. Графинчик его был пуст. Мимо, вовсе не замечая его, высокомерно подняв подбородок, прошествовал официант. Иван Лукич зло схватил его за жилетку, снизу, страдая, просмотрел.
    - Водки мне ещё принеси, а?- он с болью и омерзением ощутил, что лицо его простительно и жалобно вытягивается.
    - Только если...- упрямо начал свою старую песню официант, махая бровями и носом.
    - Давай, давай, давай!.. - Иван Лукич скорчился, замахал руками, борясь со своим снова подкачавшим лицом, оглянулся скорее на горы выплывших жира и мяса, боясь что-нибудь пропустить.
    Официант хищно улыбаясь, унесся, шёпотом делая в уме подсчеты.
    Иван Лукич, созерцая свитые в кренделя ноги и задницы, заламывал под столом себе потные, липкие руки. Ему было интересно смотреть и совестно одновременно, так как ответственность он ощущал за то, что мало жену свою на люди выводил, танцевал мало с ней. Интерес его стоял в том, чтобы увидеть эту черту характера своей жены, о которой он доселе он не знал и которая должна была развернуться сейчас; невероятно ему хотелось ухватить это новое. И так страшно ему было увидеть это - что же? измену, наверное, - нечестивое, гадкое -  что затрясся он словно в ожидании хирургической операции, которую, как последний шанс к жизни, должны были произвести ему на сердце и от которой, вероятнее всего и наступит - смерть: лопнет, не выдержав, грудь, казалось ему; казалось, что он как пить дать погибнет, если увидит всё до конца - её любовь к чужому человеку, все их поцелуи и прижимания, если его странный интерес теперь удовлетвориться; чувство стало зарождаться в нём, что ему нужно, преодолев себя, непременно вмешаться и что-то кардинальное предпринять, изменить ситуацию в свою пользу, пресечь это опасное и тревожное, что теперь уже ясно вырисовывалось, что произойдет, если он будет преступно бездеятелен. Он отчётливейшим образом понял - рвануло в нём, участив дыхание - что сейчас он поднимется, пройдёт двадцать шагов к танцующим, дёрнет за плечо этого жирного, дрожащего от вожделения борова, толкнет его коленом в пах и в живот, чтоб к его жене не смел, сволочь, щёки жать; ударит потом в распяленную его от удивления физиономию - наотмашь, ребром ладони, обжигающе, и - пообиднее, главное, схватит, сжав крепко, Надину руку и уведёт, вырвет её отсюда, из пасти дракона, из притона, прибежища тщеславия и разврата. Иван Лукич, взлетая на носки, мысленно проследил, как он идёт, наполняясь решимостью, грозный, отпихивая попавшийся на пути ему этих, с позволения сказать, людей. И глядя на себя со стороны, наблюдая внутренним глазом свою виртуальную упругую спину, заприметил Иван Лукич двух или трёх, наполненных тугой плотью, огромного роста воротил, которые, пьяненькие, утробно и злобно барабанили ногами в пол, крутя ошалело головами и замахиваясь друг на друга руками озорно и бессмысленно и оттого страшно; и стало кристально ясно ему, что толкать он никого не будет - вряд ли это; а вежливенько извиняясь за то, что "ненароком вам на ногу наступил", не спеша прогуливаясь, прошествует через публику, приблизиться к тем заветным двоим и - вот здесь и наступит главное! - ударит нахала костяшками в нос и в губы, нарежет плеча, сильно, настойчиво... А затем он, Шутов, победитель уведёт свою жену, сжав ей с любовью и укором руку.
   Бухала разухабисто музыка. Толпа стучала в пол каблуками, сотрясая весь ресторан. Лампы под потолком как как будто в чаду поблекли, по кругу вдруг тоже побежали. Подпрыгивая, коленки и талии выкручивали неожиданные, неописуемые кренделя. Мерцая над ними желтым и голубым, заливисто хохотали прожекторы, и вздрагивали от сквозняков фиолетовые густые портьеры. Как пули, шныряли подвыпившие официанты. Ивану Лукичу принесли, наконец, водки и закусить. Он налил себе пополнее и с набитым ртом наблюдал, как Надя, дрожа грудью, ведёт. Он заметил, что она держится вполне смело, и у него отлегло, уносясь, тяжёлое от сердца. Он, почти наслаждаясь, уверился, что она танцует очень прилично, не стыдно и посмотреть; и теперь, наоборот, ему вдруг назойливо начинало казаться, что ведет она себя чересчур развязно и вызывающе, распутно почти, как она на никогда себя с ним, с Шутовым, не вела. "А почему, собственно, - с закипающей злостью опрокидывая рюмку в зубы, думал, точно гвозди в доску вбивал Иван Лукич, - я сижу тут на стуле, когда моя жена, обманув меня, объяла за здесь другого мужика, а я, законный супруг её, позабытый, как сор, ненужный, обманутый, объегореннный, вынужден довольствоваться голым, одним постыдным наблюдением, как её красотой наслаждаются и нагло без спроса пользуются, точно своей собственностью, даже не подозревая о моём существовании; ; или наоборот, - с ужасом вдруг догадывался он,- знает всё прекраснейше этот жлоб и говорит в эту секунду, может быть, обо мне, насмехается надо мной, плюёт в меня, недобрыми мыслями пачкает..." Он чувствовал, что не имеет права сидеть, а должен действовать, возможно даже - убить... Он пугался этих своих мыслей, вскакивал, садился, снова вставал, желая броситься и повергнуть на лопатки своего врага... Опять садился, думая, щадя себя, что ещё рано, что ничего особенного ещё не происходит и надо ждать... Нервно разорвав новую купленную пачку, он выхватил сигарету, поджёг её и выкурил в три затяжки. Вдруг свет моргнул и сделался ровным, как вода, в одну линию. Завыла, заплакала на сцене гитара, и на душе сразу стало тревожно, светло, сладко, сильно захотелось любви. Пары прижались друг другу, и длинные жадные тени отбросились от них на стены. Иван Лукич, слушая волшебные, чудные звуки и раздирая себе душу буйными фантазиями,пронзительно ощущал одиночество; чувство, что он на этом свете лишний, укреплялось в нём; ему захотелось поскорее уйти прочь и бродить одному по улицам, или прямо сейчас обратиться к кому-нибудь, большому и доброму, который где-то наверху над всем сидит и властвует. Ему на секунду показалось, что, что бы ни было, всё - неважно, глупо и пошло; впервые в жизни, наверное, сделалось ясно, что жизнь большая, и главное в ней где-то там ещё впереди, будет обязательно; ; и это главное на мгновение вдруг во всех красках грянуло перед Иваном Лукичом, вспыхнуло ярко, как пожар,полоснуло горячо и радостно по груди его - но сейчас же вдруг видение всё исчезло, кануло, рассыпалось во все стороны, остался только едкий и сладкий, щемящий душу дымящийся след, Иван Лукич мгновенно забыл обо всём только что звучавшем, только всматривался в этот безжалостно уносящийся куда-то туман, но ничего видеть было уже нельзя, всё закрылась, как стеной. Иван Лукич решил, что это какой-то был сон наяву, он вспомнил, зачем он здесь, поглядел с тоской в зал, различая очертания фигур, головы, плечи, руки, увидел Надю, что она прижимается к дрожащему под рубашкой от вожделения  мужику,и вот-вот сейчас поцелует его, сольются с ним в полном забвении окружающей их действительности. А лицо у того пустое, без ничего - без носа и глаз, плоское, как кирпич, и написано на нём только одно: что ему всё в этой жизни дозволено, всё с рук сойдёт, всё сгладится. И костюмчик у того - чистая шерсть, богатый, платочек алый батистовый в нагрудном кармане как пламя бьётся. И понял Иван Лукич тут, что именно это - главное, вот это - война, схватка, победить, доказать, что сильней ты. Он вдруг заметил, что у Нади томно, ожидающе напряглось сбитое, тугое под платьем бедро, под черепом у него ослепительно взорвалось, острые осколки больно ударили по глазам, он оглох, ослеп, огнем охватило всего его, он высоко, под самый, показалось ему, потолок взвился, ничего не замечая кругом с разверстой грудью, из который выбрасывалось густое пламя, двинулся вперёд со страшным, страдающим лицом на середину зала, валя на пути своём стулья, руки-пауки, готовые рвать и душить, вперёд вытянул. Сердце его ухало, в мозг давила твёрдая кровь. Он не заметил, как очутился перед ними. Надя чуть удивилась, увидав перед собой Шутова, дрогнули её губы и брови, а затем в глазах её мелькнул острый, как бритва, испуг. Иван Лукич, как учили в ментовке его, без разговоров ударил наглеца кулаком в ухо, боров, вздернув лбом и толстыми щеками, покачнулся, алый платок выскочил у него на пол из кармана. Кругом все ахнули. Образовался круг, музыка смолкла. Иван Лукич ударил с другой руки, но промахнулся и получил хлёсткий удар в нос; он услышал как хрястнула у него носовая перегородка, голова его неприятно отлетела назад. Пламя из груди у него забило рыжим снопом. Он дико закричал какую-то абракадабру и кинулся напролом. Они сцепились. Надя сзади схватила Шутова, стала тянуть, затрещал пиджак.
    - Что ты делаешь, идиот?- широко раскрыв глаза, закричала она.- Это же Павел Геннадьевич, наш начальник службы.
    - Ар-р-р!- рычал Иван Лукич, пытаясь свалить тушу Павла Геннадьевича на пол. Они, шатаясь, тяжело, как медведи, по кругу двигались. Иван Лукич был ловчее, мельче, а Павел Геннадьевич тучным, круглым, с толстыми короткими ногами, и всё пошире расставлял их, чтобы не упасть. Иван Лукич суетился, кричал, называл всех б.ядвом и сволочью, а Павла Геннадьевича - падлой запредельной, давил на грудь ему подбородком и старался сделать на шее стальной зажим. Галстук выбился у Ивана Лукича и залепил лицо задыхающемуся начальнику службы, лез тому в глаза, он тотчас потерял равновесие и с грохотом упал на спину. Иван Лукич наступил ему коленом на грудь и стал руками душить его. Павел Геннадьевич захрипел и задёргал вверху ногами. Дамы завизжали, посыпались в стороны.
   - Что ты делаешь, ты же убьешь его!- тоненько запищала Надя, тщетно стараясь оторвать побелевшие пальцы Ивана Лукича от горла своего начальника.- Глупый, глупый,- вдруг тихо и настойчиво заговорила она ему на ухо,- ничего ведь не было, пойми - ничего... и быть ничего не могло...
   - Уйди! - злобно гавкнул на неё Иван Лукич, ища место на мягком, жирном горле под собой послабее. Перед глазами у него вокруг прыгали какие-то вызывающее тошноту, пошлые картинки: морды, рты с золотыми зубами, отверстые и губастые, толстые груди и ляжки; то и дело удушливый запах духов и одеколонов наплывал, дурманя голову, переворачивался над ним высокий потолок, и качались стены. Павел Геннадьевич, наконец, вырвался, встал на четвереньки, Иван Лукич сверху влез него, ухватил за уши и тянул уши вниз - ему хотелось с корнем вырвать их, расцарапать, обезобразить лицо. Павел Геннадьевич двигался и отбивался вполне успешно. Побежали за милицией. Вбежали тощие, молодые, перепуганные милиционеры, сержант и рядовой, все расступились, в центре круга показался Иван Лукич, растерянный, с вырвавшийся из-под брюк рубашкой и огромными на лице удивленными глазами, с разбитой в кровь губой; от него на четвереньках отползал избитый, истерзанный, с растрёпанной лысиной Павел Геннадьевич и навзрыд тонко закричал:
    - А-а, прибежали, краснознамённая, а честного человека и труженика уже избили чуть не до потери сознания. Поздно прибежали!- он вдруг проворно вскочил, отпрыгнул от Ивана Лукича на безопасное расстояние и скрылся под скатертью стола; тыча оттуда в Ивана Лукича толстым пальцем с нанизанным на нём золотым сверкающим перстнем, закудахкал: - Вот этот, он избил, набросился, гад, ни слова, ни полслова и в морду меня, кошелёк наверное, упёр...- он яростно захлопал себя по карманам,- точно стащил, подонок, нету кошелёчка! Вора держи!
    К Павлу Геннадьевичу на белых крыльях, как ангелы, подлетели официанты со скорбными, натянутыми лицами и бережно стали тащить его с раскинутыми в стороны руками, будто бы он летел, "Павел Геннадьевич, как же это так... осторожненько... больше такого не повторится... "- приговаривая.
    - Убирайтесь прочь!- замахнувшись, разогнал их Павел Геннадьевич и грузно, рыдая, поднялся сам.
    Надя, кусая пальцы, с высоким, вздернутым на каблуках задом, стояла в стороне, не зная, что делать. Павел Геннадьевич встал во всю свою ширину, дыша сбивчиво и глубоко, оправляя пиджак, заметил Надю и, изломав брови, гаркнул криво губами в её сторону:
    - Пошла вон, дура, мужа навела!
    Надя, зарыдав, закрыв лицо руками, умчалась в туалет.
    Всё побелело в глазах Ивана Лукича. Сжав кулаки, он бросился.
    Его ударом ботинка в бок сбили на пол, заломили до хруста ему руки и пинками погнали к выходу. Иван Лукич, ни черта не видя, не понимая в переворачивающимся мире хотел говорить, сказать, что он не виноват, что его грубо унизили, но от нахлынувшей боли только мычал и криво, страшно улыбался. Следом за ним в бордовой жилетке бежал официант и требовал немедленно денег.
    В милицейской горбатой машине его грубо бросили в угол на холодный пол и велели молчать - он и молчал, с ужасом думая, что у него, наверное, сломана рука. Испуская нежные, наполненные грустной мелодией стоны, он стал растирать и массажировать почти бесчувственную кисть. В голове его ещё сильнее, как карусель, всё крутилось вертелось, внутри живота, раздирая трубы, крутило.
    Милиционеры, гулко стукнув дверями, тронули машину. Ярость вдруг закипела в сердце Ивана Лукича, он замычал и заругался,  требовал свободы и правды, справедливости. Милиционеры, весело и нагло хохоча, дразнили его, как дикого медведя, и тыкали через прутья решётки в лицо ему резиновой дубинкой; Иван Лукич, хитро прищурясь, вытянул свой пистолет из кармана и многозначительно показал им чёрную грозную дырку. Затем внезапным ударом в горло и в грудь его стошнило, и он с грохотом уронив на дно пистолет, теряя почти сознание, облил, запачкал  весь угол розово-жёлтым, затрясся, скорчился. Милиционеры испуганно примолкли, поглядывая на него с опаской затормозили машину, зашли быстро и бесшумно сзади и, открыв дверцу, осторожно подняли с пола оружие, дали затем хорошенько Ивану Лукичу в морду, а ему было даже приятно, что он такой дурак и влип окончательно. Он лез на рожон, неистово матерился, называл милиционеров ментами и волками позорными, его с остервенением били здесь же в кабине, качая машину, он смеялся, выдувая на губах кровавую пену, совсем не чувствуя боли, потом ему, наконец, сделалось себя жалко, и он вместе с солеными брызгами выхлестнул:
    - Ну всё, всё, хватит...- и попытался приветливо улыбнуться.
    Милиционеры удивились, что Иван Лукич переменился, перестали его месить и молча смотрели на него.
    - Ты кто такой будешь, павлин-мавлин?- спросили его посреди чёрной безмолвной морозной улицы, держа крепко за руки.- Документы быстро давай, документы есть?
    - Как же я дам, если вы меня держите? - сказал Шутов, изумляясь, что не испытывает ни к кому ни капли ненависти, прошло вдруг. Ему стало очень, очень легко на душе. Он даже Христа вспомнил. Он бесчувственными руками вынул красную книжку с гербом и развернул её. У него грубо отобрали книжку, насмешливо стали читать, подсвечивая фонариком:
    - Капитан Шутов, Иван Лукич, следователь по особо важным делам уголовного розыска... Ого, ты где эту корочку взял, сука?
    Они снова надвинулись.
    - Тихо, тихо... Как это - где взял?- не зло обижался Иван Лукич, полез рукой  отбирать, улыбался.- Моя книжка, родная, на фото посмотрите!
    - Это мы ещё выясним,- сержант, поглядев сурово, спрятал книжку под ремешки на грудь.- Поехали, Жупиков, в  участок, наведём справки об этом странном гражданине с пистолетом...
    Затолкав Шутова в дверь, они сели по местам, и машина тихо тронулась.
    Город помчался мимо них. В открытое окно забирался влажный, пряный, свежий, как криничная вода, воздух. Иван Лукич прижался щекой к твердой, обжигающей решетке и глядел на бегущие мимо тёмные горы домов и брызжущие из них жёлтые электрические огни, холодная, упругая струя била его в лицо и по волосам, он, раздувая ноздри, с наслаждением впитывал в себя эту некончающуюся свежесть, почти засыпая, падая куда-то внутрь себя. Он ослаб весь, и окружающее пространство мягко вошло в него, слилась с ним, стало с ним одним целым, и будто полетел, как птица, а не колёса под ним шуровали. Он думал, что очень правильно поступил, бросившись защитить жену, тем самым отстоял свою честь, показал, какой он есть муж и мужчина. Теперь можно было хотя б и на эшафот. Ивану Лукичу так и казалось, что везут его казнить, и глубоко наплевать ему было теперь на то, что он милиционер - скромнейший, честнейший человек, стало быть,- ничуть он себя таковым не чувствовал, а был он сейчас ухарь, бунтарь, отчаянный рубака, и то, что голову он потеряет, почти не сомневался. Иван Лукич представил лица Зимина и Курбатова, когда те обо всём узнают, о его подвигах; и, сползая на ледяное, промерзшее сиденье, вытирая брызнувшие слёзы, расхохотался.




1993

. . . . . . .