Элен

I.
 
Слезы в уголках глаз собирались от ветра, тоски и ужасного одиночества. Начинался март. Пахло холодом. Алене еще не исполнилось и тридцати, но она уже была запугана старостью. Она носила скатанную шерстяную юбку и высокие замшевые сапоги.
От ледяного, почти зимнего мартовского воздуха и необъяснимой тревоги пронизывало дрожью. Плотнее запахнув легкое пальто, Алена свернула в переулок. Шум и блеск проспекта утонули в тихом темном дворе, только слабо светились островки грязного тающего снега.
Сейчас она зайдет в убогий подъезд старого дома, поднимется на пятый этаж, в несимпатичную недорогую съемную квартиру, пробудет там до утра, и, снова, — переполненный транспорт, работа, скользкие тротуары, унылый пейзаж двора: две кривых березы и зеленый забор детского сада, а дома — немытая посуда и крошки на столе, и все время зимнее темное небо.
В квартире пахло теплом и сырными чипсами. В ванной лилась вода, за полуприкрытой дверью спальни шумел телевизор, и его мерцающий синеватый свет выливался в темный коридор.
Алена стянула сапоги, с которых уже два дня ленилась смыть белые солевые разводы. Ноги ныли от неудобной обуви. Она дошла до комнаты, раздеваясь на ходу, и легла поперек кровати, все еще касаясь ступнями пола. Усталость всего дня растеклась по телу тягучей массой боли, наполняя особенно плечи и икры. Алена услышала, как выключилась вода в ванной, и зашуршала шторка. Она поднялась и накинула длинный шелковый халат, немного аляповатый, немного растрепанный по краям, заставила себя улыбнуться.
Никита зашел в комнату, обтираясь полотенцем, оставляя на полу мокрые следы. Он чувствовал себя свободно и просто, когда ходил без одежды. Он считал естественным любоваться собой, и это удивительно шло ему.
Алена посмотрела на него с тоской, не переставая немного улыбаться. Зацепила зеркало взглядом и испугалась: ее улыбка получилась по-матерински нежной. Она смотрела на него не как на любовника, а как на сына.
Она знала, что их отношения не продлятся долго. Она не любила его, но грустила и заведомо скучала по текущей в нем юности, по фигуре, и нежному, почти детскому лицу. Он был даже не совсем симпатичный, смуглый, с темными волосами, всегда собранными в хвост, и сощуренными зелеными глазами. Но складный и очень стройный, с красивым рельефным телом. Этот двадцатилетний мальчик мучил ее томлением по собственной юности и стойкой вере в жизнь, которая теперь все больше смешивалась с затянувшимся однообразием. Она ждала лучшего времени для счастья, разочаровываясь с каждым годом и отчаиваясь, но вместе с тем и смиряясь, что ее жизнь пройдет, — как боялась она этого слова! — обычно.
Наполняющая ее молодость в Никите только зарождалась, сейчас она проживала то время, к которому он только готовился. Алена ревновала, ее раздражало и до бессилия злило его преимущество в девять лет. Ему предстояло еще так много того, что для нее уже превратилось в короткое слово "опыт".
А Никита не думал так много, ему это было не свойственно. Он мог бы быть умным, но стал беспечным. Поступил в экономический, чтобы уехать из дома, и отчислился через год, ничего не сказав. Родители думали, что платят за съемную квартиру, а он жил у Алены и не тревожился, что скажет через три года, когда не сможет показать диплом. Но он не врал, только не договаривал.
Никита не боялся прожить неприметную жизнь. Он стремился к простому беззаботному счастью, жил, не думая о будущем и не жалея о прошлом. Его легкомыслие было так натурально. Никиту любили все. За легкую непринужденность и искреннюю прямоту. Ему были чужды Аленины страхи, и он не пытался вникать в них, но не из эгоизма, просто это противоречило его внутренней системе счастья. Он не мог и не хотел понимать ее.
Никита никогда не задумывался, любит ли Алену, ему просто было с ней хорошо, только ужасно не нравилось ее имя, и он называл ее Элен, некрасиво проглатывая начало. Алена злилась, но незаметно для себя сама начала представляться так новым знакомым.
Никита бросил мокрое полотенце на кровать, размялся и набил рот большой жменей чипсов. Не пережевав, с трудом выговаривая слова, спросил:
— Ну, как на работе? — и сразу продолжил. — А я сегодня не пошел на тренировку. Проснулся рано, в пол двенадцатого, устал. Скучно.
Алене хотелось рассказать про шумных студентов и головную боль, как трудно читать лекцию без отдачи и, задавая вопрос, получать в ответ безразличный гул. Ей хотелось пожаловаться на длинную очередь в буфете и что она весь день ходила голодной. И говорить еще о чем-то, чего Никита никогда не поймет: что больше всего она ненавидит свою работу за юные лица, которые напоминают ей каждый день, что через две недели ей исполнится тридцать. Алене не нужно было, чтобы он слушал, хватило бы даже видимости. Но она нуждалась в сочувствии и любви, и, не встречая их, страдала.
В глазах снова стояли слезы. Алена упорно смотрела на Никиту, и он расплывался в мокрой пелене. Она ждала, что он заметит, и намеренно хмурилась еще больше. Она ждала, что он спросит, в чем дело, и пожмет ей руку. Вспомнила теплые мягкие ладони, и как он впервые едва коснулся ее пальцев. Тогда Никита был очень нежным, или, может, ей только хотелось в это верить.
— Элен, — он наконец посмотрел на нее. — Я так хочу есть, приготовь что-нибудь, а?
 
II.
 
Она шла по пустому коридору, тихо стуча тяжелыми каблуками, и заглядывала через прозрачные двери кабинетов. На светло-серые стены сквозь высокие окна, завешанные жалюзи, четко очерченными желтыми полосами падал вечерний солнечный свет. Алене было немного жарко, потому что топили хорошо, а на ней был теплый твидовый жакет, и она вспомнила лето. Ее взгляд застыл на зеленой доске в меловых разводах с резной тенью от бумажного петуха, наклеенного на окно. Что-то тронуло ее, и она мысленно вернулась на двенадцать лет назад, в свой выпускной класс. Казалось, только нужно открыть дверь, и ей снова будет семнадцать. Она зайдет смеющейся юной девочкой, и ее захватит гул полудетских еще голосов. А там, в углу, такой смешной и скромный, будет сидеть молодой учитель математики. И она станет язвительно отвечать на его вопросы и специально вызовется вымыть доску, чтобы ее короткая клетчатая юбка поднималась вместе с рукой, вытянутой к самому краю, где пишут дату. И высохший мел посыпется на лицо. И будет снова май. И вся жизнь впереди. Она сядет за парту, третью на ряду у окна, посмеется над растерянным учителем и его неуверенной улыбкой, но никому не признается, что влюблена.
Она сжала ручку двери. Было заперто. Это выдернуло ее из воспоминаний, и сразу сделалось неуютно и горько. Солнце нырнуло за грязное облако, и свет стал буднично-серым.
Тихие шаги отвлекли Алену. Седой мужчина, худой и слишком маленький для своего шерстяного пиджака, держал в руке ключ от кабинета и улыбался. Она помнила его точно таким десять лет назад, когда еще была студенткой-второкурсницей и писала длинные конспекты на его лекциях по экономике. Тот же острый горбатый нос, добрые глаза и глубокие морщины. Те же старомодные ботинки, и коричневый костюм все так же велик.
— Здравствуйте, — и сказала она это точно так, как тогда. Немного робко, не узнавая свой голос.
— Вы ко мне на консультацию? Я вас что-то совсем не помню... Какой вы курс?
Алене почему-то стало неловко.
— Я... Н-нет, нет, извините, — она улыбнулась виновато и попятилась назад. — Извините! До свидания!
Мужчина поднял брови немного удивленно и разочаровано, но он ничего не ответил. Он любил студентов, а они за это прогуливали его пары.
Алена шла быстро, мешала только узкая юбка.
Коридор. Прозрачные двери в пластиковых рамах. Сердце вторило стуку толстых каблуков. Деканат. Еще кабинеты. Лестница в три пролета. Она предчувствовала, что вот-вот ее накроет приступом тревоги. Внутри все дрожало. Ступени. Опять каблуки. Она оступилась, запнулась, упала. Поднялась неловко, натягивая юбку как можно ниже, инстинктивно отряхивая чистые колени. Рассмотрела сбитый нос на правом ботинке, потерла, сделала только хуже. Спустилась по последней лестнице уже медленнее, ей стало тяжело нести себя. Небрежно накинула пальто. Толкнула дверь, механически сказав вахтеру:
— До свидания, — и окунулась в холодный густеющий вечер.
Здесь ей было спокойно, среди незнакомых людей, смотрящих сквозь, как будто невидящих, таких же как она, ушедших в себя, без улыбок и натянутой вежливости. Среди людей, которым не было до нее дела, и им не приходилось этого скрывать.
Алена ненавидела случайные встречи, ненастоящие объятия, после которых становится неловко, и деланную радость. Искусственные "Как дела?" и "Была рада увидеться". Ненавидела, но сама поступала так же, потому что обязывала любезность.
До остановки Алена дошла без мыслей, посмотрела на серую ворону, клюющую что-то в грязном снегу, на толстую пожилую женщину, занимавшую всю скамейку переполненными пакетами и большой сумкой. Опять вспомнила о своем школьном учителе математики. Ей нравилось иногда думать о нем и сожалеть.
Тогда он был моложе, чем она теперь. Практикант, застенчивый и робкий. И, кажется, женился на ее однокласснице, совсем обычной и незаметной, немного полной кудрявой Кате. Алена пыталась вспомнить как его звали. Сергей. И отчество какое-то странное, до смешного ему неподходящее. А, может, просто этому мальчику с большими карими глазами вообще не годилось называться по отчеству, поэтому оно казалось ей таким глупым и неуместным. Он мог быть просто Сережей. Ее Сережей.
Разве любила она Никиту? Алена часто спрашивала себя об этом. И, не думая, отвечала: нет. Она держалась за него, причиняя боль себе и ему, и не имея на это единственного хоть сколько-нибудь оправдывающего ее объяснения — любви. Ей только хотелось, чтобы он оставался рядом, потому что сильнее нелюбви был страх одиночества.
 
III.
 
По четвергам она заканчивала рано, в двенадцать.
Дома все оставалось по-прежнему. Никита лежал на кровати в растянутых спортивных штанах и улыбался чему-то в телефоне. Он как будто не замечал, что Алена вернулась около получаса назад. Широко зевнул, повернулся на живот.
— Привет, как дела? — он не продолжил сразу о себе, как это обычно бывало.
Алена даже растерялась. Все, что ей каждый раз хотелось высказать, смешалось, и она не смогла ответить ничего, кроме короткого:
— Нормально.
Ей только ужасно захотелось, чтобы немедленно что-то произошло.
С ней иногда случались нестерпимые всплески потребности в переменах. Алена привыкла заполнять пустоту неинтересной необходимой работой и растягивала каждое дело. Долго мыла посуду, просматривала работы студентов, отвлекаясь на телефон или горький черный кофе. Стояла долго в теплом душе, иногда жалела себя и плакала.
Она готовила для Никиты каждый день и злилась, что ее отношение становится почти материнским. Но лишись Алена необходимости кормить его, и она бы не знала, чем заполнить образовавшийся раскол в привычном ритме дня. Время было для нее тяжелым бременем, она только могла жалеть о нем, но не использовать. И все ей было скучно.
Она больше переживала о том, чего с ней не случилось, чем пыталась изменить жизнь, и, отрекаясь от радости, боялась столкнуться со своим настоящим, метущимся внутренним миром. Она боялась, что не знает, чего хочет, и отгораживалась за рутиной. Она находила оправдание, в которое не верила сама: говорила, что ей некогда быть счастливой, но на самом деле просто не знала как.
Алена опустилась на колени рядом с кроватью и положила голову Никите на плечо (он все еще лежал неподвижно и с любопытством наблюдал, как изменялось ее лицо).
— Никита, давай сходим на каток?
Он посмотрел на нее немного странно, улыбнулся, поцеловал в лоб и вышел из комнаты.
Алена нашла его на балконе. Он выкурил сигарету и задержался, набирая сообщение. Никита спрятал телефон, но Алена успела заметить имя Аня и фамилию, начинающуюся на "Каз..."
— Почему ты ушел? Почему ты ведешь себя так, как будто тебе все равно?.. Нет, нет, не как будто. Тебе все равно, тебе всегда было на меня все равно! Ты живёшь в моей квартире, ты ешь мою еду, и тебе все равно, тебе наплевать! Тебе просто удобно. Удобно, удобно, и наплевать!
Никита молчал. Его взгляд оставался безмятежным, и линия губ на грани мягкой улыбки. Алена даже испугалась. Молчаливая нежность лилась на нее через зелень сощуренных глаз, и она подумала, что не сможет противостоять ей, и снова сдастся. Но опустила глаза и через силу заставила себя закончить:
— Никита, я устала, уходи. Уходи, уходи навсегда! Я не хочу больше, я не могу!
Она отвернулась, стараясь незаметно вытереть слезы, но захлебывающийся звук дыхания выдал ее, и тогда Алена передумала прятать слезы, она рывком повернулась и уперлась руками в раму балкона, навалившись, как будто та поддерживала ее.
— Я не хочу тебя видеть, не хочу! Ты просто ничтожество. Я терпела, я не знаю почему... Сколько я терпела, как же можно было терпеть тебя?
Ее руки напряглись, и под задравшимися рукавами пестрого халата было видно, как они слабы, бледные и тонкие, с синими венками. Из-под бесцветных бровей смотрели большие голубые глаза почти без ресниц: жестоко, пристально, но как будто мимо. Волосы прилипли к обветренным губам, но Алена этого не замечала, смотрела на Никиту и ждала.
Он взял ее за плечо и отвел в сторону.
— Тогда выпусти меня.
 
Никита накинул куртку, по привычке похлопав себя по карманам, как будто что-то проверяя, надел, не развязывая, кроссовки — белые и грязные — и только сказал, чуть больше чем обычно хлопнув дверью:
— Закроешь!
Алена осталась одна. Она слушала, как все тише едет лифт, а потом вернулась в комнату и, позволив себе неловкий от густой тишины вздох, легла наискосок на кровать, усыпанную колючими крошками чипсов.
Было еще около двух часов дня, но солнце укрылось густыми облаками, стало пасмурно, и тяжелые бордовые шторы, закрытые на половину, еще больше сгущали полумрак спальни.
Хотелось плакать, но не было слез. Алена сморщила нос, и тихо скулила, находя болезненное утешение в жалости к себе. Она медленно проваливалась, все меньше стараясь возвращать себя, не открывая глаз, пока не уснула.
 
IV.
 
Она проснулась в седьмом часу от вибрации, инстинктивно потянулась к телефону, щуря глаза, с надеждой увидеть сообщение. Но на розовом экране блокировки не было ничего, кроме системных уведомлений и белых цифр "18:40".
Села, сгорбившись, на кровати и посмотрела в окно. Уже темнело, на грязном сине-сером фоне неба медленно падал редкий крупный снег. Ей было почему-то спокойно. Не хотелось ни улыбаться, ни плакать.
Она заставила себя встать и приготовить ужин — по привычке. Мешала скворчащий на сковородке жареный лук.
"Ты мне не нужен, какое же ты ничтожество! Каждый день я стояла здесь у чертовой плиты для тебя! Столько времени на это убить, а могла бы, могла бы!.. Никогда, никогда я больше не свяжусь... Чертов лук, ненавижу. Ненавижу тебя! Тебя и лук! Зачем я делаю это?"
Алене захотелось бросить лопатку, но ее злость подавил предусмотрительный страх: она не сделала этого, чтобы брызги масла не разлетелись по кухне.
А дальше ненависть становилась не такой уверенной, к ней начинала подмешиваться боль. Алена скучала. К губам все чаще возвращалось имя. "Никита. Никита. Никита".
Через час она заплакала, через два — обвинила себя.
Алена беспокойно ходила по комнате, пыталась думать, но было тревожно. Она хотела ему позвонить, бралась за телефон и оставляла. Она инстинктивно смотрела на экран чаще, ждала сообщений. Смотрела на открытый чат и строчку "был(а) недавно", и снова откладывала. Алена была почти готова сдаться и в последний раз разблокировала телефон, но в двери повернулся ключ. В груди что-то дрогнуло — это сердце забилось чаще, и она остановилась посреди коридора в нелепой полуповернутой позе.
Никита вошел как ни в чем не бывало и, улыбаясь, — лицо покрылось красными от холода пятнами — сказал:
— Я ужасно голодный, что сегодня на ужин?
И тогда Алена поняла самое страшное: у нее никогда не получится его отпустить, он все равно однажды уйдет первым, так же естественно и просто, как вернулся теперь. И все, что она смогла ему ответить:
— Котлеты с грибами.