Последний из Удэге

Лидия Гладышевская,
Лауреат международного драматургического конкурса МоноЛит-2021
lidia.gladyshevskaya@mail.ru



О чем думает человек, стоящий у последней черты, решивший свести счеты с жизнью в расцвете сил, но утративший смысл своего существования?

А если это не обыкновенный человек, а талантливый писатель, и не просто писатель, а Генеральный секретарь Союза писателей СССР, главный редактор почти всех крупных журналов страны Советов, коммунист, борец за идею, воевавший в партизанских отрядах Приморья в Гражданскую войну и военный корреспондент на передовой - в Великую Отечественную?

Его за глаза называли тенью Сталина, пособником и даже палачом.
Но был ли нежный муж и отец семейства, преданный друг, весельчак, балагур, красавец и любимец женщин, верным приспешником Вождя на самом деле?

О причине самоубийства Александра Фадеева до сих пор спорят историки и биографы. Тяжелая болезнь и раздвоение личности, муки совести и непринятие «Хрущевской оттепели», нападки врагов и предательство друзей или все-таки хронический алкоголизм, приведший к гибели писателя и объявленный Руководством Страны официальной версией?

С одной стороны он был полон творческих планов, которым так и не суждено было сбыться, с другой - осознанно и долго готовил себя к смерти.
А может быть, все факторы слились воедино в час икс, в тот самый роковой день, оказавшийся последним?

Лидия Гладышевская
Декабрь 2021.
Использованы письма и документы из Фонда Российского
Государственного архива литературы и искусства

На фото - вручение Диплома на публичной читке в Доме Ростовых в Москве 05.07.2022.




ПОСЛЕДНИЙ ИЗ УДЭГЕ
Одноактная монопьеса (12+) Диплом лауреата конкурса "МоноЛит-2021"

Действующие лица:

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ ФАДЕЕВ



 
13 мая 1956 – Хроника последнего дня

Кабинет Александра Александровича Фадеева на втором этаже дачи в Переделкино. На заднем плане сцены – виднеется окно, слева от окна - книжные полки, справа- зеркало. В центре комнаты - большой письменный стол и кресло. На столе: телефон, настольная лампа, старинный подсвечник, пузырьки с таблетками, ворох каких-то бумаг и конвертов, из-под которого чернеет дуло пистолета. На кресле висит линялая гимнастерка бойца Приамурского партизанского отряда. На полу вокруг стола набросаны разорванные клочки бумаги, валяются несколько перевернутых стульев. На стене - большой портрет Иосифа Сталина с черной траурной лентой.

11.00.
Пошатываясь, входит Фадеев с седой всклокоченной головой, в расхристанной полосатой пижаме и шлепанцах на босу ногу. Подмышками - несколько канцелярских папок, в руках - пачки конвертов. Папки вываливаются на пол.
Фадеев собирает папки и вместе с конвертами с досадой швыряет на стол, где уже высится гора неразобранных писем. С трудом добредает до рабочего кресла, устало садится и в задумчивости смотрит на портрет.

ФАДЕЕВ (с тоской, вопросительно). Я – тень? Неужели я по-прежнему – ЕГО тень?
(Встает, подходит к зеркалу, всматривается в свое отражение, затем медленно перемещается вдоль стены к портрету Сталина и останавливается возле него. Неожиданно из-за кулис раздается приглушенный голос самого Фадеева, записанный заранее на пленку).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А разве нет?
(Фадеев в ужасе отшатывается от портрета и оглядывается по сторонам).

ФАДЕЕВ. Кто здесь?! (после паузы, с облегчением). Фу... Померещилось. После бессонной ночи какой-то странный звон в ушах стоит... (снова пристально вглядывается в портрет вождя, произносит трагическим голосом.)
- Три года. Уже три года.... А я... А я... Как же я без НЕГО... (Проводит ладонью по портрету, с грустью читает строчки из стихотворения Александра Твардовского):

В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду…

(Далее вдруг жестко) Сашка Твардовский. Иуда. Ну и где теперь эти слова? Потерял или так и не нашел? Нет. Нашел, нашел... только совсем другие... Предатель! Не могу поверить, что Сашка когда-то искренне, в глубокой скорби... мог написать такие волнующие строки о смерти нашего Вождя.
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Предатель? Иуда? Это же твой лучший, самый верный друг..., фронтовой товарищ. Вспомни, как ты его учил, пестовал, как на передовой перед бойцами лично «Василия Теркина» читал.

ФАДЕЕВ. Ой! Кажется, опять началось... (обхватывая голову руками) Замолчи, замолчи сейчас же! (подходит к столу, находит пузырек с лекарствами и принимает таблетку).
-Да, Да! А теперь Твардовский - предатель! Слышишь? Он не меня, он дело Партии предал, он нашего Вождя - Сталина предал! И вместе со всеми подголосками нынешней власти ОТЦА НАРОДА осудил в своих новых мерзких стишках.
Да мы благодаря Сталину войну выиграли! Люди с его именем на устах шли под танки! Благодаря ЕМУ (падает на колени и припадает к портрету) мы страну после разрухи в кратчайшие сроки восстановили.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (со смешком). Ну вот, и ответ на твой вопрос, кто ты есть на самом деле.
 
ФАДЕЕВ. Но я – не тень! Я - не ЕГО тень! (Встает с колен и в возбуждении ходит по комнате).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А разве не ты беспрекословно выполнял указания Сталина? Разве не ты исключал своих товарищей из Партии, из Союза писателей? И это они, их несчастные жены и осиротевшие дети дали тебе такое прозвище...

ФАДЕЕВ. Но они все были врагами Народа! А я – солдат и слуга Партии и должен был выполнять приказы Вождя!
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Ты в этом уверен? А как насчет совести? Мыслить иначе – не означает быть врагом...

ФАДЕЕВ. Закрой рот!

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (с ехидцей). Ну уж нет! И не подумаю.
 
ФАДЕЕВ (громко, затыкая уши). Прекрати! Прекрати! Я не собираюсь тебя больше слушать! Кто бы ты ни был!  Бог, Дьявол или Сталин с того света!
(Тихо, под нос).
- Черт, черт! Когда же проклятое лекарство, наконец, подействует...? (После паузы)
- И я никого не арестовывал и никого не убивал! Слышишь!? (Потрясает кулаком куда-то вверх, якобы в сторону невидимого собеседника).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Зато ты уничтожал своих собратьев по перу морально. А это еще хуже. Ты лишал их поддержки, опоры, работы, в конце концов, что фактически означает лишения жизни... Да, ты был когда-то «Тенью», чудовищной и проклинаемой несчастными людьми «Тенью». И, увы, ею остался.

ФАДЕЕВ. Умолкни! Заткнись, наконец! Я... -  Я ... - «писательский министр», я не мог поступать иначе на своем ответственном посту. Но я делал все что мог, чтобы спасти оклеветанных понапрасну людей (с остервенением). Все, что мог! Все что мог! Слышишь, мерзавец?! Ты не смеешь меня обвинять!

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А сколько еще невинных пострадало, которых ты не захотел или не сумел защитить? Забыл? Хочу тебе еще напомнить про чудесный дом расстрелянного Владимира Зазубрина, который ты, однако, не постеснялся почти сразу же занять...

ФАДЕЕВ. Но я... я... Замолчи, прошу тебя. Я больше не выдержу...

(Снова подходит к портрету, вглядывается в него, обреченно машет рукой).
 
- Неужели я действительно твоя тень? Сколько раз я просил освободить меня от ненавистной должности Генерального секретаря... и всех остальных бесчисленных должностей, на которые ты меня поставил. Что молчишь? Разве не так? (снимает портрет и переворачивает лицом к стене). - Я же – писатель, писатель, а не функционер-чиновник.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (со сдержанным смешком). Хм. Хм. Лицемер. Тебе же самому всегда хотелось быть первым и главным. И ты упивался неограниченной властью над своим же братом-писателем.

ФАДЕЕВ. Нет, нет! Никогда! Да, я солдат и слуга Партии и Народа. Но я же - часть этого Народа. И мое призвание – писать для него. И я - писатель! Писатель!
А вместо этого совершал и продолжаю совершать над собой недопустимое, противоестественное насилие, заставляю себя делать не то, что является самой лучшей и самой сильной стороной моей натуры. (Подходит к столу и в ожесточении сбрасывает на пол канцелярские папки).
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (язвительно). Ой ли? Ты, я вижу, от скромности-то не умрешь...

ФАДЕЕВ. Да. Я не имею право скромничать. Мой художественный талант – не мое личное дело. (Снова нервно ходит кругами по комнате и повторяет).
- Да! Я – не только «писательский министр», я – ПИСАТЕЛЬ! ПИСАТЕЛЬ! Писатель, в первую очередь.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Да какой ты писатель...? Ведь ОН, твой кумир, Сталин, сказал, что ты говно, а не писатель. Вот, Чехов – это писатель. Прямо в лицо тебе так и сказал, как плюнул. Помнишь?
Ведь в твоей «Молодой гвардии» не было руководящей линии партии..., как в предыдущем и лучшем романе «Разгром».
И сейчас ты можешь переворачивать в отместку ни в чем не повинный портрет сколько угодно... Ничего от этого не изменится. Говно и есть говно.

ФАДЕЕВ (с возмущением) А за что тогда Сталинскую премию дали? За что все мои ордена и награды...? (Далее с горькой иронией). – Ну..., пришлось по совету Вождя переделать «молодую» гвардию на «старую»... Ну и что?

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Вот, видишь... Сталин - не человек, а сатрап! Тиран! Ты ведь сам это понимал, а терпел, терпел и сносил любое унижение.

ФАДЕЕВ. Вождь был крут. Он любого мог в бараний рог скрутить и заставить сделать все, что угодно.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А-аа. Признаешь все-таки? А скольких людей ОН безвинно в тюрьмах и лагерях сгноил...
 
ФАДЕЕВ. Да, это ужасно, ужасно...!!! Он - убийца! Душегуб! Злодей! (опять возбужденно ходит туда-сюда подле перевернутого портрета, как маятник).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Боюсь, что ты прозрел слишком поздно...
 
ФАДЕЕВ. Однако... (Неожиданно останавливается, подходит к столу, где лежит лекарство, и принимает еще одну таблетку).
 - Умершего теперь обвинять легко. А палач Берия..., мой личный враг, и те люди, которые сейчас у власти. Они ведь тоже немало поспособствовали – постоянно лгали, порочили неугодных и невинных, умышленно вводили в заблуждение, пользуясь мнительностью и легкой внушаемостью Вождя... И это они сначала подстрекали, а потом убивали.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС (саркастически). Подстрекали, говоришь? Сталин был чертовски умен. И его не так-то легко обмануть.

ФАДЕЕВ. Нет! Нет! Это не ОН, а они, соратники, убивали, выполняя волю ими же обманутого человека. А пока ОТЕЦ НАРОДА был жив, пели ему хвалу и во всем поддерживали, за свою шкуру тряслись. Слова боялись сказать.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А ты разве не боялся? Хитрил, лукавил, под предлогом болезни отказывался ездить к НЕМУ на дачу.

ФАДЕЕВ. Да, хитрил, да, лукавил, чтобы не поддаваться давлению и спасти тех, кого можно было спасти. Но я никогда не боялся потерять высокую должность и, как мог, ЕМУ противостоял. И я никого не убивал. Я – писатель, писатель.
А все приспешники должны вместе с НИМ нести полную ответственность за содеянное. От них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, увлекался поэзией, и даже сам сочинял стихи, а эти – невежды! (Снова переворачивает портрет и с нежностью проводит по нему ладонью).
- Да, ОН был прав. Я – говно! Говно, а не писатель! А когда же мне писать, позвольте спросить? Из-за чрезмерного количества должностей, я был полжизни! лишен физической возможности заниматься любимым делом.
Но Сталин меня понимал и хоть на месяц, а творческий отпуск предоставил. ОН один меня поддерживал, как никто другой, и ко мне прислушивался. Не то, что эти... нынешние...
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Так почему же ты по-прежнему держишься за свою должность? Сиди себе дома и пиши на здоровье.

ФАДЕЕВ (с раздражением). Да как же я теперь могу покинуть свой пост! После ЕГО смерти ситуация на культурном фронте ужасная. В литературе и в театре – упадок! (Хватается за сердце). А между тем, моего мнения никто давно не спрашивает, мои докладные никто не читает...
После 20-го съезда и публичного осуждения так называемого культа личности я... я, Генеральный секретарь Союза Писателей, стал для них пешкой, канцелярской крысой, простым секретарем! Писарчуком, констатирующим и выполняющим их собственные решения!
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А, по-моему, ты излишне драматизируешь ситуацию. Театр возрождается. Да и в литературе все не так уж и плохо... Многие писатели подняли головы и вздохнули свободно. Эренбург, вот...

ФАДЕЕВ (возмущенно). Что?! Лучше уж молчи про Эренбурга... А Мишка? Мишка Шолохов? Мы же с ним вместе на фронте ... Шолохов, великий и могучий Шолохов сейчас публикует, не больше, чем бытовые картинки, с появившимся у него последнее время желанием - «посмешить» людей. Кажется, будто он пишет для эстрады!
 
ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Но теперь же все можно! Оттепель! И ты тоже попробуй...

ФАДЕЕВ. Как бы ни так! Очень нужно! Не понимаю... Ведь сцены с убийством гулящей Лушки Нагульновым так сильны и глубоки... И так трогают читателя. А что теперь...? Тьфу... (плюет в сторону). Не понимаю я Мишку, не понимаю.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Да, ты просто ревнуешь! Завидуешь его успеху!

ФАДЕЕВ. Еще чего! Разбежался! Да что Шолохов...! Костя Симонов, верный товарищ, правая рука, человек, которого я выдвигал и своим заместителем назначил... Предатель! Карьерист! (Достает из стола бутылку водки и наливает немного в стакан). - В докладной Хрущеву написал, что у меня просто панические настроения на почве алкоголизма. (Подносит стакан ко рту, и тут же отбрасывает. Стакан разбивается со звоном).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Молодец! Две недели продержался и дальше сможешь. А про Симонова, это ты зря так...


ФАДЕЕВ. Да, согласен. Костя - писатель способный. Но человек, который может обращаться со своим сердцем, как с водопроводным краном, который можно отпускать и перекрывать, – это уже не человек…

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Не человек!? Ты палку-то не перегибай... А лучше на себя посмотри.

ФАДЕЕВ. Да, я пил. И много пил. И грязный в Переделкинской канаве валялся... А пришел к Косте - душу излить, так он меня, старого друга, в своем доме даже не принял... Его сторож, простой работяга, меня помыл и горячим чаем напоил. Вот это – человек! (Подходит к окну, открывает его настежь и с шумом втягивает воздух).

ФАДЕЕВ (после некоторого молчания, спокойным голосом).
- Уфф. Ну вот, вроде шум и чье-то жуткое бубнение в голове отпустило... А все лекарства, лекарства проклятые... То ли помогают, то ли нет... Никак не пойму. Да..., кажется, подействовало. Слава Богу!
- Господи, как здесь в Переделкино все-таки хорошо и привольно. А сосны... Какие сосны... Почти как у нас в Приамурье... Возьму, наконец, у этих..., у «новых» творческий отпуск после больницы и буду, буду писать, черт возьми, глядя на прекрасные сосны. И отсюда - ни шагу. Писатель я или нет?! (Далее с отвращением). - Обстановку Володьки Зазубрина, вот только нужно в доме сменить. Столько лет прошло, а затхлым духом врага народа от нее до сих пор несет... (поднимает и бросает в сторону один из стульев).
- А все некогда, некогда, некогда... Всю жизнь - по командировкам, да по заседаниям, а любимая жена – по гастролям... Думал, сюда перееду - будет семейное счастье. Вдохновение! Живые мысли, живые чувства писателя... «Последний из Удэге» так и не закончил. Сколько раз... Ведь сколько раз принимался... (С горечью). Куда там... Получилось, что не дом у меня, а постоялый двор какой-то - гостиница для временного пребывания. Как когда-то Горький предлагал построить гостиницу для писателей, так на деле и получилось. (Достает из стола новый стакан, наливает водку, смотрит из окна во двор и проникновенно произносит):
- Я поднимаю стакан за одинокую ночь в лесу. За тьму и шепот Бога среди деревьев. Благодарение за мою жизнь, за мое дыхание, за счастье, что я живу этой ночью. Эта тишина, что шепчет мне на ухо, - это кипучая кровь великой природы. Это вечный Бог! Бог, дыханием своим обвевающий мир и меня. Тихо. Гулко упала сосновая шишка, ударившись о землю... (после некоторого молчания, мрачно). Сосновая шишка упала, гулко ударившись о землю...

(Неожиданно снова доносится внутренний голос).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А той ночью соседа - Исаака Бабеля - арестовали. Помнишь?

ФАДЕЕВ. Что?! Ты - опять! Замолкни, наконец! (Подносит стакан к носу, принюхивается и разбивает с остервенением. Гулко хлопает открытое окно и повисает тишина).
- О чем это я? Какая ночь? На дворе день-деньской... И солнце светит до рези в глазах. До боли... До боли, словно песка насыпали. Вот, снова забыл таблетку принять... Или уже принимал?

12.00.
Откуда-то слышится бой часов - двенадцать ударов. Фадеев вздрагивает, закрывает окно, задергивает штору. В полумраке подходит к столу, находит пузырек с лекарством и принимает еще одну таблетку. Затем идет к книжным полкам, берет в руки книгу «Последний из Удэге», прижимает ее к сердцу.

- Мой любимый роман. Почти тринадцать лет над ним бился, да так и издали незаконченным. Думал, после войны вновь засяду... Так нет же... А вот сейчас – самое время. Я – писатель, писатель. (Бережно кладет книгу на стол. Снимает пижамную куртку и надевает гимнастерку, висящую на стуле).

-Дальний Восток, мой родной Уссурийский край у меня в крови, с детства. И никакой я – не слуга... и не тень... (сбрасывает гимнастерку и остается голый по пояс). Я - духовный вождь лесных людей, я - Сарл - последний удэ, живущий по законам рода и его общинных уложений. Нет, я - «Последний из могикан», последний представитель вымершего и уничтоженного колонизаторами племени..., нашего ПИСАТЕЛЬСКОГО племени... Последний... (Снова берет в руки книгу, из которой вываливается конверт. Фадеев наклоняется, поднимает конверт, вытаскивает письмо).

- Надо же, сохранилось... В тридцать девятом так и не отправил... (Читает вслух):
Любимая моя Линушка! Голубонька! Ощущение такое, точно мы уже год не виделись. Столько всяких дел и суеты. На даче – чудесно. Солнце, березы, сирень. Мне хочется сейчас же сесть за стол и писать. И так хочется остаться с тобой вдвоем хотя бы на один день, чтобы только тебя и видеть и слышать. И еще хочется лечь в траву и пролежать одному весь день, глядя в небо.
- И когда же я, наконец, тебя увижу? Без тебя - точно без солнышка. Целую нежно твои черные глазоньки, реснички, все твои родинки и пятнышки. Печальный одинокий заяц. (Со вздохом роняет письмо на пол).

- Печальный... Одинокий... А почему, собственно говоря, заяц?
Чего только ни напишешь, когда безумно влюбляешься в женщину. (Далее лукаво).

- Заяц?! Нет, я не заяц. Я – кот. Я - Манула. Да, да, веселый и говорящий Манула!
(Пританцовывает в ритме вальса и кружится по комнате)
- Парам. Парам. Парам. Пампам!
(Останавливается возле зеркала. С воодушевлением).

- Небольшая горка, сумерки, стремительный спуск на лыжах, падение, и...
вместо зимы — лето..., длинный пушистый хвост, усы и лапы с короткими
коготками... А вокруг -  совершенно незнакомый фантастический мир. Мир Ее
Величества, где повсюду мешают грозные враги и магические чудовища, а
помогают верные друзья. (Размахивая руками, как при боксе).
- И для возвращения в реальность от меня требовалась самая малость: объявить о
независимости, начать грандиозную гражданскую войну и победить!
- Только не каждому дано выиграть и победить в этой борьбе. Побеждают
сильные духом, с сознанием своей правоты и справедливости.
(После некоторого молчания.)

- Вот только захочется ли теперь выдуманному мною Мануле
возвращаться в суровую обыденность, к скучной и по сути холостяцкой жизни...
И остались ли у загнанного звереныша настоящие и верные друзья? А вот, врагов,
похоже, хватает...  (снова подходит к книжным полкам).
 
- Эта сказочная фантазия, как тогда мне казалось, получилась удачной... Но
на беду – стала пророческой... (берет с полки книгу «Мануловы Сказки» и бросает на пол).
- Ладно. Хватит киснуть.
 
(Становится напротив зеркала, гордо выпрямляет спину, демонстрирует накачанные бицепсы, любуется своей стройной фигурой и осанкой, приглаживает назад растрепанные волосы)

- Манула? Какая чушь! Я все еще Пит Джонс, Пит - эсквайр, как прозвали когда-то друзья. Хоть голова моя седа, но я по-прежнему красив и молод душой. (Весело смеется).
 - Пятьдесят пять – это всего лишь начало пути для настоящего мужика (с хитрецой). И недаром в меня по-прежнему влюбляются женщины, а некоторые так просто без ума... (Делает несколько энергичных движений руками, приседает).
 
- Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Начинаю новую жизнь... с чистого листа. (Поет в такт своим движениям) - Калинка – малинка, малинка моя... Уф... (Прижимает руку к левому боку).

- Уфф. (вяло, с отдышкой).- Дистрофия сердечной мышцы – не шутка. Совсем спортивную форму потерял. Врач сказал, что лучше на воздухе упражнения делать. А негде... Надо со сторожем план переустройства участка обсудить, и грядки перенести. Машину с удобрениями я вчера заказал... завтра должны привезти...
(подходит к окну, открывает форточку и кричит):

- Чернобай! Костя! Зайди ко мне после обеда – переговорить нужно насчет участка. (Со смехом):
 - Нет, дом и баньку Зазубрина переносить не будем... А вот пустующий скотный двор придется ликвидировать. (Закрывает окно и продолжает зарядку уже в медленном темпе. Пытается плавно делать круговые вращательные движения тазом и одновременно напевает приятным задушевным голосом):

- По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах,
   Бродяга судьбу проклиная,
   Тащился с сумой на плечах.
(Задыхается и прекращает упражнение.)

- Вот уже и петь не получается... - Нет, не могу больше... Сердце щемит... И как невыносимо хочется выпить, просто выпить водки и все забыть... все...
(Идет к столу, ставит на место один из стульев, садится, тянет руки к бутылке).

- Нет, нет..., нельзя... Начинаю новую жизнь. С белого листа, все с белого листа..., незапятнанного...
- Назад дороги нет. Две недели продержался... Все с чистого листа, с чистого...

13.00
(Часы бьют один раз. Фадеев вздрагивает, резко встает, вскрикивает от боли, но, немного отдышавшись, уверенно подходит к телефону, крутит диск).

ФАДЕЕВ (бодро). Таня, как ты, сестренка? Как дочка?
- Я...? Да бессонница окаянная замучила...
- Лекарства? Да, принимаю, принимаю... Четыре таблетки перед сном выпил..., но совсем не спал. Врачи говорят, что нужно каждый час ... (С тревогой в голосе).

- Да и как тут уснуть..., Таня? Ты же знаешь, положение на культурном фронте катастрофическое, особенно на литературном. Но меня никто не хочет услышать. Сколько писем и докладных о реформах руководству отправил... все без толку. Вот, готовлюсь к очередному выступлению на Пленуме... Нервничаю. Переживаю. Представляешь, с утра даже сам с собой разговаривал чуть не 2 часа, спорил о чем-то..., пока таблетки не принял.

- А вчера Маршак, этот злой, но дивный старик, которого я обожаю, вместе с Погодиным опять мне всю душу разбередили.
- Из-за чего? Да из-за Твардовского, будь он неладен. Зачем я только в Москву поехал и с нашими миротворцами-мудрецами встречался...? Тоже мне третейские судьи... Но разве я был не прав по отношению к Сашке-предателю? (Жестко).

- Нет, Таня. Ни о каком примирении с АТэ и речи быть не может.
- Да, ты не ослышалась - именно с АТэ. Другого обращения он не заслуживает. Я больше не могу его видеть и терпеть. И приезжать вместе с ним не надо! Слышишь? Не смей!
- Разрыв с АТэ Твардовским был неизбежен, о чем я уведомил его в своем официальном письме.
- Нет, это моя принципиальная позиция истинного коммуниста...

- А... и ты туда же!? Сняли бедняжку Александра Трифоновича с редакторства «Нового мира»? И что?! Так АТэ другого и не заслуживает...
- Нет, мое личное отношение к Сашке здесь ни при чем. Я люблю его по-прежнему, как младшего брата.  Ну, ладно... все. Разговор окончен. Пока.
(В раздражении кладет трубку на рычаг. Тут же раздается звонок. Фадеев снимает трубку).

- Ну зачем ты звонишь, Таня?! Я же сказал, что своего решения не изменю.
-Что? Что ты говоришь? Плохо слышно!
- Ааа... Просто узнать, где Линушка? Так любимая супруга, Ангелина Осиповна Степанова, изволит пребывать на очередных гастролях. На этот раз в Белграде вместе со МХАТом.
 
- Если честно, Таня, то я за столько лет брака так и не понял, как надо устраивать жизнь с женой, и где найти место между женщиной и тем главным, чему я служу. Ты же знаешь, я – солдат и слуга партии… и не устаю это повторять.
 
- Продукты? Нет, ничего не нужно, все есть. Спасибо.
- Да, да. Мы с Мишей только вчера на дачу приехали. И о нас с больным сыном здесь есть кому позаботиться. Не беспокойся. Домработница кормит, как на убой. Только вот кушать не хочется, кусок в горло не лезет.

- Что? Надо больше лежать?! Да не могу я тупо лежать, как бревно, и смотреть в потолок. (Далее возбужденно). И я не могу не писать! Моя голова распухла от мыслей и идей. Я должен их выплеснуть наружу. Я – писатель! Писатель! А от беспомощности своей, переживаю все еще острей, чем на работе.
- «Черная металлургия», наконец, после трехлетнего перерыва сдвинулась с места... и поплывет, как корабль...
- Знаешь, мой новый роман о простых советских людях-тружениках. Я очень боялся за первые 2 листа. В них частная интимная жизнь молодой рабочей семьи описана. Сначала стеснялся, думал убрать, даже с Костей Фединым советовался, соседям - Тамарочке и Всеволоду Ивановым показывал. И они все прочитали и одобрили. А мне лично, черт побери, - просто нравится. Надеюсь, и тебе, да и Линушке, когда вернется, тоже понравится. (С сомнением, косится на портрет Сталина).

- А вот ОН, наверное бы, не одобрил...
- Что? О ком я говорю?
- Да, о НЕМ! О ком же еще?! И ОН один меня по..по...нимал, если хо...хо..чешь знать.
- Почему заплетается язык?
- Нет, я не пил. Я же сказал – не спал всю ночь. (Возмущенно).
 - Но ты же прекрасно знаешь, что я – не алкоголик! И моему, порой беспробудному пьянству была и есть тысяча причин. Меня изматывает чиновничья работа, которую я ненавижу! Мои доводы никто не слушает, я больше ничего не могу. Я, бывший всесильный писательский министр, не могу помочь людям, которым раньше помогал в меру своих возможностей... И Главное - мне по-прежнему не дают писать! Все мои болезни от этого. Если я не буду писать, я в 55 лет стану развалиной... или окончательно сопьюсь, к чертовой матери. Только запой и спасает!
- К черту все ваши лекарства! К черту! (Вешает трубку).

14.00
(Доносится бой часов- 2 удара).

ФАДЕЕВ (печально). Ну вот... Уже 2 часа. И опять ничего не сделал.
– Так..., тогда надо, пожалуй, все здесь хотя бы в порядок привести. Что тут у нас в первую очередь...?
(Начинает сортировать разбросанные письма и раскладывать по разным сторонам стола).

- Так, копии старых писем сюда... Жданову..., Молотову..., В ЦК КПСС..., Сталину..., в Главную военную прокуратуру..., в Комитет народного контроля...
- Ага ...Вот эти...  тоже сюда. (Берет одно из писем и негромко читает).

- Товарищ Берия! Я знаю Марианну Герасимову с весны 1925. У меня нет никаких сомнений, что поводом к ее аресту могла послужить только чья-либо  грязная клевета или наветы врагов народа.
– Я прошу Вас лично вмешаться в разбор дела. Уверен, что в основе его лежат трюки нечестных людей, пытающихся опорочить честного большевика. (Откладывает письмо в сторону).
- Так... Заболоцкому... (начинает читать).
- Дорогой Николай Алексеевич. Рад, что удалось вытащить Вас из лагерей и Вы – наконец, дома в Переделкино. Ваша книга - в общем хороша. По поводу двух-трех стихотворений есть серьезные возражения. И вообще хотелось бы поговорить... ( С тоской).
- Да... Хотелось бы поговорить... А не с кем... (берет и читает очередное письмо).

 -Товарищу Вышинскому. В Ленинграде в исключительно тяжелых материальных и жилищных условиях живет известная поэтесса Ахматова, которая при всем несоответствии ее поэтического дарования нашему времени, была и остается крупнейшим поэтом. Очень прошу вашего вмешательства и соответствующего нажима на Ленинградский совет о выделении ей комнаты вне всякой очереди. (Вздыхает и принимается читать другое письмо):

- Товарищ Цветаева!
В отношении ваших архивов постараюсь что-нибудь узнать и что-нибудь сделать. Но достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем им достать ни одного метра. (Бросает письмо на пол).
 
-Так..., что тут еще осталось из моих писем... Ага, вот... Симонову.
- Дорогой Костя! Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло-эротическим стихом Ахматовского толка. Если не поздно – тираж задержать. Твой А.Ф. (Эсквайр).
(Обхватывает в отчаянии голову руками).

- Сволочь я последняя, а не эсквайр... Я так виноват перед Борисом. (Зажигает подсвечник, смотрит на пламя свечи, качает головой, и с чувством читает строки из стихотворения Пастернака):
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
- Лучше и сказать нельзя. Настоящая поэзия. Ну, Борька! Хочется читать и читать... И невозможно остановиться. И как я мог, как я мог такое Симонову написать... и Пастернака ни за что обидеть (рвет в клочки копию письма и задувает свечу).
- Что тут еще осталось...? (Перебирает свои письма).- А... это все тоже можно в помойку отправить. (Разрывает оставшиеся письма на мелкие кусочки, разбрасывает по полу и переходит на другой конец стола, где лежат отсортированные письма в адрес Фадеева).

ФАДЕЕВ (задумчиво). Ну что же... С Самуилом Яковлевичем, считай, вчера лично уже попрощался... С теми, кто дорог моему сердцу, тоже..., у милой Эсфири Шуб, моей верной подруги и соратницы, был одиннадцатого с пятничным визитом... Кажется все... почти все... Посмотрим, что тут есть еще... в мой адрес (берет со стола одно из писем и зачитывает):
- Ты всем нам нужен, даже тем из нас, кто не просит ни квартиры, ни ссуды, ни премии... Александр Твардовский».
- Ну, Сашка. Ну, Иуда... Ты предал не меня, а наши идеалы, ты дело партии предал! Я, оказывается, ему нужен... А вот мне не нужны твои запоздалые признания и извинения (отшвыривает письмо на пол, берет со стола еще одно  и читает вслух, с грустью):
- Вы были так добры, так отзывчивы, как никто за эти страшные годы... Дело моего сына решается в понедельник... я умоляю Вас, если можно еще чем-нибудь помочь... Мне кажется, что я семь лет стою над открытой могилой, где корчится мой, еще живой сын... Ахматова. 
(Фадеев в бессилии садится на стул).

- Милая, дорогая, родная моя Анна Андреевна... Я же сделал для бедного Левушки Гумилева все, что мог. Но я больше ничего не могу. Они все думают, что я могу. А я,  ничего не могу... Я больше не всесильный...
- Надеюсь, что она меня простила или потом... простит за то зло, которое я причинил ей ранее, изгнав из Союза писателей. Но я осознал... осознал, и все сделал, чтобы ее восстановили. И потом помогал, чем мог... и ей, и сыну (бросает и это письмо на пол).
(Разволновавшись, с раздражением перебирает пузырьки с лекарствами на столе).
- Где этот чертов нембутал...? (принимает судорожно несколько таблеток сразу).- Голова после бессонной ночи и этой наркоты, именуемой лекарством, раскалывается ... раскалывается надвое.
(С силой сжимает лоб руками. Потом встает и подходит к зеркалу).

15.00
(Слышится бой часов – три удара).

ФАДЕЕВ. Три часа... уже три часа (С надрывом, глядя на свое отражение). Трудно жить, Юра, с окровавленными руками. Трудно. Совесть мучает. Лучшие писатели страны физически истреблены…
- Не могу больше. Не могу. Была последняя надежда  хоть сказать это людям, которые правят..., но в течение 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня там, наверху, не могут принять... Меня никто даже не хочет, не хочет услышать!
- А ты меня слышишь, Либединский? (Тычет пальцем в зеркало). Что ты на меня так смотришь? Я сделал все, чтобы тебя оправдали... Ой! Какое у тебя страшное и зловещее лицо. И какие безумные глаза и расширенные зрачки... Или ты тоже мне больше не друг, Юра? Все меня оставили... Все предали...
(Размахивается и с силой бьет кулаком по зеркалу. Раздается голос домработницы Ландышевой).

ГОЛОС ЛАНДЫШЕВОЙ (громко). Что Вы там разбили, Саша? Александр Александрович, слышите? Спускайтесь вниз – обедать пора.

ФАДЕЕВ (громко отзывается невозмутимым голосом). Обедайте без меня, мне еще поработать с полчасика нужно. Хочу новую главу «Черной металлургии» закончить (Далее тихо сам с собою). - Это будет мой лучший, лучший роман. Я чувствую. Я знаю. И я должен, должен его, наконец, написать.
 
ГОЛОС ЛАНДЫШЕВОЙ (громко). Ну, какая работа в воскресенье? Вам после больницы с вашим сердцем больше отдыхать нужно. Режим соблюдать. Вы же от завтрака отказались... Ангелина Осиповна потом меня ругать будет. Скажет, голодом Вас уморила, не досмотрела.
 
- Мишенька, детка, сходи за отцом... он тебя послушает.

ФАДЕЕВ. Ну..., хорошо, хорошо... через десять минут приду.
(Усаживается за письменный стол, с ожесточением рвет оставшиеся бумаги. Обрывки разлетаются по комнате. Берет чистый лист и начинает писать).

ФАДЕЕВ (медленно произносит вслух написанное). В ЦК КПСС. 13 мая тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. (Далее безысходно).
 - Хм...Тринадцатого...тринадцатого... ма-я.. Видимо, перст судьбы... А его арестовали двумя днями позже..., тоже в мае, но тридцать девятого. Арестовали здесь, в этом самом доме. В этой самой комнате и забрали все рукописи...

(За кулисами вдруг снова слышится внутренний голос Фадеева).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Нет... Нет Что ты говоришь...? Бред. Бред. Это было не здесь, а рядом - в доме, где сейчас живет Катаев..., и это не ты Исаака арестовывал. Не ты...
 
ФАДЕЕВ (с испугом) - А вчера ночью вдруг увидел Володьку Зазубрина... Летел на помеле вокруг дома, как Хома Брут... (Истерически хохочет).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. А зачем ты у Ивановых накануне Гоголя читал? Перевозбудился просто.

ФАДЕЕВ. Да... Привидится же такое... А все наркота проклятая... Голова разламывается... в глазах двоится... (продолжает дальше писать и одновременно произносит):
- Я не вижу возможности дальше жить (вскакивает в сильном волнении и снова садится).

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Трус! Трус! А не ты ли всегда утверждал, что жизнь - это борьба! Ты же победитель! Ты – озорной Манула! Ты – Последний из Удэге!

ФАДЕЕВ. Нет! (Продолжает писать, тихо, сокрушенно). - Я не вижу возможности дальше жить..., так как искусство, которому я отдал жизнь свою, за-губ-лено... загублено самоуверенно-невежественным руководством партии. (Далее уже сильно зевая от воздействия большого количества принятого лекарства).

- Жизнь моя...,  как писателя, теряет всякий смысл, и я с пре-ве-ликой..., с превеликой  радостью, как избавление от этого гнусного су-щест-во-ва-ния, где на тебя обрушивается подлость..., ложь и клевета, ухожу из жизни.  Ухожу из жизни.

ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. Не делай этого! Не делай! Твой «корабль» еще в пути! Еще в пути!

ФАДЕЕВ (слабым голосом). Я ухожу...Ухожу... Я сам. Я сам должен исполнить приговор... Пока проклятые лекарства не убили... (подносит револьвер к груди).

- Прощай, Линушка. Помни: счастье – это сама жизнь. Иного на земле не ищи...

(Слышится приглушенный хлопок, будто упал стул. Тело полуобнаженного Фадеева медленно сползает на пол. Свет гаснет).