Письма к пришельцу

         
           "Я не верю в пришельцев, и они в меня тоже не верят "
                Александр Кормашов



      Письмо первое. Объяснение.

Ты извини, что долго я молчала,
что всё в себе скрывала и таила,
не полусочинённые печали –
совсем другое тут причиной было.

И так могло бы продолжаться годы,
но, чтоб ответить разом за семь бед,
я попросила их. И вот, сегодня,
мне разрешили рассказать тебе.

        Письмо второе. Первое донесение.

Вначале было совсем темно
                долго-долго.
Потом неожиданно брызнул свет 
                тонко-тонко
в зрачки – дождевою струйкой, ручьём, рекой,
                Волгой,
и я тогда осознала себя
                в теле ребёнка.
Ребёнок был совсем не такой,
                как у  них  дети,
и в то же время совсем такой –
                от ушей до лодыжек,
в положенном весе, глазами сер,
                кожею светел,
лицом веснушчат и, сверх того,
                отчаянно рыжий.
Как принято всюду, ребёнок орал,
                зовя маму,
которой теперь уже некуда было 
                деться…
Тогда я отправила первую гиперграмму:

На всех планетах, во всех галактиках
                дети как дети.
       
        Письмо третье. Радости

Детвора стихийная, славная, зарёванная!
Зов заборолазанья, догонялок смех,
беленький песочек и пещерки в брёвнах…
Было удовольствием быть не хуже всех.

Было исключением шевелить ушами,
по перилам бегать, вату поджигать.
Были приключения и непослушания,
и хвальба пред сверстниками: всё, мол, ни фига!

Сказки-небывальщины, всяческая невидаль –
как варенье ложками у большого рта…
От меня самой тут ничего и не было, –
всё запрограммировано было ещё там.

        Письмо четвёртое. Жалость.

Улетели ладушки. Пигалицей малою
В тенетах забилося хрупкое никто.
Очень жалко бабушку. Жалко папу с мамою.
И чужого мальчика с содранным локтём.

Заклевали вороны первого котёночка.
Задавило поездом верного щенка.
Первый раз услышанная песня про орлёнка –
Маленькие слёзы сохнут на щеках…

Страшно, если свастика, города в пожарищах…
Даже в телевизоре ненавистно зло!
Жалко головастиков, в лужах засыхающих,
Новостройкой выгнанных из родных болот.

Было очень тягостно, прямо по животному
Ощутить как внутренность –  сразу всей собой –
Чувство сострадания ко всему живому,
Ко всему, что чувствует, что такое боль.

Письмо пятое. Сны.

Лишь теперь, предрешённость свою узнавая,
поняла я, что были назначены мне
безнадзорность, неправильность, жизнь кочевая,
холодящие сердце полёты во сне.

И шептала мне ночь одиноко-совино:
Где завалинка древней далёкой избы?
Нет родного угла, ни гумна, ни овина,
Ни опушек своих, где всегда – грибы.

А рассвет приносил неуверенно-женски
запоздалой отдачей забытых долгов
безразличные однообразные энски,
кирпичи полупризрачных зыбких домов.

Я не верила в жизненность серых строений.
Мне казалась живей и плотней пустота,
Где безмолвно скользили крылатые тени.
И тогда я однажды подумала так:

Эти сны! – достоверные в самых деталях…
А на завтрак – такой нереальный омлет…
Где же корни мои? Почему я летаю?
Почему не хожу я как все по земле?

Письмо шестое. Окружающий мир.

Спросонья в облетевшей роще воет
Осенний волк, взъерошивая шерсть:
не может быть, что это существует,
невероятно же, что это есть –

белёсых веток праздное качанье,
чернило неба, серая луна…
Так выло возникавшее сознанье
на зыбкий мир в неправильных тонах.

И под непрекращаемым давленьем
обид и радостей крепчала плоть
вещей. И начиналось удивленье:
с чего бы вдруг – прохладно и тепло?

Как это так? – есть клейкий вешний лист
и гроздь рябины, опушённой снегом;
еловый лес в сиреневой дали
и глина пахоты под свежим небом.

Не может быть! –  во след вода стекает,
и так сияет поздняя роса…
За что же это? – тишина такая
и дальние людские голоса…

Я сведений тогда дала немало –
про птиц и мух, про травы и грибы, –
с признаньем честным:
                Я не понимаю,
откуда всё? как это может быть?


    Письмо седьмое. Население.

В конце концов, я это приняла,
но всё же удивление в уме
звенело в дальние колокола,
но сохранялся дух недоуменья,
неясности мучительный недуг:
есть мы, и есть другие рядом с нами –
мужчины, старики, народы… Вдруг
подруга вышла замуж за вьетнамца.
Застенчивый, улыбчивый крепыш –
Черноволосый, смуглый, пухлогубый –
он отыскал её среди толпы
в укромном уголке большого клуба.
Я получала письма из Хонгая
и фотографии – со всей семьёй:
старушка-мама – щуплая, худая,
муж с братьями, сама, – и сын её…
И по невидимому волноводу
сигнал летел сквозь звёздные пучины:
На всей Земле есть только два народа-
    ЖЕНЩИНЫ
               и  МУЖЧИНЫ .


 Письмо восьмое. Возможность выбора.

Я знаю, это надо было тоже:
сомнения, удачи, невезенья,
чтоб я своею собственною кожей
и непредвзято ощутила Землю.

Они  могли бы дать мне установку:
смотри на это, избегай того.
И я тогда могла бы очень ловко
Врасти в своё земное естество.

Была бы незаметной агентессой,
радушно принятой во всех домах,
провинциальной минипоэтессой.
И, может быть, не знала бы сама,

что каждый мой сигнал записан где-то,
что я – глаза, чтоб тем, другим глядеть,
что я лишь зонд, внедрившийся в планету,
ланцет для препарации людей.

Но я жила как все – в поту и мыле,
сама себя лепила из ребра…
Наверное, они гуманны были,
раз дали мне возможность выбирать.

               
               Письмо девятое. 
         Лягушка с планеты Земля

На столе распятая, схвачена зажимами,
плёнкою задёрнуты жалкие зрачки.
Лапки содрогаются – мол, пока что, живы мы…
Что же вы с ней делаете, мудрые врачи?

Вспарывает скальпель жертву белопузую –
лёгонько, не до смерти, чтобы показать
печень, сердце, лёгкие… Всё ли вами узнано,
милые и добрые, умные глаза?

Всё ведь вам знакомое, всё по-человечески,
Если человеку распороть живот.
Всё ещё пульсирует, вздрагивает, шепчется…
Человек распоротый столько не живёт.

Прыгала скакушка, прыгала зелёная:
Лето моё, солнышко! Дней хотя бы сто!...
Из другого мира или измерения,
Из глубин пришелица – да на этот стол…

Люди любознательные, сколько вы заплатите,
Чтобы сострадательно почитать о ней?
Отскакалась девочка в подвенечном платьице,
вышитом русалкою на лазурном дне.


Письмо десятое. Ошибка.

Горит свеча, и тает лёд.
В антимирах – наоборот.
В иных мирах – иной закон.
И песни тон, и свадьбы звон
свои на каждой из земель.
А здесь – четвёртый день метель,
за всеми окнами – одна,
и мне замедленность дана,
чтоб, отдалясь, опознавать:
на все похожая кровать;
стандартной мебели комплект;
стандартно – пошлых фраз позор;
и даже на седом стекле
презауряднейший узор;
всеобщий коврик на стене…
И тупо думается мне:
а если я ошиблась вдруг
и вовсе никакой не гость?
А если я среди подруг
Вполне стандартна, словно ГОСТ?
А если, в самом деле, так,
что в каждом яблоке – червяк?
что скука спрятана в любви?
что кредо жизни – се ля ви?
И неужели грязь в росе,
а я - такая же, как все ?


     Письмо одиннадцатое. Утерянное.

………………………………………………………..
 

Письмо двенадцатое. Одиночество.

Чёрное слово, Отчаянья Отчество:
О-динокая. О-диночество.
О-динаковы явь и сон.
Не-ужели из жизни – вон?
Выжить – выживу. Буду ль жить?
Бить хрусталь, распашонки шить?..
Холод ладаном в душу врос.
Плакать надо бы – нету слёз…
И за что же мне испытание?
Может, тоже от  них - задание?
Как в земных условиях корчится
Недораспятое одиночество?


 Письмо тринадцатое. Принятие подданства.

Или это – судьба инородца,
что в чужой стороне смешон?
Но ему всегда остаётся
то, откуда явился он.
То – оттуда, где он исконный,
Где родно ему, и легко,
и живётся совсем без оскомины…
Жаль, что это так далеко,
и, конечно, невозвратимо.
Раз послали – давай, копошись
полный срок. Не проскочишь мимо.
И отставки не попросить.
И не надо. Теперь я знаю –
вот уже  четыре часа –
я и здесь, на земле, родная…
Как сегодня Земля чиста!
Первоснежный, уютный вечер.
Предпоследний трамвайный звон.
Что-то нежное помнят плечи.
Смотрят лики с добрых икон.
И задор малыша-мороза
Веселит, горяча и пьяня.
Не могу изъясняться прозой!
За стихи извини меня.
Это тоже от  той  планеты,
где живут, не зная про зло,
замечательные поэты,
очарованные Землёй.
Задувает следы пороша,
обещая за всё простить…
Я сейчас напишу хороший,
удивительно добрый стих.


Письмо четырнадцатое. Закон  Земли.

А я-то думала – зачем?
А я-то размышляла – как?
А на Земле – теплынь ночей
и полусонная река…
Я думала – зачем они,
отпущенные нам часы?
А на Земле – такие дни! –
И каждый, как подросток-сын:
то озорной, то весь в себе,
то в деловитом колесе,
то вдруг ласкается к тебе,
как будто маленький совсем…
А на Земле  простой закон:
сперва – рассвет, потом – закат,
и воду пьёт багряный конь,
и расступается река,
и подплывает тихий чёлн,
и так приветливы уста…
Всё просто: надобно плечом
для головы склонённой стать!


Письмо пятнадцатое. Откровение.

Мне помнятся полынные поляны,
и жёлтый свет над голубой рекой,
когда во мне метался постоянно
один вопрос: а кто же Ты такой?

Но как-то я, поднявшись очень рано,
увидела тебя на берегу,
а ты тащил огромного сазана,
сгибая тело в сильную дугу.

И взял его. И, от удачи пьяный,
ощупал плотный, выпуклый живот,
и сам себе сказал: Какой икряный! –
и выпустил, добавив: пусть живёт!

Сазан ушёл. Стрекоз прозрачный шелест
Проворковал про хрупкость бытия…
Тогда мне стало ясно: Ты пришелец.
И, может быть, оттуда же, что я.


Письмо шестнадцатое. Перехваченный сигнал.

Я вдруг перехватила передачу,
я не на тот настроилась канал…
Планета. Небо. Солнце. Зелена
трава. Красна калина. Заяц скачет.
А, может, не калина и не заяц,
и не трава – но назовём их так.
И вдруг – на горизонт ложится мрак,
колышется, густеет, приближаясь,
как чёрный марсианский дым Уэллса,
как тёмной, плотной пыли пелена…
И накатила тяжесть, как вина,
и навалилась неподвижность рельса,
когда бежать, скрываться –  бесполезно…
Дошёл жующий хруст, и лязг, и стук…
Из мрака выполз первый саранчук –
на гусеницах! – и кругом – железный …
Другой…Неисчислимыми рядами
Они ползли, насколько видел глаз,
их гнал безоговорочный приказ.
Мелькая крючковатыми крестами,
они сжирали всё…Трава, деревья, зайцы
хрустели на железных челюстях.
Бежала женщина. За нею гнался страх
подмятой быть и в пасти оказаться.
Ползли лавиной тысячи могил
всего живого…Вспышка. Связь прервалась.
Ты помнишь, я тогда к тебе прижалась?
Я знаю, Ты бы их остановил.


 Письмо семнадцатое. Разрешение.

О, голос мой, что столько лет молчал!
О, ты, молчание – моя кираса!
Быть может, можно врать по мелочам,
там – умолчать, а где-то – приукрасить,

присочинить. Но в главном – никогда!
пусть исповедь моя к тебе прольётся,
как откровенья чистая вода
из самого глубокого колодца!

Да, это больно – быть самой казнимой
собой за малодушья малокровье…
И, всё-таки, я благодарна  им,
которые в меня вложили совесть.

Вот скинут панцирь. Я стою мишенью
прожекторам, и стрелам, и словам…
Но за сегодняшнее разрешенье –
далёкие! – я благодарна вам!

Вот суд идёт. И я, к нему готовясь,
сейчас захолодею, замолчу…
Судья, будь добр! Я всё сказала.
                Совесть
похлопала меня легонько по плечу.

 P.S.
Девочка на шаре,
Шаре ослепительном.
В зареве пожара -
Крестница Юпитера.
Из огня да в полымя -
Рыжая наездница.
«Шаровая молния» -
Шепчутся и крестятся.

Это из креста и облака
Электрического - я
К вам сошла на землю в облике
Огненного бытия.
И, внезапным откровением
Бесшабашной пустоты
Потекла рекой сомнения
В обречённость маеты,-
Огнедышащая, кровная...
Уязвима красота.
Я безродная, бездомная,
Я - упавшая с Креста
Капелька, во тьме горящая,-
Призрачная, без теней...

Там - сверкает настоящая,
Громыхает сын за ней,
Воды льются счастьем матери
Из небес -  в купель земли...
Стелется дорожка скатертью
Мне- уродцу из семьи...

Появилась рыжим отсверком,
Удивив и осветив -
И исчезла белым прочерком,
Не создав и не взрастив
Из огня и света — дерево.
Из девчонки -  плоть и стать...

А во что пришельцы веруют?-
В маму с папой.
В благодать.