Миша, Маня и шприц

Баба Маня вышла в полдень из хлева, на ходу вытирая руки о грязный фартук. Отнесла почти целое ведро молока на веранду и поставила в бак с холодной водой. Взяла мешок — нужно было нарвать крапиву для кур. Она всегда добавляла витаминную траву в куриное месиво из картошки и хлеба. Подошла к калитке и увидела за ней мужа, одетого в коричневый костюм, кепку и чуть запылившиеся штиблеты.

— Ну здравствуй Маня. Вот смотрю — как же ты опустилась, — с налётом брезгливости сказал старик, окинув Маню взглядом с ног до головы.

— Здравствуй, Миша. Да неужели? А когда мне на печке лежать, да рядиться?  Корова, куры, огород, и свинка ещё, как назло, заболела, — хмуро ответила Маня, — а ты, поди, в доме престарелых всё газеты читаешь, да водку жрёшь?

— Господи, тёмная ж ты баба — Маня, как была, так и осталась.

Раньше, когда дед Миша ещё жил в деревне у них была айрширская корова Краля, сама миниатюрная, а рога огромные лирообразные. Дед пил молоко – у него с молодости была язва, его и на фронт из-за неё не хотели брать поначалу, но потом все сгодились. И беленькую тоже пил. Но не сильно. Получит пенсию и пропьёт. А так, чтобы у бабы Мани брать или из дома тащить — это нет. Если никто не нальёт, то в завязке до следующей пенсии. А харчи дело нехитрое — молоко, масло, простокваша и яйца всегда в достатке, поросёнка зарежут так и мясо бывало. Сам Миша никогда никого не резал, даже петуха — соседа просил. Хоть и зоотехником по коню был. Вот именно так называлась его специальность в дипломе об окончании Ленинградского сельскохозяйственного техникума. Когда Кралю по старости пришлось сдать на мясо, дед Миша и смотался в дом престарелых. Есть-то что? Маня только через год завела новую — красно-пёструю упрямую Майку, на которую каждый день жаловались соседи, из-за того, что корова с завидным постоянством навещала их картошку.

Пока супруги обменивались комплиментами, из избы вышла девочка пяти лет, она держала в руках краюху хлеба. И не успела девчонка сказать: «Цып-цып», как наглые куры сбежались к ней и налетели на скибку, не давая ломать и кидать кусочки. Подпрыгивали, зависали в воздухе и клевали прямо из рук, сопровождая хаос диким кудахтаньем. Малышки уже не было видно, когда из середины куриного бедлама послышался отборный мат, звучавший звонким детским голосом: "Твою мать, бляти, да идите вы на фуй". И недоклёванная  горбушка полетела на землю, а с нею и куры. Девчонка хныкала и растирала грязными руками сопли по лицу.

— Твоя работа? — грозно спросил дед у Мани, — Валя приедет она тебе башку оторвёт за Тайку, научила малую материться.

— А ей что, нянька? Неужто в своём доме буду примериваться, что сказать. А не нравится, пусть Валька сама с ней сидит. А то привезла девку, бросила и смоталась. Вас тут умных шатается — куда деваться. Ты бы лучше за песком завтра утром съездил, раз явился — не запылился. Я и лошадь в колхозе справлю на дело.

Тут они услышали душераздирающий крик, обернувшись, увидели, что Манина гордость — чёрный красавец, и по совместительству самый злобный петух в деревне, застрял между двух штакетников в заборе, и как не пытался — не мог удрать, а Тайка, загнавшая его туда, выдирала у него из хвоста перья, отчего петух орал благим матом.

— Мать твою! Что ж ты делаешь, ну ****ь, я тебе сейчас задам, — закричала баба Маня и кинулась спасать петуха. Тайка шмыгнула в нижнюю калитку, ведущую в огород, и горошиной покатилась по картофельному полю вниз к реке — из-за высокой июльской ботвы видна была только ее всклокоченная голова, с развязавшимся голубым бантом.

Миша был из бедноты, из семьи, предпочитавшей пить, и только в перерывах работать, а также во всём винить более справных селян и одновременно им же завидовать.  При этом у парня имелся интеллект. По тем годам, когда три класса церковно-приходской было в деревне нормой, закончить Ленинградский техникум — это, как сейчас защитить докторскую. Но пил, понятное дело — на селе связь с семьёй всегда крепче. А Маша была красавица как раз с тремя классами. Да, что с её родителей взять? Старорежимники: кулаки и сексисты к тому же. Считать-писать умеешь — всё иди и работай, с двенадцати лет уже взрослая, а то через тройку лет замуж выскочишь, и ищи-свищи работницу. Хотя, сказать справедливости ради, у них вся семья трудилась каждый день без перерывов на праздники. Да и в старости, когда бабе Мане говорили, что работать грех — ведь светлый праздник, она молча подходила к иконке, быстро крестилась: "Да разве ж то грех, корову недоенной или картошку некопанной, вот это грех".

Мезальянс леноватого, но сообразительного Михаила с красивой и работящей Марией не спас Манину семью от раскулачивания, но спас от высылки и уничтожения. Потому как Миша успел поработать председателем колхоза после революции, но что-то по пьянке вытворил и его разжаловали.

К вечеру старик был навеселе, то ли с собой принёс, то ли в деревне раздобыл. Он сидел на штабеле железнодорожных шпал напротив хаты и сворачивал самокрутку из газеты. Махорка в то время упаковывалась в крафтовую бумагу в виде маленьких аккуратных "кирпичиков". Из избы вышла Тайка в вечернем. На ней была Манина кофта подпоясанная кушаком от халата, пластмассовые крупные бусы и босые ноги. Лицо девочки напоминало Гуинплена. Где Тайка взяла помаду, осталось загадкой, баба Маня такого отродясь не держала. Хотя... Из её одиннадцати детей семь были девочки, да и внучки уже давно взрослые, кто-то мог и оставить или закатилась случайно. Одной рукой Тайка волокла за гриф балалайку. Подошла к деду, села рядом и начала тренькать по струнам, как попало, строго приказав: «Деда пой!». Миша как раз был в нужном настроении, поэтому затянул: «Ааааа, ооооо, ла-ла». Но так как он не имел ни слуха, ни голоса, то их дуэт оказался на удивление гармоничным.

Утром, баба Маня, как и обещала, подъехала к дому на телеге, запряжённой лошадью  грязного рыжего цвета. Из избы немедленно выкатилась Тайка, и сразу к коню. Пока баба Маня давала наставления мужу и ходила за лопатой, девчонка пыталась дотянуться своим ртом до отвисшей нижней губы лошади, с длинными торчавшими в разные стороны волосинками, чтобы поцеловать, трогала губу пухлыми пальчиками и засовывала их в конский рот. Лошадь мирно дремала. Через много лет Тае придётся обкалывать антибиотиками страшные раны на конских крупах, как будто топором вырубили куски мяса. А ведь не подумаешь, что лошадиные зубы способны нанести такие увечья. А человеческий палец? Палец лошадь может откусить и не заметить, и даже не из ненависти к людям, а просто потому, что зубы коня позволяют это сделать, когда человек даёт ей сахар или сухарь не на раскрытой ладони, откуда она вынуждена взять губами, а держа лакомство в сложенных щепотью пальцах. Но откуда Тайке это было знать тогда.

Наконец Маня увидела поползновения малышки, схватила её за руку и потащила в дом. И тут Тайка забилась в истерике: "Хочу на лофадке, хочу с дедой", — повторяла как мантру.

— Ладно, что с ней делать, не убивать же, хотя по мне, так не велик грех, избалована донельзя. Бери дед с собой, только следи за малой в оба глаза. Мишино лицо не выразило ликования по этому поводу, он молча кивнул и натянул кепку на глаза — солнце поднималось выше.

Так они вдвоём и ехали по старой смоленской дороге, да, да, по той, которой сам Наполеон. Тайка без умолку щебетала, дед молчал и курил самокрутку. Когда доехали до соседней деревни Миша встретил какого-то старого знакомого, и они долго и радостно обнимались, а потом пошли в придорожные кусты. Лошадь лениво жевала траву, до которой могла дотянуться, стеснённая упряжью, а Тайка собирала по канаве, отделяющей поле от дороги, цветочки и рассматривала своё отражение в фасеточных глазах стрекоз, сидевших на цветах, будто голубые банты на её голове.

Сколько прошло времени до того как  сильно пошатывающийся дед вернулся, неизвестно. Он что-то буркнул в сторону девочки, обдал её алкогольным свежаком и завалился на телегу вниз лицом. Тайка теребила его за ухо и требовала продолжать движение. Но дед был непреклонен в своем молчании. Солнце поднялось в зенит, лошади надоело пастись на солнцепёке и она, вспомнив о прохладе конюшни, самостоятельно развернулась и пошагала обратно. Тайка затаила дыхание и наблюдала за стариком. В какой-то момент ей показалось, что он помер, и ее глаза наполнились слезами, но тут послышался храп, и малышка продолжила безрезультатно будить деда. Через пять минут девочка успокоилась и начала цокать языком, как дед Миша. И даже взяла в руки поводья, лежавшие на переднем борту телеги, и копирую Мишу, стала ими взмахивать.

Кобыла остановилась в начале деревни, в пятидесяти метрах от Маниной хаты. Тайка соскочила и побежала к избе, громко вопя: "Баба, баба". Когда Маня вышла за калитку лошадь уже повернула к конюшне вместе с дрыхнувшим дедом.

— Холера, навязался на мою голову, – Маня лупила старика по тощему заду лопатой, но ярости в ней не было, не первая это пустая телега за её жизнь, а бог даст, то и не последняя.

Понедельник был для Миши безрадостен, опохмел в такой нервозной обстановке после вчерашнего песочного фиаско ему явно не светил, и он срочно засобирался в город — в дом престарелых. Баба Маня шла его проводить, чтобы удостовериться — твёрд ли он в своём намерении: наконец покинуть деревню, когда из хлева донёсся детский плач. В потёмках было плохо видно, но на слух она поняла, что Тайка орёт где-то в загородке у свиньи. Маня подняла девочку, которая лежала на животе в жидком свинячьем дерме, но инстинктивно держала голову вверх, чтобы не захлебнуться, ну и орать. В Тайкиной руке был крепко зажат одноразовый шприц.

— И где ты его только взяла, окаянная, — спросила баба Маня.

— На столбике лежал, ыыыы, я хотела уколом полечить сфинку, ыыыы, ты сама сказала, что она болеет, ыыыыыы, а она не болеет, она — подлая, подлая, ыыыыы, плохая, ыыыы, она не слуфалась и убегала от меня.

— А, это видно Люська шприц оставила, — Маня вспомнила, что на прошлую неделю приезжала дочь — врач терапевт, правда человеческий, но тем лучше, — не реви, девка, не трать все свои слёзы сразу, по всему видно, что говно тебе на себя ещё собирать и собирать — всю жизнь.

Баба Маня с Тайкой на руках, вышла за калитку и вдвоём под уже редкое Тайкино всхлипывание смотрели в сторону  станции, где вдоль посадок уходил от них Миша.