По воспоминаниям фронтовика Гл. 13

   Федор проснулся в маленькой комнате, на просторной  кровати с чистой простыней, на подушке яркая голубая наволочка, теплое одеяло заправлено в голубой цветастый пододеяльник. За окном умытое синее небо, а в комнате тепло и уютно. У окна стол и две табуретки, на бревенчатых стенах фотографии в рамках, как в родном доме в Балыксе. Вот сейчас откроется дверь, войдет мама и скажет: — Федя, сыночек, вставай, я оладушек напекла.

   В дверь постучали, Федор подхватился и сел, голые ступни утонули в меховой подстилке. Дверь открылась,  вошел старшина Иванов с котелком, пахнуло пшенной кашей с мясом. Желудок Федора завозился и счастливо квакнул. Старшина, высокий, широкоплечий, закрыл собой проем двери, когда перешагнул порог, сразу занял полкомнаты.  Пока делал несколько шагов к столу у окна, было видно, что крадется большой сильный хищник, осторожный, готовый к прыжку, ноги в блестящих хромовых сапогах ступают по деревянному полу по–кошачьи мягко. Темное широкое лицо чисто выбрито,  под густыми черными бровями темно-синие глаза, а вокруг сеточка мелких морщин.

   — Ну, что, лейтенант, проснулся,— вместо приветствия сказал старшина и поставил котелок на стол,— я завтрак принес, пока у тебя своего ординарца нет. Быстро одевайся и к столу, пока горячее.

   Федор быстро оделся и заправил кровать, как в училище. Когда затягивал поясной ремень, до него дошло, что старшина ведет себя несколько панибратски. Вчера говорил «товарищ лейтенант» и на «вы», а сегодня просто  «лейтенант» и на «ты». Такое обращение было непривычно. В училище все обращались к старшему по званию на “вы”, и, конечно, с упоминанием звания. Федор хотел было одернуть старшину и вернуть за дверь, но вспомнил вчерашний день, когда все офицеры обращались друг к другу по-дружески, но без панибратства. Старшина Иванов не офицер, но исполняющий обязанности командира взвода, а это как-то уравнивает.

   Старшина будто угадал мысли Федора и сказал:
   — Знаешь, что, лейтенант, я тебе в отцы гожусь, и потому скажу так: из детского имени ты вырос, а до имени–отчества вроде как не дорос, вот потому мое обращение к тебе «лейтенант», будет как раз когда мы двое, а так я буду обращаться к тебе, как положено. Это в училище, как я догадываюсь, все «строевым», да «под козырек». И на фронте надо бы так для поддержания дисциплины, да не получится все время «козырять», а в бою особенно. Там только успевай поворачиваться, не до «козыряний», каждое мгновение на вес жизни. Тут много такого, чему ни в какой академии не научат, так что буду вас учить, а вы сами думайте где я соврал, а где нет. Хотя, если вы, товарищ лейтенант, возражаете….

   Тон старшины был вполне доверительный и добрый, как любящий отец учит жизни сына.
   — Ну, в общем-то, Кузьма Ильич, я не возражаю,— улыбнулся Федор. — Раз уж так, будьте моим наставником, а то попаду  впросак перед бойцами, может нехорошо получиться. А называть я вас буду по имени-отчеству, так меня с детства приучили обращаться к старшим.

   — Правильно приучили,— серьезно сказал старшина. — От вежливости еще никто не умер, а вот от хамства на зоне лечат просто: кому перо в бок, а кому голову двуручной пилой напрочь, там не забалуешь. 
   — Как это: живому человеку голову двуручной пилой, вроде как колоду от бревна отпилить? — удивился Федор. — Я могу понять, когда в горячке ножом или топором, или из ружья, но что бы вот так…

   — Да, лейтенант, вот так,— спокойно ответил старшина. — В тюрьме человек звереет, обстановка такая, и если не покажешь себя зверем, хоть и не самым крупным и злым, тебя растерзают. Только чуть почувствуют в человеке слабину, и растерзают. В тюрьме всем плохо, даже кому хорошо, а для многих нет выше радости, чем поизгаляться  над слабым, увидеть, что кому-то еще хуже. И чем кому-то хуже, тем этому извергу лучше. Всяких насмотрелся. Так что давай не будем о плохом, будем о хорошем.

   — Да, конечно,— согласился Федор.
   — Ну, так тому и быть,— сказал старшина и вынул из кармана шинели бутылку водки. — Я тебе наркомовские принес, недельная пайка.

   —Так вроде бы наркомовские выдают только на передовой,— удивился Федор.
   — А это кому как,— пожал плечами старшина. — Кто и интендантом дружит, тот и в тылу не пропадет. И потом, не могу же я допустить, что бы мой командир пил противооткатную жидкость.

   — Это как так…,— удивился Федор.
   — Молча,— хмыкнул старшина. — Тут есть менделеевы, что из топора самогон сварят. Вот и противооткатную жидкость перегоняют, вполне прилично получатся, а когда и так пьют, только опасно это. С месяц назад пришла партия жидкости, а на бочках написано «яд» и череп с костями нарисован. Двоих поставили охранять, а они решили, что, мол, обман этот череп. Ну, и выпили, а их тут же скрутило. Один почти сразу умер, а второго откачали. Откачать-то откачали, а когда вылечили, расстреляли перед строем за членовредительство. Тут с этим строго, да и нельзя по-другому: начнутся самострелы, особенно перед наступлением, а наступление мы чувствуем задолго, есть верные приметы. Прострелит себе, скажем, пятку такой мерзавец — и в госпиталь. Его товарищи пойдут в атаку под вражеские пули, на смерть пойдут, а он будет в госпитале дурковать. Да только самострел хирурги определяют сразу, и сразу же докладывают в СМЕРШ, так что отлежаться в госпитале не получится. В бою есть шанс выжить, а в трибунале — расстрел перед строем без вариантов. Да еще и семья пострадает.

   — Вы, товарищ старшина, говорите так, будто подозреваете меня в чем-то,— нахмурился Федор и глянул на старшину так, что тот невольно вскинул перед собой ладони, как щит от пронзительного взгляда.

   — Ни боже мой, лейтенант, я рассказываю то, чему в училище не учат, а знать надо.
   — Да, конечно, вы правы насчет «знать»,— успокоился Федор  и  сказал задумчиво: — Не понимаю  я этих членовредителей, ведь мы воевать пришли за Родину, за Сталина. И потом должна быть просто пролетарская сознательность.

   — Тут много чего должно быть, да только чем дальше в лес, тем своя рубашка ближе к телу. Солдат на фронте по призыву военкомата и никуда не денешься, не хочешь воевать,  а будешь, иначе кирдык тебе и твоей семье.
   — Но ведь тысячи добровольцев рвутся на фронт,— возразил Федор,— неужели и они способны на такое.

   — Человек не знает, на что способен пока живет в своей норке, как премудрый пескарь.  Добровольцы, особенно вчерашние школьницы, как правило, не знают, на что идут. У такой дуры романтика в голове, красивый героизм мерещится, а попадет на фронт, и куда что делось. А назад дороги нет, вляпалась голубушка. На фронте им самое место телефонистками при штабе, секретарь-машинистками или регулировщицами, там потерь почти нет, разве что шальной снаряд или бомба. А вот с поля боя раненых вытаскивать, совсем не женское  дело, они там десятками гибнут, а потеря женщины невосполнима. Ее убьют, а это три-пять, а то десять не родившихся  детей, так и опустеет Россия.

   — Получается, что женщинам самое место только в госпитале, подальше от фронта,
 — сказал Федор.
 — Получается так,— согласился старшина. — Хотя и в госпитале им достается так, что сердце щемит. При мне подкатила к госпиталю машина, борт открыли, а там раненые, как бревна лежат, вот и стали девочки их вытаскивать. Правда, все крепенькие, туда слабых не берут, а все не мужики. Девочки кого на носилках, кому под мышки плечики пристроят и прут в госпиталь наравне с мужиками–санитарами.  Да и в самом госпитале не сахар с медом. Кроватей не хватает, раненые вповалку на холодном полу,  а уже поздняя осень была, в крови и грязи, а кто и в собственном дерьме. Вот такого бедолагу надо помыть, к операции подготовить, а кому готовить, конечно, этим девочкам. Вонь такая, что общественный сортир за французские духи сойдет.
 
   — Жуткие вещи рассказываешь, Кузьма Ильич,— плечи Федора передернулись в ознобе.
   — Обычные вещи,— отмахнулся старшина. — Не все выдерживают такое, а из армии не уволишься, вот и придумали они беременеть. Найдет такая ушлая офицера рангом повыше, да желательно холостого, что бы потом денежный аттестат ей высылал, и становится его ППЖ.
   — Кем становится?— не понял Федор.
   — Походно-передвижной женой,— пояснил старшина. — А через несколько месяцев ее увольняют по беременности. Одна вообще умудрилась за ночь пропустить через себя человек пятнадцать солдатиков, что бы, значит, наверняка, как она наверно думала. Не знаю, чем кончилось, но случай был. Не все, конечно, доживают до увольнения, но многие. Да и правильно, женщины должны рожать, а не воевать.

   — И часто такое?
   — Нет, конечно, но бывает,— ответил старшина.
   — А вы, Кузьма Ильич, доброволец или по призыву?
Вместо ответа старшина вынул из рукава шинели вторую бутылку водки и поставил на стол. Скинул шинель и вместе с ремнем повесил на вешалку у двери, и только после этого сказал:
   — Доброволец я, лейтенант. А сейчас подкрепимся, пока не остыло, и наркомовские примем.
   — Пить не буду,— твердо сказал Федор.

   — А я один не пью,— сказал старшина. — Во всяком случае, стараюсь.
Старшина снял крышку с котелка, и одуряющий аромат ударил в нос, как конь копытом, желудок Федора открыл рот и подпрыгнул. Федор взял ложку и зачерпнул кашу с краю котелка, там каша остывает быстрее и не обжигает рот. Старшина зачерпнул со своей стороны. Так они и черпали кашу по очереди, каждый со своей стороны. Наконец старшина отложил ложку.

   — Все, лейтенант, я натрескался, сейчас из ушей полезет.
   — А не врешь, Кузьма Ильич?— спросил Федор.
   — Чего мне врать, я по второму разу сегодня, да и тут двойная пайка.
   — Да, на фронте, я смотрю, хорошо  кормят, не то, что в тылу.

   — На фронте тоже бывает по-разному. В прошлом году в окружение попали, снаряды кончились, отбиваться нечем, из последнего целого орудия замок вынули и в болоте утопили. От батареи десять человек осталось, двое из них раненых, ну мы и драпанули. До фронта верст двадцать, так мы эти двадцать верст неделю шли. Местность, как здесь, перелески да болота, не спрячешься. А немцев кругом, как тараканов, куда ни сунься, а они тот они. Так мы между ними, где перебежками, где на брюхе, когда и в обратную сторону шли, а тут еще раненые, и ведь не бросишь, хоть и просят добить и оставить. Патронов с гулькин нос, а из еды полвещмешка сухарей. Я их на привалах толок в котелке, и по ложке выдавал. Ложку толченых сухарей зальешь в кружке кипятком, помешаешь, что бы остыло немного, и пить можно было, потом ждешь, пока сухари осядут. Юшку выпьешь, а сухари под язык, и ждешь, пока впитаются. Ну, не то чтобы впитаются, но глотаешь медленнее, чем если сразу. Меня в Устьлаге один медицинский профессор научил, говорил, что горячая пища усваивается организмом лучше, тот же борщ или каша, чем если холодная. Можно просто съесть сухарь и запить горячей водой, а лучше, когда вот так, как делали мы. Можно сухой толченый сухарь класть под язык, но тогда питательность меньше. Даже таблетку стрептоцида лучше не выпивать, а тоже под язык, и ждать пока впитается и проглотится.
 
   — Получается, что правильное питание — целая наука,— сказал Федор.
   — Получается,— согласился старшина.
   — А раненых вы донесли?— спросил Федор.
   — Да, конечно,— ответил старшина. — С нами санинструктор был, так он сумел и пули вытащить и раны зашить почти без инструмента.
   — Медаль «За отвагу» вам за это дали?— Федор посмотрел на грудь старшины, где красовалась медаль. — Все ж таки подвиг совершили, раненых вынесли.
   — Нет, лейтенант, медаль я потом заслужил,— ответил старшина. — А за тот, как ты гово-ришь «подвиг», нас тремя месяцами штрафной роты наградили.
   — Это как же?— удивился Федор.

   — За оставление позиций без приказа. Месяца за два до этого вышел приказ Сталина  «Ни шагу назад», номер двести двадцать семь, вот трибунал и зверствовал, особо не разбираясь. Нам сразу расстрел дали, да в тот же день заменили на штрафную роту. Нас таких больше двухсот набралось, на две роты хватило, а тут немцы поперли, нас и кинули на передок смывать преступление кровью. Сзади, для бодрости и поднятия боевого духа, вертухаев поставили с пулеметами. И впереди гибель, и сзади смерть, и никуда не денешься, да и мысли такой ни у кого не было.

 А за вертухаями вот этот самый дивизион стоял, Гугучия тогда капитаном был. Когда немцы поперли, так пушкари по танкам, а мы из винтовок по пехоте, а это оружие слабое в обороне, нам бы пару пулеметов, а нету. Хорошо, что командир заградотряда допер, что если немецкая пехота нас сомнет, то им тоже кранты будут, поддержал нас пулеметами. Дай бог ему хорошей ППЖ.

   — Так вот как ты попал штрафники,— задумчиво сказал Федор.
   — Вот так и попал,— подтвердил старшина. — Повоюешь — насмотришься на идиотов. Такой на митинге или собрании правильные слова говорит, бьет себя пяткой в грудь, призывает, значит. А на деле либо трус, либо карьерист и мерзавец. Обсуждать начальство опасно для жизни, но предупредить тебя я должен. Живи, как на зоне: «Не верь, не бойся, не проси», иначе плохо кончишь.

   — Ну, то, что  молчание—золото, это я знаю,— ответил Федор и спросил: — Медаль ты, Кузьма Ильич, как заслужил?
   — Молча,— ответил старшина. — В ту ночь, как от немцев отбились, сбегал я двумя ребятами в немецкую траншею и притащил ихнего капитана. На другой день приходит Гугучия и просит еще одного «языка», уже для себя. Наша рота в охранении дивизиона, и вроде, как в подчинении. Его дивизион только сформировали, опытных разведчиков нет, вот он и попросил меня. Именно попросил, а не приказал, тут уж никуда не денешься, надо уважить человека. Ну, с теми двумя в ту же ночь притащил полковника, начальника штаба дивизии. Всю ночь на холодной земле лежали, ждали когда туз козырный выпадет, к утру только дождались. Так нам на другой день освобождение, и медали «За отвагу». Гугучия нас, конечно, к себе взял.

   — Так ты из разведчиков, Кузьма Ильич,— сказал Федор. — А взводом, стало быть, командуешь временно.
   — Я и в разведке временно был,— ответил старшина. — Сейчас я больше по ремонтной части. Оружия много всякого и разного, а ему уход и ремонт требуется. Раньше из-за всякой мелочи в тыл отправляли, а сейчас сами управляемся. 
   — У тебя что, специальное образование?
   — Можно и так сказать,— ухмыльнулся старшина. — Я ведь спец по сейфам, вор-медвежатник. Да ты лейтенант знаешь, тебе это сразу доложили.
В ответ Федор кивнул, а старшина продолжил:

   — Отец мой из мастеровых  был, городской. Его за участие в забастовке пятого года сослали в деревню, так он с собой много инструмента привез, и книги с разными чертежами механизмов. Меня с малолетства грамоте обучил. Когда мои сверстники в первый класс земской школы пошли, отец записал меня сразу в третий. Я походил неделю, да и бросил, а чего ходить, если все чему там учили, я уже знал. Я тогда увлекся книгой, где замки всякие и сейфы. Так-то отец сельским хозяйством занимался, у нас земельный надел был, скотина тоже, но и профессию отец не забывал и меня стал учить понемногу. Даст мне задание, скажем, ключ прошлифовать, или другую какую деталь от замка, а сам идет по хозяйству управляться. Мне и десяти не было, силенок маловато, да в этом деле не сила важна, а терпение и сноровка, вот и получалось все гладко.
 
   — Что, в хозяйстве много замков было?— спросил Федор.
   — Конечно, были, как без них,— ответил Кузьма Ильич.— И деревенские приносили на ремонт: кто ключ сломает или потеряет, у кого замок заклинит, вот и шли к нам. Кузнецу тоже носили, но к нам больше.
При упоминании кузницы Федор улыбнулся, это заметил старшина и недовольно спросил:
   — Я сказал что-то смешное?

   — Ну, что ты, Кузьма Ильич, как можно,— спохватился Федор. —  Просто я нашего кузнеца вспомнил, цыгана, Сашко звали. Он все лето, днем и ночью из кузницы не выходил, столько заказов было. А осенью, когда сезон кончался, бывало, погрузит в пароконную кибитку всю семью человек десять и пропадает до зимы. По первому снегу возвращается, и говорит: — «Все, покочевал, теперь можно и поработать». Видать кочевье у цыган в крови, не могут без этого. А на зиму к нему в избу цыгане со всей округи набьются, как только и помещаются, а чуть потеплеет, опять исчезают до зимы. Ушлый они народ. Как то зашла к нам цыганка и спрашивает у матери:
   — Хозяйка, у тебя тараканы есть?

   Могла бы и не спрашивать, куда же без них, родимых. Так цыганка взялась извести их. Велела дать ей ковригу хлеба, да не просто,  а посвежее. А в тот день мать как раз хлеб испекла, он такой круглый и душистый, как сейчас помню. Цыганка велела матери выщипнуть из середки ковриги кусок поболее и съесть. Мать так и сделала. Тогда цыганка положила в хлеб луковицу и уголек из печки, и стала с этой ковригой по избе ходить. Ходит, чего-то бормочет и присвистывает, возле печки взяла новый просяной веник и давай им избу крестить. Ходила так, ходила с присвистом, вышла в сени, да и пропала. Хлеб и веник унесла, а тараканы остались.

   — А ты, лейтенант, тоже парень ушлый,— ухмыльнулся старшина. — Надоело меня слушать, враз увел разговор в другую сторону.
   — Ну, это ты зря, Кузьма Ильич,— сказал Федор. — Каждому человеку нужно внимание и  понимание. И нет ничего плохого, если ты немного расскажешь о себе, не самое сокровенное, конечно, ведь есть такое, что сам стараешься забыть.   Я не могу настаивать, да и глупо, ведь давно известно: — «Чем меньше спрашиваешь, тем меньше тебе врут». Но вот почему  ты провел полжизни в лагерях, я знать должен, как твой командир. А рассказываешь ты интересно: и слов мало, и все понятно.
От последних слов грубое лицо старшины разгладилось, и он сказал:

   — Особо нечего рассказывать, разве что про замок, который мне боком вылез…. Лет через несколько меня совсем мастером признали, да  так оно и было. Надумал я как-то сделать такой замок, который только хозяин может открыть, потому, как секрет знает. Старых замков у меня скопилось десятка два, так я выбрал самый большой, да такой, что им только городские ворота запирать, а не амбар или сарай. Разобрал аккуратно и стал кумекать, что и как. Отцу, конечно, сказал о задумке, а он только хмыкнул, но мешать не стал. Месяц бился я с тем замком, а когда сделал, запер им мастерскую при отце, ключ даю ему и говорю:

   — Тятя, там на верстаке бутылка стоит, откроешь замок — твоя будет, а не откроешь — купишь мне кулек конфет, а водку не получишь.
Отец посмотрел на меня, как на несмышленыша какого, ключ в скважину вставил и ну давай крутить его в замке. Замок только пощелкивает, а открываться не хочет. Смотрю, отец начинает злиться, ключ крутит туда-сюда, только что не поперек, да так, что вспотел. А в тот день у нас проезжий купец был, так он тоже заинтересовался и попросил меня при нем замок открыть-закрыть. Ну, мне не жалко: открыл и снова закрыл, и так три раза. Пока  ключом в замке крутил, оба уши насторбучили и слушали, что-то хотели по щелчкам определить. Дал я купцу ключ, он стал им в замке щелкать, да только зря. Час валандался, пока сказал: — «Покупаю замок, скажи секрет и называй цену». — Я ему в ответ, мол, с отцом договаривайся, а мое дело маленькое.

   — Что-то ты, Кузьма Ильич, привираешь,— сказал Федор. — Это как это: ты можешь открыть замок, а другой не может тем же ключом.
   — Вот это самое интересное,— довольно сказал старшина. — Ключ надо было вставить, чуть придавить и повернуть на два щелчка, потом отпустить и снова два раза щелкнуть. Опять придавить и два раза щелкнуть, отпустить ключ и провернуть до конца. А закрывать без всякого придавливания.

   — Хитро придумано,— сказал Федор. — Только ведь это запомнить надо.
   — Купец быстро запомнил,— отмахнулся  старшина. — Пока они с отцом покупку обмывали, он раз двадцать замок открывал-закрывал. А обмыли так, что купец не мог попасть ключом в замочную скважину, а когда попадал, то открывал и закрывал.
   — Кузьма Ильич, ты говорил, что у тебя случились неприятности из-за этого замка,— сказал Федор.

   — Ну, не совсем из-за этого,— ответил старшина. — Кроме того замка я и другие делал, и все с разными секретами. Городские купцы прознали и заказы посыпались, как горох из мешка, благо, что от города недалеко. Мои замки давали семье больше, чем хозяйство, — это с первым замком я возился долго, а потом мог за день сделать. Так и жили бы, да случилась революция, Гражданская война, разруха, заказы как обрезало. Ближе к зиме двадцатого года вся наша семья заболела тифом. Я как-то покрепче оказался, все ухаживал за родителями и тремя младшими братьями, как наш фельдшер, Серафим Иванович, велел, а потом и сам свалился. Не знаю, сколько пролежал в беспамятстве, а когда очнулся, в доме пусто. Один я.

Кое-как поднялся и пошел к Серафиму, он по соседству жил, самого ветром качает от слабости, а идти надо, что бы узнать, где семья. Серафим меня, конечно, даже во двор не пустил, через калитку говорили. Оказалось, что семью нашу по очереди похоронили соседи, они и живность растащили в уплату. А что соседи не унесли, продотряд выгреб подчистую. Дал мне Серафим ковригу хлеба и кусок сала фунта на два, да велел в бане попариться, а одежду прокипятить или прожарить, что бы, значит, вошь тифозную изничтожить.
 
Я, конечно, все так и  сделал, и стал жить в бане, а в дом ни ногой, что бы, значит, не заразиться опять. В летней кухне нашел фунтов десять муки,  смальца фунт, и стал откармливаться. Еще и сухари были. Сало, я так понял, с нашего кабанчика было: оно с мясными прожилками, а так свинью только мой отец умел откармливать.  Видать Серафим тоже приложил руку к нашему хозяйству, ну да бог с ним, другие и этого не дали, хотя знали, что я выжил.

Мне тот год семнадцать исполнилось, а по росту и силе я был второй в деревне после отца, да и мать у нас была рослая. Я быстро узнал, кто и что увел с нашего двора, хотел пожечь их, да передумал: все-таки люди помогли, здоровьем рисковали, а что лишку взяли, так бог им судья.
За неделю я немного отъелся, и решил податься  в Самару. Собрал в котомку, что было съестного, два замка на продажу, мелкий инструмент тоже, окна и двери заколотил досками и затемно ушел, к обеду уже в Самаре был. Сразу пошел в паровозное депо на предмет работы по слесарному делу или кем придется, а там от ворот поворот, мол,  своим работы нет. Сунулся на железнодорожную станцию, что бы хоть грузчиком, а там своих девать некуда. Тогда я на волжскую пристань, и опять от ворот поворот. А дело к ночи, на улице холодно, ночевать негде.  Хорошо, что на пристани подсказали, что неподалеку ночлежка есть, за плату пустят переночевать, и предупредили, чтобы за вещами следил, а то сопрут и мявкнуть не успеешь.

Прихожу в эту ночлежку, она в большом бараке была, а там в дверях двое молодых мужиков плату берут. Один просто здоровый, а другой еще и поперек себя шире, и видно, что он главный. А еще мне показалось, что где-то я видел его. Он посмотрел на меня и говорит:

   — Может быть вам, господин хороший, отдельную комнату?
   Я одет хорошо был: шапка новая заячья, сапоги хромовые, полушубок почти новый, а под ним угадывается костюм городской, от отца остался, вот и принял меня за человека состоятельного, я и говорю:
   — Отдельную комнату, конечно, лучше,— и показываю ему золотой червонец. — Только за одну ночь червонец дороговато будет, а вот месяц еще туда-сюда, или я пошел.
 
   У хозяина глазки блеснули, он и говорит:
   — Ну, зачем так сразу, живите месяц, хоть и в убыток, но что для хорошего человека не сделаешь.
   На том и поладили. Провел он меня через барак, а там шконок дощатых с полсотни, и народу битком. Рожи у всех разбойничьи, или просто озлобленные, а есть и жизнью забитые, запуганные, такие свои котомки в охапке держат, и видно, что если подойдешь не так, с перепугу на нож насадят. Кто спит, кто в карты играет, кто склонился над своим сидором и жрет. Воздух тяжелый, как наковальня, а от табачного дыма дальнего угла не видать, хоть и электрическая лампочка под потолком светит. Мне эта лампочка в диковинку, а вида не подаю, чтобы не приняли за деревенщину неотесанную. Прошли мы коридорчиком и остановились возле тяжелой двери, такие сразу видно. Хозяин дверь толкнул, и вошли  мы в небольшую комнату, тоже с электричеством. А там кровать солдатская, стол и два стула, шкафчик на стене.

   —Ну, как вам комната?— спросил хозяин.
   — Хорошая комната, вот только замка не вижу на двери,— говорю ему. — Мне со своим сидором таскаться по городу не с руки, а здесь оставлять боязно.
   — Замок есть,— отвечает,— только кроме отца никто не управляется с ним, с секретом он. А отец сейчас в отъезде, будет завтра, так что придется потерпеть денек.
   Тут я понял, что это один из моих замков и говорю:
   — А ты покажи замок, а я разберусь с ним.
   — Отчего же не показать,— отвечает. — Только канительно это: подай замок, убери замок, да пока еще вы, господин хороший, будете пытаться открыть замок, время пройдет, а время — деньги. Народ на ночлег идет, там глаз да глаз нужен, а я здесь.

   Тут я вспомнил, что видел этого мужика у нас года три назад. Он с отцом своим, Сергей Сергеичем, приехал за заказом, сам остался на улице за лошадьми ухаживать, я его в окно видел, а отец зашел в дом. Отец пока замок рассматривал да примерялся, как открыть-закрыть, все похвалялся, какой у него смышленый сын и все его Витенькой называл, а у этого Витеньки рыжая бородища лопатой и морда разбойничья, а отец его как ребенка кличет. Оба рыжие, вот и запомнились. А еще вспомнил, что у них и трактир и магазин. Тут я совсем осмелел и говорю:

   — Давай так: если замок открою, то червонец мой, и я живу здесь месяц, а если не открою, червонец оставлю и прям сейчас уйду.
   Тут Витенька и поплыл: шутка ли получить золотой червонец за здорово живешь. Тогда такая чехарда с бумажными деньгами была, что не приведи господь, а тут червонец, как с куста. Ударили мы по рукам, Витенька достал из шкафчика замок и подает мне. Я только глянул и вижу: мой замок! Я его тут же открыл, закрыл и снова открыл, у этого фраера челюсть упала и об пол стукнулась, насилу назад вставил.

   Федор тихо засмеялся и прикрыл лицо широкими ладонями.
   — Да что тут смешного,— недоуменно сказал старшина.
   Федор убрал ладони от лица и сказал:
   — Ну, как же: челюсть об пол стукнулась. Так не бывает, а у тебя получилось, что бывает, вот и смешно.
   — Так это для красного словца, без него и жизнь не сахар,— усмехнулся старшина.
   — И чем кончилось это приключение?— спросил Федор.

   — Ничем не кончилось, все только началось,— ответил старшина. — На следующий день приехал Сергей Сергеевич. Провели они меня в тайную комнату, а там сейф, сказали, что в нем деньги, а ключ потеряли, и предложили открыть. А мне что, мне интересно, взял инструмент, книгу по замкам, и давай колдовать. Больше часа бился, пока открыл, вспотел так, что пришлось рубаху выжимать, а в сейфе деньжищ битком. Может и пошла бы жизнь по-другому, да чекисты как раз облаву устроили. Тогда они часто шерстили людные места, а шерстили так, что не спрячешься, набили руку. В тот день проверяли ночлежку, вот и повязали нас прям возле сейфа. Оказалось, что Сергей Сергеич с Витенькой этот сейф с какого-то завода вынесли. За полгода до того комиссары трактир и магазин конфисковали у них, тогда они открыли ночлежку, да на ней много не заработаешь, вот и решили кассу взять. Взять то взяли, а открыть не смогли, я им то ли на счастье, то ли на беду подвернулся, а может просто карта не так легла.

   Потом было следствие, суд, и дали мне два года, а им по червонцу. Мне, как социально близкому элементу из крестьян скидку сделали,  а им, как буржуям, на всю катушку, хорошо, что не шлепнули. Надо сказать, что Сергей Сергеевич и на следствии, и в суде отмазывал меня, утверждал, что я к краже сейфа отношения не имею, но это меня не спасло. Обычно подельники топят друг друга, у каждого своя рубашка ближе к телу,  а тут получилось, что в семье не без урода. Статья у меня была уважаемая среди воров, так, что на зоне жилось неплохо.

   — Ну, два года не так и много,— сказал Федор. — После освобождения мог бы найти работу, у тебя же, Кузьма Ильич, руки золотые.
   — Наивный ты человек, лейтенант,— вздохнул старшина. — Руки остались при мне, а работы не было,  разруха была.  А кушать хочется, хоть ты дворник, хоть профессор. Да и тюрьма еще никого не исправила, или, как сейчас говорят: не перековала. Скорее наоборот. Я-то знал, что вины за мной нет, так неужели я злобу на власть не затаю. Вот то-то и оно.

   — Так почему вы на фронт пошли добровольцем, товарищ старшина, если у вас злоба на советскую власть,— вскинулся Федор, его душила злоба на уголовника, лицо налилось дурной кровью. — Тебя мало расстрелять, тебя повесить надо, мерзавца.
   — А ты не кипятись, лейтенант, и не хами старшим, и вообще никому не хами,— спокойно ответил старшина. — Ты сам просил, что бы я рассказал все без утайки, вот и слушай, а то мне и замолчать недолго.
   — Прости, Кузьма Ильич, погорячился я,— сказал Федор успокаиваясь, кровь медленно отлила от лица.

   — Да ладно, чего там,— сказал старшина. — Сам был молодой и бешеный, не сразу понял, что горячность до добра не доводит. А насчет любви к власти и «добровольца» скажу так: — Власть выгребла у меня все до зернышка и обрекла на голодную смерть, да и все село наше. В двадцать первом до людоедства дошло, был я там после отсидки, наслушался. Власть посадила меня невиновного, сделала из меня уголовника. Ну никак не могу я любить такую заботливую власть. А воюю я сейчас не за нее родимую, за нее воевали в Гражданскую войну. За Россию я воюю, за Отчизну, и не только я. На фронте много таких, чьи семьи комиссары по миру пустили, сиротами сделали, и ведь воюют эти сироты, да еще как воюют. Власть может смениться, а Россия, как стояла, так и будет стоять, и грош мне цена в базарный день, если я отдам Родину на растерзание супостату.

   — После победы, что думаешь делать,— спросил Федор. — Ведь мы непременно побе-дим.
   — Конечно, победим, по-другому быть не может,— уверенно ответил старшина. — С нашим народом, да не победить…, быть такого не может. Я давно на фронте, знаю. А война кончится, опять буду воровать, у меня самый лучший инструмент в Советском Союзе и спрятан надежно.
   — Но ведь страну придется восстанавливать,— сказал Федор. — Я пока на фронт ехал, на-смотрелся на руины, а ты — воровать.
 
   — Лейтенант, давай ты не будешь меня воспитывать,— поморщился старшина. — Ты не видел настоящего воровства. Загрузят в вагоны, скажем, сто кубов леса, а в сопроводительных документах пишут сто двадцать, разницу в карман лагерного начальства. А таких вагонов тысячи. Миллионами воруют. Да и зекам выгодно, не всем, понятно, а приближенным. За перевыполнение плана зачеты идут. Скажем, сделал две нормы, да одну-две приписал, а как лишняя норма, так день из срока долой. Вот и получилось у меня, что отсидел не полную десятку, а сроку было восемьдесят лет. Я считаю так: от большего немножко не воровство, а дележка. Ну, возьму я кассу тысяч на двести, бывало и больше, и мне на год, а то и на два хватит для безбедной жизни.

   — Но это если украл и не попался,— возразил Федор. — А если попался, опять тюрьма.
   — Лейтенант, об этом можно спорить до бесконечности,— вздохнул Кузьма Ильич. — Я тебе буду про Фому, а ты мне про Ерёму. Поэтому доедай, а я пойду, взвод построю для знакомства с тобой.