Сытый художник, голодный художник

Он никогда не отличался особой сентиментальностью, а картины, выходящие из-под его немного тяжелой мужской руки, были предельно четки и ясны зрителю. Чистота его работ всегда была несомненна, именно за это его и полюбили здесь, в Дрездене — священной Мекке для немецких художников, куда совершается паломничество к искусству со всех уголков страны. И если для Хенрика прошлые приезды сюда являлись лишь очередными рабочими поездками по Германии, то для направляющихся сюда художников-эмигрантов, здешняя Флоренция на Эльбе — место, дающее веру на светлое будущее. Они искренне верят, что добравшись до этой страны, они наконец-то ощутят чувство безопасности и чувство свободы. Эти беженцы мира пакуют в сумки искренние надежды на свободу самовыражения на плачущей от войны, политических репрессий и бедности Родине, сладко лелея фантазии о достойной жизни в Европе и ими движущей европейской мечте: о свободе, справедливости и равноправии.

Ветер резко захлопывает оконную дверцу, давно пробудившийся Хенрик подходит снова ее открыть и замечает следующую сцену: под его окнами какой-то уличный художник рисует довольную туристку, видимо, она рада своему отставанию от экскурсионной толпы. Немного подняв подбородок, наш дорогой друг начинает внимательно наблюдать за процессом, как бродячий искусник легкой рукой очерчивает на полу помятом листке каждый волосок и свежее личико своей десятиминутной музы. Он, по своему виду, честный иммигрант из какой-то дальневосточной страны, который расположился здесь уже достаточно давно и нашел себе уютное местечко для работы на центральных тротуарах города. Бродячий начинает рисовать туристку игриво и вольно, изредка ей улыбаясь. Глаза женщины начинают бегать от небольшого испуга, она сконфужена и, по всей видимости, не особо рада ответить ему той же приветливостью. Хенрик слегка морщится, видя, как грязные пальцы человека за окном бегают по белому листку бумаги, смешивая карандашные следы и следы грязи воедино. Во мгновенье он резко переключится, заставив себя испытать чувство вины за свою брезгливость. Его чрезмерная, присущая нации, толерантность, не даст ему выказать отвращение даже будучи наедине, но, когда он спустится на первый этаж своей гостиницы, чтобы пообедать, он вспомнит этот момент и сморщится уже дважды. Хенрику было трудно смотреть на то, как за его окнами творилось крайне бедное и обреченное на такую форму существования малое искусство, ведь на его счастливую долю уже долгое время приходится размеренное, плановое выполнение серьезных заказов на написание картин пару раз в месяц, чаще сухих портретов, подтекст которых заключается лишь в добросовестности и своевременности его работы. Для него это достойное и профессиональное, но лишь ремесло, за которое ему платят деньги и причем неплохие, так что грех, как говорится, жаловаться.
 
К своим двадцати пяти годам он посетил уже более тридцати стран по учебным, туристическим и рабочим соображениям. В любой новой для него стране он не чувствовал себя чужим, наоборот, зная несколько иностранных языков и имея достойное образование, хорошие связи и друзей по всему земному шару, он ощущал себя гражданином мира, свободно пересекающим территориальные и другого рода границы. Он был открыт для любого опыта, и что присуще большинству европейцев, Хенрик по-детски умел радоваться каждому новому событию в его жизни, пусть даже и не особо значительному. И сейчас, представляя его образ в своей голове, думается, что человек, побывавший и проживший во многочисленных разных местах, человек, собравший бесценный багаж неповторимого опыта, имеет такую простую роскошь: возможность, а может даже и способность, жить по-настоящему. Возможность жить своей жизнью и при этом получать от нее удовольствие. Твое чутье окажется верным: такова была его реальность. Хенрика не окружала предвзятость, паранойя или стресс, в любое время он мог позволить себе купить билет на любое направление, мог носить хорошие марки одежды и частенько баловать себя походами в театры, музеи и кино, его жизнь имела абсолютную, категорически адекватную норму. Ту самую желанную норму, которая есть даже ни у каждого из нас, жителей стран третьего мира.

Хенрик продолжает пристально следить в окно за последними штрихами уличного художника, развалившегося на бетонном бортике тротуара от неподвижного положения крючком, и за туристкой, брезгливо сидящей на маленькой табуретке перед смуглым творцом. Эта ситуация неожиданно напомнит ему образ творческой улицы на Дворцовой площади в Санкт-Петербурге, напомнит о том, как он неспешно прогуливался по этому городу, вдыхая запах кофе и мокрого асфальта, как он много шутил, выпивал и смеялся, как он был просто счастлив оказаться там. На его лице читается неопределенность, пока он медленно задвигает шторку и еще не принимается за мольберт, художник-бродяга дорисовывает портрет и уже отдает его туристке за какие-то ничтожные гроши. Хенрику пора садиться и за свое произведение, но внутри него что-то сжимается, он неожиданно понимает, что ему невыносимо тоскливо из-за одиночества. «Пойду позвоню Мартину и Питеру, узнаю, застряли ли они в городе на выходные», — подумал Хенрик, быстро сморщившись в последний раз в сторону закрытого окна.