Чужие города

1.
На этой большой даче не было ни сада, ни подстриженных кустов или деревьев. Вокруг дома свободно рос хвойный и лиственный лес. В метрах тридцати от дома стояло несколько пустотелых стволов без ветвей, в которых были устроены гнёзда для птиц и белок и столики для подкормки. Хозяин дачи приходил сюда часто.
Вот и сейчас он кормил птиц, которые нисколько не боялись его и клевали хлебные крошки чуть ли ни с ладони.
Послышались шаги. Подошел человек в кожаном плаще. Поздоровался. Хозяин ответил ему. Отряхнул ладони от крошек. Они пошли к дому. По дороге человек в плаще спросил у хозяина про розы у пруда. Тот ответил, что уже обрезал их.
В зале на первом этаже они проговорили около часа, просматривая разные бумаги. В конце беседы, когда гость собрался уходить, хозяин сказал:
– Там у тебя, в списке, артист из Малого…
– Забродин, – подсказал гость.
– Что натворил?
Гость пожал плечами.
– Трепло. Анекдоты любит. Песню Вертинского про юнкеров везде горланит… Кстати, тебе прислали новые пластинки? В ноябре твой Вертинский приедет.
Хозяин поднял голову, посмотрел на гостя.
– Мой Вертинский?
Посмотрел так, что гость сглотнул комок, внезапно подступивший к горлу.
– Извини, – пробормотал он, – я же знаю, что ты любишь слушать его песни.
– Слишком много ты знаешь, – усмехнулся хозяин. И эта усмешка не сулила ничего хорошего. – Про Вертинского знаешь, про розы… А я ведь не только розы умею сажать.
Лоб у гостя покрылся испариной.
– Знаток хренов, – презрительно процедил хозяин и длинно выругался по-грузински на прощание.
Когда гость подходил к своей машине, раздался выстрел. Он замер. Но тут же понял, что это хозяин выстрелил с веранды второго этажа по воронам, которые вечно мешали ему своими криками.
Разрядив американский винчестер, хозяин вернулся в большой зал. Подошел к автоматическому проигрывателю грампластинок. На его крышке уже лежал приготовленный список песен Вертинского на трех страницах. Хозяин бросил взгляд на листки. Песен было сто две. Он раскурил трубку.
«Надо выбрать штук тридцать, которые разрешу ему петь. На один концерт хватит. Чтобы жизнь медом не казалась, пусть сначала в гостинице поживет. Потом дам квартиру на Горького».
2.
Актер Малого театра Иван Забродин в лагере пробыл недолго. Всего два месяца. Поругался с каким-то зеком, обозвал его козлом при всех, да еще пихнул руками. На следующее утро Ивана нашли на нарах с заточкой в груди. Родные, дождавшиеся спустя годы его реабилитации, об этом, разумеется, не знали.
Выросший сын Забродина Алексей окончил Щукинское театральное училище.  Михаилу Ивановичу Цареву, патриарху и председателю худсовета Малого театра кто-то подсказал: мол, есть сын нашего бывшего актера, Забродина, может, стоит посмотреть? Но Царев то ли не смог, то ли не захотел пойти на дипломный спектакль.
Алексей уехал служить в саратовскую драму, потом переехал в Тбилиси. Там и познакомился со своей будущей женой, Жанной.  Он знал себе цену. Перед главным режиссером не пресмыкался. Поэтому и в Тбилиси семья проработала всего один сезон. Уехали в Казань, затем во Владимир. И только в Ташкенте осели прочно. Их жизнь стала размеренной, неспешной, как ходьба в жаркий день под столетними азиатскими чинарами.
Забродин был нарасхват. Его ценили за универсальность таланта. На радио он мог один озвучить в пьесе десяток мужских персонажей. Да так, что об этом потом никто не догадывался. С телевидения ему иногда звонили за день до эфира, как проверенной палочке-выручалочке. При своей феноменальной памяти Алексей мог за ночь выучить десяток стихотворений, многостраничный диалог. После каждой теле- или радиопередачи он цеплял на карман своего пиджака скрепку с очередного сценария. Носил эти скрепки с пижонской гордостью, как ордена. В конце месяца придирчиво сверял количество  почтовых переводов и скрепок. Получив деньги на почте, шел в магазин и покупал жене очередную хрустальную посудину. А на следующий день, когда Жанны не было дома, Алексей включал проигрыватель, ставил пластинку Вертинского. Пил водку и задушевно пел с певцом на два голоса. Когда водка заканчивалась, наступала очередь песни «Чужие города». Ее Алексей пел отчаянно, со слезами на глазах:
Тут шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда!..
Вместе с финальными словами песни он распахивал сервант и бил хрусталь.
Утром виновато прятал глаза. Осторожно сметал осколки вазочек и фужеров в совок, ссыпал их в ведро. Водитель машины, вывозящий мусор в их районе, встречал его как близкого знакомого. Спрашивал сочувственно: «Опять?» Алексей испускал тяжелый вздох. Кивал. А через месяц снова покупал с гонораров хрусталь и снова бил его под песни Вертинского.
Жанна запретила мужу таскать в дом все эти вазочки-фужеры. Усилила контроль за спиртным. Забродин совсем было загрустил. Но спасение пришло, откуда не ждал: в Ташкент из Барнаула приехал однажды сибиряк Володя Пароход.
Они сошлись сразу. С первых репетиций, на которых стало ясно, какого калибра актер пришел в театр. С первых разговоров в курилке, в которых всплыли имена знакомых актеров, разбросанных по всей стране. Упоминание фамилии – Вертинский –  скрепило их отношения окончательно.
У тридцатилетнего Володи Парохода был хрипловатый, проникновенный баритон. Когда он шутливо-ласково говорил или пел под гитару, каждая женщина верила, что говорит и поет он для нее одной, готова была слушать его бесконечно и идти за ним куда поведет. Да что женщины! Мужчин тоже подкупали искренность, доброта и талант Володи. Волны общей любви захлестнули и Жанну: она разрешила мужу пить только с Пароходом и, желательно, у них. Забродин не знал, обаяние ли Парохода тут сработало или женская жалость Жанны к ним обоим. Да и не важно все это было:

Как хорошо с приятелем вдвоем
Сидеть и пить простой шотландский виски!

– Леша! Здесь душевные люди! – Говорил Пароход. – Один Забродин чего стоит… Здесь колоритно, калорийно... И, вроде, – полный горностай… Но! Здесь, Леша, все наоборот! Понимаешь? Тут уже черешню продают, а там еще сирень не отцвела!.. А тайга?! Ты не представляешь, что такое тайга! Кедрачи, сопки, охотничье зимовье…
Алексей пытался представить. Проникался. Говорил, что был бы рад побывать там, в Сибири. И с такой же любовью рассказывал Пароходу про свою Москву, про ее улицы, парки, театры.  Об отце говорил мало. Но во время одного из дружеских застолий вдруг в отчаянии стукнул кулаком по столу.
– Знаешь, что я узнал? Сталин любил Вертинского! Слушал по ночам.
– Ну, и что? – не понял Пароход.
– Как что? Я люблю Вертинского. Ты любишь. И этот упырь усатый, который моего отца в лагере сгноил, – тоже! Я что, такой же мудак, как он?! Ну, ладно, не мудак... Мы, получается, что, – одного разлива, одного поля баклажаны?!
– Сергеич, – улыбнулся Пароход, – если Гитлер Вагнера любил, то что? Тогда все, кто любят Вагнера – друзья Гитлера, мудаки?
– Да нет! Но все равно! Сталин… и Вертинский… Реникса какая-то!
Пароход советовал: плюнь! Они махали руками и пели с задушевным озорством:

– Мадам, уже падают листья!..

Однажды поздно ночью Пароход позвонил Забродину.
– Ты чего? Что случилось? – спросил встревоженный Алексей.
– Я все понял, Сергеич! Все! Про Сталина и Вертинского. Слушай, это – зависть! Черная зависть к чужой судьбе! Он же, Сталин, невыездной. Он заперт в своей стране! Как волк в загоне. Как зэк на зоне… А у Вертинского – бананово-лимонный Сингапур! Женщины Парижа, Харбина, Нью-Йорка! Друзья какие! Шаляпин, Чаплин, Марлен Дитрих! Цветы, аплодисменты, карты, кокаин… Сталину же, как язвеннику, ничего нельзя. Вот он и сидит по ночам, проживает чужую, недоступную ему жизнь. Прямо как в «Маленьких актрисах», помнишь?

И по ночам оплакивают роли,
Которых не играли никогда…

Забродин помолчал. Потом вздохнул и сказал:
– Точно. Ты прав. Мы обязательно выпьем за это.

Как-то весной Жанна обратилась к Алексею:
– Вот Пароход!..
– Что Пароход? – спросил он.
– С него надо брать пример. У него все под руками поет: гитара, рубанок, все эти его… Как их? Шпунтубели, зензубели…
– И бабы, – вставил Алексей.
– Что бабы?
– Бабы тоже под его руками поют.
– Пошляк… Забродин, ты мне который год обещаешь переклеить обои в зале? Пригласи Парохода. Вместе уж точно справитесь. Я мешать вам не буду. Поеду к Лебедевым на дачу с ночевкой. А вы тут творите.
В понедельник, в очередной театральный выходной, Пароход приехал к Забродину. Они передвинули мебель в центр зала. Нарезали обойных полос нужного размера, замесили клей.
– Созрел первый тост, – сказал Алексей, –  пока медленно клей набухает, мастера потихоньку бухают.
Они включили Вертинского. С лоджии Забродиных, прямо из окна, спустились по деревянному трапу в глухой, заросший деревьями и кустами квадратный участок двора. Там у Алексея стояли столик, лавочка и мангал. Они разожгли в мангале дрова. Нарезали бутербродов. Налили в рюмки по первой. И время потекло культурно, интеллигентно, как любил говаривать Пароход. Весенние листья на деревьях и виноградных лозах были еще тонкими, нежными; солнечный свет делал их почти прозрачными. Таким же нежным и прозрачным было настроение друзей. Допивая первую бутылочку водки, они обнаружили, что кончилась закуска. Пошли к холодильнику. Увидели ведро с клеем. Рассмеялись. Деловито наклеили десяток полос. Алексей достал из холодильника замаринованное мясо.
Когда выпили под шашлыки, снова вспомнили про обои. Решили быстрей покончить с ними, чтобы больше уже не отвлекаться. Бумажные полоски на стенах стали у них почему-то смещаться и морщиться. Пароход обратил на это внимание, но Алексей отмахнулся:
– Сойдет! Тут вообще шкаф стоит. Тут можно лепить хоть вдоль, хоть поперек!
В подтверждении своей мысли следующую полоску он отважно приклеил поперек всего обойного ряда. А вот оклеить угол комнаты у них не вышло: Алексей оступился и опрокинул ведро с остатками клея.
 «Над розовым морем светила луна», – пел Вертинский.
 Алексей обвел взглядом комнату.
– Господи! Столько лет я здесь!.. Почему? Зачем? Клею обои… Носы из гуммоза клею... Я же урожденный москвич, Володька! Мой отец в Малом театре работал! У меня друг – Толубеев!.. А я… Мне полтинник стукнул! Полтинник! А мне… мне за бутылку пива пистон вставляют!..
Он так резко развернулся к Пароходу, что чуть не упал.
– А ты?! Вот ты? Тебя-то что тут держит?! В этом… лагманово-арбузном Сингапуре?!
Крутился виниловый диск. Вертинский пел про чужие города, про другую жизнь.
Пароход сказал:
– Есть поезд номер двести. Ташкент-Иркутск.
Забродин спросил возбужденно, нетерпеливо:
– Он каждый день ходит?
– Леша!.. Да какая разница! – вскинулся Пароход. – Только добраться до Сибири!.. Барнаул, Красноярск, то, се… а там и Иркутск. На билеты у меня есть.
Забродин встал со стула. Одернул майку, выбившуюся из спортивных трико.
– И у меня пять сотен зеленых. Все! Хватит! Я еду с тобой.
Они спешно переоделись, побросали в сумку какие-то вещи. Поймали на улице такси. Торопливо втискиваясь на заднее сиденье, одновременно крикнули:
– На вокзал!..
В кассе были билеты до Новосибирска. Они купили два. Они обнимались, били друг друга по плечам: все! все! вот она, свобода!.. Разыскали свой  плацкартный вагон. Вбежали в него. Бросили сумку. И услышали объявление:
«До отправления поезда номер 369Ф Ташкент – Новосибирск остается пять минут»
Выдохнули. Вышли в тамбур. Достали сигареты.
Они взволнованно смотрели на провожающих людей, стоящих у вагона, носильщиков с тележками, милиционеров. Проникались торжественностью, важностью летящих, звенящих в теплом азиатском воздухе секунд.
До момента, когда объявят отправление поезда и состав содрогнется всеми вагонами, оставалась самая малость, – может быть, пара минут.
Алексей вдруг произнес тихо, без эмоций:
– Жанна будет волноваться.
Владимир понял, что никуда они не едут. Что завтра придется просыпаться с  головной болью, вставать под холодный душ. Отводить взгляд от женщины, с которой живет второй год. Трястись в троллейбусе, едущем в сторону театра. Играть на детском утреннике собаку. А за соседним гримерным столиком будет сидеть Алексей и клеить своему баю нос из гуммоза.
Они устало спустились на перрон. Пошли искать водку. 
Их шарканье ног по асфальту было похоже на шуршание патефонной иглы. Казалось, еще мгновение, и прозвучат фортепьянные аккорды, и голос любимого певца   выскажет миру всю горькую правду о чужих городах.