Роман Объединение физики, ч. 1, гл. 7

                Г Л А В А   С Е Д Ь М А Я


    - Так что же, батенька, на что жалуемся? - наклонив голову набок, мягенько, осторожненько выговаривал слова Аполлинарий Кузьмич, обливая очень большим вниманием кого-то внизу под собой.- Что болит-то?
    Он присел на хрустнувшую под ним сетку кровати .
    - Я, видите ли, на профилактики здесь нахожусь,- двигая с проступающем волнением по сторонам глазами, по-военному отрапортовал человек со шрамом на лошадином лице, вываливаясь по грудь из-под одеяла.- Ничего серьёзного, как я думаю, просто здоровье поправляю, старые раны залечиваю. Так доктора сказали мне.
    На него все уставились, целое белое облако залетело. Больной заметно неловко себя чувствовал, не спускал вопрошающего взгляда с профессора.
    Аполлинарий Кузьмич, кашлянул в кулак, глянул украдкой на Чугунова. Чугунов пожал плечами, придавил губы.
    - Кто лечащий врач?- сурово спросил Аполлинарий Кузьмич, стал голову назад выворачивать.
    Из толпы робко выступил какой-то в белом халате бегемот.
   - Диагноз, пожалуйста, или эпикриз,- на одной ноте пропел профессор, с неприязнью оглядывая необъятные физиономию и фигуру. Ему услужливо прочитали, что больной Железогло, год рождения какой-то, поступил такого-то числа с жалобами на боли - и и так далее; что в таком-то году больной был серьезно ранен осколком в боях за пределами родины, ранение было залечено на скорую руку в боевых условиях и находится ныне весьма запущенном состоянии; операция по удалению осколка не проводилось - слишком глубоко засел; необходимо немедленно хирургическое вмешательство и реабилитация затем на южных курортах...
   - Кто мне,- оборвал чтение Аполлинарий Кузьмич, вдруг очень требовательно поглядев вокруг, вздёрнув подбородок,- кто мне не на латыни может перевести эпикриз или хотя бы предполагаемый диагноз, м-м?- все подавленно молчали.- Ясно. Попрошу всех оставить меня наедине с больным.
   Доктора, шелестя халатами, понуро потянулись к выходу.
   - Владимир Андреевич,- крикнул Чугунова Аполлинаре Кузьмич,- вы останьтесь, пожалуйста.- Чугунов задержался с вспыхнувшим гордостью лицом, и доктора с нескрываемой завистью на него посмотрели; он страшно заволновался под этими взглядами.
  - Вы беседовали с этим Железогло-Шмелизогло?- отведя Чугунова в сторону, тихо спросил его Нирванский, с опаской оглядываясь на великана.
   - Да. То есть нет. То есть - да, конечно...- смутился, покраснел Владимир Андреевич.- То есть первоначально я говорил с заведующим отделением, выразил ему просьбу, и мне сказали, что нужых диагнозов на момент нет, но что вопрос возьмут на контроль. Затем мне, в нашу  позвонили клинику и сообщили, что нашёлся кандидат. Я поехал и тогда уже, прибыв вторично, имел беседу с больным этим самым.- Ему неприятно очень показалось, что он он оправдывается.
   - Как же - нет больных?- удивленно обвел рукой Нирваский палату, наполненную подергивающимися на кроватях, изуродованными недугом телами.- А это что?
   - Я узнал о том, что может быть применено новое лечение из разговора со своим лечащим врачом,- вмешался Железогло; внимательно прислушиваясь, он приподнялся, встав на локоть, на кровати, взбугрились его могучие плечи.- Если честно,- тише, мрачно сказал он,- я всё понимаю, и веры в полное излечение у меня нет, мои шансы равны почти нулю. Вот снимки, взгляните. Кое в чём и я разбираюсь, поверьте.- Он вынул из тумбочки плотно сбитую, прихввченную резинкой, похрустывающую трубку рентгеновских снимков и протянул Аполлинария Кузьмичу.
    - Ты-ты-ты...- остановил его профессор. - Разошёлся, посмотрите-ка на него. И куда подевалась ваша самоуверенность?
    - А почему снимки у вас находятся?- с подозрением в голосе спросил вдруг он, хитро прищурился.
    - Это недавние снимки, ещё до больницы сделал... Здоровье моё ухудшается, боли мучает.- Углы губ на страшноватом, будто пополам разрубленном лице Железогло скорбно упали вниз.- Взгляните, пожалуйста.
    Аполлинарий Кузьмич, с опаской на него поглядывая, развернул тугой сверток, растянул снимки и уставился в них на свет. На коричневой бумаге проступили пупырчатые лёгкие, рёбра и позвоночник.
    - Так-так,- перекладывая норовящие свернуться в рулон тугие листы Аполлинарий Кузьмич, становился все более удручённым. - подойдите, Владимир Андреевич, сюда.
    Чугунов, держась очень прямо, подплыл. Они стали бросаться терминами по-латыни, при этом их лица издали очень озабоченно хмурились.
   - Вот что, м-м-м... - поворачиваясь, обратился Аполлинарий Кузьмич к больному, защелкал в воздухе пальцами.
   - Железогло,- поспешно подсказал Чугунов, переминаясь под стенкой.
   - Железогло, гм, да... милейший,- Аполлинарий Кузьмич взмахнул головой и грустно и застенчиво, загадочно улыбнулся.- Пожалуй, мы вас возьмём.
   - Что, совсем плохи дела? - почему-то с явно зазвучавшей в голосе радостью спросил Железогло, вверх задрав громадный нос и маленькие рыжие точки глаз.
   - Ну отчего же? - бодро отвечал Аполлинарий Кузьмич, стал теперь очень фальшиво улыбаться.- Ничего катастрофического я не вижу. Но кое-какие опасения всё же имеются. Запустили, запустили себя батенька!- он, сверкая очками, укоризненно покачал головой.
   - Некогда было,- по-военному упрямо мотнул ушами и узким лбом Железогло, кисло зубами улыбнулся.- Священный долг перед родиной выполнял.
   - Долг-долгом, - угрюмо стал получать Аполлинарий Кузьмич,- а за здоровьем следить нужно.
   - Да где там "следить  нужно"!- басом захныкал, засопел Железогло, отвернулся, скорбно прикусив губу.- Разве ж позволят? Чуть подлечили и снова в яростных боях участвовал, до конца открутил срок, как мог....
   - Да... Срок...- Аполлинарий Кузьмич, ослепнув вдруг, ошалев, опустил глаза. Перед ним, звеня комарами, промелькнула зелёная тайга, серые в линию деревянные бараки, и он схватил себя за лоб и глаза, точно испытал внутри нестерпимую боль, будто обжегшись, отдёрнул потом руку. Чугунов, хрустя снимками, делал вид, что разглядывает фотографии, но смотрел мимо них, на Аполинария Кузьмича внимательнейше, с забившим наружу волнением.
    Они снова взялись за снимки, целлулоид в их ладонях запел, завибрировал.
    - Это то что я думаю? Владимир Андреевич?- глядя в одну точку на стене, безучастно спросил Нирванский.
   - По всей видимости, да,- с нескрываемым сожалением поглядывая на притихших Железогло, ответил Чугунов как можно более неразборчиво.
   В стене безучастно белым горели два высоких окна, словно к ним слетели уже ангелы.
   - А какой давности снимки? - спросил больного Аполлинарий Кузьмич, резко, как лев перед прыжком, повернувшись.
   Больной сказал, что и пары месяцев не прошло.
   - Так-так. А новые снимки - что?
   - Конечно, делали,- подавленно крутил головой снизу вверх на докторов Железогло.
   - Владимир Андреевич, сделайте милость, сходите в рентген-кабинет и принесите их все сюда.- С едва заметной ниткой недоверия сказал Нирванский, поджал серые губы.
   Доктор Чугунов, стараясь ступать тихо, выскочил.
   - Раздевайтесь,- делаясь требовательным и суровым, распорядился Нирванский и вынул из кармана стетоскоп. Железогло энергичными движениями сбросил перламутровую пижаму и, блеснув волосатыми подмышками - жёлтую выленявшую безобразным клоками больничную майку. Оголился его мощный, словно выточенный из мрамора, торс с коричневыми твёрдыми сосками.
   - Мг-м, однако! - удивился Аполлинарий Кузьмич, высоко взметнув брови, и что-то вдруг недоброе зажглось под ними.
   Железогло неловко поёживался, не вмешался на угрожающее низко провисший сетке кровати.
    - Лягте на спину и надуйте живот,- приказал Нирванский, начиная.- Что вы чувствуете?
    Железогло с готовностью повиновался. Лёжа, он казался еще больше. Его ноги торчали из решетки  кровати.
    - Ай, болит! - страдальчески искривил лицо он.
    - Справа? Слева? 
    - Первое.
    - А так?- Аполинарий Кузьмич, возложив ладони ему на обжигающе горячую грудь, глухо пристукнул сверху пальцами.
    - Тоже больно,- дрожа губами, надувал щёки Железогло, шрам у него на лице лилово загорелся, показалось - пополз на лоб.
    - Что ж, немудрено, - проворчал Аполлинарий Кузьмич, с опаской поглядывая на его го шрам.- На живот повернитесь.
    Железогло, на мгновение заставив железные жерди кровати согнуться и почти соединиться, одним ловким движением перевернулся. 
    - Тише, тише, молодой человек,- всё больше изумлялся Аполлинарий Кузьмич, ахнул.- Что этого вы? Беречь силы надо. Ишь...
    Больные в палате, высунув носы из-под одеял, с мрачным любопытством наблюдали за манипуляциями.
    - Так. А здесь?- он прощупал ему бугристый всю в мускулах спину, попытался сунуть ладонь ему под лопатку - тщетно.
    - Так меньше, но тоже есть,- выдернув губы из под щеки, выдудел Железогло.
    - Одевайтесь.- Нирванский вымыл в раковине руки, сбросил очки, погладил себе влажные веки. Без очков его глаза стали намного меньше, добрее.
    Железогло, в упор глядя почти с вызовом каким-то на при задумавшегося профессора, накинул быстренько тужурку и по-армейски по самый подбородок вздёрнул её на все до одной пуговицы. На кроватях, как немые гиганские коконы, заворочались безнадёжные больные, и из-под простыней призывно запульсировали их жёлтые высохшие уши и лбы, нехорошо, черно поблёскивали их глаза, полные немого крика о помощи.
    Большие, нарисованные на стене квадраты окон, словно насмехаясь над несчастными людьми, пульсировали голубым и белым, очень чистым.
    Бесшумно вплыл Чугунов, протянул профессору чёрный глянцевый свёрток.
    - Ага.- Аполлинарий Кузьмич развернул один за другим снимки, на свет посмотрел.- Берём вас!- едва взглянув, провозгласил он, тотчас свернул все в трубочку и швырнула их в свой портфель. На лице у него повисла странная, лукавая улыбочка.
    - Поднимайтесь, голубчик,- Аполлинарий Кузьмич по-деловому, с полным отсутствием сочувствия в голосе оглядел ссутулившегося, примолкшего Железогло.- Идите в приемную и одевайтесь. А вы, Владимир Андреевич, будьте любезны пойти к завотделением и выписать больного.
    Казалось, Нирванский что-то ещё хочет сказать Чугунов, но -передумал.
    - У вас вещей много?- снова обратился он он к выросшему почти до потолка великану, задрал наверх голову.
    - Много - не привык, профессор, только самое необходимое.- Присев на корточки, тотчас он выудил из покосившийся старенькой тумбочки свои причиндалы: щётку для зубов, импортный тюбик пасты и и электрическую с завитым хвостом провода бритву, торопливо стал бросать всё в пакет.
    - Сколько вам лет?- внезапно тихо спросил профессор, руку горячую того придержал, мутно смотрел с внезапно проснувшейся жалости.
    - Тридцать два.
    Железогло сверху с подозрением нагловато прищурился.
    - Молоды, молоды, батенька,- смущённо опустив в лицо, покачал головой Аполлинарий Кузьмич, быстро отошел.- А шрам откуда, позволю спросить?
    Железогло бровями гордо, возвышенно затанцевал.
    - Воевал.
    - Ах да, понятно,- совсем стушевался Аполинарий Кузьмич, еще дальше в сторону отходя.- И как давно?
    - Несколько лет назад демобилизовался по состоянию здоровья,- отчеканил Железогло и звонко хлопнул резинкой штанов. Нирванский вздрогнул.
   - В каких чинах будете?
   - Старший лейтенант, до капитана немного не дотянул.
   - И с тех пор лечились где-нибудь?
   - Нет, не пришлось.
   - И зря, дорогой мой,- Аполлинария Кузьмич, сбросив роговые очки, спрятал их в карман на груди, стоял боком, думая о чём-то своём.- Знаете, за границей люди уже научились без всякого принуждения обращаться к врачам по-любому, даже самому малейшему, поводу и - лечиться; и, представьте, даже совсем без повода, на всякий, как сказать, пожарный случай. Я считаю, что это правильно.
   - Профилактика,- криво, жутко улыбаясь, догадался Железогло, уже с прозрачным в руках целлофановым мешочком, готовый выдвигаться.
   - Именно так, дорогой товарищ,- Аполлинарий Кузьмич поднял свой могущественный, как у Зевса, перст, и, показалось, за окном тотчас закончился ветер, деревья встали как вкопаные, прислушиваясь.
   - Великая вещь - профилактика! Знаете, какая там, у них, средняя продолжительность  жизни? Бьюсь об заклад - нет.
   - Точно не знаю, но догадываюсь, что - большая.- Железогло громадными тисками кистей сжимаем у груди жалобно повизгивающий пластмассовый пакет, переминался с явным нетерпением перед профессором.
   - Семьдесят лет и более, дорогой мой,- с восхищением произнес Аполлинарий Кузьмич.- Семь-де-сят! Это вам не что-нибудь. А у нас...- он неожиданно скис.
   - Мда,- Жлезогло опустил глаза, и на лице его вырисовывалось сожаление, что до семидесяти ему никак не дотянуть.
   - Ну, ничего, ничего,- увидев, что дал маху, испугался Аполлинарий Кузьмич.- Вы у меня и восьмесят проживёте и даже больше, гораздо больше, обещаю вам!- он вспыхнул, густо покраснел.
    Хлопнув дверью, появился Чугунов в сопровождении двух взволнованных белоснежных ангелов с розовыми аппетитными щёчками.
    - Бумаги готовы, Аполлинарий Кузьмич,- пропуская вперед начавших брать в кольцо больного сестёр, доложил он.- Можно забирать пациента.
    - Очень хорошо,- заметался профессор, спеша закончить тягостный разговор.- Идите в приёмную одеваться,- кинул он Железогло, и тот в окружении фурий исчез. Следом потянулся Чугунов, скрылся за дверью. Аполлинарий Кузьмич, надевая пальто, прижимая подбородком шарф, налетел на закрывшуюся у него перед носом дверь, заторопился.
    Оставшись на мгновение в палате один, он услышал за спиной шелестстеие точно целого стада гусениц, треск, сопение. Он забился, пытаясь вырваться, об косяк, почему-то испугался.
    - Доктор! - услышал у себя за спиной.
    - А, что?- вскричал он; не видя ничего, он вертел головой, искал, кто спрашивает. С ужасом, наконец, увидел что из из мятых простыней  на кровати рядом с ним вылазит что-то невообразимо сухое, истаявшее, жёлтое.
    - Слушаю вас? - чувствуя, как шевелятся волосы у него на голове, обратился он к вдруг ожившему мертвецу, отшатнулся к стене.
    - Вам нужны неизлечимо больные, так ведь?- прислушавшись, едва смог разобрать он.
    - Кто это вам сказал?- Аполлинарий Кузьмич в третий раз стал запахивать пальто, пуговицы из пальцев высказывали, не хотели застёгиваться.
    - Все говорят здесь об этом ...- рука почти скелета, выросшая у самой головы, отбросила простынь, и показалась длинное, тощее тело в обвисшей пижаме, словно какое-то невообразимое насекомое.- Только не того вы берёте.
    - Это почему же? - возмутился, стал приходить в себя Аполлинарий Кузьмич, помрачнел, как туча.
    - Здоров, как бык,- со скрипом поднимаясь и качаясь на сетке, сообщил живой труп.- Меня лучше возьмите.
    - Ну, знаете,- задёргался, заторопился Аполлинарий Кузьмич, закрылся острым плечом.- Почему же это вы считаете , что кто-то здоровее вас, на каком основание?- пальцы его снова забегали, застегивая непослушные пуговицы.- А скажите мне: с кем-нибудь из вас беседовал ваш лечащий врач, предлагал некое новое лечение? Да? Нет? Вы отказались? Кто же в этом виноват теперь?
    Люди вокруг в палате возмущённо зашумели.
    - Никто ничего никому не предлагал. Пижамы только чистые, новые  выдали перед вашим приходом.- Умирающий выпал, наконец, из кровати, выставил острые коленки; всклокоченная худая голова косо у него сидела на плечах.
    - Как вас звать?- помолчав, спросил Аполлинарий Кузьмич, с неподдельной теперь жалостью осматривая то, что осталось от человека .
    - Серафимов,- представился тот, выдавив на лице, на торчащих вперёд зубах какое-то жалкое подобие улыбки.- Делаю тут кое-какие наблюдения, сопоставляю.
    - И что же такого особенного вы увидели?- Аполлинарий Кузьмич совсем готов был уже идти, крутил в руках свою лисицу. Он неожиданно заинтересовался, лицо его хищно вытянулась.
    - Конкретно могу сообщить следующее,- пересохшие губами заплямкал умирающий.- Вижу, что пациент ваш - ну тот... ну этот самый... - очевидно, полностью здоров; по утрам, ещё затемно, думая, наверное, что все ещё спят, делает зарядку вон там за шторкой в углу, разминается; днём, как подорванный, курит на лестничной площадке, и какой-то очкастый доктор к нему всё время бегает, сядут на кровать и на ухо с друг с другом шепчутся... Да вы на плечи его посмотрите и на морду его! Без году неделя здесь, а уже к светилу, к знаменитому профессору на приём попал. Не иначе блат него, я так думаю. Везде одно и тоже,- он устало махнул рукой, отвернулся. Я вот второй год по больницам валяюсь, хоть бы кто на меня внимание особое обратил, никакого просвета не видно...- Как не крепился Сиракузов, но лицо его, как тряпка, сморщилось, задрожало, и он беззвучно зарыдал. Аполлинарий Кузьмич хотел подойти к несчастному, успокоить того, но на соседних кроватях, как в могилах покойники, сейчас же зашевелились люди, выглянули их страшные, сухие, озлобленные лица, и в него во-во полились их глаза, впились - просящие, умоляющие, наполненные смертным ужасом и зловещие. Он отшатнулся и побежал к двери. "Что за люди у нас? Что у нас за люди такие?- думал он с нахлынувшим, захватившим его с головой отвращением.- Только "я", только - "мне", только свои интересы на первом плане... "- и, оглядывая палату, он испытал в душе своей ад, брезгливость, но тут же отругал себя за то, что неразборчив и жесток, думал, что и ему, наверное, плохо, а кто поможет? И он, превозмогая себя, бросился к больным, сдерживая ворвавшиеся в него на мгновение отвращение и страх, слушал их через стетоскоп, оттягивал вниз веки, заглядывал в почти безжизненное белки, прощупывал опухшие, раздувшиеся животы и впалые груди, приговаривал успокоительные, укоризненные слова и клятвенно обещал заняться всеми всерьёз.
    В дверь заглянула крайне удивленная голова Чугунова.
    - Аполлинария Кузьмич,- очень почтительно сказала она,- нам пора, все ждут.
    - Иду,- отозвался раскрасневшийся Аполлинарий Кузьмич, счастливый, что сделал всё, что мог.- До свидания товарищи. Ждите, я у вас обязательно буду. Сегодня у нас какое число?- спросил, тепло, приветливо оглядывая всех, испытывая вдруг неприятное, резкое головокружение. Стали рядить, что за день сегодня, Аполлинарию Кузьмичу стало откровенно плохо, завертелась вокруг него палата.
    - Так вот, через неделю-другую я приеду, обещаю вам. Что ж, досвидания.- Он побрел среди качающихся стен, спотыкаясь. "Недавно поступил, здоров как бык, курит...- вдруг вспомнил слова ... он.- Как же так? А сказали - давно на лечении, кажется... "
    За дверью врачи набросились на Аполлинария Кузьмича, прижали к стене и, пользуясь случаем, засыпали его вопросами по животрепещущий темам, и - спрашивали, спрашивали, щебетали, смущаясь, краснея, безнадежно заикаясь. Аполлинарий Кузьмич после зловонного склепа палаты потихоньку придя в себя, с удовольствием рассказывал.
    - Когда поступил больной этот, вы говорите?- спросил как бы между прочим он; наконец, двинулся во главе свиты.
    - Месяц, давно уже,- сказали ему.
    Нирванский, отворачиваясь в окна и загадочно улыбаясь, засвистал мелодию.
    - Возьмите бумаги, Владимир Андреевич,- шепнул он Чугунову,- и поедемте в клинику, уже поздно. Всё, всё, товарищи!..
    - Минуточку, Аполлинарий Кузьмич,- переполошились врачи, видя, что их любимый профессор уходит.- А вот что если...- и снова хлынули вопросы.
    - Друзья мои, друзья мои!- отбивался Аполлинарий Кузьмич, повернулся к врачам, поднял высоко очень подобревшее лицо.- Я прошу отложить наш разговор до более удобного случая, нам с доктором Чугуновым немедленно нужно ехать, нас ждут неотложные дела! Пройдемте, владимир Андреевич к выходу,- стал подталкивать он Чугунова.- До свидания, непременно мы к вам ещё вернемся.- И профессор ни на кого не глядя, широким шагом направился к выходу.
    Врачи, как белая хищная стая, сверкая глазами, остались позади.
    Железогло сидел в машине на мокрой улице и вертел в окна стриженной под бобрик головой, макушкой и плечами въехал под самую крышу. Мотор тихо урчал, машина едва заметно дрожала. В салоне висел запах пыли и бензина, дальней дороги.
    - Устроились?- влезая, поинтересовался Аполлинарий Кузьмич, коротко, строго взглянул.
    Следом за ним с портфелем и охапкой документов, кряхтя, неуклюже влез Чугунов, уселся. Водитель задёргал рычаги, под днищем захрипели шестерёнки.
    Ровно, белым горело небо, непонятно было, утро, день или вечер на улице. Больничный двор завертелся в запотевших окнах, они  выпрыгнули за ворота.
    - Стойте! - вскрикнул вдруг Аполлинария Кузьмич, ударился лбом стекло.
   Водитель испуганно повернулся белым пятном лица, затормозил машину. Аполлинарий Кузьмич громадными глазами пялился куда-то в улицу. Все подавленно молчали.
    - Что, Аполлинарий Кузьмич?- к уху профессора поспешно наклонился Чугунов.
    - Кошка...- еле слышно прохрипел Нирванский, бледнея, задыхаясь.
    - Какая кошка?- не понял Чугунов.
    - Да вон же она, смотрите,- мотнул в окно головой Нирванский.
    Среди сплошной стены падающего снега - дома, пешеходы, деревья имели весьма неясные очертания, двоились.
    - Вам плохо?- ахнул Чугунов и крепко схватил Нирванского повыше локтя.- Валидолу отдать?
    - Не надо,- твердо и зло ответил Аполлинарий Кузьмич, отталкивая руку ассистента.- Подождите, я сейчас вернусь.- Он, совершенно зелёный, глядя куда-то то и дело закатывающимися под лоб глазами, поднялся и, качнув машину, выпал наружу.
    Профессор отчётливо теперь видел жирную громадную, вознёсшуюся над землей кошку. Широко распушив хвост, она грациозно сидела на задних могучих лапах прямо на тротуаре и, нагнув голову, глядела в сторону. Аполлинарий Кузьмич мог поклясться, что хотя животное и глядит в направлении мутно виднеющегося гастронома, но думает определённо только о нём. Он хотел у неё, наконец, узнать, почему она никак не оставит его в покое, и решил обратиться к ней просто и прямо, по-русски; спросить: какого хрена... ну и так далее. Ему было невероятно страшно - ему казалось всё ярче и ярче, что он непременно должен будет погибнуть под её большой сильной грудью, её зубастая морда, размером с бычью, возиться в него, потроша его внутренности. Он меленько потрусил в её направлении, скользя и спотыкаясь,  подвывая от ужаса, пытаясь выйти прямо на неё, в глаза ей заглядывая, простительно улыбался. Но она с непонятным упорством всё время отворачивалась от него, и был виден её приплюснутый, хищный профиль с острыми ушами, её два глаза, вытянутые в одну холодную, чёрную линию. Казалось, она думает, как поступить с ним, колеблется; и в них - даже сбоку было видно - зияла пропасть с гудящим жёлтым пламенем посередине, и ещё дальше, в самой глубине, за помчавшимся вдруг на него пространством - зелёный лес перед ним вдруг открылся, с запахом тёрпкого ветра, с загремевшим, как медная чаша, над головой закатом, с безумно орущими птицами. Увидел бараки, вытянутые, как чей-то хвост громадный, в одну линию; а в бараках - котлы, а в котлах жарко кипела похлёбка, и глаза кругом этих котлов рассыпаны такие жадные, злые - война в глазах, чистая ненависть; не глаза - звери, чудовища. Аполлинарий Кузьмич, испытывая к животному обожание и страх одновременно и желание рухнуть перед ней ниц на землю, подскользнулся, упал почти без чувств на колени и поехал по обжигающе холодной мокрой жиже к внушающе ему священный ужас силуэту; однако вместо чёрного хвоста он уткнулся лицом в припорошенную снегом детскую горку с выкрашенными в голубое баками и долго стоял перед ней, выклячив зад, соображая. Затем, тяжело поднялся, нацепил, вынув из кармана, на нос очки, огляделся кругом и снежные твёрдые камни ногой пнул, будто проверяя что, чтобы - не подумали (сообразил тоже ведь), что - псих, повернулся и помахал рукой удивлённым остроглазым прохожим с наполненными батонами и колбасой сумками.
    Серое, серое небо - видел - кругом ему на голову, за шиворот валится, как пена из брандсбойтов пожарников.
   Подлетел Чугунов.
   - Пойдёмте, Аполлинарий Кузьмич,- стал дёргать несмело он Нирванского за рукав, стыдливо оглядывался.
   - Конечно, конечно, голубчик...- Аполлинарий Кузьмич послушно повернулся, поплёлся.
   - Что же это вы, а, Аполлинарий Кузьмич? Ведь знаете же, вздор всё это - кошка какая-то...- брезгливо, жалостливо морщась, затрещал Чугунов, стараясь не глядеть на Нирванского.- Люди смотрят...
   - Что? Люди?- немедленно вскипел Аполлинарий Кузьмич.- Где вы тут видеть людей?- он больно толкнул Чугунова.- Простите... - тотчас раскаялся он, снова шаря ошарашенно глазами вокруг.
   - Да что это с вами, профессор?- стал теперь злится Чугунов.- Стоите, ругаетесь...
   Нирванский не ответил. Мимо них из неизвестности в неизвестность проносились громадные троллейбусы, гудя и гоняя белые, голубые вихри. Ему тоже захотелось вот также умчатся куда-нибудь, исчезнуть.
    - Знакомого увидел,- стараясь не глядеть на Железогло, буркнул Аполлинарий Кузьмич, влазя в тёплую, урчащую машину и качая её.
    Машина, плюнув, побежала всё быстрее и быстрее. Улицы выныривали слева, справа, изгибались, как танцующие женщины.
    - И давно это у вас?- тихо спросил за спиной у него Железогло. Кажется, он услышал в голосе высокомерный и злобный смех.
    - Что?- сделал вид Аполлинарий Кузьмич, что не расслышал, быстро обернулся. Волосы стали подниматься у него под шапкой: плотно встиснутое на сиденье сзади сидело мохнатое существо с хвостом и злобно пялилось.
    - Я говорю, догнали знакомого?- замурлыкав, спросила насмешливо его кошка, превращаясь сейчас же в ехидно улыбающегося Железогло.
    - Ах, да-да,- облегчённо вздохнул профессор, растерянно улыбался.- А что?
    - Ой-ой, болит что-то в боку,- скорчился на сиденье вдруг великан, громко застонал, очень, впрочем, наигранно.
    Они кинулись его разгибать, и водитель, включив сирену и наверху красный фонарь, помчался по нейтралке.
    Аполлинарию Кузьмичу, блеснув ледяным в лицо, показалось вдруг, что всё кругом неестественно-фальшивое, с маленькую, неприятно вздутую точку, просто соринка, а нужно идти - и скорее, скорее! - в большое гудящая пространство, которая ждёт его, которое, наверное, недалеко, но которого не видно или не всякий его увидит. Ему вдруг показалось, что он знает, что сейчас произойдет; что вокруг него скажут или сделают; что - он уже как бы был здесь, слышал всё, видел и чувствовал, и ему стало вдруг всё неинтересно.
    Через минуту приехали в клинику. Холодный, морозный воздух приятно облил щёки и шею.
    Железогло приотстал, в ладони прикурил сигарету.
    - Зачем вы курите?- с каким-то скрытым, злым смыслом спросил Нирванский.- Вы же говорите - болит?
    - Да знаю, что нельзя,- потушил бычок Железогло,- но не могу удержаться.
    - Потерпеть следует, и вообще - с вредными привычками придётся распрощаться...- набросился на него Чугунов, зашипел.
    Они посыпали наверх по залитой льдом лестнице.
    Аполлинария Кузьмич возле дверей замешкался, неловко качнулся и, эквилибрируя, замахал в воздухе руками - Чугунов, распахнул в страхе глаза, подхватил его, мёртвой хваткой вцепился ему в рукав, и они завозившись, отстали.
    В секунды их бурных объятий профессор успел что-то шепнуть в щёку Владимиру Андреевичу, и сейчас же, как ни в чём не бывало, с ровной совершенно спиной проследовал в фойе.
    - Что-что?- лицо Чугунова поехало вниз, он встал, как вкопанный.- Ясно, хорошо, значит, ещё раз снимок сделает,- тихо, но решительно ответил он, сейчас же бросился догонять, махая портфелем, смотрел вслед Железогло с испугом и удивлением.
    Часа два, наверно, было, полтретьего.
    Поднялась, как из-под земли, им навстречу в мятом халате нянечка, ринулась наперерез со шваброй, напугав их. Выплеснув на пол полведра, принялась, шлепая тряпкой, мыть. Им под ноги хлынуло целое озеро.
    "Вот так у нас всегда,- с нарастающий тоской и раздражением, злобой даже думал Нирванский, на носочках брезгливо пролетая по расползающейся скользкой луже.- Только перед начальством выслуживается, только пыль в глаза друг другу пускаем, живём, каждый день мучаясь. А ведь жизнь - жизнь она каждому человеку своя дана, каждый для себя её должен прожить, все её волшебные ... мгновения, только свою собственную;  для себя, для своей пользы, какая ни наесть она. Зачем? Для того, наверное, чтобы трудности преодолевая, хоть чуточку лучше стать, чтобы, беря себе, искренне отдавать прежде всего другим, и вот именно этой помощью - да-да! -наслаждаться... В домах - грязь, на улицах - грязь, а в душах  - что, ммм?
     Махая руками и мыча, не отвечая ни на какие просьбы и обращения к себе пациентов и врачей, Нирванский убежал с мокрыми глазами в свой кабинет и там спрятался.
     Железогло переодели во всё чистое. Симпатичная молодая сестра, призывно сверкая голыми коленками, повела его в палату на одного, и бросив там возле кровати, велела ждать, выпорхнула . Мгновение он оставался стоять неподвижно, как был - наигранно слабым, измученным, с расслабленным и чуть-чуть удивлённым лицом; затем же, когда за сестрой закрылась дверь, лицо его сделалось сосредоточенно-злым и насмешливым; подскакивая на носках, он  помчался к двери и прижался ухом к выкрашеным беленьким, прохладным доскам. Затем, выставив квадратный зад, постоял таким образом секунду-другую и полетел к кровати, завернул измызганные губы матраца и оглядел, простучал железную взвизгнувшую сетку, порылся в белье, окинул внимательно взглядом стены и подоконник, проверил на стене отдушину, выглянул через окно во двор, дёрнул за верёвку торшер, исследовался со всех сторон пыльную, вскричавшую под его пальцами лампочку.
    Услышав шаги, он, сотрясая всю палату, бросился на своё прежнее место, повернулся лицом к двери и врос в пол; его лицо с прилипшими по бокам маленькими ушами приняло снова потрясённое, несчастное выражение. Тихо прикрыв за собой дверь, вошла сестра, стараясь на лице удерживать безучастное и суровое выражение.
    - Вы зачем свет зажгли?- спросила она ледяным тоном и побежала тушить.
    - Я? Что вы?- говорил правду, то есть врал Железогло.- Это так и было.
    - Неужели?- лицо сестры вдруг мило подскочило с подобранными вверх каштановыми волосами, она, плавно, как лебедь, ступая, чиркнув краем халатика и облив его ароматом духов, погасила лампу. Она подумала, что вечно у больных странности.
    - Ах да, вспомнил я!- кокетливо пристукнул себя по косому лбу разведчик.- Но вы такая обворожительная, что у меня всё на свете из головы вылетело при веде вас.- Железогло для сушей правды придавил руку к выпуклой, сильной груди.- Я включил свет, чтобы вас лучше видеть- вот!- неуклюже сделал комплимент он.
    - Вам нужно идти, больной,- привыкшая и не к таким комплиментам, ничему не веря, хмыкнула сестра, но на всякий случай прошлась туда-сюда, очаровательно шевеля бедрами. 
    Он, встревожась её словами, продолжил наступательные действия.
    - Вот-вот,- с жаром прижимая к сердцу громадные руки, устремился к ней, протанцевал танец самца, снова сотрясая пол и всю палату.- Так всегда ходите: пантера, тигрица, хищница! Я в вас уже почти влюблён. Но не могли бы вы ещё раз совершить это чудо. Прошу вас, умоляю!
    Грудь сестры стала вздыматься заметно чаще, она с удивлением, переходящим в восторг, посмотрела. 
    - Нет, что вы?- жарким шепотом спросила она, краснея, опуская глаза вниз.- О чём это вы? Зачем это? Вам, говорю, идти нужно...
    - Куда же?-  мужественный, красивый, бугристый спросил он, но с нотками тревоги в голосе.
    - А, что? - не слышала ничего сестра, думая уже совсем о другом. Железогло очутился вдруг возле неё. Из-под пижамы выглядывала его квадратная, как кирпич, твёрдая грудь. Сестра не могла глаз поднять.
    - Куда идти-то?- обжигая дыханием, стоял уже совсем рядом с ней Железогло; на безымянном, заметил он, кольца у неё не было. 
    - Так, оставьте, больной!- наконец, пришла в себя она, различив, что дальше - пропасть. - Вам на рентген сейчас идти, приготовьтесь.
    - Это кто такое приказал?- отступив назад, хрипло, страшновато вскричал Железогло, и лицо его, как гвоздь, неприятно выострилось.- То есть хорошо, конечно... Вы - вы волшебница. Как вас зовут? - он снова ближе придвинулся, обольщая.
    - Вера,- сказала она, чувствуя, как ярко от него пахнет мужчиной.
    - Вера...- загадочно повторил Железогло.- Я верю, Верочка... - а она теперь видела, что его большой шрам совсем не страшный, а зубы -белые и чистые, и за зубами язык сладкий и сахарный, и возникшая перед ней глубокая пропасть стала засасывать её в себя...
    "Что, что он сказал? "- слышала будто сквозь сон  его слова сестра и вдруг летела в сладкую пропасть, кружась, руки разбрасывая, стараясь зацепиться за края я и не доставая.
    - Кто?- шевельнула набухшими губами она, и глаза её никак не хотели открываться.
    - Да профессор этот, профессорришка несчастный,- и теперь послышалось ей в его голосе совсем другая страсть, как будто другой накал - со стороны; край пропасти приблизился, и она, ухватившись за него, поднялась из поглотившей её глубины.
    - Да-да, Аполлинарий Кузьмич, он сказал... - она поглядела и увидела его глаза, неглубокие, какие-то растопыренные, настороженные.- А что? На рентген идти нужно, ясно вам?- Вера отшатнулась, почти побежала к двери, поправляя на ходу причёску.
    - Послушайте, Вера,- оглядываясь на стены и на свою прыгающую уродливую тень на них, ударил злым шёпотом Железогло,- У меня к вам дело, денег хотите заработать?- и Вера видела его рот, уже не такой, не сладкий, а - свернутый набок, разорванный хищным шрамом в одну густую линию - огромным, кривым, не ухоженным, и зуб острый там пробежал, выблеснул.
    - Отойдите от меня, не то я закричу!- глухо выкрикнула она, пугаясь, слыша вдруг, как одиноко, тоскливо стучит вода из незакрытого плотно крана и громом отдаётся в пустой палате.
    - Да нет же, нет!- взмахнул рукой Железогло, гаденько прохихикал,- Я не о том, не о том я...- голос у него стал снова шёлковый, слабый, как-будто сломался,- я прошу мне помочь, умоляю... Вы красивая, добрая, вы сможете...
    Она видела, как вдруг задрожал он, сильный и - такой слабый теперь, потому что - стала понимать, наконец, что - болен, просит о помощи. О чём я думала? - казалось Вере.- Дура набитая, забыла, где ты находишься? Это - гордость его, гордость наша. Вот что было... Не решался сразу сказать, вот почему он затеял всё...
    - Что, больной?- подплывая, полная теперь серьезности и милой самоотверженности, спросила она. А он бросился перед ней на колено, сложился пополам, хотел схватить её руки, квадратный подбородок его дрожал, и - слёзы.
    - Я не могу больше делать рентген, сколько же можно?- глядел он удивительным образом ставшими красивыми глазами, полными влаги.- Это опасно, это может погубить - и погубит ведь! Я боюсь, мне и так мало осталось, я ведь всё, всё знаю...- Железогло поднял руку Веры и жарко, жадно поцеловал её, задержав надолго губы в её мягкой коже. Огонь промчался по ней, подступили колючие слёзы.
    - Они и так,- махнул Железогло головой на дверь с непрекрытой ненавистью,- злоупотребляют... Мясники, садисты...
    - Но я не знаю... Положено сделать... Один раз-то всего, - совсем растерялась девушка. Сам Аполлинарий Кузьмич велели.
    - Знаю, знаю, что положено,- широко и беспомощно раскрывал глаза Железогло.- Но когда жить хочется, ох как наплевать на то, что положено!- он вскочил, и Вера, сама не желая того, заметила в оттопырившуюся его пижаму, когда он поднимался, стальную его грудь с волнистыми мышцами. У неё сладко помутилось в глазах. 
    - Я искренне уважаю Аполлинария Кузьмича,- продолжал он, как скала качаясь у неё перед глазами,- я потому и здесь, что безоговорочно верю ему, он чудотворец, но зачем же сто раз рентген делать! Вот, смотрите...- он прыгнул, качнув могучей спиной, к тумбочке и выхватил оттуда целую гору снимков, рассыпал их на кровати.- Вот... и вот...- разворачивал он, и упругий целофан запел какую-то унылую, страшноватую мелодию.
    - Что вы предлагаете? - Вера подумала, что всё в конце концов неважно и безразлично.
    - Сделайте так - энергично заговорил он, и слышалось в голосе его, что он ещё не верит и готов ещё и ещё вертеть, давить, упрашивать.- Возьмите хотя бы вот этот снимок,- он протянул,- снимите бумажку с числом и поставьте новую... А?
    Вера с ужасом глядела на снимок в своих руках. Она вдруг почувствовала, что страшно устала.
    - Пожалуйста, умоляю! - с неприятным, растянутый в бок лицом упрашивал Железогло.- Спасите же человека!
    - Ну хорошо,- сдалась Вера, тяжко вздохнула.- Давайте сюда.
    Она протянула руки и красивые пальцы. "Лет двадцать ей, не больше, совсем ещё дурочка..."- отдавая, отметил про себя Железогло. 
    - Вы - славная!- сделал вид, что страшно обрадовался он и кинулся к ней, чтобы обнять. У Веры сопротивляться не было сил, она смотрела, как жадно хватают её руки его губы. Они оба плакали.
    - Нет, к вам я не подойду! Я недостоен вас!- приторно-сладко пропел Железогло, отстранился от Веры.- Вам, наверное, неприятно ко мне прикасаться? Вы меня ненавидите, ведь я проклятый, прокажённый...- он зарыдал, затрясся.
    - За что же ненавидеть?- у Веры глаза переполнились горячими озерами.- Глупый. Как тебя звать?
    - Саша... то есть - Петя,- прошептал он, а Вера, чувствуя где-то страшно глубоко, что она врёт себе, надумывает,- радовалась, что она есть, существует на свете, и судьба даёт ей шанс проверить себя.
    Она поймала ладонями его горячую тужурку, а под ней, чувствовала она, как билось его сердце; и рядом с трепещущим горячим алым комком, казалось ей, сидит, въелась чёрная ненасытная болезнь; сердце светлое, доброе, а болезнь- чёрная, страшная, злая, почти всемогущая, убьёт того и гляди; и она, Вера, шла, ступая твёрдо, уверенно к чужому горю, чтобы превозмочь его собой, победить.
    За окнами начинался вечер. Верхушки деревьев в синем и фиолетовым небе качались. Отклеившаяся бумажка между рамой и подоконником трепыхалась и на одной ноте заунывно гудела.
    Она поцеловала его в горячее лицо, крепко, почти с азартом, чувствую всем телом, как болезнь входит и в неё, ужасаясьи радуясь одновременно что она сильнее и наверняка победит.
    Железогло обнял её как пушинку своими лапами. Пронзив ему мягкое тело, словно осколками бомба, в него упёрлась маленькая, позвавшая грудь Веры, тонкий запах от её кожи добрался к нему, ударил в мозг, и выстроенный неразрушимый, как думал он, его дом внутри него задрожал, и как будто камни посыпались из него - но он тотчас отмахнулся от наваждения, губы его растянулись в одну тонкую холодную, независимую линию, он отстранился от неё.
    Они стояли друг против друга, задыхаясь от нахлынувших чувств. Из-за обвалакивающей темноты стали выплывать их очертания.
    - Ведь я вам никто,- первым начал он.- Так, просто прохожий.
    - Мне всё равно,- мелодично отвечала девушка, поднимая к нему пылающее лицо и закрывая глаза, и неумолимая сила снова потащила её душу к нему.
    - Вера?
    - Да?
    - Вам не кажется, что мы ошибаемся?
    - Ах, нет, нет,- ярко, призывно улыбалась она, не боясь уже ничего; сильная грудь и плечи этого громадного мужчины, мерещились ей как ... указание. Она почувствовала коленом короткий край своего халатика.
    - Милая девушка,- голантно, как средневековый мушкетёр, обратился к ней Железогло, лапами ловя ее ладони, останавливая.- Спасибо вам за всё, но я не могу принять то, что вы мне хотите предложить - ваше сердце...
    - Но отчего же?- и она, решительно подойдя, стала целовать, лизать ему руки, шею.
    - Вы сделаете то, о чём я вас просил?- спрашивал он, уворачиваясь от её горячих поцелуев, впрочем довольно безуспешно. Он подумал закрыть на ключ дверь и... бросить её на кровать... Но мешало задание. Он глухо, как зверь, зарычал от отчаяния и злобы.
    - Конечно, сделаю.- Вере стало вдруг неинтересно от его глупых, как ей показалось, слов. Она быстро отстранилась, надёрнула на плечи сползший халат.
    - Благодарю вас ещё раз,- он мутно, хищно смотрел на неё.
    За окном совсем потемнело. Она включила свет, сощурилась.
    - Завтра утром у вас и другие анализы, больной, приготовьтесь, - сестра поправляла волосы, выставив белые голые локти наверх, и думала, зачем же всё это было, и что это было? Он стоял совсем близко к ней, но был уже так далеко. Она вспомнила о своём мальчике, что у неё - там где-то, в городе - есть красивый мальчик, который любит её, ей стало жгуче стыдно.
    Она спиной стала отступать мелкими шагами к двери, не прощаясь, глаза зау неё стали большие, как картинки на стене, переполненные мольбой и страданием.  Он догнал её, схватил, придавил рукой за ней дверь.
    - Какие ещё анализы? - мрачнея, надвигаясь, спросил Железогло.
    - Не знаю. Мне пора. Пустите.- Вера снизу просяще, с испугом смотрела, локоть дёргала.
    - До свидания, милое создание,- он неприятно толкнул дверь, раскрывая её.- Увидимся завтра?
    - Я рано утром сменяюсь. Не получится.- Вера, прошептав ещё что-то невнятно, исчезла.
    Железогло возле тёмной притихший глотки окна привалился на стену, выкручивая губами и присвистывая; он ничего не видел перед собой - ни ветра, упрямо гнущего деревья, ни что на луну прыгают синие дырявые тучи, ни засыпающих профилей крыш и фасадов, ни отражения в окне своего длинного почти лошадиного лица, ни наполненной огнями и движением внизу улицы . "Ах ты ж дурочка такая молоденькая...- кривился он и раз, другой с нетерпением взглянул на часы. Дверь палаты распахнулась и вкатился в надвинутом на глаза колпаке Литвинов.
    - Здравствуйте, товарищ,- с опаской оглядываясь сказал он, и протянул кругленькую руку.- Что старик?
    - Не догадывается, кажется.- Железогло не предложил Литвинову сесть.
    - Где вы ходите?- грубовато спросил он.- У меня завтра анализы,- и он требовательно и сурово сверху уставился на слегка перепуганного доктора.
    - Уладим,- затрясся от мелкого, почти истеричного приглушённого хохота Литвинов.
    ...Ветер на мгновение исчез, умчался далеко, и голые деревья остановились, замерли; сорвался затем, где-то там за городом, неизвестно где, насидевшись, вернулся, понёсся, входя, как в масло, в воздух, хватая цепкими руками деревья и раскачивая их мимоходом за головы и руки, загремел ногами по жестяным крышам и засвистел провисшими проводами, захохотал, прыгнул в мгновение ока через полгорода, и, охнув вдруг,- расшибся лбом о большой старинный дом с четырьмя колоннами над парадным подъездом. Сейчас же все рамы в окнах дома взвизгнули, и потревоженные жильцы застучали форточками, закрывая я их.
    В окне третьего этажа, как раз там, куда ударил, лизнув стекло холодным языком, поток - красный, живой мерцал свет. Ветер, глухо стукнув в раму,  скатился вниз, и стекло испуганно охнуло, отдав в воздух свой тревожный звон, как сабля об саблю или медное блюдо с монетами.
    Узкая полоска, вздохнув, прорвалась, вбежала внутрь, дёрнув за штору - взметнулся её край, и увиделось, что за красным жёлтое от абажура исходит, под лампой стол раскинулся широко, на столе - крутобокая бутылка, основательно надпитая и рюмочка под ней на длинной ноге, жёлтые кольца лимона на голубенькой, цветастой тарелочке. За столом старик устало боком припал, и руки у него в седой гриве волос запутались. Тая и рассыпаясь, оставшееся дыхание ветра шлёпнуло мужчину в висок - прядь волос чуть качнулась, и он, вздрогнув, подняв испуганное лицо, огляделся.
    - Кошка, ты здесь?- пряча голову в плечи, спросил он таким голосом, будто долго очень ожидал страшного и, наконец, дождался.
    - Ах, это ветер...- заметил он, что штора над ним летает и прыгает.
    Затрещал телефон. Он схватил трубку, и длинный скрученный шнур, как змея, посыпался на пол.
    - Слушаю.
    - Вера, говорит, медсестра,- тихонько зазвучала мембрана.- Аполлинарий Кузьмич, больному сделали рентген, как вы велели, сейчас он отдыхает.
    - А? Кто? Кому?- не мог долго понять Нирванский.- Хорошо.
    - Что-нибудь нужно ещё?
    Он ничего не слышал. Сестра повторила вопрос.
    - Нет-нет, ничего не нужно.
    Скользкая, холодная, неприятно жалящая его в щёку трубка всё время норовила вырваться у него из рук.
    - Кто-нибудь из докторов к нему приходил?- успел спросить он, прежде чем с той стороны дали отбой.
    - Нет? Хорошо.
    Аполлинарий Кузьмич, положив трубку, тотчас вывернул из рюмки себе в горло светло-бурое и стал жевать с вилки кусочек издавленного ножом лимона, очень бодряще кислого.
    - Ах, хорошо как!- восхищался искренне он, причмокивая, и боялся обернуться, чтобы не увидеть поблизости кошачьих хитрых глаз.
    Из прилепленного на стене телевизора, когда он надавил кнопку, выбежал сине-зелёный свет, и в комнату ворвался хриплый, слегка придурковатый голос, заискрилось, заскакало, трясясь, изображение.
    - А-а, господин президент...- узнавая набриолиненный полуживой манекен, кисло и желчно осклабился Аполлинарий Кузьмич. Он увидел, что внутри него пьяно и скользко, в нём как будто вырос другой человек, жёстче, злее, хуже, злопамятный.- К вам ведь тоже кошка по ночам приходит, я знаю, у вас лицо нервное, и очень вы чего-то боитесь... А кошка проберётся незаметно к вам в комнату - обязательно проберётся! - и за горло вас - цап! - Аполлинарий Кузьмич глухо захохотал и, как спасение, пожелал выпить еще коньяку. А, пусть! - немедленно выпил, снова налил.
    В дверь басом ударил звонок , отрывисто, по-чужому, и ещё раз, как-то ... и и требовательно.
    - Люба?- теряясь, негромко спросил у телевизора Аполлинарий Кузьмич и поглядел на часы.- Странно.
    Он на носках подошел к двери и подглядел в глазок. На тёмной площадке никого не оказалось. Он, удивляясь, осторожно приоткрыл дверь.
    - Ну, здорово, ловелас! - упал на него из ниоткуда тяжёлыми плечами и грудью незнакомый мужчина, очень высокий, толкнул ногой дверь. Нирванский отлетел в коридор, взмахнул крыльями халата, ахнул.
    В тёмно-фиолетовой пасти подъезда двигались, шевелились тени. Тусклая лампа где-то там наверху одиноко горела.
    - Чем могу служить? - надрывно проговорил Аполлинарий Кузьмич, разглядывая дорогое пальто гостя из бордово-красной шерсти. Тут же догадался, кто к нему  пожаловал.
    - Служить? Ха! Я - Константин.
    Гладко выбрит, длинный, раздвоенный внизу подбородок, на тонких губах кривая улыбочка. Глаз Нирванский не видел, боялся смотреть туда.
    - Ах, да-да-да...- Аполлинарий Кузьмич подумал, что рано или поздно это должно было случиться; у него в груди камень холодный стал давить.- Входите. Хотя, вы уже вошли.
    - Коньяку хотите?- спросил он, когда они сели в ярко загоревшийся под хрустальной люстрой комнате.- А, может быть, чаю?
    - Те-те-те! Посмотрите на него, какой любезный.- Когач, кинув на диван мокрые пальто и шапку, сопел и щурился, испарина высыпала у него на лбу. Стал разглаживать кружком примятые каштановые волосы. Глубоко провалился в кресло, торчали его длинные и тупые, мясистые колени. Грязным ботинком внизу покачивал, закинув ногу на ногу, наследил на коврах. Сразу было видно, что он сильно пьян. Он принес с собой с улицы кусок свежего пряного воздуха, который быстро растворился в облаке перегара.
    - Итак? - высоко поднял брови Нирванский. Он стал лучезарно улыбаться, стараясь прогнать страх из своего сердца, интуитивно чувствовал, что только в этом теперь его спасение и оружие.
    - Я вас убить пришёл,- гадко горлом захохотал Когач, заплямкал жевательной резинкой, стал пошло надувать из губ пластмассовый пузырь.- Убить, ясно вам, старый болван?
    - Что, прямо сейчас?- вырвалось теперь с отчаянием у Аполлинария Кузьмича. Сердце его заметалось в груди, словно желая вырваться, улететь отсюда.
    - Конечно. Готовьтесь,- мутно и страшно стал смотреть Константин на побелевшего, как мел, профессора, как мясник, замахиваясь топором, смотрит на предречённую на убой скотину.- Пожалуй, чаю принесите. Пить больше нельзя. 
    Второй человек отражался в зеркалах и сервантах, третий, четвёртый, чужие все, профессору стало нехорошо, страшно.
    - Сию минуту,- стал вдруг лебезить Аполлинарий Кузьмич, поднялся и, когда проходил прихожую, увидев в коридоре дверь на выход,- невероятно захотел выломиться в неё, лететь по лестнице вниз и кричать во всё горло, звать на помощь...
    Чайник вскипел. Аполлинарий Кузьмич, проклиная себя и честность свою, стоял над плитой, ждал.
    - Вам с джемом или с печеньем?- крикнул он, вывернув назад шею из воротника белоснежной сорочки. Коньяка в его голове будто и не было.
    - Да просто дайте чаю, вечно у вас с выкрутасами,- разозлился Константин. Аполлинарию Кузьмичу показалось, что Константин возится в комнате, достаёт что-то, готовиться к чему-то непомерно большому, ужасному. "Ах черт,- подумала он, улыбаясь.- Даже интересно."
    - Я вас не боюсь,- сказал Нирванский, появляясь с нагруженным подносом в руках.- И знаете, почему? Потому что я старый.- Он разлил в чашки чай, предложил в серебряной корзиночке сахар. Он совсем успокоился.
    - У вас есть один-единственный выход,- с наслаждением прихлебывая горячее, ароматное, приглядываясь к старику, весело заговорил Константин, грел ладони об чашечку.- Добровольно отказаться от Любы, уйти в сторону, так сказать.
    - Она вас не любит,- сказал Аполлинарий Кузьмич, взглянул с отсутствием какой бы то ни было надежды на молодые, могучие плечи Константина и подумал, что двух секунд против такого он не продержится.
    - Зато я её люблю,- лицо Константина обиженно вздрогнуло.
    - Любовь это когда взаимность, смею заметить.- Аполлинарий Кузьмич полез напролом; он схватил свою чашку и стал жадно пить из неё, не сводя глаз с Константина.
    Когач был потрясён. Кинул со звоном на блюдце чашку.
    - Это как у вас с ней, значит?- нервно стал сжимать себе запястья он, которые немедленно побелели под его пальцами.
    Нирванский вжал голову в плечи, глаза закрыл.
    - Хотя бы,- выдавил из себя.
    - Слушайте вы, деятель, гений великий,- лицо Константина сделалось острым, как пика, и Аполлинария Кузьмич, широко распахнув глаза, увидел, что остриё прямо в него направлено.- Вам никто не говорил, что уводить чужих жён некрасиво?
    - Я её не уводил, она сама ко мне пришла, это вы её довели,- на одном дыхании выпалил Аполлинарий Кузьмич. Он думал, куда его ударят сперва - в лицо но или в живот, подтянул локти к животу.
    - Может, вам дать денег, а? Хотя, зачем вам деньги, вон сколько нахапали!- Константин обвёл взглядом серванты, ковры, дорогие картины и горы сверкающего хрусталя на полках.
    - Обидеть хотите,- слова Константина больно ударили Аполлинария Кузьмича прямо в сердце, он стал хлопать ртом, желая вдруг говорить, говорить, оправдываться, доказывать.- Я всё это заработал честным трудом, ясно вам?
    - Что заработали, а что и украли, так ведь, дорогой мой доктор Айболит?- Константин поставил свою чашку на стол.- Да? Так?- хлестал очень больно, пошло прихохатывал.
    - Да я... да у меня...- задыхался от обиды Аполлинарий Кузьмич, побледнел страшно.
    - Что, и сказать-то нечего в своё оправдание?- дожимал Константин, Нирванский только красное, потное пятно его лица видел.
    - Молодой человек, если вы оскорблять пришли, то убирайтесь немедленно вон!- хлёстко, громко крикнул Аполлинарий Кузьмич, вдруг озверев, и крепко схватился за поручни кресла.- Это неслыханно!
    - Что? Ох-ох! Посмотрите-ка...- весело расхохотался Константин.- Да я вас убить пришёл, разве вы этого ещё не поняли? Всё, кончились ваши дни.
    - Я никогда не за что с Любой не расстанусь!- вывалив глаза, выпалил Аполлинарий Кузьмич и, сделав два больших глотка остывшего чая из чашки, с грохотом поставил её. Константин со свирепым выражением лица поднялся. Руку он держал в кармане. пиджака. Сердце Аполлинария Кузьмича стала ударять сто двадцать в минуту и чаще. Он увидел, что Константин смотрит ему на грудь, на горло. "В шею ударит,- обожгла мысль Аполлинария Кузьмича,- ножом или отвёрткой!"
    - Я сейчас закричу!- страстно низверг он, ужас стал переполнять его, он попытался подняться, забарахтался. Константин толкнул его в грудь, и он, как тряпичная кукла, задрав высоко вверх ноги, плюхнулся обратно в кресло; затих, притаился там.
    - Вот здесь, в кармане,- зловеще, медленно заговорил Константин, нависая перекошенным от ненависти лицом,- находится предмет, которым я хочу вас уничтожить. Хотите жить? Ещё всё можно поправить!- Аполлинарий Кузьмич, весь белый, хлопал ртом, как сгорающая на воздухе, гибнущая рыба. Константин вынул из кармана лёгкий, пузатенький револьвер с барабаном и приставил его Аполлинарию Кузьмичу к мокрому лбу.
    - Считаю до трёх, а на счёт "три" я вам вышибу ваши расчудесные мозги, договорились? Впрочем, считайте вы, так будет справедливо; только не тяните слишком долго, не буду же я здесь век сидеть.- Когач, вывалив вниз лоб и чёрную линию бровей, с триумфом вглядывался в провалившиеся, наполненные горем глаза профессора.
    - Я...  никогда...- бормотал Аполлинарий Кузьмич, и чистые, честные слёзы двумя голубыми ручьями побежали у него по щекам,- ...никогда не отрекусь... не дождетесь... Я люблю...
    - Ах, вы любите?- рявкнул прямо в лицо ему Константин и смешно и страшно затрусил, побежал на одном месте.- А я, по-вашему, что - кирпич? Я, по-вашему, не люблю? Я - пустое место, что ли?
    - Оставьте меня в покое...- мелко затряс головой Аполлинарий Кузьмич, отстраняясь.- Вы изверг. Вы не человек. Убийца...
    - Верно,- гадко к и нервно хохотнул Константин.- А что мне остаётся делать? Что нам всем, отверженным мужьям, остаётся делать? Будете считать? Будете?
    - Оставьте, умоляю вас,- прошептал Аполлинарий Кузьмич тихо и жалобно,- деспот...
    - Это кто вам сказал - Люба?- лицо Константина, вдруг превращаясь в чудовище, перекосилось.- Люба? Она?
    - Не смейте её имя вспоминать,- Аполлинарий Кузьмич закрыл глаза, затрясся.
    - Она не ваша, понимаете, понимаете?- Константин, жаля, больно толкнул голову профессора стальным дулом.- Это вы не смейте её имя произносить, старый вор и развратник!
    Аполлинарий Кузьмич молчал, закрыв глаза, будто умер, свалился чуть боком в мягкую подушку.
    - Вы будете считать?- заорал Константин, ударил клювом носа в него.- Будете? 
    Аполлинарий Кузьмич открыл влажные, болью переполненные и страданием глаза. Прямо перед ним сидела громадная, плюшевая, пышная кошка и смотрела слегка в сторону, как бы заигрывая с ним, упруго и лукаво била о ковёр хвостом.
    - Ты за мной, кошка?- спросил её слабо, облизывая сухие губы. Он вдруг перестал её боятся, улыбнулся ей.
    - Вы что, с ума спятили, старый дуралей?- закричал явно сбитый с толку Константин.- Какая к чертям ещё кошка? Считайте, говорю я вам!
    Аполлинарий Кузьмич ничего не отвечал. С удивлением наблюдал, как кошка превратилась в углу в чёрную полку, в шкаф для книг.
    - Ну!- свирепо рвал Константин, совсем близко изогнулся к нему .
    Нирванский не шевелился.
    - Тогда буду считать я. Раз!
    - Не надо, пожалуйста...- прошептал Аполлинарий Кузьмич, затряс головой, перестал вдруг видеть, как не разваливал широко глаза. По щекам у него снова густо хлынули слёзы.
    - Два!- словно в колокол ударил Константин, принимая для выстрела устойчивую позу. Аполлинарий Кузьмич застонал, задрал вверх глаза, падая как подбитая птица вниз, начал сбивчиво молитву шептать.
    - Ну?- давая последний шанс, откуда-то сверху прозвонил почти фальцетом Константин, и его рот с острыми зубами стал опускаться Нирванскому прямо в лицо, в глаза, к горлу.- Три!
    - Хорошо...- едва слышно вымолвил Аполлинарий Кузьмич, весь сморщился, как сухой гриб.
    - Что? Не понял? - выставил ухо Константин, брови его, как крылья ворона, круто согнулись.- Громче говорите, не слышу!
    - Сдаюсь,- сказал Аполлинарий Кузьмич вновь возникшей из ниоткуда кошке и глядел на неё теперь с мольбой и почти с любовью.- Я не могу... Мне работу нужно закончить.
    - Скажите внятно, что вы отрекайтесь от Любы,- потребовал Константин.
    - Отрекаюсь,- с чудовищным трудом выдавил из себя Аполлинарий Кузьмич, лицо его страшно побелело, сделалось маленьким, и он, закрывшись руками, стал всхлипывать.
    Когач сунул пистолет в карман, отступил очень довольный собой.
    - Ну-ну-ну,- похлопал он по плечу раскисшего профессора, стал торопливо собираться.- Зачем же плакать, взрослый человек, а плачете, как ребёнок маленький, несолидно.- Он, зазвенев блюдцем, допил свой холодный чай. Юркнул в прихожую, на ходу одевая пальто, совсем красное в свете ярких неоновых ламп.
    - А что, теперь вы - чаю хотите? - в прихожей, глядя на своё отражение в зеркале, заворачивая вокруг шеи кашне, засмеялся он.
    - Убирайтесь к чёрту,- из комнаты огрызнулся Аполлинарий Кузьмич, обтирая на щеках колючие слёзы.
    - Ну, то-то,- назидательно поднял вверх палец Когач, кривляясь перед зеркалом.- На чужой вершок, профессор, - что? - правильно: не разевай роток. А то - "любим" , "любовь"... Тьфу! Откуда вы взялись только?
    Он плюнул на половик, подошвой плевок растёт.
    - Я был уже величиной, когда вас ещё и в проекте не было,- ломая мокрые в слезах пальцы, хриплым от пережитого страдания голосом крикнул Аполлинарий Кузьмич.- Мальчишка!
    - Вот именно, вот именно,- возвращаясь, повиснув возле косяка, повысил голос Константин, грозно изломал брови.- Вы уже своё отгуляли, старый плут.
    - Прекратите же оскорблять!- взмолился Аполлинарий Кузьмич, застонал, схватился за грудь.
    - В общем так,- важно качался на носках Константин, напяливая на лоб и глаза пыжиковые шапку.- Если я вдруг узнаю, что вы хотя бы раз - хотя бы раз, слышите? - встречались с Любой,- он, подойдя к профессору, потряс над ним длинным пальцем, и Нирванскому показалось, что острый ноготь самого его сердца коснулся, выигрыз кусок,- считайте, что вы покойник, ясно вам ? Вы видели сами, шутить я не намерен. Вы отреклись, дали  слово, дорогой мой, а это дело чести. Вы же честный человек, не так ли?- с этими словами Константин, громыхнув дверью, удалился.
    Аполлинарий Кузьмич минуту молча, угрюмо расхаживал взад-вперед по комнате, затем схватившись за голову, бросился на тахту и зарыдал, как ребёнок. Вскрикивая проклятия, он кулаками глухо бил себя по щекам, в грудь, называл тебя балдой и олухом, причитал, что ему никогда не везёт, затем он дрожащими руками налил себе холодного чаю, стуча зубами о край чашки выпил, успокоился и перестал всхлипывать. На четвереньках по жёлтому гладкому паркету, оглядываясь на окна и двери, он подобрался к телефону; обхватив его, мгновение сидел на полу неподвижно, давясь снова друг нахлынувшими слезами, и принялся трещать диском. Пальцы его срывались; чертыхаясь, раза три нажимал на рычаг, давая отбой, и набирал снова. Наконец, он прижал прерывисто запикавшую трубку к уху.
    - Добрый вечер,- сказал он намеренно чужим, искаженным голосом, часто моргая мокрыми глазами, стараясь сбить слёзы с них.- Извините, что поздно... Любовь Петровну можно? Любу?- он ждал ровно одну секунду.- Люба, ты?- со смесью восторга и страдания глухо вскрикнул он, снова оглядываясь, подбородок его затрясся. Прикрыв пластмассовую чашку ладонью, с ужасом поглядывая на дверь, он горячо зашептал: - О, здравствуй, здравствуй, моя нимфа, моя Андромеда... Ничего, здоров... Что голос у  меня усталый, это это тебе только так кажется... Как ты?.. Ну, слава Богу... Люба, послушай, - Аполлинарий Кузьмич старался остановить поток её слов на том конце провода,-... Послушай же, наконец, меня - нам необходимо встретиться... Да, прямо сейчас, безотлагательно... Нет, у меня никак невозможно... Объясню потом, при встрече... На нашем старом месте, хорошо?.. Вызови такси и поезжай. Я буду тебя ждать там, машину оплачу, я приеду быстрее, тебе надо одеваться, а я готов... Как здоровье мамы?.. Ну, слава богам!.. Давай же, давай!.. Да, именно там, под старыми опавшими липами... Быстрее, умоляю тебя...- Аполлинарий Кузьмич бросил трубку, заметался по квартире, с шумом сбивая на пол предметы. Глаза его светились горячим, и в разулыбавшихся, запевших песни ему комнатах он не видел теперь никакой кошки.



1993


. . . . . .