Щенок. Часть 3

О, Манюня - это совсем другое дело! Это была слониха, и она была великолепна. Благодушно-умиротворённая, она с достоинством королевы своим бархатным хоботом неторопливо и осторожно принимала санкционированное зоопарковской администрацией угощение, аккуратно отправляя в улыбающийся рот специально для неё приобретённые у кассы яблоки, и поглядывая на Альку необыкновенно человечьим, мудрым и добрым глазом. Ещё Альке очень нравилась парочка белых медведей, она могла сколько угодно простоять у их вольера, разглядывая огромные когтистые лапы и симпатичные чёрные носы полярных мишек. Возле них всегда было много народу, казалось, будто здесь и дышится легче. Возможно, это было связано с бассейном, который, разумеется, у них был и которым они весьма активно пользовались: постоянно ныряли, обдавая водяной пылью слишком близко стоящих людей, ненадолго выходили «на бережок», покрытый кафелем, лениво и незаинтересованно оглядывали публику угольно-чёрными, блестящими глазами и снова шумно ныряли. Алька тоже любила воду, и почти физически ощущала то удовольствие, с которым медведи прыгали в свой бассейн. Она, улыбаясь, наблюдала за ними, настолько плотно прижавшись к решётке, что на щеках у неё потом ещё какое-то время оставались две розовые полосы. Наконец, Ромка начинал тянуть её за рукав и канючить:
- Пойдём уже, чего ты застряла опять…
     Ещё был один замечательный экземпляр - орангутанг Самсон, с чрезмерно даже для обезьяны подвижным и богато окрашенным в эмоциональном отношении лицом. Когда Самсон находился в своём излюбленном состоянии, то есть сидел на брёвнышке с угрюмо-созерцательным видом, почёсывая свой тёмно-серый, умеренно-мохнатый живот, то был очень похож на Олиного гражданского мужа, бородатого Никиту, с голым торсом сидящего напротив своего очередного эскиза и в озабоченно-глубокой задумчивости постукивающего себя по животу. Время от времени Самсон поднимался и неохотно ковылял на толстых и кривых лапах к посетителям, милостиво собирая подношения. Он вытягивал огромные фиолетовые губы трубочкой, посвистывал и ухмылялся, как входящий в паб бравый моряк, решивший этим вечером хорошенько кутнуть и повеселиться. Иногда Самсон хмурился, морщил лоб, поднимал удивлённо брови, и даже опасно скалил жёлтые, изъеденные зубы, но тут же снова, пожимал чьи-то руки, косил печальным глазом, и виновато улыбался, словно просил прощения за эту нечаянную выходку, точь в точь, как набедокуривший гуляка-матрос, после случайной и яростной разборки, оглядывающий с недоумением перевёрнутые столы, разбитую посуду, испуганные и потрёпанные физиономии приятелей-выпивох и собственные окровавленные о чьи-то зубы кулаки. У него было настолько очеловеченное выражение глаз, что Алька совсем не удивилась, если б он вдруг повернулся к ней, подмигнул и шепнул, кивая на остальных:
- Ты же всё понимаешь, детка!? Я обязан играть по правилам, знаешь ли… Се ля ви, будь она трижды неладна, если ты, конечно, понимаешь о чём я…
      Остальные близкие родственники Самсона, макаки и шимпанзе, не вызывали у Альки почти никакого интереса: шумные и пустые трещотки, даже не пытающиеся скрыть своего исключительно меркантильного интереса к людям, а удовлетворив его, сразу же и откровенно их презирающие. Альке они напоминали компанию назойливых, крикливых и вороватых цыган, что по-хозяйски уверенно, цветной, говорливой лентой прокладывают себе путь в центре рынка.
Алька знала, почему ей так нравится Самсон, и Манюня и белые медведи: в них было достоинство и благородство. И ещё в них жила потаённая и извечная природная мудрость, которую не удалось сломать или спрятать даже за железной решёткой. А в макаках не было ни того, ни другого, ни третьего. Ни на грош. И вот как раз у вольера Самсона Алька, глянув на отца, и увидела первый раз этот неживой, потерянный и безнадёжный взгляд. Она так испугалась, вдруг остро почувствовав его боль, что у неё защемило сердце.
     Вспомнив про бедного бабы Зининого Бимку и про зоопарковских своих любимчиков, Алька снова подумала про чудесного щенка и улыбнулась в темноте. Она непроизвольно свела ладони ковшиком, будто этот тёплый, плотный комочек и сейчас находился в её руках.
     Проводив маму, обратно она бежала вприпрыжку, задыхаясь от счастья. Когда к остановке наконец-то подъехал автобус, мама ещё раз обняла её и, поднимаясь по ступенькам в распахнувшиеся дверцы сказала:
- А насчёт щенка,…- она оглянулась на сделавшую стойку, не хуже легавой собаки перед затаившейся дичью, и всю превратившуюся в слух Альку, и улыбнулась, - Ладно, там посмотрим…. - дочь при этих словах вспыхнула и непроизвольно подпрыгнула на месте. А потом, уже другим, более строгим голосом добавила:
- Ты, главное, веди себя осторожно, Алиса, прошу тебя, - дверцы закрылись и автобус поехал. И Алька скорее догадалась, чем слышала, как мама, успела произнести:
- Будь внимательней, господи, ты такая рассеянная… И кушай хорошо, не привередничай, слышишь меня, доченька?!
     Когда Алька влетела в калитку, она подумала, что сейчас точно её сердце выскочит наружу. С такой силой оно колотилось в груди. Дядя Коля, выглянув из-за открытого багажника своей машины, с удивлением на неё посмотрел.
- Мама… сказала… посмотрим…- с трудом и присвистом вытолкнула из себя, согнувшаяся пополам Алька.
- Да ты охолонь, ты чего, девка? За тобой гнался кто, што ли? Красная стала, шо о тот рак варёный… Куда мать-то глядеть собралась не пойму?
Алька постепенно выравнивая дыхание, и принимая, наконец, вертикальное положение, махнула рукой в сторону будки:
- Щенка…взять… чтобы, говорит, посмотрим…, а это значит, что можно, понимаете? На крыльцо вышла тёть Аня и тоже непонимающе смотрела на неё. Алька вздохнула, ну как объяснить этим людям, что это такая игра. Наверняка они тоже знакомы с её правилами. Например, в их семье, если она спросит, можно ли ей пойти в субботу в кино со Светкой, мама ни за что не ответит сразу: «Ну, разумеется» или, тем более, «Конечно иди, чего ты спрашиваешь?» Мама непременно отзовётся уклончиво: «Там посмотрим», или «Поживём - увидим», или «Ещё неизвестно, как ты контрольную написала». Хотя неизвестно как раз только одно: при чём здесь контрольная вообще? Алька была уверена, что все взрослые так делают. И когда мама так отвечала, это было практически равносильно согласию. Другое дело, если она своим фирменным холодным тоном заявляет тебе: «И речи быть не может!», или «Абсолютно исключено!», тогда всё пиши, пропало. Этот вариант самый безнадёжный. А есть ещё промежуточный, это когда мама в ответ на твою просьбу интересуется, как бы между прочим: «Это, за какие такие заслуги, хотелось бы знать?», или «Очень сомневаюсь, что это возможно», или «В честь чего это?», то здесь, всё-таки ещё есть шанс, можно привести убедительные доводы, перечислить свои заслуги за текущую неделю, пообещать, наконец, приложить, так сказать, максимум усилий. Но в этом случае, многое зависит не столько от объективных причин, таких как острая необходимость в положительном решении, фиктивность или реальность собственных подвигов, уровне красноречия, и прочем, сколько от настроения мамы в частности, и обстановки в доме вообще.
     Но всё это объяснять дяде Коле с тётей Аней, пожалуй, не стоило. Это Алька поняла сразу.
 - Мама разрешила взять щеночка, так и сказала, - совсем немного схитрила Алька. Потому что и в самом деле не могла вспомнить случая, когда после ответа «Посмотрим», следовал отказ. Тем более что очень важно, мама сама заговорила про щенка!
- Ну вот и славно, - улыбнулся дядя Коля наполовину беззубым ртом, а тётя Аня с досадой махнула на неё кухонным полотенцем, и облегчённо выдохнула:
- Так ты всё за тую собаку, будь она неладна, я уже испугалась, не случилось ли чего, влетела, как заполошная, - она повернулась в сторону огорода,- Галю, - закричала она дочери,- ноги мыть и спаты живо! Рано утром в дорогу, чай не ближний свет.
      Дядя Коля был двоюродным братом маминого отца, они раньше жили на Украине, а теперь переехали в их городок. У Галки была ужасная ситуация с русским языком, она не то что писать грамотно не могла, но даже говорила странно. Алька первое время её даже не очень хорошо понимала. И Алькина мама весь год с Галкой занималась. И даже вытянула её в почти хорошисты. И дядя Коля с тёть Аней, конечно же, были этому очень рады, а то бы Галка осталась на второй год. И дядь Коля на радостях достал на своей птицефабрике, где работал, целых две путёвки в детский оздоровительный лагерь «Черноморец», не только для своей дочки, но и для Альки. И уже завтра рано утром они туда и отправятся.
     … В лагере Альке не понравилось. В деревянных домиках, где они жили по шесть человек и в яркий, солнечный день было сумрачно и сыро. А под утро ещё и холодно. Закрывать окна и двери было нельзя, так как полагалось всю ночь дышать полезным, насыщенным влагой, морским воздухом. Галка, поскольку была младше, попала в другой отряд, а подружиться с девчонками со своего у Альки никак не получалось. Почти все девочки крутились оживлённым, но закрытым табунком возле Инны Богдановой, уверенной и заносчивой, как все красивые девочки её возраста. У неё были длинные тёмные волосы и синие глаза, Алька уже тогда поняла, что это не только красивое, но и довольно редкое сочетание.
Днём Инна чаще всего носила причёску в виде одного или двух, в зависимости от настроения, конских хвостов. А по вечерам, на дискотеку, распускала их, завивая на плойку, которую привезла с собой. Однажды дней через десять после приезда в лагерь, Алька подняла, отряхнув, с пола намокший и припечатанный сразу несколькими протопавшими по нему ногами, исписанный лист. Не удержалась и глянула мельком. Письмо было от мамы Инны. Неистребимая тяга Альки к письменной речи возобладала, и глаза против воли скользнули по тексту и выхватили пару неоконченных предложений: «…столько ошибок, доченька! И знаки препинания отсутствуют напрочь…» Алька густо покраснела, будто её всем лагерем застукали за подглядыванием в комнату вожатых, и стремительно положила листок на тумбочку Инны. Но про себя со вздохом подумала, что такой девочке, как Инна, возможно, знаки препинания и прочая, как сказала бы тётя Люба, школьная галиматья, не пригодятся вовсе.
Что толку, думала Алька, что у неё, например, с правописанием всё в порядке, а с внешностью как раз, совсем наоборот. Это была отдельная тема для Альки - тревожно-мучительная и болезненная. Какой девчонке приятно быть настолько длинной, чтобы стоять первой на физкультуре? А если ты, вдобавок, ещё и тощая, как жердь? С этим, что прикажете делать? И на этом, между прочим, издевательства природы не заканчиваются, и она награждает человека, который, собственно говоря, ничего плохого ей не сделал, огромным, с горбинкой носом. Размышления о чудовищных недостатках собственной внешности всегда причиняли Альке почти физические страдания. А тут ещё противный мальчишка из их отряда, взялся дразнить Альку совершенно неподходящей кличкой «Буратино». Если уж на то пошло, то профиль у неё, скорее, орлиный, и на длинный, горизонтально к земле торчащий нос Буратино, абсолютно не похож. Но было всё равно ужасно обидно. Особенно из-за того, что делал он это с самого утра, когда они строились на завтрак, а значит, при всех. Этот мальчик, по имени, Дима, сильно заикался, и Альке было даже удивительно, что человек с таким речевым дефектом не стесняется кого-то высмеивать. Причём делал он это очень своеобразно. Чтобы не споткнуться на этом слове, он как бы специально, речитативом делил его на части, - Бурра-бурра, - кричал он, напирая на первый слог, издалека, заприметив высокую Альку, - Бурра-тино! - восторженно орал он,  оглядываясь по сторонам и приглашая всех желающих присоединиться к его веселью. В очередной раз, глядя на него, Алька вспомнила, как её отец, когда она ему однажды призналась, что считает себя, чуть ли не уродом, из-за своего носа и роста, внимательно посмотрел на неё, улыбнулся, и сказал, что у неё античный образ и прекрасный греческий нос, а рост, как у манекенщицы. А ещё он сказал, что она сама это всё поймёт про себя, и про свой великолепный рост и яркую, выделяющую её из толпы внешность, но только позже. Не сейчас.
Это было, конечно, весьма слабым утешением. Алька гораздо охотнее предпочла бы своему античному профилю, обычное курносое лицо девочки средней полосы России. И желательно подальше от греков и их выдающихся в прямом смысле частей лица.
     А в тот раз она подошла довольно близко к истерически смеющемуся мальчишке, суетящегося руками и пальцами, до самого мяса обкусанными на них ногтями, и кроме разящей жалости к нему не почувствовала ничего.
- Бур-ра, - нервно засмеялся Дима. - Послушай, - тихо сказала Алька, - Я ведь не обзываю тебя заикой, правда? Хотя могла бы, но я не хочу этого делать. И ты не делай, хорошо? Дима поперхнулся, судорожно кивнул и отошёл.
     Какое-то время, неловко потоптавшись на дискотеке, с тремя-четырьмя такими же полуотверженными одиночками, она чаще всего бежала в домик, забирала припрятанные с ужина остатки котлеты или плова, и шла к изолятору, где обитал пессимистически настроенный, флегматичный пёс по кличке Рыжик. То есть Рыжиком назвала его Алька, так как даже если у пса и имелось какое-то имя, оно было ей неизвестно. Тем более что возражений у собаки не было, хотя Алька подозревала, что их не было бы и при любом другом к нему обращении. Настроение, у него было всегда одно и то же: угрюмо-недоверчивое и жалостное. Причём вне зависимости от жизненных обстоятельств. Алька легко читала в его глазах, когда подходила к нему: «Ах, если бы ты только знала, девочка, как я несчастен! Какая трагичная и злая судьба выпала на мою долю… Что это? Курица? А гуляша не было? Что ж, спасибо, конечно, (вялое и редкое постукивание толстым и коротким хвостом), но вообще, ты знаешь, я курицу не очень-то… Иногда в этот момент выходила санитарка с ведром, прогоняла Рыжика и отчитывала Альку.
 - Ты снова тут разлёгся? А ты зачем его кормишь, с чего ты взяла, что он голодный? Вот только оставь мне мусор здесь…- причём Рыжик лениво вставал и передвигался на несколько метров, ровно с таким же выражением уныло-тоскливого смирения, с каким только что ел куриную шейку.
     Ходили они везде строем, чеканя шаг, как красногвардейцы, нестройными голосами выкрикивая песню «Три чашки чая - раз, три чашки чая - два…», и ещё  почему-то «Нас не догонят…»
В столовой больше всего Альке нравился хлеб: ржаной, пористый, с кислинкой, или белый, пышный и воздушный, тянущийся и ноздреватый, часто ещё тёплый. Всё остальное меню легко укладывалось в придуманную каким-то остряком формулу: на первое - капуста с водой, на второе - капуста без воды, на третье- вода без капусты.
     Купание в море сразу же разочаровало Альку. Она уже хорошо плавала, и была неприятно удивлена тем, что в лагере придётся барахтаться в весьма ограниченном веревками с поплавками пространстве. Альке в этом тесном водном квадрате было едва по пояс. Причём вход в море и выход из него был организованным и осуществлялся вожатыми по свистку. Что, по мнению, Альки, было довольно унизительным.
     Но были и приятные моменты. Например, однажды, когда они обсыхали на песке (полагалось находиться в воде не более 15 минут и ровно столько же пребывать на суше), невероятно худой и невысокий мальчик, с чрезвычайно серьёзным лицом, который сидел рядом с Алькой, тронул её за руку и разжал ладонь, на которой лежал, глянцевый от воды, беломраморный, с чудесными, серебристыми разводами, небольшой, гладкий камень со сквозной дыркой, так называемый куриный бог. Считалось большой удачей найти такой сувенир. У некоторых девчонок он был, а кое у кого даже болтался на шее вместо украшения. Алька всплеснула руками и осторожно потрогала камень пальцем.
- Держи, это тебе, - сказал безымянный мальчик и сильно нахмурился, от чего стал выглядеть ещё более серьёзным. Алька что-то пискнула в ответ, вскочила, и побежала спрятать подаренное сокровище в карман сарафана, и тут произошло то, после чего Алька до отправления домой считала не только дни, но даже часы с минутами. Их вожатая, очень спортивная и загорелая девушка Мария, подозвала Альку, развернула её за плечи спиной к себе, утвердительно кивнула, и велела ей сейчас же надеть свою одежду. - Но, как же, - начала было удивлённая Алька, - так как по её подсчётам ещё должно было быть не меньше двух заходов в море.
- Давай быстро, - скомандовала Мария, - У тебя плавки сзади порвались, - шепнула она на ухо. Алька стояла, не в силах пошевелиться, чувствуя, как пунцово-алой краской заливается её лицо и шея, а глаза, остановившиеся на уровне сочувствующе поджатых губ девушки-вожатой, наполняются слезами. Купальник шила ей мама, по очень удачной выкройке из шведского журнала мод. Она была в этом мастерица, и купальник получился красивый: сине-голубой с красивыми оборочками по лифу и модным пояском-косичкой из такой же ткани на плавках. И вот они-то Альку и подвели. Неизвестно, то ли ткань была не подходящая для такой специфической одежды, как купальник, то ли материал подвергся агрессивному воздействию морской воды, то ли даром не прошло, то, что Алька питалась почти исключительно одним свежеиспечённым, пахучим хлебом, но только это случилось. Она стояла, как оглушённая, пока Мария помогала ей натянуть сарафан.
- Все видели, все видели, все видели… - безостановочно стучало в голове. Если бы можно было прямо сейчас, не сходя с этого проклятого места скоропостижно умереть, Алька ничего бы больше для себя не желала. 
- Ничего страшного, - утешала её Мария, - Подумаешь, маленькая прореха, никто и не заметил, я дам тебе свои плавки, у меня есть запасные… Они, правда, другого цвета, и будут, конечно, великоваты, но зато почти новые.
- Чего уставились, мальчики? Вам больше заняться нечем? В воду, марш! - скомандовала Мария и дунула в свисток.
- И потом, - добавила она, - До конца смены ещё четыре дня, нужно же тебе в чём-то ходить. - Вот это-то и ужасно, - с тоской подумала Алька и посмотрела на барахтающихся в воде, радостно гомонящих ребят со своего отряда. Ей больше не хотелось в море, оно казалось злым и противным. Таким же, как и те дети, которые сейчас там плескались и у которых с плавками был полный порядок. Эх, мама, мама, почему ты просто не купила своей несчастной дочке самый, что ни на есть обыкновенный купальник фабричного производства...
- Эй, ты чего, глупенькая, плачешь? - обняла её Мария, - Да ладно, что уж такого страшного произошло, ну с кем не бывает, подумаешь…
- Ни с кем не бывает… - отчаянно борясь с подступающими слезами, прошептала Алька, - Ни с кем… никогда… такого… не бывает…Только со мной, - медленно, по слогам, повторила она. Алька села на песок, невежливо сбросив со своего плеча руку доброй, ни в чём не виноватой Марии, и уткнула лицо в колени. Последнее, что запомнилось ей в этот жуткий, наполненный мерзким, обжигающим стыдом день, как кто-то из детей, вышедших из воды, негромко хихикнул:
- А как там наша дырочка поживает?
- Семенчук! - охрипшим вдруг голосом крикнула вожатая, - Заткнись, а то пожалеешь! - совершенно непедагогично добавила студентка третьего курса пединститута, подскакивая к нему с таким выражением лица, которого никто из ребят до сих пор у неё не видел.
- Маш, ты чё? - опешил мальчишка, - Я ж пошутил… Мария что-то вполголоса сказала, тот же звонкий голос обиженно и громко возразил:
 - А я чё один что ли? Все ржали... - и тут же затих, под натиском обрывающего его, возмущённо-укоризненного шёпота Марии и нескольких девочек. Алька так и сидела, уткнувшись лицом в колени. Хотя и не потому, что было стыдно, уровень пережитого недавно позора, достиг в своей кульминации наивысшего пика, и теперь неизбежно начал спадать, так как был он такой силы и интенсивности, что испытывать его и дальше не представлялось возможным даже чисто физически. Просто ей уже было всё равно. Жаль только, - мелькнуло у неё голове, что она так и не спросила, как зовут того мальчика, подарившего ей каменный кулон.
 - И уже не спросишь, - услышала она мстительный и злобный внутренний голос, - тем более что он наверняка уже пожалел, что сделал это.
     Вечером Алька долго не могла уснуть. Сухими воспалёнными глазами, она, не отрываясь, смотрела в потолок и размышляла на тему своей неуклюжести, бестолковости и тотального, космического невезения. Ну, действительно, мысленно приготовилась она загибать пальцы, чего не коснись, о чём только не вспомни, обязательно выплывет ситуация, где она выглядела или смешно, или жалко, или глупо. Например, когда её класс вместе со всей школой, с лихорадочным блеском в глазах участвовал в игре «Зарница», наверняка только она одна совершенно не понимала, зачем это и для чего. Алька страшно переживала, вдруг, по ходу этого военизированного действия, её остановит кто-то из старшеклассников и спросит где донесение, или что у них там, в сценарии, а она будет стоять, испуганно хлопать глазами, краснеть и молчать, как форменная идиотка. И самое ужасное, что все сразу догадаются, что она ни черта не знает, ни правил, ни условий игры. И, конечно же, поднимут её при всех на смех. Алька тогда от напряжённого ожидания её чудовищного разоблачения устала так, что действительно на какое-то время утратила способность логически мыслить. Она могла только радоваться в глубине души, что это садомазохистское мероприятие проводится только один раз в год. Да что там говорить, она за две с половиной недели лагерной жизни и в карты не научилась играть, даже «в дурака», хотя девчонки из её отряда здорово резались наравне с мальчишками, а некоторые так ещё и гадали на картах. К ним, частенько, и очередь собиралась из девчонок разного возраста, как к народным целителям или бабкам-ведуньям.
     А этот анекдотический, (но только не для неё) случай, который, между прочим, тоже произошёл на море, когда они с семьёй отдыхали в Анапе два года назад. Алька направлялась к железной, проржавевшей кабинке для переодевания, в которой всегда было мокро, и всегда отвратительно пахло. И как-то так получилось, что подходя к ней, Алька не заметила длинной, узкой,  металлической трубы, установленной здесь, видимо, с целью оградить линию городского пляжа от остальной зоны. И располагалась она, к несчастью, прямо на уровне Алькиного лба. Стоит ли говорить, что она с размаху впечаталась в это самое ограждение головой, окрашенное (почему-то эта деталь особенно ярко запомнилась), уныло-голубой, масляной краской.
Мама потом со смехом (!) сказала, что гул от её встречи с трубой стоял на весь пляж. Потому-то родители с братом и обернулись, наверное, предчувствовали, что это ещё не конец. Ну конечно, уж кому-кому, а им-то известна несчастная Алькина способность попадать на ровном месте в нелепые и дурацкие истории. И точно, как пишут в таких случаях, любопытство их было довольно скоро удовлетворено.
Алька поднимается со звенящей головой, пошатываясь находит отлетевший пакет со сменной одеждой, поднимается и… снова, здрасьте, приехали, раздаётся гул во второй раз… Причём больше всех веселится её семейка. Даже отец почему-то находит это забавным, и широко улыбаясь, сочувственно разводит руками. Когда через время насупленная Алька сидит, прижав ко лбу бутылку не слишком холодного лимонада, она злобно и мстительно сожалеет, что они не живут, например, в Бельгии, где за такое равнодушно-издевательское отношение к собственному ребёнку их бы уже давно лишили родительских прав.
     И так абсолютно во всём. Если мальчишки во дворе играют в футбол, то Альке лучше вообще не высовываться. Мяч обязательно полетит в неё, причём не обязательно это делается намеренно. Просто так есть и всё. А сколько всего она теряет, забывает или по рассеянности, путает. Не перечесть! Или как восклицает её эмоциональная мама: «Уму непостижимо!»
Когда Алька очередной раз после физкультуры забыла в раздевалке новую форму, которая, разумеется, тут же пропала, отец со смехом успокаивал рассерженную маму:
- Зато нашей дочери воры любых мастей абсолютно не страшны, она сама прекрасно избавляется, как от своих, так и от чужих вещей. Это он вспомнил про свою книгу «Два капитана», которую Алька дала на несколько дней под «честное слово» однокласснице, а та её «зачитала» так, что по сей день найти не может. Хотя как раз книги, сама Алька ещё ни разу не теряла и не забывала, несмотря на то, что с шести лет записана сразу в двух библиотеках, городской и школьной, которые регулярно посещала и вообще была одним из самых активных читателей. Алька протяжно вздохнула и отвернулась к стене. Совсем скоро за ними с Галкой приедет дядя Коля, и лагерь забудется, как неприятный, муторный и тягостно-длинный сон. А самое главное у неё будет собака! Чудесный, жизнерадостный и верный друг… Алька снова вздохнула, но теперь с облегчением и надеждой. Уютные и тёплые мысли о щенке, позволили ей, наконец, закрыть глаза.
- Назову его Джерри, - шевельнулась в голове, с каждой секундой всё более тяжелеющая, утрачивающая подвижность мысль. В честь Джеральда Даррелла, автора и главного героя любимой книги «Моя семья и другие звери».

 - А если этот щеночек девочка? - подала еле заметные признаки жизни медленная, растянуто-убаюкивающая мысль. Но додумать её Алька не успела, так как впервые со дня отъезда в лагерь, заснула крепким, глубоким, исцеляющим сном, на который способны во всём мире только тринадцатилетние подростки.