Очерк для журнала Дружба народов

МОСКВА

Очерк
   
    Я москвич в третьем поколении. Город этот люблю, хорошо знаю и благодарен судьбе за то, что много лет назад появился на свет в четырнадцатом роддоме, который до сих пор функционирует на Крестьянской заставе, ныне метро Пролетарская.
    Жизнь в мегаполисе многому учит, но и требует куда больше, чем в провинции. Имея опыт проживания в большом городе, я, например, свободно ориентируюсь в любом другом населенном пункте, на какой бы обширной территории он не располагался. Опять же Москва не дает расслабиться. А вот расстояния и стоимость жизни… лучше не вспоминать.
    Вообще-то Москвы, как чего-то единого, не существует, во всяком случае, в том смысле, какой в нас вкладывали с детства. Но есть некая устойчивая мыслеформа, а для многих – просто буквосочетание, которое каждый живущий на планете, в меру собственной информированности и разумности наполняет самыми различными реалиями. Причем разброс представлений о главном городе России столь велик и фантастичен, что можно составить многотомную энциклопедию никогда не существовавшего города-оборотня. От примитивно-мифологической столицы водочной империи, по которой ходят медведи с самоварами в лапах, до сказочной страны, где на деревьях растут булки и не надо подниматься по ступенькам - сами везут.
    Трудно придумать столице сколь-нибудь однозначное определение, вроде: «Иваново – город невест» или «Одесса – город каштанов и куплетистов». Тем более, что в Москве всегда хватало своих невест и каштанов, а все одесские куплетисты давно переехали в столицу. Правда, в голове вертится: «Москва – столица нашей родины», но тут же в памяти всплывает: «Волга впадает в Каспийское море». Поэтому, лучше оставить эти бессмысленные попытки.
    Раменки, где я живу, хороший микрорайон, но не совсем Москва. Однажды, будучи в командировке в Пермской области я поднялся среди ночи с гостиничной кровати и, не включая света, выглянул в окно. Единственное, что не соответствовало привычной картине, которую можно наблюдать из моей московской квартиры – это отсутствие за окном парка. Секунды три я с ужасом размышлял, как можно такое сотворить – за несколько часов вырубить деревья и застроить парк многоэтажками. Потом я вспомнил, где нахожусь, и впервые подумал о том, что Москва перестала быть городом, где живут, работают и развлекаются на одном пятачке. Освободившись от большинства жителей, старая Москва сделалась как бы гостиной, а спальни вынесли за пределы города в близлежащие деревни, которые во всех уголках нашей необъятной страны выглядят одинаково.
    В 1986, когда я сюда переехал с Таганки, в Раменках было всего несколько домов, а дальше до самого Ломоносовского проспекта тянулись яблоневые сады. Я и не заметил, как сады исчезли, а на их месте выросли близнецы дома, в одном из которых я живу. И эти безликие высотки все строят и строят. Бывшие наши политические оппоненты и потенциальные враги, лондонцы, давно  снесли  все многоэтажки, и жители переехали в двухэтажные особнячки на одну-две семьи. Будет ли наше новое поколение жить не только при пепси, но и в собственных московских домах? Вряд ли. Как показывает жизнь, Москва упорно стремится вверх, но не к комфорту.
    На службу мне ехать около часа - до Лубянки. Мне надо сдать работу, получить новую, а потом заехать в редакцию журнала «Дружба народов». На улице майское утро, солнце еще мягкое, после недавней грязной весны зелень не просто радует глаз. Лицезрение ее вызывает банальный мятно-карамельный восторг – лепота. Перед домом - лужайка, не лужайка, в общем, трава с одуванчиками. По ней с сосредоточенным лицом бродит одетый в брезентовую робу сварщика рабочий с ручной газонокосилкой. Новшество, появившееся в Москве в середине 90-х годов. Часть лужайки уже оболванена почти под нуль, и сразу оголились до сих пор скрытые травой колдобины и ухабы, окурки и пивные пробки, которые будут видны до тех пор, пока трава снова не скроет их. Жалко изуродованную лужайку. Любят у нас перенимать все наполовину. Как в сумасшедшем доме: бассейн построили, а воду забыли налить. Наши газоны не стричь надо, а засеивать кукурузой или подсолнухами и ни в коем случае не заходить туда. Но даже если бы  все было сделано как положено, эта английская выдумка смотрелась бы на фоне всего остального диковато. К тулупу и валенкам все же больше подходит не цилиндр, а ушанка.
    За пятнадцать лет, что я здесь живу, в Раменках мало что изменилось. Разве что появилось великое множество киосков. Сигаретно-пивные, пиво-сигаретные, затем книжный, газетный и снова сигаретно-пивной. Такое впечатление, что здесь люди только курят, пьют пиво, читают, а затем снова закуривают. Но это у автобусной остановки, а чуть дальше начинаются продуктовые магазинчики, вагончики, киоски, потом дикий рынок и тут же - легальный. Изобилие в российской обертке, и обертка эта часто не очень привлекательна. Правда, глаз давно замылился, и весь этот восточно-европейский базар уже не греет, но и не огорчает – часть городского пейзажа. Хотя  лет десять назад он вызывал в душе некоторое радостное шевеление – вот он предвестник будущей сытой буржуйской жизни. Помню, торопился попользоваться, вдруг все это быстренько прикроют. Специально  выбирался в три часа ночи за сигаретами и хлебом, подходил к задрипаному вагончику и искренне удивлялся: неужели можно? В три часа? Что, и креветки есть? И кремлевская колбаса? «Естественно», - равнодушно отвечала  продавец. А я, как в том анекдоте, просил: «Говорите, говорите!» А уж когда в государственных книжных магазинах появились книги, за которые всего пару лет назад сажали как за шпионаж в пользу империалистической Америки, я окончательно поверил в торжество человеческого разума.
    Но появление всего этого изобилия каким-то образом вызвало исчезновение дворников, а потом и урн. На улицах появилось огромное количество мусора самых ярких расцветок. Такое впечатление, что жители микрорайона специально выносили мусор из квартир и раскладывали его на площади и тротуарах, чтобы хоть как-то разнообразить скучный экстерьер спального района.
    На остановке народу по-нашему не много, но уже точно знаю, что в автобус не влезть – я не умею проталкиваться вперед тех, кто пришел раньше. Тоже веяние времени – автобусы стали ходить куда реже. Правда, маршрутки снуют как челноки, но после окончания часа пик они бесследно исчезнут до конца рабочего дня. Мне это напоминает утренний клев: солнышко поднялось, и рыба уходит на глубину до вечернего клева. Жаль, что сигареты по ночам и автобусы днем в нашем пространственно-временном континиуме никак не совмещаются. Можно было бы и то, и другое, так сказать, в одном сосуде. Хотя умом я понимаю, что подобные мысли – чистая Маниловщина. Думаю, это от жадности и нетерпеливости: хочется успеть пожить в развитом капитализме, как когда-то в детстве мечталось о коммунистической халяве. Помню, будучи совсем маленьким, я услышал, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме. Отец-коммунист, добрый и умный, но напуганный расстрелом моего деда в 37-ом, объяснил крохе что это такое. Я был в восторге и долго после этого ждал наступления светлого будущего. Но, видимо, коммунизм мы проскочили в одну из теплых, но очень темных майских ночей 80-ого и не заметив его, добежали до капитализма. Честно говоря, возвращаться не хочется, даже при том, что обещано мне тогда было и бесплатное мороженое, и бесплатный велосипед, и еще много такого, о чем я сейчас уже не помню.
    Маршрутка домчала до метро быстро. Проспект Вернадского в этой его части хотя и считается, как сейчас говорят, элитным местом, но по степени замусоренности и количеству торгующих ничем не отличается  от любой другой станции метро на окраине Москвы. Особенность же его заключается в том, что здесь действительно немного спокойнее, чем в других районах. Шпана есть, но она не добирает до критической массы – нормальных людей больше. Пятнадцать лет после полуночи возвращаюсь через парк и, тьфу-тьфу-тьфу, пока живой.
    У метро как всегда многолюдно. Пахнет пончиками и чебуреками. По сравнению с 85-тым (как-то незаметно точка отсчета с 1913 года переместилась в 1985) обжорок здесь стало ровно во столько раз больше, сколько их, собственно, сейчас есть. То есть, на каждом углу и по несколько штук. Одна моя знакомая театральная художница недавно впервые в жизни ездила в Америку - в Бостонском театре поставили ее «Баядерку». Вернувшись через несколько дней, она с возмущением заявила, что ноги ее больше не будет в этой «жрущей» стране. Мол, на каждом шагу забегаловки, и американцы проводят там большую часть своей жизни. Ну, любят американцы пожрать не дома. Что ж теперь поделаешь? Мы вот пока кушающая страна, но тоже мечтаем стать жрущей, как Америка, чтоб в три горла. Одни желают этого меньше, другие больше, а я даже не знаю, к какой половине себя причислить. Квартиры у нас маленькие, на всех жильцов по комнате никак не хватает. Натолкаешься среди любящих родственников и домашних животных, намаешься в поисках укромного уголка и так захочется выйти на улицу, зайти в полупустое кафе, где тебя никто не знает, да посидеть отдохнуть от семейных проблем, которые все равно толканием и разговорами не решаются. А вот негде. Не у будки же с хотдогами. На ресторан я пока не заработал. Гонорара за этот очерк хватит разве что на  один ужин, а недорогих кафе как не было в спальных районах, так и нет. Вон в Ереване быстро это уладили - на  каждом шагу уютная кофейня или шашлычная. Мы же по советской привычке кофе пьем дома. А в Китае демократические преобразования начались с того, что первые этажи домов отдали под магазины и кафе. Правда, потом в Пекине подавили много народу танками, но первые этажи все же оставили предпринимателям. У нас за время перестройки людей перебили не меньше, а о первых этажах так ничего и не слышно. Как-то я поинтересовался у владельца единственного в Раменках ресторанчика, который года два назад сожгли обиженные клиенты? завистники? Почему, мол, не открываются на окраинах кафе? Он объяснил, что задавят сразу: бандиты, чиновники – те же бандиты, потому что надо давать взятку, разные пожарные, лже пожарные, врачи санэпидемстанции – и это бандиты – подписывают не глядя, как только заплатишь, да и приходят только за этим. Чтобы выжить, закончил бывший владелец бывшего ресторана, надо торговать хлебом по цене колбасы, а колбасой – по цене черной икры. А это не выгодно, средний клиент, вроде меня, не идет. Одна шпана по ночам гуляет, посуду-люстры бьет, а на просьбу возместить ущерб, отвечает: «Чево?» и показывает отнюдь не безобидную фигу, а кое-что посерьезней. Остерн, да и только.
    У кинотеатра «Звездный» клумбы с тюльпанами, каждая по сотке - красиво. Европейская геометрия, стоят один к одному. Проходя мимо, пытаюсь вспомнить, росли ли они здесь во времена СССР, и не могу. То, что академик Сахаров жил в Горьком, а о его жене и соратнице писали в первой газете страны по-детски глупые и злобные гадости, это я помню. То, что после восьми вечера можно было купить водку только у таксистов, тоже помню, а тюльпаны как-то выскочили из головы. Хотя цветы люблю и уважаю, как одно, не очень ладно скроенное, живое существо,  другое очень даже симпатичное божье творение.
    Спускаясь в метро, размышляю о выборочности памяти у мужчин и женщин. Мама до сих пор помнит, в каком платье она была на выпускном вечере в 1936-ом. А я не то что костюм, но и сам вечер не помню и не уверен, что он был. Хотя имена и фамилии с кем и у кого учился могу отбарабанить не задумываясь.
    На станции Университет всегда спокойно, словно здесь никто никогда и нигде не работал. У неторопливо входящих пассажиров взгляд рассеянный и мягкий. Загипнотизированный этим временным спокойствием, я расслабляюсь. Зато на Спортивной, сметая все на своем пути, вваливаются челночницы с лужниковского рынка. К нашему величайшему сожалению «Великий шелковый путь» пролегает именно по нашей ветке.
    С утренней вагонной теснотой я давно смирился, всю жизнь езжу. А вот к баулам с большой бабушкин сундук привыкнуть трудно. Особенно когда две-три тетки бодибилдинговой  комплекции с разгону припечатают тебя своим багажом к противоположным дверям. Понимаю,  жить-то надо. Но все мое благодушие мгновенно испаряется, когда по моей светлой замшевой туфле проезжает  тележка с коробкой размером с двухместную собачью будку. «Ах! - гневно   восклицаю я. - Простите, вы наехали мне на ногу!». «Ой, я сейчас уберу, - стараясь не смотреть на меня, виновато отвечает тетка. И действительно, она съезжает с моей ноги и коробкой таранит вставших на ее пути пассажиров. Те тропятся уплотниться, и слава богу, среди них не находится ни одного, кто сегодня встал бы с левой ноги. Уж не знаю, что у них в этот момент творится в душах, но на лицах - покорность,  покорность и еще раз покорность.
    Меня давно интересует, а где мужья этих железных погонщиц ручных тележек, этих вьючных Маш, Наир и Гамилей? Почему они сами не ведут в Москву или из Москвы караваны слонов и верблюдов, груженые фальшивыми «версачи»,  «валентино» и  «ренглер»? Неужто сидят дома и воспитывают детей, пока их прошедшие огонь и воду благоверные куют благосостояние семьи? Вряд ли. Небось, пьют как свиньи на бескрайних просторах средне-русской возвышенности, да обкуренные лежат в чайханах и неторопливо решают мировые проблемы. За семьдесят лет так и не удалось коммунистам стереть грань между городом и деревней, не успели. А между мужчиной и женщиной и подавно - они просто поменялись местами. Налицо насильственная эмансипация слабого пола.
    Наконец на Парке Культуры интернациональная бригада челночниц вышла. Стало возможным опереться на обе ноги и даже расправить плечи.
    От Парка Культуры до Лубянки доехал незаметно. В общественном транспорте  я всегда обмозговываю то, над чем не дают сосредоточиться дома. Или развлекаюсь придумыванием сюжетцев – экономия времени, которого, впрочем, у меня навалом. Иногда  увлекшись, проезжаю свою остановку. Но сейчас  выхожу и поднимаюсь наверх в подземный переход под Лубянской площадью. Не знаю, как там за границей, не бывал, но у нас эта подвальная часть Москвы напоминает пещеру Али-Бабы. Штук пятьдесят киосков-аквариумов и в каждом по вежливой золотой рыбке. Ассортимент – бывших ГУМа  и ЦУМа вместе взятых. Только не было при советской власти в двух главных магазинах страны поддельных «роликсов» за тридцать долларов супротив тамошних двадцати тысяч. А здесь – пожалуйста. Покупай и смело можешь выдавать себя за племянника большого любителя черепахового супа - Брынцалова. Отродясь  не видывали ни в ГУМе, ни в ЦУМе пива «Туборг» и «Хайнекен», а здесь на него никто не смотрит, предпочитают наше «Клинское». Скажи мне кто-нибудь лет пятнадцать назад, когда я еще рисовал портреты вождей, что прямо под площадью, на которой стоит дом с видом на Феликса, в этом мрачном железобетонном людопроводе я буду покупать сигареты Честерфилд и хохотать над контрафактным символом людского благополучия, я бы счел этого фантазера недалеким человеком. Но сказать было некому, потому что замыслы божьи для на сокрыты, а сам он предпочитает отмалчиваться. Неисповедимы пути его, но частенько едки и остроумны.
    Выхожу на нечетную сторону Мясницкой - бывшей  улицы Кирова, а еще более бывшей, опять же Мясницкой. У музея Маяковского уже гужуются лохотронщики. Чем их привлекает поэт Маяковский, не понятно. Может его фаллическая бронзовая голова возбуждает и у ловцов, и у их жертв жажду легкой наживы? Дело темное. Однако, они приходят сюда каждый день и надувают простодушных прохожих прямо под носом у ФСБ – полумертвый? или новорожденный? лев занят своими делами.
    Несколько качков-микроцефалов изображают поклонников поэта, бродят вокруг постамента с головой. На сцене только три несчастные девки с порочными лицами. У меня может тоже лицо порочное, но я, по крайней мере, не отбираю последнее у нищих старух. Да и у богатых молодух тоже.
    Глаза у ловцов стеклянные, улыбки фальшивые подстать «роликсу», запах - общего  выгона пополам с дезодорантом «Сирень». В общем, не артисты. Константин Сергеевич сказал бы: «Не верю». Но это искушенный в сценическом искусстве Станиславский, а народ верит, иначе не суетились бы здесь эти правнуки лейтенанта Шмидта. В прошлом году на их лживые посулы попалась моя сослуживица - сорок лет,  высшее образование. Вот уж не подумал бы. Отдала все свои деньги, кассу, прибежала заняла семьсот долларов у начальника (он-то думал на дело) и пришла во второй раз за пятьюстами. В этот момент я ее и встретил. Произошло то, чего, как говорят, просто не бывает. Спасибо милиции «Детского мира», а то бы ей пришлось отрабатывать эти деньги два года. Под дулами автоматов заставили заезжих лотерейщиков вернуть все до копейки, вернее, до цента. И отпустили. Уже потом спрашиваю ее: «Неужели не знала?» «Знала», - отвечает несостоявшаяся жертва. На этом разговор закончился. После ее ответа у меня пропало желание говорить. Но мысли об этом еще долго не давали покоя. Я подумал, что если некая абстрактная, бесполая русская душа считается загадочной, то как же должно быть загадочна конкретная женская русская душа? Секрет внутри секрета. Не разгадав первый, за второй нечего даже браться.
    Я подмигнул лохотронщице. Она с плохо разыгранным энтузиазмом начала было меня охмурять халявой, но осеклась - психологами они становятся быстро и понапрасну не тратят времени на бесперспективных.
    Мимо магазина «Библиоглобус» я ходить люблю. Вот уже лет десять здесь стоят одни и те же люди - букинисты. У каждого по 10-15 книг, не больше. Я ни разу не видел, чтобы у кого-нибудь из них что-нибудь купили. Но стоят, и никто их не гонит. Клуб любителей торговать книгами на свежем воздухе. Уже за один этот факт я прощаю бывшим коммунистам, а ныне демократам все, что они либо по недомыслию, либо по воровской своей сущности, или в силу других обстоятельств, связанных опять же с нашей крайне неудобной для жизни загадочностью, в общем, все, что они наворотили за последние десять лет.
    Иду прогулочным шагом. Слева - главное здание КГБ, а ныне ФСБ, и никакого трепета не испытываю – нехай себе сидят в своих подвалах  Лубянки и ломают головы, как внедрить своих и отловить чужих шпионов. В этом смысле я, налогоплательщик, им доверяю, а потому плачу зарплату, значительно превышающую мою собственную.
    На углу у дверей частного магазина «Подарки» под зажигательную музыку танцует человек моего возраста в ядовито-зеленой униформе швейцара – с золотыми галунами, аксельбантами и красным кантом по обшлагам. Танцует отвратительно, со злым лицом, такое впечатление, что он сейчас швырнет в прохожих гранату - привлекает покупателей. «Этот стон у них песней зовется». У меня ничего, кроме жалости, его кривляния не вызывают. В этот магазин я никогда не зайду. С другой стороны, это легче, чем разгружать вагоны и наверняка больше платят. И при чем здесь жалость, самому не очень понятно. Пляшет же на сцене певец Леонтьев и не только он, многие приплясывают. Некоторые делают это даже на льду. Работа у них такая. Опять же популярность - местные давно окрестили его «пляшущим человечком». На известность Пугачевой он конечно не тянет, а какого-нибудь стеснительного депутата по части славы уже может заткнуть за пояс.
    Летом особенно стало заметно, как изменилась Москва. До сих пор не понимаю и никогда не смогу понять, почему коммунисты считали, что дома в столице, и не только в ней, должны быть исключительно серого, грязно-зеленого и грязно-розового цветов, либо облицованы сортирной плиткой? Почему все двери должны быть темно-коричневыми, а стены украшены только кумачовыми лозунгами и невзрачными вывесками типа «Продукты»? Почему колбаса продавалась только в Москве, а витрины оформлялись так, словно преследовалась одна цель – отвратить прожорливых покупателей от желания ходить в магазин. Над всей этой безликостью и убогостью будто витала  тень сталинского френча, с помощью которого отец народов демонстрировал своей пастве иезуитскую неприхотливость. Слава богу, тень отца народов угомонилась, и сразу оказалось, что дома у нас не все одинаковые – серые и облупившиеся. Фасады сбросили свою пыльную чешую, появилась начищенная дверная бронза и чистые стекла. На Сретенке вдруг обнаружился целый музей архитектуры. Стоило жилые здания отремонтировать, и сразу как тараканы откуда-то полезли архитектурные стили, о которых жители этих домов и не подозревали. Ампир и модерн, классицизм и даже барокко. И все это на территории, равной половине футбольного поля. Как тут не вспомнить французского фанатика от функционализма - Корбюзье, который в тридцатом году предложил снести в Москве все здания кроме Кремля и некоторых самых выдающихся памятников. Слава богу, пронесло.
    Яркая реклама совсем не портит улицу, во всяком случае, меня она не раздражает. Я сам когда-то мечтал украсить улицы не лозунгами, вроде «Народ и партия едины!»,  и не мужиками с серпами и молотами в слоновьих руках, а какой-нибудь легкомысленной яркой ерундой, чтобы прогуливаясь по улице, человеку хотелось приплясывать и напевать, а не прятать в кармане бесполезную фигу. Не хочешь, не разглядывай, но яркие пятна создают ощущение праздника, особенно долгой и удивительно грязной черно-белой зимой. И пусть этот праздник пока не на моей улице. Уже то, что он возможен, предполагает, что  со временем у меня тоже может случиться нечто подобное. Ну, например, заработаю на кругосветное путешествие – мечта всей моей жизни. Будет, не будет - дело пятое. Ожидание чуда всегда волнительней и ярче самого чуда.
    Ну, вот и Милютинский переулок. В глубине двора стоит чисто московский двухэтажный особнячок - дом с мезонином. Ни за что не подумаешь, что всего несколько лет назад этот аккуратный домишко стоял полуразрушенный, и местные пьянчужки и гости столицы использовали руины как общественный туалет. И все потому, что владельцем этого здания в центре Москвы было все население нашей необъятной родины. Невольно вс
    Снаружи дом - игрушка, внутри тоже, мода на евроремонт не обошла его. После исписанного подъезда дома, где я живу, ослепительная белизна стен смущает. Хочется нарушить ее какой-нибудь глупой надписью, вроде: «В этом доме с такого-то года по сегодняшний день живет и трудится имярек». Это от графоманства, которое с годами убивает в человеке уважение к чистой поверхности бумажного листа.
    Люди в нашей конторе работают все больше молодые, по сегодняшним меркам грамотные и предельно целеустремленные - есть к чему стремиться. Хотя кое-кто из старшего поколения усомнился бы в правильности выбранной ими цели. И тут же получил бы ответ: «Как вы - не хотим». Они словно родились такими подтянутыми, в строгих костюмах с галстуками и белых блузках с черными юбками. Говорят все коротко, правильно, на профессиональном канцелярите. Юмор у них по-своему колоритный, в рабочее время не очень приветствуется и расценивается как попытка уйти в самоволку. Я не догоняю этих молодых людей, поскольку пришел сюда не только из прошлого столетия, но и из другого мира. В детстве я все больше читал сказки, а нынешние хозяева жизни, по словам одного издателя детских книг, искренне не понимают, почему Волька отказался от каравана верблюдов, подаренного ему Хоттабычем. Для них это явный признак умственной отсталости и причина всех наших бед. Они не то что бы не знают, но не понимают, что в то время, когда писалась эта сказка, за караван со специями весь Волькин род до пятиюродного дяди поставили бы к стенке.
    Я когда-то сам себе смастерил самокат из досок и подшипников, а компьютер увидел лишь на четвертом десятке. Они же росли с этой шайтан-машиной и вместе с ней же обрастали мегабайтами знаний, то есть, прошли путь от пятиклассника-экстишки до менеджера-пентиума. Глумливые слова Венички Ерофеева о том, что этот народ ничего никогда не продаст, но и не купит, уже опровергнуты. Впрочем, Ерофеев написал это о другом народе, о советском, и от отчаяния. Для нового поколения его слова ничего не значат, как и сам автор поэмы. Железный прагматизм пришел-таки на смену советской расслабухи. Наше же поколение, как кролики, завезенные в Австралию, из-за отсутствия естественных врагов (акулы империализма не считаются) разучились бегать. Атрофировались какие-то нужные для выживания мышцы, разгладились соответствующие извилины. Из нас по-настоящему в капитализм вписались только самые гибкие и обучаемые, но таких не так уж и много. Остальные ностальгируют, рефлексируют, деградируют и полностью игнорируют реальную действительность - по установившейся традиции пьют на кухнях горькую и рассуждают о духовности, последними носителями которой они якобы являются.
    Никак не могу привыкнуть к мысли, что у этого замечательного особнячка и у всех, кто здесь работает, есть хозяин, который все это затеял, регулярно выплачивает зарплату, может кого угодно уволить без суда и следствия или облагодетельствовать. Миллионер, не миллионер, не знаю. Но человек богатый, толстый и добродушный, когда дело не касается работы. И те, кто служит у него, уверены, что они тоже когда-нибудь станут миллионерами, а я не сомневаюсь, что так оно и будет. Ну и хорошо. Ленинское: «От каждого по способностям, каждому по труду» еще никто не отменял. Деньги, они же не рассуждают, а идут к тому, кто умеет их делать. Лично я не умею. У меня даже не получается грамотно растопыривать пальцы, хотя щеки раздуваю отменно. За то и держат.
    Работа у меня не сложная, я привожу неудобочитаемые деловые сочинения сотрудников в надлежащий читабельный вид. Будущие миллионеры пока не научились самовыражаться на бумаге, и я помогаю донести до клиентов смысл их воззваний. Должность называется - технический писатель. По-нашему, по старорежимному это звучит как «технический инженер человеческих душ». Красиво, почти как у О.Генри - «колоратурный гипнотизер и спиртуозный контролер человеческих душ». Одно из последних новшеств.
    Раскланиваясь направо и налево, иду сдавать сделанную работу и брать следующую. У зафраченных молодых людей, которые попадаются мне на пути, одинаково озабоченный вид. А я даже не пытаюсь изображать на лице что-то подобное, решат, что издеваюсь. Это либо есть, либо его нет вовсе. Как показывает моя личная практика, удерживать на лице выражение заинтересованности нелюбимой работой можно не более десяти секунд, а подделать труднее чем веселость и влюбленность вместе взятые. Меня же сейчас занимает, в какой момент времени на лицах у этих молодых людей появляется рабочее выражение: при выходе из дома или перед входом в контору? Или же они не расстаются с ним круглосуточно? С этими циничными мыслями я захожу в кабинет к своему кормильцу. Вот в этом человеке я уверен, он все делает всерьез. У моего начальника два высших образования - военное училище и Академия бронетанковых войск. Великий исход офицеров из армии для него закончился благополучно - он  осел в одной из контор.
    Я говорю: «Здравия желаю». Затем мы крепко, по-мужски, жмем друг другу руки и обмениваемся сведениями о погоде, почерпнутыми из одного источника. Подполковник в отставке доволен - ритуал соблюден безукоризненно.
    Как я давно заметил, мой работодатель меня уважает за две вещи. Я всю жизнь ношу офицерский планшет - удобная сумка, и знаю почти все случаи, когда надо ставить запятую или тире, а когда не надо. Планшет на моем плече роднит нас, а мое знание пунктуации – уравнивает. Рядом с этим человеком я ощущаю себя членом Реввоенсовета и соответственно раздуваю щеки.
    Мы начинаем деловито шуршать бумагами, оба читаем и обмениваемся короткими репликами – работаем. На лице подполковника строгое удовлетворение. Затем он задумчиво тычет пальцем в строчку и говорит: «Вот здесь что-то…». «Сейчас, - отвечаю я, прочитываю и согласно киваю. – Да, не очень». После чего вычеркиваю слово и вписываю синоним. «Вот так лучше», - одобряет он.
    Расстаемся мы довольные друг другом. Он поучаствовал в творческом процессе, а я сдал работу и уже через полчаса свободен. Свободен! Есть в этом слове что-то неуловимо сексуальное. Удовольствие от осознания себя свободным в теплый майский день конечно же сильно не дотягивает до оргазма, но легко перевешивает даже очень хороший обед.
    До «Дружбы народов» решаю идти пешком и снова выхожу на Лубянку. Подобные прогулки через весь центр Москвы настраивают меня на лирико-патриотический лад. Я не тороплюсь. Раньше двенадцати в редакции нечего делать. Толстожурнальщики – народ творческий, по ночам сочиняет или редактирует нетленку, и утро у них начинается не раньше полудня. Иду, глазею по сторонам и жмурюсь от яркого солнечного света.
    Нет, определенно бывшая площадь Дзержинского без «хозяина» выглядит куда спокойнее. Уж и не помню, что у него было холодное: голова, руки или ноги, а что горячее. Но поражает, как быстро эти дутые герои мифов уходят в небытие - проверка на истинность. Сам проверил на семнадцатилетних друзьях сына: древнегреческую мифологию в той или иной степени знают все, героев называют - как орешки щелкают. С советской мифологией значительно хуже, если не сказать - никак. Хорошего здесь, конечно, мало, но что поделать, мир действительно джунгли, прорубленные дороги и тропинки зарастают мгновенно, если только это не асфальтовое шоссе. Да и по заслугам. Пусть лучше на месте железного Феликса будет клумба, хотя я против уничтожения памятников даже злодеям. Главное, чтобы одна и та же фигура с кепкой или маузером в руках не стояла на каждом углу и на каждой площади. А здесь может быть когда-нибудь поставят памятник более достойному. Хотя бы Бурцеву – автору первого печатного букваря. Все-таки человек к грамотности призывал, а не к кистеню, как не так давно во всеуслышанье режиссер культового фильма о Глебе Жиглове и Володе Шарапове. Хорошим надо памятники устанавливать, плохие сами себе поставят.
    На Никольской, бывшей улице 25 Октября, как всегда суетно и копают. То ли археологи, то ли водопроводчики, а может похоронная команда демократов роет могилу тоталитарному режиму, не понятно, но копают основательно - больше десяти лет.
    Никольская - одна из самых старых улиц в Москве до недавнего времени являлась коридором, который соединял два главных советских учреждения - Кремль и Лубянку. В какую бы сторону ты не шел, либо КГБ перед глазами, либо ощущаешь его спиной. До недавнего времени – сплошной дискомфорт. Впрочем, смотря для кого. Знаю немало людей, которые в приснопамятные времена мечтали о работе в этом учреждении – было престижно и хорошо платили.
    Только раз в жизни я видел эту улицу безлюдной - на олимпиаду в 1980 году. Столица тогда напоминала вылизанный и по непонятной причине тут же оставленный жителями город. Когда же по Никольской промаршировала рота милиционеров, у меня появилось ощущение, что Москва находится на осадном положении, и наши бравые защитники отправляются на передовую, которая очевидно находится где-то рядом.
    Раньше на улице 25 Октября ходили все больше приезжие. С одной стороны ГУМ, с другой – Детский Мир. Уходишь в сторону и попадаешь к ЦУМу - Бермудский треугольник, в котором пропадали сбережения советских граждан. Сейчас самый центр столицы частично утратил свое значение главного магазина страны. В каждом районе появились рынки и универмаги, в которых можно купить то же самое, но дешевле. Поэтому народ по Никольской бродит в основном ленивый и праздный, приехавший взглянуть на поблекшие святыни демифологизированного коммунистического прошлого. С покупками уже почти никого нет, как не видно и иностранцев, которые раньше выделялись своей вопиющей буржуазностью на лицах. Капитализм нас сравнял, и иностранец, как нечто инородное в нашей советской стране, исчез, растворился в народонаселении. Теперь трудно определить, кто идет тебе навстречу с банкой Кока-Колы и «мыльницей» на груди. Правда, вот эти с барабанами точно наши, московские кришнаиты. Вереница из нескольких бритых молодых людей в желтых тогах послушников, подпрыгивая и напевая: «Хари Кришна, Хари, Хари», протанцовывает мимо. Я начинаю озираться, нет ли где поблизости священных коров или приставучих обезьян. И откуда в этой до недавнего времени монопартийной, квазихристианской стране взялись желтые барабанщики? Не так давно все были одинаковыми - внуки, дети и племянники дедушки Ленина. Но стоило чуть-чуть отпустить вожжи, и сразу появились вудисты и джайнисты, чучхисты и сатанисты. И чем их не устраивают наши доморощенные боги - Перун или Даждьбог? Или православие, придушенное  большевиками, а теперь ожившее и расцветшее? Это называется: с картошки на бананы потянуло. Но тогда, какая же это вера? Это скорее желание выглядеть оригинальными, тоска по экзотике и натуральный выпендреж. Просто игрушки у всех разные, и это даже хорошо - чем мы разнообразнее, тем дальше от муравьев.
    Прохожу мимо Историко-архивного института. Я когда-то сюда поступал, но засветился со шпаргалками и был без всякого позора, шепотом изгнан с экзамена. На месте этого рюшного здания в псевдомавританском стиле больше четырехсот лет назад была напечатана первая русская книга, кажется «Апостол», здесь же была открыта первая книжная лавка. А произошло это в день моего рождения. Факт приятный, наверное, поэтому я увеличил число книг, вышедших в нашей стране, более чем на десяток. С «Апостолом» их, конечно, не сравнить, по серьезности не дотягивают, но слов там значительно больше.
    Навстречу идут еще одни любители экзотических доктрин, только это уже не травоядные кришнаиты. Такие же бритые, но во всем черном с непонятными знаками отличия, где-то от пятнадцати до семнадцати лет. Какие-нибудь лимоновцы или РНЕшники, охранители чистоты расы. Не надо быть физиономистом, чтобы понять, что у этих цитрусовых в бритых головах. Один из них без всякого волшебного слова на ходу спрашивает: «Отец, дай закурить». Я хотел было произнести монолог о том, что они вступили не в ту бойскаутскую организацию, но посмотрел в лицо просителю и понял, что не поймет.
    Вообще-то, я человек мирный, но при виде красно-коричневых юнцов у меня чешутся руки. Хочется снять им черные штаны и хорошенько надрать их белые задницы. Как красных – за моего ни за что, ни про что расстрелянного деда, а как коричневых - за  погибшего на войне в первом же бою восемнадцатилетнего дядю. Ну и за остальных восемьдесят миллионов безвинно убиенных и погибших. А потом еще добавить за поломанные в лагерях и концлагерях судьбы. За всех лихачевых и жигулиных, а также за полуграмотных рабочих и совсем неграмотных крестьян, многие из которых так и не поняли, что они построили и за что сидят. За перебитых идеологов революции на стал бы. За что боролись, на то и напоролись.
    «Иди ты к черту», - послал я юного чернорубашечника и пошел дальше. Я могу себе это позволить - у меня широкая грудная клетка и короткая толстая шея.
    Люди, которым все равно: футбол, фашизм или «Зарница», явление, конечно, не новое, но все равно любопытное, как и голос крови - опасная слуховая галлюцинация. Проносится такой голос по стране кровавым ураганом, сметая тех, во благо кому это затевалось, и в результате все имеют прямо противоположный результат. Понятно, глупые и жестокие не способны создать что-то толковое даже в масштабах одной деревеньки. Из этого не следует, но очень похоже, что просто срабатывает некий механизм самоуничтожения, и население огромной страны как лемминги устремляются к собственной погибели. Удержать этот сумасшедший поток невозможно, он увлекает за собой. Можно только не дать количеству апельсиновцев достич критической массы. Но коль уж упустили, лучше отойти и дать обезумевшим закончить свой жизненный путь на дне пропасти - конечный пункт их загадочной миссии. Звучит конечно цинично, но факт остается фактом, и здесь можно только посочувствовать тем, кто оказался вовлеченным в эту безмозглую компанию, истинный смысл которой не облегчить жизнь соотечественникам, а напиться чужаковой крови и сгинуть.
    Красная площадь - о ней, как и о Кремле, всего пару слов. Уж очень много о них написано. Лев Николаевич аж в одиннадцать лет написал свой первый опус, и был он о Кремле. Это, пожалуй, единственное в стране место, которое при большевиках содержалось в образцовой чистоте. Кладбище-алтарь-театр ассоциируется у меня отнюдь не с вождем мирового пролетариата, а с букварем, новогодней елкой и первомайской демонстрацией с шарами, флажками и молодым отцом, который бодро шагает подо мной – весна.   
    Прохожу под Иверскими воротами - тоже староновострой. Это вошло уже у нас в традицию – построить, затем сломать, а потом снова построить. Сколько раз Москву выжигали до тла, а затем снова отстраивали. О Школьной и Тулинской улицах в конце семидесятых в газетах писали, что собираются отреставрировать и обозвать это место музеем ямщицкой слободы. Пописали, пописали и снесли все под корень - негоже советскому человеку жить в музее. Сейчас там Медведково-Бирюлево-Бибирево.
    Вокруг географического центра страны толпятся школьники. Все же нулевой километр, отсюда начинается отсчет маршрутов во все концы земного шара. Мне эта исторически случайная точка чем-то напоминает флаг, который американцы воткнули на Луне. Завораживает. Ребят - тоже. Большая латунная плита украшена загадочными рисунками. Сразу вспоминается, что мир большой и состоит не только из России, а где-то там за далекими пределами существуют разные страны. Расплодившиеся похитители цветных металлов при виде эдакого лакомого куска латуни небось пускают слюни - пол тонны, не меньше.
    Выхожу на Манежную площадь, преобразившуюся из места для проведения демократических митингов в большой подземный универмаг. Пока археологи искали следы нашего былого величия, выкопали слишком большую яму, и чтобы не закапывать и по новой не мостить, выложили стены и накрыли крышей. Получилась гигантская трехэтажная землянка-магазин с очень непростыми ценами. Думаю, что авторов взрыва у игральных автоматов, который прозвучал несколько лет назад, следует искать не в Чечне, а в родной столице среди ярых противников капиталистического образа жизни.
    Сколько через площадь хожу, никак не могу для себя определить, нравится мне то, как она стала выглядеть, или нет. А молодежи, судя по всему, здесь хорошо. Правда, если бы на ней разбили шапито или парк культуры и отдыха имени какого-нибудь современного писателя - Пелевина или Акунина - они были бы довольны еще больше. Вообще, молодежь сильно изменилась. Прошло всего десять лет, как мы снова стали Россией, а наши отпрыски уже такие, словно бы и не было никакой советской власти. Помню, я в пятнадцать лет отдыхал в одной сибирской деревне у родственников. Первое, о чем меня спросила пяти-шестиюродная сестра, видел ли я Ленина? Я с гордостью ответил, что и Сталина тоже. Интересно, о чем бы она спросила меня сегодня, если бы мы вернулись в тот возраст? О Путине? О Березовском?
    В детстве я, например, был барабанщиком и в музее вождя мирового пролетариата вместе с двумя горнистами помогал принимать в пионеры. Правда, комсомольцем уже не стал – меня смешила сама процедура приема. Кто помнит, знает почему. Позже, как художника-оформителя меня пытались затащить в партию. Я слукавил, сказал, что пока недостоин. Зато сейчас я никому не нужен, о чем хочу, о том и говорю, что желаю, то и читаю. Могу даже назвать Ленина изменником родины или оппортунистом, как он когда-то товарища Каменева, и ничего мне за это не будет. Появилась хоть какая-то иллюзия свободы, и моя законопослушность от этого никак не страдает.
    Мимо конного памятника Жукову иду к Александровскому саду. Бронзовые копии людей всегда выглядят значительней и величественней тех, с кого их лепили. И Жуков в две натуры впечатляет. Не Юрий Долгорукий, конечно, и не Петр, но это, скорее, с выбором места оплошали. Вон, «Рабочего и колхозницу» тоже поставили на спичечный коробок, получилась сплошная диспропорция.
    Многое знали эти люди с иконостасами на груди, да так все и унесли с собой в могилу. Остались лишь версии того, что было на самом деле. В данном случае - героическая советская и несколько приблизительных постсоветских. В глупости, трусости и бесчеловечности не признаются, и в потакании оным тоже. Так история и пишется. Сейчас, например, некоторые господа с помощью высшей математики пытаются спрессовать историю человечества, приблизив каменный век почти вплотную к научно-техническому прогрессу. Беллетризация науки истории идет полным ходом, математики – тоже. Но здесь уже постарался детский писатель Остер, который так набил учебник вредными советами, что восстановил против себя и родителей, и министерство школьного образования. Какая наука на очереди?   
    Давно ли в Александровском саду и в жару, и в стужу стоял хвост полукилометровой очереди в мавзолей? Странное существо - человек, кумиров меняет как перчатки. Сразу вспоминается история раннего христианства, когда религии сменяли одна другую как правители в Киеве в девятнадцатом году. Вместе с новым императором на смену католикам приходили ариане,  затем восстанавливали язычество, а этих снова выгоняли католики. Мало кто из христианских основоположников не отметился. Тот же блаженный Августин несколько раз переходил из одной секты в другую, а потом написал свою знаменитую «Исповедь». Все это напоминает «духовные искания» многих наших политиков - бывших коммунистов, а ныне выдающихся преобразователей страны, аккуратно посещающих церковь. И ничего, как публично выразился один эстрадный певец (не помню фамилии): «Пипл хавает».
    У вечного огня торжественно пусто. Что-то давно здесь не появлялись делегации из дружественных государств, пропали и молодожены. Социализм канул в Лету, а возлагать на свадьбу цветы к могиле неизвестного солдата не прижилось. У молодоженов в головах подарки, первая брачная ночь, вторая брачная ночь, третья брачная ночь и просто приятные хлопоты, а здесь - могила, пусть даже и неизвестного солдата – не стыкуется. Коммунисты вообще смешали все в одну кучу: светлое будущее и чудовищные репрессии, призывы к освобождению народов и тотальное закабаление собственных сограждан. Историю советской власти можно проследить по появляющимся и тут же отмирающим традициям. Кто сейчас помнит о звездинах младенцев? Да и о субботниках давно забыли - времени нет, в поте лица хлеб свой добывать надо.
    Вот эти добывают. Торговцы жареными колбасками стоят через каждые пять метров. По Александровскому саду плывет аппетитный запах медистеров и французских сосисок. Рот наполняется слюной, а я иду считаю зубцы на Кутафьей башне.
    Миновав самый древний в Москве Троицкий мост через давно убранную в трубу реку Неглинную, ныряю в подземный переход, ведущий прямиком к библиотеке имени Ленина. И здесь увековечено имя главного фантаста страны. Вот то, о чем я уже говорил - впечатление, что он поджидает тебя на каждом углу, а когда ты его обгоняешь, ходит за тобой по пятам и нашептывает на ухо: «Я здесь… и здесь тоже… и здесь».
     В этом переходе по вечерам играет целый оркестр скрипачей. Иногда с контрабасистом, но чаще с виолончелистом. Играют неплохо и слажено – консерватория, но ребята стоят здесь давно, репертуар под неприхотливого слушателя сложился, поэтому даже мое, не сильно натруженное классической музыкой, ухо иногда выхватывает «петуха». А так приятно. Все-таки живая музыка, акустика в трубе неплохая, и гудит вивальдевский «Февраль» под майский щебет голоногих девушек. Пока пройдешь весь переход, успевает зацепить за живое. Если, конечно, не часто ходить.
     А какой оркестр до недавнего времени играл в подземном переходе станции «Охотный ряд»! По количеству музыкантов – большой симфонический Гостелерадио. Железобетонные стены вибрировали, словно фанерные деки, музыку слышно было от угла Пушечной до юридического факультета МГУ. И все тот же Вивальди, как будто «Времена года» нашего Петра Ильича хуже. И исчезли музыканты как-то неожиданно. Единственная догадка: оркестр переманил какой-нибудь владелец подземного перехода в Париже или Нью-Йорке – «Националь» рядом. 
     Серая громада библиотеки Ленина в жалком состоянии – осыпается, как и все библиотеки страны. Иногда мне приходится вступать перед своими невзрослыми читателями. Все библиотекари говорят одно и то же: денег на книги совсем не дают, пополняем тем, что приносят родители и авторы. А здесь я вычитываю, что живой детский классик, автор гимна советского союза получил два миллиона рублей на проведение встречи с молодыми дарованиями. Неплохо для одной встречи, и мероприятие вроде бы как культурное. Так что за нашу культуру мы можем быть спокойны, она до сих пор в надежных руках.
     После темного и прохладного подземного перехода солнце кажется особенно горячим и ярким. Как на картинах художников Возрождения оно пронизывает сизый дым от автомобилей над проспектом Калинина. Очертания мелких предметов меняются, и появляется ощущение, чт ты плывешь под водой.
     Этот кусок Калининского проспекта за последние десять лет почти не изменился, если не считать оставленных позади стеклянных магазинчиков и зала с «однорукими бандитами». Кстати, подобных зальчиков с игорными автоматами в Москве развелось едва ли не больше булочных. И не один не пустует. Народ наш оказался азартным, хотя это было и так известно. Мы все всегда делали и делаем с неуемным азартом, который, впрочем, быстро иссякает. Лучше бы трудились как немцы: ровно, без взлетов и падений и добросовестно. Давно бы уже в каждой семье было по своему «однорукому бандиту».
    Близость Арбата начинает чувствоваться задолго до этой первой в стране прогулочно-балаганной улицы. По части посетителей старый Арбат, наверное, переплюнул все советские святыни вместе взятые. Паломничество не прекращается ни днем, ни ночью. И ведь нельзя сказать, что здесь очень уж удобно и дешево отдыхается, что на Арбате на каждом углу стоят карусели с качелями и бесплатно раздают пирожки с картошкой. Нет. Разве что с удавом можно сфотографироваться, да послушать непризнанных бардов или отчаявшихся от бесславья таких же непризнанных поэтов. Впрочем, и того, что есть уже достаточно. Улица, напоминающая театральные декорации, и воспринимается как театр, где каждый может хотя бы ненадолго почувствовать себя либо театральным артистом, либо зрителем – кому что нравится. А поход в театр – это уже праздник. Так что, да здравствуют праздники, которые мы назначаем и устраиваем без чьей-либо указки, сами себе.
     В переходе под Калининским проспектом как всегда не протолкнуться. Цех? Студия? Художники, изгнанные с Арбата и собранные почему-то в темном тоннеле, без передышки удовлетворяют потребности гостей столицы в прекрасном. Искусство здесь за небольшие деньги натурально принадлежит народу. Рисуют по фотографии и с натуры. Любопытствующие и клиенты толпятся рядом и обсуждают, насколько художественно получается у того или иного рисовальщика. И если бы не плохое освещение, да шляющиеся без дела, вроде меня, скептики, это собрание вполне можно было бы принять за респектабельный вернисаж, где ценители с глубокомысленным видом делятся впечатлениями от увиденного. «Э-э-э, - разглядывая портрет, тянет уличный критик с авоськой. – Нос чевой-то… на бок как-то». «Какой уж есть», - философски замечает тетка со связкой обоев.
    Много лет назад в этом же переходе я помогал своей знакомой пристраивать котят. Будучи в хорошем настроении, я протягивал котенка прохожим и нес какую-т билиберду, вроде: «дом без кошки – собачья конура». Сейчас здесь продают котят, причем самых редких пород – филиал Птичьего рынка. Возможно, я и положил начало этому бизнесу в переходе, правда, мы отдавали котят бесплатно, чтобы не плодить бездомных.
     Чуть дальше расположилось сразу несколько нищенствующих. Те, кто выглядит поприличнее, держат в руках картонки с письменной просьбой помочь выбраться из нищеты. Дошедшему до ручки алкоголику с обуглившимся от пьянства лицом и язвами по всему телу нет нужды рассказывать о своем тяжелом положении. Он демонстрирует части тела и по-собачьи заглядывает прохожим в глаза. Видно, что он вынырнул из того, параллельного мира и ему необходимо вернуться назад - похмелиться. Как ему неуютно в этом благополучном трезвом настоящем написано у него на разбитом лице. Такое впечатление, что он прилетел с Луны, где сила притяжения в шесть раз меньше, и из-за ушестеренной тяжести не может оторваться от пола.
    Профессионалов, имеющих свои конторы с сутенерами, прикрытие и закрепленные места работы, поделенные между собой воротилами от нищеты, как-то не очень жалко, как это не кощунственно звучит. Это их работа и, насколько мне известно, прибыльная. Сам когда-то писал статью о нищих для газеты «Совершенно секретно» - изучил. По настоящему у меня вызывают сочувствие нищенствующие дети. Вместо школы эти подмастерья ползают по вагонам метро и электричек. Но это уже судьба в виде родителей. Из этих неумытых детей подземелья вырастут аферисты и жулики высочайшего класса. Уже сейчас по части цинизма они дадут сто очков вперед любому взрослому. А поскольку ребенок - это пустой сосуд, то что положено в него с детства, останется там навсегда. В поезде я как-то наблюдал семилетнего мальчугана, который прошел по вагону, в конце отсортировал из мелочи рубли, а пяти и десятикопеечные монеты швырнул назад пассажирам. Причем сделал это с такой не по-детски презрительной ухмылкой, что на лицах у некоторых пассажиров я заметил испуг, а отнюдь не возмущение.
    Жалко и стариков, часто запущенных и отчаявшихся из-за собственной беспомощности в изменившемся мире. Эти невольные нарушители конвенции, дилетанты внедряются на территории профессионалов, а те, естественно, гонят конкурентов. Но даже опасение быть избитыми какими-нибудь «мы люди не местные» не отвращает их от нищенствования. Не исключено, что дома их дожидаются вполне «местные» сыны и дочери-алкоголики. Они ждут этих денег и запросто могут отлупить отца или мать, если те плохо сработают. Это тоже судьба, но уже в виде детей. В общем, каменные джунгли Москвы самые джунглистые джунгли в России. Однако, прокормят всех.
    А вообще, если не считать алкоголиков, нищенствующих в Москве стало значительно больше, а нищих, даже судя по количеству товаров и по ценам на них, вроде бы поменьше. Это смотря с чем сравнивать. Средняя зарплата в Америке около двух тысяч долларов. На острове Маврикий – двести долларов, а в России, если я скажу «сто», скорее всего сильно преувеличу. Но у нас, вроде бы, больше шансов, чем у островитян, в скором времени если и не догнать и перегнать американцев, то хотя бы сравняться с Болгарией или Польшей.
    Перехожу на другую сторону проспекта. Здесь начинается многоэтажный новый Арбат, который я не люблю. Не нравятся мне и Дом Книги, и кинотеатр «Октябрь», и облезлые двадцатипятиэтажные башни. На макетах эти игрушки выглядят красиво, а в жизни – обычные панельные коробки без каких-либо признаков архитектурного художества. Стиль то ли по бедности, то ли по бездарности, а скорее всего и по тому, и по другому, расцветший на просторах нашей необъятной родины, как чертополох на грядках у нерадивого хозяина.
     Справа – Суворовский бульвар. В семидесятых здесь в симпатичном кафе «Аромат» собирались московские хиппи – первая неправительственная молодежная организация.  Эти безвредные мальчики и девочки в бисере, пацификах и фенечках почти по-ломоносовски обедали: три копейки – чай, пять копеек – булочка. Подкрепившись, они часами на бульваре перекидывались пластмассовыми тарелками или рассаживались по лавкам и говорили на свои хиповские темы. Иногда их отлавливали, затаскивали в милицию и половину головы остригали на голо. Сегодняшние панки выстраивались бы к тем милиционерам в длинную очередь, но тогда их еще не было.
    Затем стражи порядка прочитывали нарушителям социалистической морали нравоучительную лекцию, которая выглядела примерно так: «… … еще раз … тогда … смотрите … получите …». И отпускали. Многих из первых хиппи я знал, поскольку сам частенько сижывал в «Аромате», где за чашкой чая делал зарисовочки или сочинял свои первые рассказы. Пас этих безобидных пацифистов некий Шурик, грубо косивший под хипа. То, что он не хиппи, бросалось в глаза – у него было лицо карманника, пойманного на месте преступления. Однажды мы с ныне покойным художником Сашей Прониным прижали его в углу и напрямик спросили: «Шурик, ты стукач?» Вытаращив от ужаса глаза, Шурик вырвался и после этого не появлялся в «Аромате» больше месяца. Беспечные хиппи этого даже не заметили.
     Сейчас хип уже не тот пошел – грязный, пьяный и не в меру развратный. А на месте пацифистского кафе «Аромат» появился очередной банк.
     Минуя телеграф, сворачиваю на бывшую улицу Воровского, а ныне - Поварскую. Выхожу на финишную прямую – в конце редакция журнала «Дружба народов».
    Поварская – улица тихая и серьезная и всегда была таковой: уютные особняки, посольства, важные конторы, тенистые дворики.  В общем, старая Москва, разнообразие вкусов и отсутствие их же, но все вместе чрезвычайно гармонично. Как написал бы царь Соломон: «кровли домов наших - кедры, потолки наши - кипарисы». Унылое однообразие многоэтажек на окраинах очень даже сказывается на людях. Жилье лепит человека, и человек потом живет сообразно окружающему. Печальная теорема, доказывать которую не хочется.
    У меня было несколько возможностей уехать из Москвы навсегда. Туда, где с точки зрения бытовых благ мне было бы значительно лучше. По гороскопу я рыба, хотя и не верю в эту ерунду. Но я почему-то не та рыба, которая ищет, где глубже, живу там, где комфортнее душе. А вот в существование души я верю. У меня в Москве сотни родственников и еще больше друзей и знакомых. Куда же я без них? Они и есть моя Москва.
    Бывший дом Ростовых, а ныне - Союз писателей и не один. В этом уютном дворике приятно и удобно отдыхать. Посредине – памятник Льву Николаевичу Толстому с книгой в руках. Все чинно, благородно, как в читательском зале. Хочется установить перед собой пюпитр, расстелить на нем чистый лист бумаги и хорошо отточенным гусиным пером написать что-нибудь вроде: «Eh bien, mon prince. Genes et Lucques ne sont plus que des apanages, поместья, de la famille Buonaparte».
    А не так давно во дворе обосновались несколько кафе, они же пивные. Расположились по всей окружности, эдакое кольцо распутства внутри писательского святилища. Сам Лев Николаевич сидит, размышляет над своей бронзовой книгой и ухом не ведет. А вот многим писателям обидно. Они было, как когда-то Иисус Христос, попытались изгнать торговцев из храма литературы, но не вышло – документы на аренду в порядке, за все уплочено.
    Перед каждым кафе стоит по зазывале. Вид у них невинный и безмятежный, как у синего безоблачного неба над головой. Прежде чем зайти в редакцию, с заинтересованным видом прохожусь вдоль злачного пояса. Меня приглашают отведать восточных блюд и запить пивом. Я вглядываюсь в их лица и начинаю понимать, что задавать им вопросы, вроде: «Лев Николаевич не мешает?» скорее всего не имеет смысла. Возможно, не знают они, кто такой Толстой, не слышали никогда, а если и слышали, то давно забыли – не до «зеркала русской революции». Наверное не знают они и кто такие Ростовы, понятия не имеют, зачем существую какие-то писатели, которые ничего не производят, а только переводят бумагу. В этой бессмысленной и неравной войне победит, конечно же, сильнейший, а не некая данновременная истина. Что, впрочем, меня совсем не огорчает. Такова жизнь.
    Перед входом в редакцию «Дружбы народов» неожиданно встречаю своего давнего знакомого Ведмедева. На устах у него блуждает счастливая, чисто майская улыбка. Очевидно, у меня тоже. Не снимая улыбок, мы чинно здороваемся, и Ведмедев обращается ко мне со странным для любого времени года вопросом: «Саломатов, а ты можешь воспарить над землей?» «Могу, - пожав плечами, отвечаю я. – Только вначале мне надо зайти в редакцию». «После кассы это каждый сможет, - продолжает искушать Ведмедев. – А ты попробуй до нее». «Могу и до кассы, - необдуманно заявляю я и оценивающе смотрю на безоблачное небо. – Почему бы и не воспарить? Москва… май… мир…». «Механжийское», - услужливо подсказывает Ведмедев. «Механжийское», - мечтательно соглашаюсь я.
    После своих хвастливых слов выбора у меня не остается. Не отрывая взгляда от небесной тверди, я крестом складываю на груди руки, поднимаюсь на цыпочки и медленно воспаряю. Земля подо мной ширится, Москва разбегается во все стороны до самых горизонтов, здания уменьшаются в размерах, но я легко распознаю в каждом из них знакомые ориентиры своих бесчисленных прогулок по столице.
    «Хватит! – доносится до меня снизу едва слышный голос Ведмедева. – Хватит, верю!» Но меня уже подхватило ветром и понесло: Маяковка, Марьина роща, Мира (проспект)…