А сам на ниточке висел...

Была пора: наш праздник молодой...

(Александр Сергеевич Пушкин)


Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

С Виктором Юрьевичем Милитаревым ("Меликом", "Милитаршей", "Милитопиком", "Милишвили", "Инжиром", "Крепышом", "Карлсоном", "Эмбрионом", "Молли Белым Хвостиком", "Борзой Свиньей", "Жирным Мясом", "Солнечным Кабанчиком" - прозвищ у моего одноклассника и закадычного друга было не счесть!), успевшим за свою полную прилючений жизнь побывать лидером Социал-Демократической партии России (СДПР), "Русского общественного движения", вице-президентом Института национальной стратегии, конфидентом надежды русских консерваторов Егора Холмогорова, колумнистом "Известий", автором книги "Русская колонна", соавтором ниги "Медвежье царство", православным активистом, защитником храмов от сноса и прочая и прочая и прочая, автор этих строк познакомился 1 сентября 1963 года - в день, когда оба мы пошли во второй класс спецшколы №13 Краснопресненского района города Москвы с расширенным преподаванием немецкого языка.

Долгое время "Милитаршу" дразнили не слишком умные одноклассники, поскольку он по малейшему поводу раздражался и приходил в состояние бешенства. Как всем известно, дети часто бывают жестокими и способными травить всякого, кто каким-либо образом "выпадает из общего ряда", а, поскольку Виктор, доведенный "дразнилками" до бешенства, не просто кидался с пеной у рта (в буквальном смысле слова) с кулаками на обидчиков, но при этом вдобавок громогласно и нещадно крыл их самым что ни на есть отборным матом (и это - в самом нежном возрасте, начиная со 2-го класса!), его травля одновременно превращалась в театральное представление с привкусом "запретного плода". Впрочем, "Крепыш" выходил из себя и вне школьных стен. Как-то мы вместе с Виктором, Володькой Малюковым ("Стариком"), Андреем Крыловым ("Крылом", или "Прылом"), Юркой Томилиным ("Юным Техником") и Сашкой Лазаревым ("Лазарем", или "Грударем"), после уроков ехали вниз по эскалатору станции метро "Маяковская". Что-то вещавший и при этом отчаянно жестикулировавший (в своей обычной манере) "Крепыш" несколько раз задел своим портфелем (или ранцем, точно не помню - у "Инжира", вроде бы, имелся и портфель, и ранец) какого-то старичка, стоявшего ступенькой ниже. Тот несколько раз сделал "Инжиру" замечание (надо сказать, не слишком любезным тоном), на что наш друг, естественно, не обратил внимания, а потом, взбеленившись, сорвал с "Инжира" ранец (или вырвал у него из рук портфель, точно не помню), бросил оный на ступеньки эскалатора и принялся топтать ногами. Как говорят, нашла коса на камень - сошлись два неуравновешенных на узенькой дорожке. "Крепыш" (как сейчас помню его, в коричневой кожаной куртке на меху, в такой же коричневой, крытой кожей, шапке-ушанке - Витюша был одним из немногих наших одноклассников, накрепко завязывавших уши шапки у себя под подбородком даже при небольшом морозе - а дело было как раз зимой), с выпученными от ярости глазными яблоками за стеклами очков, изрыгая залп за залпом матерщину (чего остолбеневший старикашка, без сомнения, не ожидал от столь юного соотечественника), ринулся с кулаками на обидчика, намереваясь, как впоследствии пел Стас Намин, "силой силушку превозмочь". На платформе "Маяковской" тут же собралась толпа зевак (время было другое, не то, что сейчас, и к разного рода "риэлити-шоу" москвичи еще не привыкли). Однако район улицы Горького (ныне, как и встарь, Тверской) был, как тогда говорили, режимный, нашпигованный не только милицией в темно-синей (еще не замененной на серую), с красными петлицами, околышами и погонами, форме, но и "товарищами из органов" в штатском "прикиде". Из толпы тут же выскочил один такой юркий, с совершенно не запоминающейся внешностью, штатский, мгновенно оторвавший "Милитаршу" от также начавшего, вспомнив годы невозвратной комсомольской юности, отчаянно материться старичка, заломил "Молли Белому Хвостику" руку за спину и прижал его лицом к колонне станции метро, отделанной сталью и плитками уральского самоцвета родонита, или орлеца (которые некие несознательные граждане регулярно откалывали или отдирали с колонн - видимо, для подпольных ювелирных мастерских, а может, просто разбирали их на сувениры). Тут же появился милиционер, и они вдвоем со штатским, подтащив "под белы руки" разъяренного "Милитаршу" к "лестнице-чудеснице", повезли его, в сопровождении злобного старика, вверх по эскалатору в размещавшуюся на входе в станцию милицейскую комнату. Движимые чувством классной (хотя и не классовой) солидарности, мы поспешили вслед за ними, спасать нашего буйного друга с помощью наших свидетельских показаний. В тот раз дело обошлось строгим внушением, безо всякого привода и без постановки "Милишвили" на учет в детскую комнату милиции...

В раннем детском возрасте автор этих строк услышал от одного из родственников по маминой линии - дяди Гени - незатейливую песенку, которую я выучил наизусть, научив ей одноклассников:

У девушки с острова Пасхи
Украли любовника тигры.
Украли любовника
В форме чиновника,
Съели в саду под бананом.

Родился коричневый мальчик,
И стал он чиновником тоже.
Украли и этого,
В форму одетого,
Съели в саду под бананом.

Тот сад пожелтел уж и высох,
А тигры давно облысели,
Но...каждую пятницу,
Лишь солнышко спрячется,
Кого-то жуют под бананом.

"Дядигенина" песня пришлась особенно по вкусу двум моим друзьям, которых я действительно любил - Андрею Баталову-"Бате" и Виктору Милитареву-"Милитарше", распевавшим ее по любому поводу и без повода. Многомудрый "Инжир" утверждал, что это, якобы, одна из "ариеток" Вертинского (уж не знаю, почему он так решил - во всяком случае, ни на одной из пластинок, имевшихся в огромном количестве у самого "Инжира", в несколько меньшем количестве - у моего друга Андрея Баталова и в еще меньшем количестве - в нашей домашней виниловой фонотеке, если ее можно было так назвать, этой "ариетки" - увы! - не было)...

Очень любил мой друг "Милитопик" неизестного (по крайней мере - автор этих строк), происхождения, но явно старинную песенку с философским подтекстом, которую распевал при всяком удобном случае, собирая на переменах в школе вокруг себя немалую аудиторию. Попытаюсь восстановить текст этой песенки по памяти:

Надену я чёрную шляпу,
Поеду я в город Анапу
И выйду на берег морской
С его непонятной тоской.

О море, о море! В пучине
Погибнет прерасный мужчина!
Останется чёрная шляпа,
Останется город Анапа,
Останется берег морской
С его непонятной тоской.

Была у "Милитарши" и другая любимая песенка, которую он тоже часто напевал, причем не только в годы нашей учебы в "Доме страха", но и много позже. По причине юного возраста, в котором я впервые услышал эту песенку из уст "Инжира", мне кое-что в ней было непонятно, но я его не переспрашивал, чтобы не признаваться в своем невежестве. До сих пор помню ее начало:

Мы сидели в каптерке давеча
И Высоцкого слушали с Галичем.
Дальше - Клячкина, Кима с Визбором,
И курили махру, как мармару.
И пришел к нам студент, сын профессора,
Он по сейфам знакомым был слесарем.
Он схватил семерик за Ниночку,
Из Москвы нам привез новиночки...
Мол, с Высоцким жил через улицу.
Говорил, что он, падла, скурвился,
Потерял у блатных уважение,
Перешел, козел, в обобШШШения...

Дальше в моей памяти - увы! - немалая лакуна. Последнюю же строчку песни я запомнил очень хорошо:

Ой, студент, студент! Береги туза!

Третья песня, которую часто напевал "Крепыш", повествовала об уголовнике, "точно знающем, кто его враг" и готовящемся, подняв "воротник болоньи цвета хаки", грабить инкассаторский автомобиль, ожидая, как:

...закипит пробитый радиатор,
И в лужу, как к жене своей в кровать,
Повалится семейный инкассатор
И будет мне ботинок целовать...

Две заключительные строчки этой песни я помню и сегодня:

И автомат я глажу, как ребенка,
Забытого когда-то на войне...

В четвертой песне, часто распеваемой моим другом Виктором в его большой и уютной квартире в странной конструкции и неприятного светло-зеленоватого цвета доме с узкими окнами постройки конца 20-х гг./1/ возле станции метро "Кропоткинская" (куда он переехал с Колхозной), и из которой я я сегодня могу вспомнить только отдельные обрывки, речь шла о сыне репрессированной большевичке, которого после посмертной реабилитации матери вызвали в "органы" в период хрущевской "оттепели", когда появилось много смелых статей, обличающих "культ личности", хотя:

...от этих затей, этих смелых статей
Разве стало кому-нибудь легче?
Кто возьмет из приютов угрюмых детей,
Рассмешит их - смех, якобы лечит?...
Моя мать - большевичка, служила в ЦеКа
Заместительницей завотдела.
И отец мой погиб от руки кулака,
Жизнь отдал за рабочее дело.
- Мама, кто этот дядя с большой бородой -
Злой колдун или сказочный житель?
- Это - Маркс, не разбойник из книг, не святой,
Обездоленных вождь и учитель.
И однажды ворвались, по метру в плечах
Ночью к нам. Было страшно и жутко.
И на бледную мать краснорожий кричал:
"Политическая проститутка!"
Ну-ка, гений, скажи мне, какая гроза
Накатила на нашу обитель?
Но безмолвно глядит со стены мне в глаза
Обездоленных вождь и учитель...
Еще долго в детдом приходил по ночам
Детский сон, ощутительно-жуткий -
Этот голос, который хлестал по плечам
Мою маму "политпроституткой"...
Мне сказали: "В застенке, от рук палача
Умерла Ваша мать коммунисткой!"
Я стою на пороге, щекочет слеза,
Но мне память - плохой утешитель,
Хоть печально глядит со стены мне в глаза
Обездоленных вождь и учитель...

Запала мне в память и любимая моим дргом "Эмбрионом" шуточная песня (также называвшаяся "Эмбрион") о гомункулусах, выводимых "красными франкенштейнами" из советских спецслужб на секретных объектах - почти как в бессмертной сатире Юза Алешковского "Николай Николаевич":

У меня ни папки, ни мамки,
Мне всего семнадцать недель,
Я живу в пластмассовой банке,
Здесь мой дом, мой стол и постель.

И стоит на полке дело
При гербе
"Сын секретного отдела
КГБ".

(От следующего куплета в мей памяти сохранился - увы! - лишь припев:

Нас считает утомленно
Капитан
Все мы семеро - Иван
А сестра Алена).

Поскорее родили бы нас бы!
Эх, Аленка, жаль нету ног!
У тебя небесная плазма
И фиалкой пахнет белок.

Но в любви моей нету толку,
Нету прав,
Ведь меня убрали с полки
В тесный шкаф.

Пусть других находят в капусте,
Им дано свободно любить,
Мне ж такое светлое чувство
Кислотой придется залить

Ждет разноса вся Лубянка
Из ЦК.
Что случилось в этой банке
С ДНК?

Ох, пробило хорду истома,
От любви я стал словно псих,
Твоя гибкая хромосома
Как заноза в генах моих!

Против козней Пентагона,
Как из гряд,
Сотни юных /2/ эмбрионов
Встанут в ряд!

Разумеется, любил Витюша, как и все мы, песни незабвенной Новеллы Матвеевой - особенно про след от гвоздя, на котором вчера висел плащ ("Любви моей ты боялся зря, / Не так я страшно люблю...") и, last but not least, ее знаменитую:

Поскорей поднимем нашу
Все равно какую чашу -
Чашу кратера вулкана
Или чашечку цветка...
Нам живется нелегко,
Мы уходим далеко,
Мы пришли издалека",

ставшую нашей застольной.

Одну из своих любимых песен, распеваемую им при всяком удобном случае, "Инжир" узнал от автора этих строк, а я, в свою очередь - от моего старшего друга и - во многом - наставника, замечательного художника Сергея Павловича Викторова (штурмовавшего в молодые годы со своей артиллерийской батареей город Канта - Кёнигсберг, свидетеля сдачи в плен коменданта восточнопрусской твердыни генерала Ляша и того, как на банкете в честь капитуляции тевтонской крепости с участием пленных немецких генералов маршал Василевский поднял тост за здоровье "ВСЕХ настоящих солдат") - мужа маминой начальницы Натальи Николаевны и большого приятеля моего папы (летом мы все вместе жили на даче в Абрамцево, где Сергей Павлович пользовался огромной популярностью среди дачной молодежи,постоянно окружавшей его и ласково называвшей его "Сергунчик" - разумеется, за глаза; впрочем, он, кажется догадывался о своем прозвище и нисколько за него на нас, юных облотусов обоего пола, не обижался):

Ай, что так шумно в доме Шнеерзона?
От ёцерхоцер /3/ дым столбом идет,
Там женят сына Соломона,
Который служит в "Капремонт".

Припев:

Ай, тише едешь - дальше будешь,
Как приедешь - позабудешь.
Нету хлеба - есть маца.
Ламца-дрица-хоп-цаца!

Его жена служанка с финотдела.
Она подразрядилась в пух и прах:
Дероюжку новую надела,
И деревяшки на ногах.

Ай, тише едешь - дальше будешь...

А на столе стоят два граммофона.
Они так оглушительно визжат:
В одном - из арии "ДемОна",
В другом - сам чёрт не разберёт!

Ай, тише едешь - дальше будешь...

А на столе стояли два графина.
Они были наполнены водой,
В одном - с раствором сахарина,
В другом - с лимонной кислотой.

Ай, тише едешь - дальше будешь...

Вдруг входит Ёська со своею свитой.
Глядит вокруг он, будто бог и царь.
И с ним - Вайнштейн, его помощник,
И Хаим Качкис, секретарь.

Ай, тише едешь - дальше будешь...

"Кто вам давал на свадьбу разрешенье?
Какой у вас товарооборот?"
Жених этого вынести не может
И Хаима прямо в морду бьёт!

Ай, тише едешь - дальше будешь...

Ой, если б мама всё это слыхала!
Она бы в сумасшедший дом ушла!
А папа бы их взял и застрелился,
Ну, а потом сошёл с ума!

Ай, тише едешь - дальше будешь...

Ай, что так тихо в доме Шнаерзона?
Там тишина - с утра и до утра!
За взятку в двадцать два лимона
Его со службы выгнали вчера.

Ай, тише едешь - дальше будешь,
Как приедешь - позабудешь.
Нету хлеба - есть маца!
Ламца-дрица-хоп-цаца! /4/

В шестом классе все мы понемногу начали влюбляться (гормоны!), а в седьмом - уже влюблялись вовсю (как правило, в своих же одноклассниц; могу утверждать это от имени своих одноклассников (а вот когда одноклассницы начали влюбляться в нас - не знаю до сих пор, хоть и считается, что девочки формируются, развиваются во всех отношениях и, так сказать, созревают, раньше мальчиков). Влюбился и мой друг Виктор Милитарев. Избранницей его юного сердца стала наша одноклассница Таня Морева, прозванная "Кошкой" (за "кошачий" нрав и "кошачью", вкрадчивую манеру поведения) и "Рюбэ". Последнее прозвище, полагаю, нуждается в пояснении для тех из наших уважаемых читателей, которые не обладают достаточными познаниями в языке Шиллера и Гёте. Дело в том, что в немецком языке есть слово "Моррюбэ" (сокращенно: "Мёрэ"), означающее в переводе на русский "морковь" (хотя в буквальном переводе оно значит "мавританская репа"). Поэтому Таню Мореву, по созвучию ее фамилии с этим словом, прозвали сначала "Моррюбэ", а потом, для краткости, просто "Рюбэ" (хотя это слово означает уже не "морковь", а "репа"). Таня Морева была пламенной... бонапартисткой (столь "упертых", пламенных, неистовых ревнителей памяти "корсиканского чудовища" я в нашем многострадальном Отечестве не встречал, пока не познакомился с не менее фанатичным бонапартистом Сергеем Данилко, а уже в зрелом возрасте - с подлинным "ратапуалем" - "Сиром" Олегом Соколовым). Настольной книгой "Мавританской Репы" были сочинения самого Наполеона и книги о нем, в том числе "Мемориал Святой Елены". Впрочем, довольно об этом...

У моего друга ВиктОра "Мелика", влюбленного в юную "Кошку", "как кошка" (или скорей, как юный кот), нашелся, разумеется, соперник - наш одноклассник Мишка Эйдинов ("Медведь" или "Эйда"), поэт-любитель и "мастер художественного слова", прочувственно выступавший на школьных утренниках со своими стихами, сочиненными на злобу дня - например, в честь полета очередного космонавта, а два раза - в память гибели космонавтов (Гагарина и Комарова); кроме этих "парадных" стихотворений ("Мы запомним тебя, сын Земли, / Мы запомним тебя навсегда, / Юрий Алексеевич Гагарин..."; "Парашют за крюк зацепился, / "Союз" на землю упал..."), "Эйда", впрочем, сочинял и лирику - например, "Ритм-поэму" (стихотворное подражание прозаическому "Джаз-роману", сочиненному другим юным дарованием, учившимся в нашей школе, только в параллельном - "А" - классе, Лешкой Поликовским, по прозвищу "Поль", "Ляпа" или "Робби"; последний псевдоним "Поль" - ныне известный журналист из "Новой Газеты" и автор биографии Толстого-"Американца" - взял себе в честь главного героя "Трех товарищей" Ремарка"; мы все тогда зачитывались Ремарком, Хемингуэем, Олдингтоном, Сэлинджером, Скоттом Фицджеральдом, а "особо продвинутый" в интеллектуальном плане "Робби" Поликовский - еще и Дос Пассосом; впрочем, мы подробнее коснемся этого вопроса далее). Страсти накалялись, и у "Мелика" с "Эйдой" дело дошло до дуэли. Дуэль происходила в морозный зимний день у нас на школьном дворе. Ваш покорный слуга удостоился быть секундантом "Инжира". Дрались на кулаках, до первой крови. После первого раунда, окончившегося вничью, "Милитарша" попросил меня дать ему как следует по морде, чтобы он как следует разозлился. Я долго отнекивался, но потом поддался на уговоры и, помнится, закатил "Инжиру" такую оглушительную оплеуху, что наш присутствовавший при дуэли одноклассник Сергей Маленков сочувственно охнул, другой же секундант "Викторушки" - наш одноклассник Вова Малюков-"Старик" - совсем не к месту оглушительно расхохотался. Вторым секундантом "Медведя" был другой наш общий друг и одноклассник - Саша Шавердян-"Остап".

Взбешенный не на шутку данной ему автором этих строк от души пощечиной, мой друг "Викторушка" остервенело ринулся в кровавый рукопашный бой (храбрости ему было не занимать, о чем говорило не только его поведения в драке, но и способность несколько лет противостоять, практически в одиночку, почти всему классу, долго травившему его,  и преподавательскому составу, пока он не заслужил уважение и не завоевал себе "место под солнцем"). Почувствовав, что желанная победа ускользает у него из рук, "Эйда", в нарушение дуэльного кодекса чести, пустил в ход не только руки, но и ноги, обутые в тяжелые зимние ботинки (родители всегда очень хорошо и добротно одевали "Медведя"; его мама была юристом - как, впрочем, и мама "Инжира", известный в Москве адвокат, а папа - кажется, директором универмага). Но тут вмешались мы, секунданты. и растащили дуэлянтов, не дав "Медведю" забить ногами насмерть (или, иначе говоря, запинать до смерти) "Крепыша" (который протер запотевшие очки и произнес хорошо запомнившиеся автору этих строк сакраментальные слова: "Ну, на сегодня с меня, кажется, хватит!").

Большую часть времени, проведенного нами за школьными партами (с 7-го класса - за столами и стульями), Ваш покорный слуга дружил с "Батой" и "Милитаршей" (правда, временами больше то с одним, то с другим). У Андрея (имевшего еще одного закадычного друга - Сашку Бродского, не учившегося в нашей школе, но жившего с "Батой" в одном доме на Валовой, а впоследствии - на Украинском бульваре, и состоявшего потому, в виде исключения, в основанном мной рыцарском "Ордене Золотого Орла") отношения с "Милитаршей" были весьма неровные. Однажды, когда у Андрея в очередной раз испортились его весьма амбивалентные, в силу целого ряда причин, и колебавшиеся от пылкой дружбы до ярой ненависти отношения с "Инжиром", Андрей - именно он, в минуту откровенности, признававшийся в желании поставить "Инжира" на колени и даже ударить его ногой в лицо! - в очередном приливе ненависти прозвал Витюшу "Борзой Свиньей"! - даже основал в нашем классе "Анти-Милитаревскую Партию", сокращенно - АМП. Эмблемой этой весьма недолговечной "батиной" партии стал снабженный парой крыльев пылающий факел, с наложенными на него заглавными печатными литерами АМП. На партийную эмблему факел перекочевал с круглого картонного, крепком каркасе из медной проволоки, конического щита, который папа Андрея, известный архитектор и даже депутат Моссовета дядя Леня Баталов, изготовил для сына в пору нашей игры в рыцарский Орден. Конечно, на щите Андрея (еще много лет после прекращения наших рыцарских и начала совсем иных игр украшавшей стену его комнаты) буквы АМП отсутствовали (зато присутствовала извивающаяся по краю щита змея в короне, кусающая свой собственный хвост)....Кажется, все это было только вчера... А между тем, и папа "Баты", и папа Сашки Бродского - дядя Савва, и мои бабушка и дедушка, папа и мама давно уже покоятся на Ваганьковском кладбище, совсем недалеко друг от друга... Впрочем, это не имеет никакого отношения к основной канве нашего повествования.

Соперничество между "Милитаршей" и "Эйдой", не ограничивавшееся взаимным мордобоем, но принимавшее самые разнообразные и причудливые формы, продолжалось, причем не только в реальном мире, но и в мире виртуальном (выражаясь современным языком) - ведь весь наш класс много лет играл в "планеты". Игра в "планеты" (идея которой зародилась в голове премудрого "Инжира") заключалась в следующем. Мы поделили между собой планеты нашей солнечной системы (тем, кто раньше других поспел к "раздаче планет", досталось по целой планете, и даже сверх того; тем, кто поспел к "раздаче" позже, досталось по части какой-либо планеты; на подвластных нам территориях мы могли создавать любые государства с любыми режимами, вести войны и т.д.). Главным владением "Милитарши" была, конечно же, крупнейшая планета нашей Солнечной системы под названием Юпитер (Зевс), на которой он создал свою империю под названием Милисланд (в названии, понятное дело, содержался явный намек на фамилию Милитарев). "Милисланд", наподобие средневековой "Священной Римской империи германской нации", представлял собой, в сущности, не унитарную централизованную державу, а федерацию государств с достаточно различавшимся устройством. Главным соперником "Инжира" на Юпитере был "Эйда", основавший на этой же планете свое собственное государство под названием Антида. Если "Инжира" интересовали, прежде всего, внутри- и внешнеполитические хитросплетения, то "Эйду" - командные виды спорта (прежде всего - футбол и хоккей), а также модная тогда "бит-музыка" (со временем это название было забыто, или, точнее говоря, вытеснено названием "рок-музыка", хотя первоначально это было далеко не одно и то же). Долгое время президентом Антиды был любимый герой "Эйды" (с которым он себя, вероятно, идентифицировал) - длинноволосый субъект с сигарой в зубах по имени Битлс Роллинг (помесь Пола Маккартни с Миком Джаггером, пользовавшихся тогда среди советских школьников необычайной популярностью, хотя диски "Битлс" и "Роллинг Стоунс" были на вес золота и большинству приходилось довольствоваться их магнитофонными записями, тоже относившимися к разряду дефицитных товаров - за переписывание нередко брали деньги). Ему постоянно вредили члены могущественного и злокозненного семейства мультимиллиардеров Круцких, вертикально контролировавших все отрасли антидской экономики. Кроме того, немалую роль в жизни Антиды играла партия максималистов во главе с неким Стивенсоном Ивенсом. Мне запомнился флаг партии максималистов: черная заглавная буква "М" (или два прямых скрещенных остриями вверх меча с крестообразными рукоятками) в кольце, с расходящимися во все четыре стороны света черными стрелами, заключенными еще в одно черное кольцо, большее по размеру).

"Инжир" поначалу поддерживал с "Эйдой" отношения в этом виртуальном юпитерианском мире, но потом эти отношения (не без влияния гормонального фактора) настолько испортились, что "Милитарша" объявил "Медведю" и его Антиде (флага которой я, к стыду своему, уже не помню - что-то со звездами, но не уверен) тотальную войну, прежде всего - информационную. Особенно любил он издеваться над эйдиновскими хоккейными и футбольными командами - его любимым детищем -, в том числе в своей газете (надо сказать, что все мы выпускали рукописные газеты наших виртуальных государств, причем не какие-нибудь там листовочки-эфемериды; каждая газета, с иллюстрациями, объявлениями и прочим занимала целую школьную тетрадку, лишенную обложки), именуя, например, сборную Антиды "командой антидских золотарей" и помещая на первой полосе групповое изображение членов этой команды, на груди у каждого из которых была изображена одна из букв использовавшегося у нас в "планетной игре" латинского алфавита, дававших в сочетании: "M-Y-Z-O-L-O-T-A-R-J-I" и т.д.  В конце концов "Инжир" объявил себя победителем в межпланетной войне, "Эйду"- побежденным, а его антидское государство - аннексированным и присоединенным к Милисланду. Мой друг "ВиктОр", не отличавшийся, вообще-то, поэтическим даром (как, впрочем, и даром прозаика, о чем еще будет подробнее сказано ниже), даже сочинил по этому поводу песню (на мотив российской "Марсельезы"), которую я помню до сих пор:

Отречемся от царства Эйдина,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не надо тирана Эйдина,
Ненавистен эйдинский сапог!
Разгромим мы Эйдинова царство,
Разорим государство его,
И от славного царства Эйдина
Лишь останется имя его!
Нет Антиды и нету Эйдина,
И лежит его царство во тьме!
Но антидский народ благодарность
Принесет, о Юпитер, тебе!

В милитаревском Милисланде всем заправлял любимый герой моего многомудрого друга  - хитрый, ловкий и коварный политический авантюрист Джонатан Ренни (что на милисландском языке означало "Резвый"), переименованный Викторушкой впоследствии в Императора Роллан(д)а.

Государственный флаг Милисланда первоначально представлял собой красное полотнище с тремя черными пятиконечными звездами (расположенными в форме треугольника острием вверх), а впоследствии - двухполосное черно-голубое полотнище (верхняя голубая полоса означала господствующий слой аристократии, так сказать, голубую кровь, а нижняя черная полоса - чернь, черную кость).

Еще какое-то из расположенных на Юпитере-Зевсе и вассальных по отношению к Роллану государств (не помню точно, какое именно - возможно, герцогство Лидинген, хотя я в этом не уверен на сто процентов) имело флаг в виде зеленого полотнища с тремя расположенными также в виде треугольника вершиной вверх пятиконечными звездами белого цвета.

"Медведь", разумеется, не признавал захвата своей Антиды Милисландом, громогласно заявляя, что это он лишил Милитарева всех его владений и стал самодержавным повелителем всего Юпитера - в-общем, они стали играть отдельно друг от друга: "Эйда" - с Сашкой Вахмистровым ("Вахмой" или "Брахмапутрой"), Сашкой "Грударем", Сашкой Денисовым ("де Нисякой") и "мушкетерами", имевшими собственную "бегающую" или "блуждающую" (без определенной орбиты) искусственную планету Мушкетерию; "Инжир" - с Вашим покорным слугой (носившим прозвище "Вонука"), моим другом Андреем Баталовым ("Батой", "паном Батой" или "Апостолом"). Империя "Баты" располагалась на планете Сатурн (Крон) и называлась "Лученбург".

Со временем мы, чтобы объяснить себе и другим возможность контактов и конфликтов, включая войны, между нашими государствами, расположенными на разных планетах, происходивших в разные эпохи, в том числе и не знавшие еще звездных кораблей и межпланетных перелетов, договорились, что перенесем материки со всех наших планет на одну большую планету, добавив к ним также государства, описанные в "Трудно быть богом" братьев Стругацких (Соан, Эстор, Ирукан, Арканар, область меднокожих варваров) и даже острова и континенты, названные по именам отдельных героев нашей любимой книги (например, Цупик), а затем - и земные материки.

В детстве мой друг "Виктор" Милитарев очень любил рисовать, как многие из нас, причем рисовал на чем угодно, в том числе - на партах (которые в 6-м классе заменили столами), на полях учебников и в учебных тетрадках (что, конечно, же, не поощрялось взрослыми). В первую очередь - политические карты наших "планетных" государств, раскрашиваемые им сначала цветными карандашами, затем - цветными шариковыми ручками и, наконец, довольно дефицитными по тем временам цветными фломатсерами), но не только. Нередко темы его рисунков были крайне необычными для советского пяти- или шестиклассника. К примеру, двор "Повелителя Мух" Вельзевула (книжку Уильяма Голдинга мы уже прочитали к тому времени в русском переводе - она была опубликована в двух номерах журнала "Вокруг света") - на троне, с крылышками, как у жука, в котелке и с бычьими рогами. Впрочем, мне запомнился новогодний детский утренник в ледовом дворце спорта "Динамо", по ходу сюжета которого какие-то представители злых сил похитили то ли елку, то ли Новый Год, то ли Снегурочку, с целью сорвать советским детям новогодний праздник, но Деду Морозу, при помощи "юных пионеров-ленинцев", в исполнении взрослых фигуристов и фигуристок, а также других служителей Добра расстроить все козни служителей Зла, чуть ли не главную роль среди которых играл не кто иной, как Дьявол-Сатана собственной персоной, в цилиндре с рожками и черном плаще с кровавым подбоем, игравший на гитаре что-то "глубоко чуждое нам", "занесенное с тлетворного Запада", и даже фехтовавший, во главе своих чертей и чертенят, с "хорошими парнями" в красных пионерских галстуках и шапочках с помпоном, на спортивных рапирах - и это все, передвигаясь по льду на коньках. Помнится, мой друг "Инжир" долго спорил со мной, как называется столица ада. Я утверждал, что Пандемониум, он же почему-то настаивал на названии "Проземпилиум" (до сих пор для меня остается загадкой, откуда ВиктОр его взял - ну, да Бог с ним!)...

"Мелик" очень любил рисовать всевозможные герметические, каббалистические, теософские и астрологические символы, зодиакальные круги, круги планет и проч., раскрашивая их, как и свои любимые политические карты, в начальных классах - цветными карандашами, а в старших - цветными шариковыми ручками и, реже, цветными фломастерами. До сих пор в моем многократно децимированном, в силу разных жизненных обстоятельств, архиве каким-то чудом сохранились нарисованные Виктором (с которым мы родились в один день - 1 октября 1955 года, и порой вместе отмечали наш общий день рождения) от руки шариковой ручкой и подаренные им мне зодиакальный круг и круг планет. Справа от зодиакального кругп и кругп планет мой закадычный друг написал печатными латинскими литерами мое имя WOLFGANG, слева же - собственное имя VICTOR, снабдив его, без ложной скромнoсти, эпитетом GLOR(IOSUS), что, в переводе с латинского языка на русский, означает, как известно, СЛАВ(НЫЙ). Именно от "Мелика" я впервые в жизни узнал о Рерихах, о теософии, о Елене Петровне Блаватской, об основанном ею Теософическом Обществе, эмблему которого, соединяющую в себе черно-белую "печать Соломона" ("щит Давида" в форме шестиконечной звезды-гексаграммы) со вписанным в нее древнеегипетским крестом вечной жизни - "анхом", опоясанную - совсем как край щита нашего общего с "Инжиром" друга "Баты" - символизирующим Вечность Мировым Змеем Уроборосом, упирающимся пастью и хвостом в увенчивающую сию замысловатую эмблему свастику в круглом медальоне под санскритским "Ом"-ом, мне впервые в жизни показал (а затем нарисовал на вырванном из тетрадки по математике клетчатом листочке и подарил) именно Викторушка.

Мой друг Виктор Милитарев был большим любителем слушать и рассказывать анекдоты, обладая поистине неисчерпаемыми запасами таковых, причем обычно не старых. "с бородой", а достаточно злободневных и всегда остроумных. Один из его любимых анекдотов (рассказанный, если не ошибаюсь, в 1970 году) нам особенно нравился:

В 2070 году в городе Маоцзэдуновске (бывшей Москве) на улице Чжоу Эньлая (бывшей улице Горького) встречаются два китайца и один другому говорит:

"Слушай, Абрам, долго нам с тобой еще щуриться?"

Помнится, Викторушка любил, слушая с друзьями, сидя в своей комнате под фотографией бородатого Солженицына в меховой ушанке (снятого на похоронах Твардовского), Окуджаву (у "Милитопика" были не только магнитофонные записи песен Булата Шалвовича на бобинах, именовавшихся тогда "кассетами", но даже долгоиграющая пластинка, напетая бардом и выпущенная во Франции, привезенная кем-то из родственников "Милитарши", купившим ее в музыкальном магазине на Елисейских полях и доставившим в Москву из самого Парижа), объяснять благоговейно внимавшим ему слушателям, что именно поэт-песенник хотел сказать между строк, важно поднимая указательный палец при разъяснении каждого такого "скрытого послания", например: "Если все шагают в ногу, / МОСТ ОБ-РУ-ШИ-ВА-ЕТ-СЯ! (содержавшийся, по убеждению "Инжира", в известной балладе Александра Галича "Закон природы" о ведущем отряд тамбур-мажоре, явный намек на то, что царство рАзвитого (или развитОго) социализма, в котором всех заставляют "шагать в ногу", непременно рано или поздно рухнет), или: "Но все, кто идут, /Всегда должны/ Держаться ЛЕВОЙ стороны (в не менее известной балладе Окуджавы о московском метро "Мне в моем метро никогда не тесно..."). А вообще мой друг Виктор Милитарев в те годы больше всего, кажется, любил две песни Окуджавы: молитву Франсуа Вийона "Пока Земля еще вертится...и не забудь про меня!" и "Один солдат на свете жил / Красивый и отважный, / Но он игрушкой детской был, / Ведь был солдат бумажный. / Он переделать мир хотел, / Чтоб стал счастливым каждый, / А сам на ниточке висел, /Ведь был солдат бумажный".

Как знать - уж не об этой ли ниточке беседовал нещадно мучимый гемикранией прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат с бродячим философом-правдоискателем Иешуа Га-Ноцри в "Мастере и Маргарите"? Автору этих воспоминаний, как и его другу Виктору Милитареву несказанно повезло - у нас обоих в домашней библиотеке имелись два заветных номера журнала "Москва" с первой редакцией булгаковской "менипповой сатиры", сильно сокращенной, но все-таки!..Другие обходились машинописными копиями, размножаемыми многократно под копирку, но были довольны и этим...

Кроме песен Окуджавы, мой друг ВиктОр Милитарев, очень любил мурлыкать песенку про пилигримов (на стихи Иосифа Бродского - я, кстати, именно от "Крепыша" узнал тогда о существовании такого поэта - а вот автор музыки мне так и остался неизвестен, хотя я не уверен, что его знал сам "Инжир"):

Мимо ристалищ и капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо угрюмых кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо,
Мимо Мекки и Рима,
Синим солнцем палимы,
Идут по земле пилигримы.
Увечны они и горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними встают пустыни,
Вспыхивают зарницы,
И звезды дрожат над ним
И громко кричат им птицы,
Что мир останется прежним -
Да, мир останется прежним,
Ослепительно-снежным
И сомнительно-нежным,
Что мир останется лживым,
Что мир останется вечным -
Может быть, постижимым,
Но все-таки бесконечным.
А значит, не будет толку
От веры в себя и в Бога.
А значит, остались только
Иллюзии и дорога.
И быть на земле рассветам,
И быть на земле закатам,
Одобрить ее - поэтам,
Удобрить ее - солдатам.

Между прочим, именно в доме "Крепыша" мне довелось впервые отведать обескровленного мяса. Не скажу - "кошерного" (поскольку мы нередко ели за его столом свинину, приготовленную самыми разными способами), но именно обескровленного. Нарезанные ломти мяса укладывались (поначалу бабушкой "Инжира" Полиной Григорьевной - дедушку его звали, помнится, Эммануил Ильич - а впоследствии - и самим Викторушкой, с возрастом ставшим не только истинным "гурмэ", но и заправским кулинаром) в миску или кастрюлю с соленой водой, после чего из них начинала тоненькими завивающимися нитями выходить кровь. Полностью обескровленные ломти мяса как следует отбивались, после чего попадали на сковороду, в сотейник или иную посуду, в зависимости от приготовляемого блюда. Ничего подобного этому "обескровливанию мяса", скажем, бабушка моего друга "Баты" не делала, хотя превосходна готовила немало блюд традиционной еврейской кухни - скажем, форшмак из рубленой с луком и грецкими орехами селедки, фаршированных карпов и щук, бесподобную "шейку", вкуснейший жареный в гусином жире лук и многое другое - при одном воспоминании до сих пор слюнки текут - как, впрочем, и о ее гречневой каше с хрустящими на зубах поджаристыми свиными шкварками (на день рождения моего друга Андрея - 1 июля - у Баталовых традиционно жарили утку - при этом, правда, почему-то никогда не начиняя ее яблоками, черносливом, курагой, изюмом, рисом или финиками, как обычно делали у нас дома мои бабушка и папа; мама готовить не любила, да особо, в-общем-то, и не умела; чем мы только не запивали, в разные годы, по мере взросления, эту традиционную утку на дне рождения "Апостола" - от "боржома" и "нарзана" до болгарской красной "гъмзы", венгерской "бычьей крови" и кубинского бананового ликера "Хаванна Клаб", не менее популярного в ту пору, чем одноименный ром с аналогичным назввнием)... Вообще мой друг "Крепыш" любил покушать (как и автор этих строк), но, как и Ваш покорный слуга, мог уплетать самые простые продукты питания, хоть кусок бородинского, обдирного или простого черного ("столового") хлеба с таким аппетитом, что у невольного наблюдателя слюнки текли, как у меня при воспоминании о "шейке" бабушки "Баты". Как сейчас помню, частенько мы с Викторушкой после уроков (в старших классах, разумеется, когда он уже перешел в режим "свободного посещения школы"), отправлялись на Тишинский рынок, закупив по дороге пару бутылок пива (обычно "Жигулевского") по дороге в винном отделе гастронома на Садовом кольце, расположенном напротив Патриарших (именовавшихся в ту пору официально "Пионерскими") прудов, и, отоварившись на рынке солеными огурчиками, парой головок чеснока (желательно - особенно пахучего и жгучего, как пламя, молодого) и пучков зеленого лука, садились на скамейку, разложив хлеб, огурцы и лук на вынутые из портфелей "кирпичи" (толстые однотомники "Истории Коммунистической партии Советского Союза"), с невероятным наслаждением устраивали скромное пиршество под открытым небом. Ни разу на моей памяти нас не побеспокоила московская милиция, не говоря уже ни о каких "народных дружинниках". Эх, юность, юность...   

Мой друг "ВиктОр" Милитарев был в превосходных отношениях со своими сводными братьями и сестрами (детьми своих отца и отчима). Мы несколько раз бывали с ним в гостях у одного из его братьев, дружившего с недолго преподававшим нам в 8-м классе (увы, недолго) историю СССР Владимиром Леонидовичем Махначом (одним из первых московских учеников Льва Гумилева - его книжку "В поисках невидимого царства" "Инжир" взял, между прочим, у моего папы почитать, да так и не вернул! -, будущим православным историком и философом-монархистом, мир праху его!) и другим нашим учителем - "Володькой" (как мы звали его по-простому) Крижевским, преподававшим нам литературу (тоже - увы, недолго). Брат Виктора (носивший, подобно Крижевскому и Махначу, короткие волосы и длинную бороду - они были у него, как у Крижевского, рыжеватыми, в отличие от жгучего брюнета Махнача) жил в коммунальной квартире, расположенной недалеко от Главпочтамта, в районе Чистых прудов. Звали его, по-моему, Саша. Он работал в Институте востоковедения и специализировался по семитским языкам, но в то же время - по Непалу, Сиккиму и Бутану. Стены его комнаты, переполненной всякими юго-восточно-азиатскими диковинками, были украшены страшными буддийскими масками со свиными рылами, клыками, венцами и ожерельями из черепов, луками со стрелами и чучелами змей (а может, даже крокодилов, как в пещере у Гингемы), невольно вызывая в памяти описания жилищ героев Конан-Дойля (например, лорда Джона Рокстона из "Затерянного мира"). После того как Махнача и Крижевского "сплавили" из нашей школы, они продолжали общаться с "Инжиром" в качестве репетиторов, соответственно, по истории и литературе (к тому времени моего друга "Виктора" перевели на индивидуальное обучение, и он появлялся в нашем "Доме страха" только раз в квартал). Впоследствии Володька Махнач - видимо, не без помощи брата моего друга Виктора - устроился в Музей искусств народов Востока (библиотекарем, экскурсоводом, младшим научным сотрудником отдела научной пропаганды), а затем не без помощи отца моего друга "Баты" - в Музей архитектуры и Музей-усадьбу Абрамцево (а именно в Абрамцево прошла значительная часть детства и юности "Остапа" Шавердяна и автора этих строк - вот как тесен мир!). Активное общение с обоими "Володьками" заметно обогащало "Крепыша" малодоступной простым смертным информацией. Так, например, однажды, гуляя с Вашим покорным слугой по "Броду" (сиречь улице Горького), "Мелик" важно указал мне на башенку, возвышавшуюся над углом крыши "фирменного" (как сказали бы сегодня) магазина "Армения" и тоном заговорщика поведал, что там находится "прослушка", сиречь станция прослушивания (или подслушивания) "Конторы" (КГБ). На мой вопрос, откуда ему это известно, "Крепыш", с видом заговорщика, сослался на "Володьку Махнача".

"Милитопик" был не чужд симпатий к государству Израиль (достаточно распространенных в ту пору среди наших одноклассников, особенно еврейского происхождения, которых в нашем классе, да и вообще в нашем "Доме Страха", как мы величали школу, было немало), особенно ярко проявившихся после Шестидневной войны 1967 года. Как сейчас помню моего друга "ВиктОра" Милитарева, показывающего на уроке нашему соученику Сашке Штернбергу (по прозвищу "Шпреевальд" или "Шпривальд";он, увы, скончался в США /4/), с ранних лет отличавшемуся особыми физико-математическими способностями, нарисованную "Крепышом" собственноручно в тетрадке карту Ближнего Востока с очерченной авторучкой территорией Израиля в библейских границах "от Нила до Евфрата" и надписью по-немецки; "Unsere Faterland" (с двумя ошибками, грамматической и орфографической, вместо правильного "Unser Vaterland", что в переводе на русский означает "Наше Отечество") - увы, мой друг Виктор, невзирая на всю свою конгениальность, способностью к иностранным языкам не отличался и по немецкому из троек не вылезал (хотя и учился в немецкой спецшколе)...

Не преуспел "Инжир" и в сфере охватившего наш класс "Б" (а заодно - и параллельный "А") с определенного момента времени порока сочинительства. Все мы писали (дома, да и прямо на уроках) всевозможные рассказы, повести, новеллы.

Так, например, наш друг и одноклассник Вова Малюков, по прозвищу "Старик" (полученнму им за то, что он, явившись однажды на встречу с автором этих строк в черных солнечных очках, картинно вынул изо рта сигарету и, подняв два растопыренных в форме буквы "V" пальца - указательный и средний - сказал нарочито хриплым голосом: "Привет, старик!"), писал (или, во всяком случае, читал нам вслух из своей тетрадки) преимущественно фантастические рассказы о встречах, как "на пыльных тропинках далеких планет", так и на нашей Земле-матушке, пышущих вирильностью отважных молодых землян мужского пола с необычайно сексапильными - по нашим, земным меркам, разумеется - антропоморфными (хотя порой зелено-, черно- или лиловокожими) инопланетянками с огромными бездонными глазами и необычными, чарующими именами вроде "Аэлла", "Гиагея" и т.п., которые "Старик" давал им явно не без влияния "красного графа" с его Аэлитой и нашего соседа по Абрамцевскому дачному поселку Александра Казанцева с его загадочной прелестной Эоэллой из "Планеты Бурь" (или, в более раннем варианте - "Внуков Марса"), неизменно заканчивавшиеся сексуальными контактами между представителями нашей "голубой планеты" и иных, неведомых миров, скрытых в невообразимых далях космоса. Все эти сексуальные контакты наш "Старик" (сочинявший свои рассказы, видимо, в онанистическом бреду и недостаточно прилежно изучавший в восьмом классе анатомию) описывал примерно так: "Он ощутил, как все пещеристые тельца его полового органа стали наполняться семенной жидкостью, свидетельствуя о наступлении эрекции..." и далее в том же духе. Родителей "Старика" я никогда не видел (возможно, с ними что-то случилось, сам Малюков об этом не рассказывал). Он жил то у своей тети Симы, то в собственной однокомнатной квартире, то в такой же небольшой "однушке" у своей старшей сестры в районе Хорошевки, близ улицы генерала Глаголева, где тогда жил, в такой же пятиэтажной "хрущобе" без лифта, с родителями и братом Бобом, мой кузен и старший друг Петя Космолинский. Сестрица "Старикана", как и ее муж, по имени Коля, была археологом и большой поклонницей группы голландской группы "Шокин блю". Квартира их была набита археологическими находками, привезенными с раскопок, в том числе древнегреческими амфорами, пеликами, киликами, кратерами, пифосами (в одну амфору, как сейчас помню, наливали красное вино, которое потом разливали в стаканы во время наших пиршеств; Коля с женой были большими гедонистами и часто давали пристанище нашей компании, задавая тон в винопитии, совсем в духе античных симпосиев, но пили вино, разумеется, "по-скифски", или - скажем так - "по-киммерийски", не разбавленным водой, в отличие от древних эллинов - возможно, вымерших как раз в силу своей скверной привычки портить вкус вина водой). Впоследствии зять "Старикана" Коля, еще совсем нестарый человек, скончался от инфаркта (вероятно, в результате чрезмерных возлияний), и наши посещения "островка античного мира" на Хорошевском шоссе прекратились. Впоследствии, уже после школы, "Старик" выпал из нашего круга общения, пока не ограбил квартиру "Остапа", похитив оттуда огромный - от потолка до пола - восточный ковер, украшавший (и опять украшающий ныне) диванную комнату, попался на продаже краденого и загремел в места не столь отдаленные (публично извинившись перед мамой "Остапа" на суде, куда та была приглашена в качестве свидетельницы; она не пожелала выдвигать обвинение в краже со взломом против школьного товарища собственного сына). Впрочем, довольно об этом...

Поддавшись общему для наших одноклассников "литературному поветрию", Ваш покорный слуга написал даже целый фантастический роман, посвященный воображаемой карьере своего друга "ВиктОра" Милитарева, неожиданно ставшего обладателем огромных богатств и приступившего, в соответствии со своими лелеемыми со школьной скамьи планами преобразования мира оптимальным образом, к покорению этого мира самыми разными средствами, в том числе и военными. Роман так и назывался - "Полководец Милитарев". Он был написан - что греха таить! - не без влияния одной из любимейших книг нашего детства - "Гиперболоида инженера Гарина" - пожалуй, лучшего из произведений упомянутого выше "красного графа" Алексея Толстого. Мой друг "Викторушка" Милитарев не только знал о том, что я пишу роман о его будущей головокружительной карьере, но и с удовольствием слушал отрывки из него, которые я зачитывал ему вслух. Как видно, "Милитарше" это льстило.   

Однако же, вне всякого сомнения, на литературной ниве мало кто из нас мог потягаться с уже упоминавшимся выше Лёшкой Поликовским ("Ляпой", "Полем" или "Робби" - последнее прозвище, взятое в честь Роберта Локампа - героя столь любимых нами "Трех товарищей" Ремарка - сам Поликовский, кажется, особенно любил), исписывавшим (в том числе и по ночам) одну общую тетрадь за другой своими опусами. Писал он шариковой ручкой, крупными печатными буквами, скрупулезно подсчитывая (как Хемингуэй), сколько знаков написал за сутки. Романы "Ляпы" носили достаточно претенциозные названия, имевшие обычно литературные аллюзии: "Лето в аду" (аллюзия на "Время года в аду" Артюра Рембо), "Убей отца" (за этот опус, случайно попавший в руки классной руководительницы, "Поля" вызвали к директору и чуть не выгнали из школы"), "Можно и так", "Почти как боги". Крупнейший из его шедевров назывался "Джаз-роман" (и был написан под сильнейшим влиянием столь любимого всеми нами шедевра "Смерть героя" Ричарда Олдингтона, названного самим автором, как известно, "джаз-романом").

Именно в подражание "Джаз-роману" Лешки Поликовского главный враг "Инжира" - злокозненный "Эйда" - написал свою упоминавшуюся выше "Ритм-поэму" (гораздо менее оригинальную, на взгляд автора этих строк). Со временем "Ляпа" стал журналистом, работавшим еще в советское время в элитарном молодежном журнале "Ровесник" (особенно нашумела его статья о тогдашней восходящей звезде эстрады Алле Пугачевой, которую он позволил себе сравнить с "большой рыжей кошкой", что вызвало поток гневных писем возмущенных поклонников "Пугачихи", содержавших массу оскорблений в адрес дерзкого молокососа-щелкопера - вплоть до угроз физической расправы), написал биографию Федора Толстого ("Американца"), а в постперестроечную эпоху перешедшего в "Новую газету". "Эйда" заделался политтехнологом, продолжающим заниматься литературой лишь для себя.

А вот мой друг "Крепыш" так и не написал ничего путного ни в школьную, ни в институтскую пору, ни в свою бытность псаломщиком одной из московских православных церквей. Конечно, если не считать начатого им политического памфлета об американском генерале из Пентагона, скромном научном сотруднике-программисте одного из советских НИИ и китайском профессоре, сосланном маоистами в деревню "на перевоспитание" в духе "культурной революции". Помню, как мой друг "Викторушка" Милитарев, явно в восторге от собственного тонкого сарказма, читал мне вслух начало своего - увы! - так и не законченного памфлета. Если не ошибаюсь, американский генерал, после утренней пробежки и зарядки съедал на завтрак яичницу с помидорами (именно так!), выпивал чашку кофе, облачался в форму, садился в свой "кадиллак" и уезжал на службу в Пентагон. Китайский профессор, проснувшись в убогой лачуге, выпив какой-то бурды из миски с отбитым краем, надевал соломенную шляпу и дерюгу, брал на плечо мотыгу и брел в поле избавляться от остатков буржуазных пережитков, мешающих ему стать "послушным буйволом Председателя Мао". А вот что делал после пробуждения и что ел на завтрак советский программист я - хоть убей! - не помню. На работу он, впрочем, ехал в переполненном автобусе, из которого вылез перед своим институтом в состоянии, близком к состоянию цыпленка табака. Одно не подлежит никакому сомнению - все трое были холосты и родственников, живших с ними под одной крышей, не имели. По замыслу Викторушки, в дальнейшем судьба должна была свести всех трех героев его памфлета воедино, дабы их усилиями установить мир во всем мире и новый мировой порядок (дело происходило в период очередного обострения отношений СССР с США - "оплотом мирового империализма", с одной стороны, и правившими Китайской Народной Республикой маоистами, или, как их тогда именовали советские СМИ - "великоханьскими шовинистами" - с другой; маоисты, впрочем, в долгу не оставались, именуя нас "советскими ревизионистами"). Образы этих трех главных героев незавершенного памфлета "Милитарши" чем-то напоминали Дональда, Вана и Андрея из антиутопии братьев Стругацких "Град обреченный" (тогда еще не опубликованной - хотя, возможно, уже ходившей в машинописном виде по рукам свободомыслящей интеллигенции Советского Союза, к который сам Виктор и все его окружение имели самое прямое отношение - "самиздат"-то работал вовсю). Хотя, возможно, это всего лишь мои домыслы. Помнится, в тетрадке, по которой "Крепыш" читал мне вслух, имелись даже нарисованные им собственноручно синими чернилами (он долго предпочитал автоматическую ручку шариковой, как, впрочем, и многие из нас, включая Вашего покорного слугу) портреты трех главных героев памфлета (показавшиеся мне не особенно выразительными - за исключением профессора-китайца). Так что особенной литературной славы в детстве, отрочестве, юности и ранней молодости мой друг "Милитопик", прямо скажем, не снискал. Лишь в среднем возрасте он опубликовал книгу под названием "Русская колонна", стал соавтором другой книги - "Медвежье царство", заделался блогером и начал печататься в газете "Известия". Впрочем, это я так, к слову...

Знать бы, на какой ниточке висит каждый из нас, и когда эту ниточку перережет тот, кто нас на ней подвесил!

ПРИМЕЧАНИЕ

/1/ Странным образом, в этом же доме у станции метро "Кропотинская" жила и наша первая, с 1-го по 4-й (включительно) класс, учительница - Нина Ивановна Безрукова.

/2/ Или: "гордых", точно - увы! - не помню.

/3/ По всей видимости, это искаженное в передачи Сергея Павловича (или того, от кого он когда-то услышал песню) слово "ёйцерхоре" ("дурные помыслы", "дурное начало в человеке", "темная сторона человеческой личности").

/4/ Гораздо позже, уже, так сказать, в самом расцвете лет, я ознакомился с аутентичным текстом этой песни, сочиненной в 1920 году Мироном Ямпольским (истинного памятника нравам города Одессы, ставшего, наконец-таки, советским):

Ужасно шумно в доме Шнеерзона,
Из окон прямо дым идет,
Там женят сына Соломона,
Который служит в "Капремонт".

Его невеста Сонька с финотдела
Вся разодетая и в пух и прах:
Фату мешкОвую одела,
И деревяшки на ногах.

Сам преддомком Абраша-Дер-Молочник
Вошел со свитою — ну прямо царь!
За ним Вайншток — его помощник —
И Хаим Качкес — секретарь.

А было их четыре брата вместе:
Найтула, Лёва, Хаим и Абрам.
Оставила мамаша им наследство,
А папа взял и умер сам.

И вот на стол подали три графина:
Один себе с лимонной кислотой,
Второй - с раствором сахарина,
А третий сам-себе пустой.

Найтула, Лёва, Хаим живут вместе.
Абрашу они ищут целый год.
Живет Абраша в городе Одессе,
Но как же он без них живёт?

И вот собралось все семейство разом:
Нашли себе жену на первый класс.
А вместо свадьбы стали джазом —
Играют кто во что горазд.

Найтула, Лёва дуют на кларнете,
А Хаим - тот втыкает марафет,
Абрам бьёт в барабан, как по котлете,
И получился так у них квартет.

Ох, а если б мама все это слыхала,
Она бы в сумасшедший дом ушла.
Ох, папа бы их взял и застрелился,
Ну, а потом сошел с ума!
...Ой, что вы говорите?! Ужасно!

Ужасно шумно в доме Шнеерзона,
Из окон прямо дым идет,
Там женят сына Соломона,
Который служит в "Капремонт".

Любопытно, что так забавлявший нас в отрочестве разухабистый припев "Ай, тише едешь - дальше будешь, / Как приедешь - позабудешь, / Нету хлеба - есть маца! / Ламца-дрица-хоп-цаца!" в этом считающемся ныне аутентичным и исконным тексте песенки = увы! - отсутствует, и действие в нем носит гораздо менее драматичный характер и завершается куда благополучнее, чем в варианте, который мы так любили распевать в детстве с "Инжиром" и другими моими друзьями.

/4/ Вообще-то "Шпривальд" - мир праху его! - не скончался в США, как я ошибочно указал в миниатюре, а утонул, купаясь у мыса Доброй Надежды в Южной Африке, куда приехал навестить жившего там сына. Но я узнал об этом уже значительно позже написания миниатюры, поэтому решил не вносить в ее текст никаких исправлений. Как написал - так написал...