Освящается пасха сия

- Ира, ты картошку слила?
- А?
- Картошку, говорю слила или нет?
- Мам, погладишь рубашку? Мне выходить через 10 минут.
- Сухая горчица есть в этом доме? А соевый соус?
- Чья машина возле ворот? Отгоните, не могу выехать!
[Произносится одновременно]

Нет, это не рождественский сочельник в итальянской семье. Страстная пятница, вечер. Небольшое село на севере российского юга.

Традиция отмечать Пасху у нас появилась примерно в то время, когда одна из бабушкиных родных сестер (всего таковых было две) переехала отсюда к дочери в предгорья Кавказа. Семейное гнездо, основанное когда-то прадедом-партийным деятелем и прабабкой-продавщицей в сельпо, осталось здесь, под кубанским солнцем: родные могилы, друзья детства, кой-какая родня по мужьям. Вот и порешили собираться хотя бы раз в год всем вместе и праздновать победу жизни над смертью.
Заезд родни всегда начинался в Страстную пятницу под вечер, когда традиция велит проводить время в смирении и молитве. Но смирение – это не про нас. Отпрашивались с работы пораньше, грузились – сколько поместится – в любой имеющийся транспорт и мчались кто с Кавминвод, кто из ростовских степей в деревню с ароматными дарами: выпечкой, рыбой вяленой, рыбой соленой и сушеной, крашеными яйцами и куличами, конфетами и подарками из одежды.
Уже на месте и непременно покупали раков, мыли их под краном на улице, ругаясь, что больно мелкие пошли, вспоминая, как бабушка, будучи главным врачом районной больницы, принимала комиссию по инфекционным заболеваниям, угощая… раками и вареными яйцами. Считали этих раков, чтобы знать, сколько положить соли (столовую ложку на десяток), варили в гигантской кастрюле в летней кухне с сухим укропом, которым по осени зарастал весь огород. Уже затемно садились во дворе за стол, измышляя невероятные комбинации, чтобы всем поместиться. До глубокой ночи пили пиво, наедаясь от пуза даров богатых южных морей и рек, и шли спать.

Спать все хотели у нас. В доме из трех комнат. По объективным причинам это было невозможно, поэтому отбирали тех, кто отправляется ночевать к другой родне. Отобранными обычно оказывались бабули, которые истово сопротивлялись, изображали кризы, смахивали слезы, но все же собирали себе саквояжи на ночь и отправлялись «в чужие люди». Уже в глубокой ночи движение во дворе понемногу затихало, оставались только самые преданные поклонники горячительных напитков и я с троюродным братом, любившие философствовать под весенними звездами в саду.

Хорошо, когда Пасха выпадала поздняя – в конце апреля, а то и в мае: это были уже те сумасшедшие ночи, когда пахнет цветущая вишня, пахнет едва зацветающая сирень, пахнут желтые и белые нарциссы, пахнет сочная молодая трава – пахнет сама жизнь. Пахнет земля - сладковато, терпко. Пахнут звезды – нежно, влажно, как будто прибитой дождем пылью. Пахнут волосы – ветром, соломой и еще чем-то неуловимым, что можно почувствовать только весной.

Во всякий год кто-то приезжал с маленьким ребенком, поэтому утро начиналось рано под нервную песню очередной музыкальной игрушки. Родителям этого ребенка приходилось подниматься и хочешь-не хочешь кормить его завтраком. У кого сон и нервы покрепче – спали подольше, накрывая головы подушками, оставшимися от соседей по кроватям, не выдержавших ранних песнопений. Начиналась суета сует.
Кто-то мылся в душе, кто-то стоял под дверью и неистово вопил, чтобы его пустили в туалет, кто-то варил кофе, кашу и яйца. Самые продуманные успевали урвать себе чашку чая и бутерброд и скрыться во дворе, чтобы их не трогали.

А потом «из чужих людей» начинали звонить бабули, чтобы им подали машину. Они-то встали чуть свет, успели уж и позавтракать, и в порядок себя привести, и разговоры все поговорить, самое время возвращаться к молодым. Находился кто-то один, кому не посчастливилось и права иметь, и вчера не перебрать, и ехал забирать старшее поколение. Оно, поколение это, врывалось в дом мощно, громогласно, так, чтобы последние досыпающие немедленно подскакивали с кроватей и с недовольными лицами плелись на кухню слушать, что «Лешка совсем матери не помогает», а «дом у Вали хороший, большой, как только она там одна управляется».
 
После утреннего балагана ненадолго наступала благоговейная тишина, народ расходился по своим делам. Старшее поколение везли на родные могилы с сопровождающими, вооруженными тяпками, граблями и прочими инструментами наведения порядка. Еще часть населения отправлялась пополнять запасы провианта. Оставались женщины, ответственные за приготовление обеда, и дети, сочувствующие ответственным. Но любая большая стряпня начиналась всегда с получасового распития чая и нескольких перекуров, позволявших настроиться на рабочий лад в такой желанной тишине.

После обеда жизнь снова на пару часов замирала – все спали, сытые и утомленные утренними заботами. И приходили те удивительно сладостные минуты, в которые, наверное, люди абсолютно счастливы. Легкий апрельский ветерок аккуратно касался белых кисейных занавесок на больших окнах. В саду жужжали пчелы, усыпляя и погружая в благостную бездеятельность, делая ноги приятно ватными, а веки – сладко тяжелыми.

Кружево цветов на деревьях такое нежное, такое недолговечное. Неожиданно налетевший дождик может враз опрокинуть его в лужи, растрепать, разбросать по саду. И оттого эти тихие мгновения покойного солнечного дня на исходе апреля были особенно ценными. Лежа в саду на раскладушке, можно было почувствовать, как дышит ветер, как суетятся пчелы, как расцветает вся природа после долгой серой зимы. Почувствовать, как и ты расцветаешь, тянешься к солнцу, наполняясь светом и жизнью.

Жизнь возвращалась в дом с первым проснувшимся человеком, за которым неизбежно тянулись и другие. Снова ели, снова пили чай или компот, курили и разговаривали. А после начинали готовиться к вечернему освящению куличей у церкви. Часть из них была готова и ждала своего часа на подоконниках, другие же мазали взбитым белком, посыпали разноцветными украшениями, аккуратно расставляли в коробках, чтобы удобно было нести. Проблема обычно возникала только с яйцами. Их начинали красить как обычно в луковой шелухе, а заканчивали истерическими всполохами, что разорвалась пленка с принтом или смазались краски. Я никогда не любила эти новомодные пленки, красители страшных цветов и блестки, которые воняли откровенной химией. Рыжие яйца, сваренные в луковой шелухе, всегда казали мне самыми привлекательными. По крайне мере, их можно было съесть совершенно спокойно, не боясь, что бирюзовый пигмент окрасит тебе не только язык, но и желудок.

К половине десятого ехали к церкви. Это был один из немногих вечеров, когда в деревне наблюдались проблемы с парковкой. Главная улица до и после храма была перекрыта, и желающим освятить «яства сии» приходилось ставить машины вкривь и вкось на площади у загса и во дворах близлежащих двухэтажек. Людей собиралось много, ровными рядами выстраивались вокруг храма, выставляя вперед коробки с куличами и зажженными в них свечками. Не обходилось без казусов. Однажды у одной неповоротливой бабули свечка упала прямо в корзину с едой и запалила бумажные салфетки, чуть было не сделался пожар. Некоторые в изрядном подпитии, не находя себе места в толпе, подбирались к тебе сзади и, дыша перегаром, просили выставить вперед их пакеты с пасками, чтобы хоть на них попала святая вода. Дети баловались. Маленькие дети рыдали, потому что хотели спать. Молчали только груднички, потому что уже спали.

На моей памяти в этот святой вечер перед Пасхой никогда не было дождя. Или ветра. Природа как будто замирала в ожидании, затаив дыхание. И время замирало там, на площади перед храмом, освященной огоньками множества свечей. Батюшку ждали долго, но ожидание это не было напряженным, мучительным или раздражающим. Казалось, можно и всю ночь так простоять, глядя, как дрожит пламя свечей, слушая приглушенные голоса, сливающиеся в один невнятный фоновый шум, не думая ни о чем конкретном, а только ощущая себя здесь и сейчас, в этом моменте, в этом предвкушении большой радости.

Батюшка всегда начинал с проповеди и говорил всегда о любви. Какими-то такими простыми словами и образами, что тебе не нужно было думать, чтобы понять его мысли. Словами, которые проникали в самое сердце. И снова и снова каждый год он просил не ходить на кладбище в Светлое Воскресенье, и все его покорно слушали, а на утро собирали корзины с едой и все же ехали к могилам. После проповеди он заводил долгожданную скороговорку о том, что «освящаются яства сия, пасха сия, бражка сия, колбасы сия, яйца сия» и что там еще кто принес с собой. Приносили даже сало, которое тоже освящали. Батюшка неизменно был весел и не жалел святой воды, чтобы облить ею прихожан. Для меня всегда самым главным было как раз получить в лицо целую волну – с размаху, так, чтобы прямо задохнуться, чтобы текло с волос. Если не получалось, мне казалось, что батюшка недоволен мною и потому не стал как следует обливать. Когда же воды было с лихвой, я ехала домой абсолютно счастливая, благословленная на грядущее радостное завтра и на весь год до следующей Пасхи.

А ночью до самого рассвета было слышно, как поют на службе в церкви. Особенная ночь, святая ночь. Ты лежишь в комнате, где с тобой спит еще куча родного тебе народу, и чувствуешь себя частью чего-то такого огромного, такого сильного, такого теплого, что словами не скажешь, а в открытое окно ветер то и дело приносит хрустальные голоса певчих, словно благодать спускается на спящих и дает еще больше сил, еще больше тепла, еще больше любви.

Утром стучались яйцами и ели куличи. К обеду резали овощи и зелень на окрошку и заливали ее домашним квасом. Кто-то под осужденные взгляды большинства все же отправлялся на кладбище с мешком конфет и свячеными яйцами. Обедать садились пораньше, потому что все в этот день разъезжались. После обеда раскладывали по контейнерам оставшиеся вкусности, пирожки и пироги, паски и с такими продуктовыми наборами частями отправляли гостей по домам. Дом затихал, и до вечера никто не выходил даже покурить. Первая, как обычно, выходила бабушка и совершала свой обязательный ежедневный моцион, который помог ей прожить в здравом рассудке и светлой памяти до 93 лет и который ее же и подвел однажды осенью, когда она запнулась, упала, сломала шейку бедра и больше уже никогда не встала. Ее средняя сестра умерла годом раньше. Осталась только младшая, которая вот уж два года не приезжала на Пасху из-за эпидемии.

У нас много фотографий с пасхальных гуляний и много воспоминаний – эта традиция живет почти 15 лет. Уходят наши бабушки, но на их место встают наши мамы, а за ними встанем мы и наши дети. С каждым новым поколением в нас течет все меньше и меньше той самой родной крови, но мы остаемся семьей. А большая семья – это большое счастье. Хоть иногда и трудное, и выматывающее, но однозначно счастье. Надеюсь, и я в 90 лет смогу кому-то позвонить и потребовать, чтобы за мной прислали машину, чтобы ехать к молодым.