Дорога Домой

Автор: Петя Синдаловский
Редактор: Митя Ганопольский

1
«Редко, но метко!» – уважительно бросает мне в спину пожилой моряк в
синей робе. Я гордо несу перед собой свой трофей, дергающийся на враждебном
ему, трофею, свежем воздухе. Чешуя переливается под весенним солнцем, а
жабры тщетно ищут воды. Я хочу скорее показать маме, что смог поймать, – так
что едва лодка причалила к старому бурому пирсу, я тут же спрыгиваю и шагаю
прямо к дому.
Вон он, по улице вверх от пристани, подставляет теплу свои черепичные
шашки. Я сошел с деревянного настила на набережную.
«Ого-го, эту вы будете неделю есть!» – изрезанная морщинами, пугающая
меня бабка, торгующая мелкими карасями столько, сколько я себя помню,
рассмеялась мне беззубым ртом.
Она сидит спиной к воде на складном стульчике и держит свой товар на
расстеленной у ног ткани. Возле рыбин вяло снуют мухи. Чуть поодаль слышится
детская перекличка – это мои друзья, «мои ребята», затеяли игру в войну.
«Сейчас покажу маме и сразу к ним, успею ко второму заходу», – подумал я,
поднимаясь по улице к дому.
Вот прозвенел разболтанным звонком велосипед почтальона, который
пружинит по старой мостовой собственной персоной. Высокий и худой, он кажется
очень величественным, важным человеком. Он и правда, важен для нас, жителей
этого совсем маленького городка.
Из дома, мимо которого я только что прошел, – доносится женский крик. Это
учительница немецкого пытается вразумить очередного, как она их обычно
называет, лоботряса.
А вот и мой дом: двухэтажный кирпичный – за деревянным, белёсым от
солнца и ветров, забором. Забор высокий, так что от дома мне видно только
краешек.
Как всегда забыв закрыть за собой калитку, я вошёл во двор. «Мааам, а,
мааам». Змеёй закружилась узловатая веревка, привязанная к старому пушистому
кобелю, разбуженному моим криком. Вопреки моему ожиданию мама не вышла в
дверной проём, держа что-то из кухонной утвари в руках, как раньше бывало
часто.
Я торопливо потрепал уши пса, который потягивался у моего разбитого
колена, и вбежал в дом. Деревянные, приятно округлые от старости, ступени
скрипнули, чуть прогнувшись.
Мама, действительно, держит в одной руке кухонное полотенце. Вафельное,
с какой-то синей вышивкой, вроде петуха или овечек. В своей «домашней»,
аккуратно выглаженной юбке она стоит посреди комнаты и слушает
радиоприёмник.
«Мааам», – поднятым вверх указательным пальцем, она осаждает меня
моментально. Я сосредоточился на радио. Диктор хорошо поставленным басом
читает какое-то заявление. Мамины костяшки белеют, сдавливая полотенце.
Диктор закончил читать, и мама, молча выключив радио, идёт на кухню.

Я так и стою с рыбой на вытянутой руке. Рыба больше не раскрывает жабры.
Стук в дверь выводит меня из оцепенения. Постучали коротко – наша
соседка всегда так делает приличия ради: постучала и зашла. Переваливаясь с
ноги на ногу на коричневом полу, она шаркает в сторону кухни с графином
прозрачного самогона в руке.
Меня соседка как будто и не заметила, хотя обычно не жалеет пары минут,
чтобы унизительно дёрнуть за щёки или растрепать светлую шапку волос. Я вошёл
вслед за ней.
Мама, переместив полотенце на плечо, сидит за столом и ждёт пока соседка
разольёт по рюмкам огненное содержимое. Обе молчат. В доме редко выпивают
вот так, посреди дня, тем более без папы, так что я, набрав в легкие побольше
воздуха, спросил:
– А что случилось?
– Сын, присядь сюда, – мама произносит это совершенно спокойным
голосом, хотя «сын» – наименование для меня редкое. Всё-таки обычно меня зовут
по имени.
Я послушно выдвинул третью табуретку, блестящую зелёной масляной
краской, и сел, оперевшись о сиденье двумя руками. Рыба легла на стол и смотрит
на нас троих своим открытым и пустым глазом.
– Вам, наверное, надо прямо сегодня... – Соседка бросила пространную
фразу, но сразу от чего-то осеклась.
– Папа наш придёт и будем решать, куда, что... Сын, диктор сейчас сказал,
что нам, нашей стране, объявили войну.
– Это за что?! - Я встрепенулся, как будто кто-то обидел лично меня или
«моих ребят».
– Если бы я знала, сынок, если бы я знала, – мама залпом выпила рюмку и
отодвинула её от себя, звякнув об графин. Соседка последовала её примеру.
– Нет, ну, папа ваш, конечно, придёт, но ты пойми, ну, взрослая же уже,
нечего ждать. Сейчас надо уже шмотки паковать.
Соседка понизила голос и чуть наклонилась вперёд, будто нас кто-то
слышит, кто не должен.
– Так, собирайся, мы уезжаем, – мамин голос дрожит и вместе с тем в нём
появилась решительность. – Утром чтобы все твои вещи были собраны. Только
одежду бери и тетради – остальное достанем как-нибудь.
– Но у нас завтра важная война! – воскликнул я, имея ввиду войнушку,
которую мы с ребятами запланировали на утро. Но, осознав нелепость аргумента,
осёкся и добавил уже тише: – Не поеду я...
Мама стала гладить мне волосы, но я покрутил головой, чтобы скинуть её
ладонь, и уронив табуретку, выбежал из дома. Я, конечно, не увидел, как мама
вскочила вслед за мной и как соседка взяла её за руку: «Пусть бежит, он вернётся.
Спрячется где-нибудь, горе по-своему примет и вернётся».
Солнце понемногу садится, окрашивая в цвета огня всё, до чего может
дотянуться. Я бегу вниз по улице обратно, в сторону моря. Чайки о чём-то шумно
спорят, сидя на рыбацких катерах. Огромный пушистый кот, потянувшись, закончил
свою солнечную вахту на капоте брошенной машины. Достигнув кромки воды, я
остановился, запыхавшись. Что-то сдавило мне горло и грудь, я зажмурился так,
что под закрытыми веками замелькали вспышки.

2

«Граждане провожающие, пожалуйста, покидаем вагоны, поезд скоро
отправляется». Жарко. Мухи гулко жужжат под потолком обычного пригородного
вагона. На лакированных полосатых скамьях сидят разношёрстные люди. Сижу и я,
втиснутый между мамой и каким-то дедушкой. Дедушка пахнет табаком и чем-то
ещё, чего я не знаю. Мама пахнет тревогой. Она одета во всё тёмное. На руке у неё
большая тряпичная сумка, наскоро сшитая из покрывала. Я тоже держу на ногах
маленький баул, а коленями зажимаю удочку. Натянутая леска, чуть поблёскивает
в июльском мороке.
На вокзале, как и в поезде, стоит суета. Многие кричат и переругиваются.
«Смотри куда поставил! Ты весь дом решил взять? О других-то подумал, а?!» – это
всё та же учительница немецкого ругается на своего сына.
Нескладный подросток, явно стесняясь вспыльчивости мамы, опустил глаза
вниз и пытается пристроить непослушный пузатый узелок из простыни. Раздался
стук, которому я кивнул, – это вагоны, стучась буферами, начали движение.
В окно машут незнакомые мужчины и женщины. Кто-то плачет, а некоторые
идут, ускоряя шаг, за нашим вагоном. Мужчины, в большинстве своем, одеты в
зелёную мешковатую форму, от того сливаясь и теряя свои уникальные черты.
Вагон набирает ход, и вот, это броуновское движение на перроне,
превращается в густую разно-зелёную массу. Через опущенные фрамуги внутрь
хлынул чуть остывший свежий воздух. Люди стали наполнять свои лёгкие этим
газом, который работал как лёгкое успокоительное.
Мама погладила меня по голове, а мой пожилой сосед слева, достал из
нагрудного кармана папиросу и закурил. Курят мало, потому что в вагоне в
основном только женщины и самых разных возрастов дети. От обычной поездки за
город нас можно отличить по явно большому количеству вещей – избыточному для
пляжного отдыха или похода за ягодами.
«Хочешь конфету?» – малыш, сидящий напротив, выплюнул в ладошку
леденец и протянул мне. «Давай», – ответил я и сунул её себе в рот. Пацан явно
засчитал это за мою благосклонность и заулыбался.

3
– Фамилия, Имя, Отчество.
Женщина сидящая предо мной не улыбается. У неё короткая стрижка, туго
перетянутая шпильками. На плечах грубая шерстяная шаль. Она сидит на стуле в
плохо освещённой и холодной комнате. Перед ней стол с кипой бумаг, поверх
которой раскрыта расчерченная таблицей тетрадь.
Я стою по другую сторону стола, а за мной, затылок к носу, стоит ещё
человек двадцать ребят. Мы все одинаково подстрижены «под машинку» и все в
хлопчатобумажных трусах и майках. Мальчики и девочки. Нам всем холодно, и мы
жмёмся, сложив руки на груди. Кто-то переговаривается шёпотом.
«А твои тебе конфеты шлют? Мои тоже нет». «А мой папа медаль получил».
«Нас, говорят, ужином накормят самым крутым».
Я назвал себя и, выйдя из колонны, пошёл в темный угол, на физкультурную
скамейку. Там уже сидели другие ребята, которых записали в тёткину тетрадь.
– Как думаешь, мы тут надолго? – у парня, который ко мне обратился, текло
из носа, но он даже и не думал это убирать.
Я посмотрел на его едва различимое во мраке лицо:
– Может и насовсем, как повезёт.

Мы вместе смотрим на колонну детей, мерно перетаптывающуюся к столу.
На ссутулившуюся над тетрадью женщину. За стенкой галдят ребята, которые уже
получили свои койки. Говорят, скоро и мы пойдем к ним, а сперва нам дадут
поесть.
Летнего загара на мне почти не осталось, я, наверное, выгляжу бледным, но
зеркало уже давно не попадалось, так что я могу только предполагать. Большим
пальцем ноги я давлю на гвоздь, настырно торчащий головкой из половой доски.
Где-то вдали раздался глухой звук, а стены физкультурного зала, где мы сидим
отозвались треском и перезвоном окон. Мы уже к этому привыкли и не замечаем
грохота войны, хотя поначалу каждый раз вздрагивали. По крайней мере, я-то уж
точно.
Женщина смахнула с тетради просыпавшуюся с потолка белую крошку и
бросила:
– Не тупи, девочка, все тебя ждем, ещё раз: как–тебя–зовут?
Перед ней стоит совсем низкая худая как спичка девочка и молчит, потупив
глаза.
«Да она язык себе откусила», – пискляво выкрикнул кто-то из пацанов, и мы
все засмеялись. Девочка не шевельнулась, но в уголках глаз стали набухать две
большие капли. Мне видно, как одна из них сорвалась с её острого носа и
бесшумно погибла на полу.
Женщина издала чрезмерно глубокий вздох, отложила ручку и наклонилась
к девочке:
– Открывай рот, посмотрю, вдруг, и правда, языка нет.
Девочка только помотала головой. Тогда женщина резко схватила её за лицо
и с силой разжала челюсть. На пол со стуком упало два золотых обручальных
кольца. Одно из них долго крутилось на ребре, а второе легло сразу.
– Аня, – тихо сказала девочка.
Зал заполнил детский хохот, а женщина не смеется и не злится, она снова
берет ручку, записывает имя, видимо, без фамилии, и зовет следующего.
Аня подобрала кольца и села рядом со мной, сжимая их грязными ногтями.
– Петя, – произношу я небрежно и протягиваю руку, как бы не глядя, – так
мне кажется, делают те, у кого не заходится сердце при знакомстве с девушками.
Аня молча пожала мне руку и тыльной стороной ладоней принялась вытирать
слёзы.
– Слушай, а зачем тебе эти кольца? Они драгоценные? – любопытство не
позволяет мне держаться как опытному парню, да и плевать. – А дашь посмотреть?
– Нет, – только и ответила Аня. А упрашивать я не стал.
Разговор не продолжился, мы сидим рядом и смотрим на толпу. Иногда я
смотрю на Аню, но так, чтобы она этого не заметила.

4
«Фьююююють», – из сна меня вырывает жестокий свисток Главного. Как
будто в розетку включили, и вот так каждый раз. Резко открываешь глаза, резко
садишься, резко встаёшь. Не встал, могут и по пяткам заехать линейкой, а могут и
по башке.
Я механически оделся. Мы все механически оделись в одинаковую одежду.
Механически заправили постели и механически построились. Начался очередной
день.
Сперва мы делаем зарядку, прямо там, где спим, мешаясь друг другу в
проходе, затем умываемся и идём завтракать. По тесному коридору убежища надо

держаться правой стороны – так гласят правила. Мы идём, задевая тканью
рубашек бетонную стену. Она отвечает холодом. Над головами ритмично
повторяются маленькие тусклые лампочки. Есть и большие, забранные
металлическими сетками, но они почти сразу, как мы здесь оказались, перестали
гореть.
В столовой стоит немелодичный перезвон металлической посуды. Мы
строем получаем еду, быстро садимся и быстро все съедаем – места на всех не
хватает, следующие уже ждут своего права есть сидя.
Еда жидкая и однообразная, а хлеб вкусный – его пекут прямо здесь. Доел -
возьми поднос и отнеси к посудомойщице в окно, надписанное красной краской.
После можешь идти.
Сегодня как бы выходной день, и у нас нет уроков, поэтому после завтрака
мы идём обратно к кроватям. Убежище, хоть и рассчитано на полторы тысячи
человек, очень тесное. Пока я не попал сюда, я совершенно иначе понимал
выражение «чувство локтя».
– Ань, – позвал я свою подругу, как только мы вошли в казарму.
– Петь, – эхом отозвалась она. – Вкусно поел? – уголки её губ едва заметно
поднялись вверх.
Ане стало лучше с тех пор, как мы познакомились в физкультурном зале.
Волосы немного отросли, она отъелась, а те самые кольца висят у неё на шее на
толстой бельевой верёвке. А ещё на шее у неё рубец – веревку однажды пытались
сорвать.
– Ох, завтрак был закачаешься! Такого даже в ресторанах не бывает!
Оливки, маслины, тефтели... – я долго перечисляю всякие непонятные названия
продуктов, в итоге, заставив Аню рассмеяться. Редкое для неё явление.
Мы спим в одном помещении, но на разных сторонах. По левую руку от
входа – девочки, по правую – мальчики. За нами присматривает воспитатель, или
Главный, как мы его называем.
Он один, работает каждый день и, конечно, выматывается. Поэтому часто

засыпает прямо за своим столом. Мы стараемся его не будить, потому что, во-
первых, он достаточно злой, а во-вторых, пока он спит, мы хоть немного

предоставлены сами себе.
Главного на самом деле зовут Игорь Сергеевич, и он к нам отправлен в
наказание – за пьянство на боевом дежурстве. Но мы делаем вид, что не знаем об
этом.
Спит он и сейчас, положив голову на бумаги, разбросанные по столу. Дети
разбиваются на группы и занимаются кто чем. Мы с Аней подсели к ребятам,
играющим в «тыщу» – старую карточную игру. Разумеется, со ставками, в виде
чайных пакетиков, монеток и всей той мелочи, что у нас есть.
– Садимся, не стесняемся, сладкая парочка! – игрой в карты верховодит
крикливый пацан невысокого роста, с хриплым и очень характерным голосом. Ну, а
сладкой парочкой называют нас, за то, что мы всегда держимся вместе.

5
– Вставай, мудила! – Это я опять замечтался на посту и не заметил, как
подошёл сержант. Я быстро вскочил и отдал честь, смотря ему на кокарду.
Смотреть в глаза – агрессия, смотреть в ноги – неуважение. Такие порядки.
– Вольно, Петруха, – скомандовал сержант и выпустил струю папиросного
дыма мне в лицо. Он не продолжил орать только потому, что ни сил, ни энтузиазма
на это почти не осталось.

Вот уже четвёртый месяц, как мы охраняем южную границу. Вырыли окопы,
оборудовали огневые точки и блиндажи, даже баню построили. Ни единого
выстрела или даже намека на войну мы так и не увидели.
Я стою, а точнее, сижу на земле, в нише, вырытой в стене окопа. Моя задача
– не пропустить чужих, идущих по траншее. Чужих тут, конечно, не бывает, поэтому
я в очередной раз погрузился в мысли о прошлом.
Здесь вообще все живут только воспоминаниями. Мечтают в основном о еде,
да и то редко. Стоит слякотная южная зима, грязная и бесконечная. Целыми днями
идут дожди или мокрый снег.
Сержант посмотрел на меня с полминуты, докурил папиросу и ушел по своим
делам. Серое солнце освещало только одну стенку окопа, и я переместился под его
лучи, чтобы стало чуть теплее. Слева, издалека, стали приближаться солдаты в
полном обмундировании. Гуськом, по-одному.
– Стой, кто идёт! – выкрикнул я, когда они подошли уже достаточно близко.
– Петруха, свои! – донесся знакомый ещё с приёмника-распределителя
голос.
– Сань, сто лет не видел! Куда чешете? Помыться что ли решили, наконец,
чушки? – сострил я.
Саша, шедший первым, вдруг, остановился и посмотрел на меня. Солнце
пусть и слабо, но освещало его грязное серое лицо, и я увидел его пустые, страшно
пустые глаза.
– Нас перебрасывают, Петь. На север.
– Всех? - я понимаю что всех, но задал вопрос, как будто дал себе время,
чтобы принять неизбежное.
На север никто не хочет. Каждый солдат на тысячах километров
оборонительных позиций знает, что на севере дела плохи. Как ни старается
Министерство пропаганды, все равно слухи то и дело долетают. Чей-то брат или
одноклассник что-то кому-то там передал. Конечно, факты искажаются, пролетая
километры траншей, но что-то узнать удаётся. И некоторые знания неоспоримы –
на севере очень плохо.
– Я там куртку зимнюю тебе отложил у Нади. Поторопись, она придержит
пару часов, – сухо сказал Саша и прошёл мимо, не то специально, не то случайно,
слегка коснувшись своим плечом моего. За ним строем проходят и остальные.

6
«Тууууууу», – гудит сирена. Я бегу, увязая в жидкой грязи. Всё вокруг в ней. С
неба валит крупный снег, хоть я и не уверен, что это снег, а не пепел. Рядом бегут
такие же, как я: грязные, худые, бряцающие железом солдаты.
– Петя, сюда! – голос слышится откуда-то сбоку. Я поворачиваю голову и
сквозь бегущих вижу Аню. Точнее, я вижу кого-то грязного, как и все, но с её
глазами. Силясь вырваться из потока, я толкаюсь, кого-то случайно роняю и,
осыпанный матюгами, пробираюсь к Ане, тяжело дыша.
– Петя... – она стоит, опершись на слепой дверной проем, который когда-то
вёл в обычный подъезд панельного дома. Дом остался стоять, но ни стёкол, ни
дверей, ни, тем более, жильцов в нем не осталось.
Мы все, и Аня тоже, одеты в бесформенные плащи, покрытые вездесущей
грязью. Я не вижу её фигуры. Даже её руки спрятаны под плащом. Только глаза,
смотрящие на меня из-под высокого воротника и поднятого капюшона. И голос.
Мы поспешно обнялись. Я услышал её дыхание. Она взяла меня за руку и
повела за собой в подвал. Мы шли молча, торопясь, но ступали осторожно, рискуя

поскользнуться на обледенелой лестницу. Я смотрел ей в спину – на болтающийся
зелёный вещь-мешок, связанный сверху в пучок, как в старых фильмах. На её
плече смотрел вверх автомат.
Подвал явно длиннее самого здания. Мы прошли уже несколько сотен
метров почти в полной темноте – сквозь вентиляционные решетки под потолком
только изредка пробивается свет.
Наконец, мы остановились у ржавой обитой жестью двери.
– Так, дальше разговаривать буду только я. Пожалуйста, не вмешивайся, а
то, как всегда, всё испортишь.
– Может, ты хоть... Ну, мы столько не виделись... Я так рад... – Пусть я и
провел огромное количество времени в мечтах об этой встрече, она застала меня
врасплох, слова подбирать не получается. Меня раздирает одновременно и
радость от того, что вижу её, живую и, судя по всему, невредимую, и страх – она
здесь же, где и я, её жизнь может оборваться в любую минуту.
«Туууууу», – сирена где-то в далеке не даёт мне забыть об этом.
– Потом, Петь, – она скинула капюшон, под ним была вязаная шапка, плохо
прячущая её кудри. Кудри на месте.
Она стучит в дверь, которая выглядит так, как будто не открывалась долгие
годы. Дверь изнутри реагирует ответным стуком. Аня снова стучит. Это какой-то
шифр. После небольшой паузы, дверь открывается, и я захожу вслед за Аней.
Первое, что меня обескуражило, – внутри было тепло и чисто. Мой организм
так привык мёрзнуть и находиться в сырости, что мозг не сразу понял, какую
реакцию будет правильно выдать и предложил мне захотеть вздремнуть.
Переборов сонливость, я огляделся в большой комнате с низким потолком и
ярким светом. Мебели не было, только ещё одна дверь в противоположном от нас
конце. Перед нами стоят двое солдат, в какой-то неизвестной мне серой форме.
Чистые и сидящие по фигуре комбинезоны выглядят для меня непривычно. Погон
нет.
– Кто это с тобой? – один из них вопросительно посмотрел на Аню.
– Это информатор, его необходимо предъявить Пал Санычу, – ответила та.
– Как тебя зовут, ммм, информатор? – этот вопрос адресован уже мне, но
только я успел открыть рот, Аня меня опередила:
– Александр, он у них в разведке за топографию отвечает.
– Картограф, стало быть, – голос военного звучал удовлетворённо. – Пусть
помоется сперва, и ты тоже приведи себя в порядок. Саныч иначе вас на порог не
пустит, не мне тебя учить.
– За картографом приглядывай! Пусть и информатор, но не свой, – добавил
второй, и они оба отошли в сторону, как бы приглашая пройти дальше.

7
– Стой! Погоди! - мама кричит и бежит за тронувшимся вагоном. Я стою в
открытой двери, смотрю на неё и молчу. Поезд начинает набирать скорость, и вот
она уже совсем не успевает, но продолжает бежать. В старой и заношенной, но
хорошо выглаженной одежде, моя мама всегда такая опрятная. Она что-то кричит,
но я уже не могу разобрать ни слова и просто машу рукой, улыбаясь, пока
кондуктор не берёт меня за плечо. Надо закрывать вагон.
Я пошёл обратно в этот самый обычного купейный вагон, правда, изрядно
переполненный. Все двери распахнуты, и в каждом купе сидят как минимум
шестеро. Я иду мимо, пока не натыкаюсь на отделение с пятерыми. Мне машут
рукой: мол, «заходи, садись». Я бросил рюкзак в ноги и представился:

– Рядовой Никифоров, картограф, – по-очереди протягиваю руку каждому из
сидящих.
Мне представились в ответ. Монгольской внешности парень, с татуировкой
на скуле, назвавшийся Саидом, предложил мне выпить что-то спиртное из фляжки,
я не отказался.
Разговоры идут о чём-то общем, абстрактном. О войне не принято, как будто
это помогает как-то забыть, абстрагироваться от происходящего. За окном
синусоидой танцует электрический провод, от столба к столбу. Я вижу то, что
освещает свет из окон вагонов, но и он через некоторое время погас. Затемнение.
Поезд идёт долго, то набирая скорость, то вовсе останавливаясь.

8
«Пип-пип-пип», – ровно звучит какой-то медицинский аппарат над моим ухом.
Я не могу шевелиться, только зрачками брожу в пределах глазниц. Скашиваю глаза
вниз – там укрытое одеялом моё тело. Одеяло всё в бурых пятнах, застиранное. В
горле боль – это трубка. Где-то едва за периметром моего взгляда сидит человек.
Молчит и едва ли двигается. Я пытаюсь что-то произнести, но получается лишь
тихое сипение. Пульс ускорился, звук прибора поспешил за ним. Сидящий
вздрогнул и подошёл ко мне.
– Пётр, здравствуйте. Не волнуйтесь, вы в больнице, вы живы, – он положил
ладонь мне на грудь. - Поберегите силы, вам нужно восстанавливаться. Я зайду
завтра.
Граждане! Настали трудные времена! Мы, жители великой страны, сплотились
плечом к плечу, чтобы дать бой врагу. Это случается не впервые за нашу историю, и
каждый раз враг получал суровый урок. Произойдёт так и в этот раз. Сейчас думы
каждого из нас лишь об одном: как защитить родных, родную землю, родную
страну. В приёмную правительства поступают тысячи писем от мужчин и женщин,
готовых взяться за оружие и выйти на передовую. Не у каждого из желающих есть
военная профессия, а многим не позволяет возраст, но, если народ жаждет, – мы не
вправе препятствовать выполнению священного долга! Распоряжением
правительства мы открываем призывные пункты для граждан, в каждом районе
каждого города, в каждом населенном пункте и деревне. Чтобы встать на защиту
своего дома достаточно прийти с паспортом и изъявить желание! Так победим,
граждане, так выстоим!

9
«Кука-рекууу»! Петух орёт где-то в соседней деревне. Я сижу на крыльце
небольшого деревянного дома и пью чай из эмалированной кружки. Занимается
рассвет. Багрянцем окрасились вершины гор, и теперь они бликуют на стёклах
веранды. Собака снуёт вокруг дома и нюхает одному ему известные метки. На мне
тёплая пижама, на ногах войлочные тапочки. Я никуда не пойду сегодня. Раньше я
бы совершенно не понял, ну и что тут такого – никуда не идти? Но теперь - я
наслаждаюсь просто возможностью побыть в чистой одежде и не иметь
необходимости покидать дом.

Он, конечно, не мой. Этот дом мне выдали на время отпуска за выдающиеся
заслуги. Ровно на десять дней. К дому прилагается сторожевой пёс с ушами
торчком и тяжёлый велосипед с высокой рамой.
Вот уже солнце поднялось, и наступает жаркий день. Я занёс кружку на
веранду и теперь, переодевшись, еду кататься по окрестностям. У меня очень
много свободного времени.
Мне здесь довольно тяжело спать из-за тишины, стоящей вокруг. В
дополнение к этому, мне тяжело ездить на этом велосипеде по пустынным
рытвинам, оставленным ножом грейдера, – я кажусь себе очень лёгкой мишенью
для любого, кто пожелает меня убить. Доказать себе, что здесь некому пожелать
мне смерти, стоит невероятных, почти физических усилий.
Бросив вызов страху, я еду прямо по середине дороги и отпускаю руль,
балансируя корпусом. Проехав так несколько сотен метров, я машу руками своим
воображаемым зрителям – снайперам и автоматчикам, засевшим по кустам и
оврагам.
Я подъезжаю к продуктовому – обычному сельпо из белого кирпича, где в
очереди выстроились местные. Очередь рассержена и устала. Чёрным облаком
она уродует беззаботный деревенский пейзаж. Я остановился чуть поодаль и
рассматриваю людей.
Вот пожилой мужчина, с коричневой тканной сумкой что-то записывает на
бумажку и передаёт её женщине с не расчесанной копной серых волос. Инвалид на
доске с мебельными колёсиками кричит на них обоих и трясёт медалью в руке. С
десяток людей наблюдает за троицей и делают комментарии. Другие же спорят
между собой или молча стоят в змее очереди, пропадающей где-то в недрах
магазина. Вот оттуда вышла женщина в полиэтиленовом переднике, и народ затих.
– Сосиски! – она выдержала драматическую паузу. – По две штуки на
взрослого, одна на ребенка!
Ответом был ропот, возмущённый и взволнованный.
– Тихо! – пригрозила она и продолжила: – Картошки по килограмму на
человека, майонеза – по восемь банок, гречи – по двести грамм. На этом всё!
Сахара нет, граждане! Бумаги, соли пока не завезли. Устроите давку, закроюсь
нахер, так и подохнете с голоду.
Женщина скрылась в зёве магазина, но ропот не возник снова. Людей как
будто придавило этими банками с майонезом, и они послушно выстроились в
аккуратную очередь.
Мужчина с коричневой сумкой ходил вдоль живой цепи, что-то сверяя с
бумажкой и переставляя людей. Через некоторое время он, удовлетворённый
своей работой, встал в очередь близко ко входу и опустил голову.
Я оттолкнулся ногой от мелких крошек камней и поехал дальше. Слева и
справа вдоль дороги растёт густая трава, скрывающая некогда работающие поля.
По краям попадается разная техника, недвижимая и покрытая патиной. После
одного из полей я увидел ограду местного кладбища. Оно было большим и
ухоженным, с пестрящими синтетическими цветами, которые не умели угасать.

10
Аня кричит. Я рою руками промёрзлую землю, отбрасываю такие куски
бетона, какие я, кажется, не в силах поднять. Я слышу её крики и ничего кроме.
Вокруг ещё много чего происходит, но только этот голос манит меня. Освобождая
каждый сантиметр, разделяющий нас, я приговариваю: «Держись, моя хорошая,

подожди чуть-чуть, подожди, я уже близко, кричи, если нужно, кричи, чтобы я
слышал тебя, Анечка».
Сколько времени это заняло я точно сказать не могу, но вот, я вижу анину
бледную кожу и костяшки её пальцев. Перестав копать, я дотрагиваюсь до них –
тёплые. Она разжала руку, и теперь мы соприкасаемся ладонями.
Кто-то сел рядом на корточки – тоже стал рыть и отбрасывать камни.
Пахнущий потом и тяжело дышащий, он не замирает ни на секунду. Я выпустил
самую дорогую в моей жизни руку, чтобы тоже копать. Вдвоем так будет быстрее.
Краем глаза я вижу лицо моего помощника, это – Санька, кто же ещё, смурной,
грязный, борется со мной рядом.
Я держу её на руках. Она плачет. Слёзы смывают сажу со щёк и
высвечивают её нежную, бледную кожу. Одежда на Ане местами разорвана и
окрашена кровью. Одна нога висит в неестественном положении. Рука работает
тоже только одна. Та, которой она держит меня за шею.
Рядом на коленях стоит Саша. Он смотрит на нас снизу вверх, не моргая. Я
перевожу взгляд с него на неё и обратно. В какой-то момент я обращаю внимание,
что мои собственные руки, которыми я держу самое дорогое, что у меня осталось,
– превратились в кровавое мясо. Мне не больно, хотя должно было быть.
– Спасибо, – хрипло произнёс я. Саша кивнул.
– Аня, сейчас я передам тебя врачам, и всё обязательно будет хорошо, – я
говорил это и вытирал её слёзы, размазывая собственную кровь по её щекам.
– За что это?! – Аня на миг перестала плакать и, абсолютно спокойно
посмотрела мне прямо в глаза. – За что это с нами делают, а?
– Просто так, - ответил я.

11
«Тра-та-та-та», – стрекочет старый мотоцикл под нами. Тяжёлый и
медлительный, он уверенно тащит нас по раскисшему полю. Аня сидит сзади,
крепко ко мне прижавшись. Мы в зимних куртках, не по размеру нам обоим
сидящих. Уставные, с давно устаревшим камуфляжем, они достались нам вместе с
мотоциклом. Выбирать не приходилось.
– Замёрзла? – спрашиваю её я, не отрывая взгляд от глиняной колеи.
– Не знаю... Нет, наверное, – она чуть медлит и добавляет: – я просто не
помню, когда в последний раз как следует согревалась.
Я молчу. Слева и справа на нас таращится лес без листвы, одними ветками.
Мы едем наугад, где-то здесь должна быть старая пограничная дорога. Сама уже
давно сгинувшая, но оставившая коридор в лесу, надёжно спрятанный от
посторонних глаз.
Мы остановились. Поле осталось позади, перед мотоциклом выросла чаща.
Я выпрямился и закурил:
– Ань, я не могу быть уверен, что мы найдем её, – я оправдываюсь впустую,
зная, что моей Ане это не так уж и важно.
– Давай оставим здесь мотоцикл и пройдёмся в разные стороны? Там же
должно быть что-то вроде лесной арки? – она спрашивает это с лёгкой незлой
усмешкой, явно представив себе что-то из доброй сказки. – Ворота в чащу.
– Давай, да, так примерно это и будет выглядеть, – я заглушил мотоцикл и
поставил его на подножку. Старая техника была явно рада покою после натужной
работы в поле.
Мы расходимся в разные стороны. Темнеет, и я дал Ане налобный фонарь, а
сам пошёл с ручным – случись что, стрелять будет не так удобно. Встречаемся

через полчаса у исходной точки – так мы договорились. Я иду, рассекая
прошлогоднюю траву и чавкая напитавшей влажности почвой. Запахи прелой
листвы и мокрого дерева возвращает меня в детство.
Тогда дедушка учил меня разбираться в растениях, грибах, ориентироваться
в лесу. Всё это, пусть и впитанное детским непостоянным ухом, осталось где-то на
подкорке и сейчас мне здорово помогает. По этому лесу мы тоже гуляли с дедом –
ходили «лесной дорогой» в соседний посёлок за продуктами или погулять по
заброшенным с прошлых войн катакомбам.

12
Вспышка! Я резко сел в кровати. Очень темно, и мне нужно время, чтобы
понять, где я. С того ранения я плохо сплю, и мне снятся кошмары.
Мы ночуем в охотничьем домике – таких много рассыпано по лесам всей
планеты. Грубо сколоченные нары и несколько старых матрасов. Аня спит,
свернувшись эмбрионом и укрытая своей зимней курткой. Моя же служит ей
подушкой.
Уснуть я больше не могу и иду покурить к маленькой металлической печке,
где тлеют угли. Чиркнув спичкой, я осветил дом – чёрные автоматы возле кровати
отбросили свои зловещие блики. Я курю, стряхивая пепел в консервную банку на
дощатом столе. Мы проехали сотни километров на удивительно надёжном
мотоцикле. Почти никого не встретили на своем пути, кроме пары безобидных
местных жителей. Все силы – и наши, и их – давно сконцентрированы далеко на
севере. До здешних мест дела уже никому нет.
В нашей с Аней мечте мы селимся на берегу, в богом забытой стране, в тепле
и размеренности. Эта мечта и заставляет нас двигаться вперед. Прерываясь
только на еду и сон.
Добыть еды нам не составляет труда. Мы проезжаем множество
оставленных лесных домов, а порой и целых деревень. Не разорённых – сюда так и
не обрушился ураган войны в полную его силу – но, конечно, немного
разграбленных. Поэтому сложнее всего с топливом – пришлось вспоминать
подростковые навыки и сливать бензин из автомобилей, оставленных во дворах.
Мы стараемся ничего не трогать без особой на то нужды, как будто давая шанс
этим обиталищам снова увидеть своих хозяев хоть в какой-то сохранности. Спим
мы либо в охотничьих домах глубоко в лесу, либо в отличной туристической
палатке, что я нашел в гараже одного из домов. Одежду себе мы тоже подобрали,
но переоденемся мы уже позже, когда окажемся в местах понаселённее. Там
придётся избавиться и от оружия, и от нашего верного стального друга – старого
мотоцикла. Я, конечно, надеюсь всё это продать.
Я делаю последнюю затяжку и, выпуская дым через нос, тушу сигарету о
крышку банки. Возвращаюсь к Ане, целую её в висок, а она в ответ смешно
бормочет сквозь сон что-то бессвязное. Это у неё привычка такая ещё с детства.

13
Грохочут гусеницы танка. Вой двигателя выдувает все мысли из головы,
оставляя только жгучую боль в висках. Я сижу снаружи на броне пока мы едем
через жидкий перелесок, подминая под себя деревья. Руки крепко держатся за

корпус, ноги упёрты в крыло, на груди болтается автомат. Жарко. На улице и так,
наверное, градусов тридцать, а тут ещё и сидишь на раскаленном железе – та ещё
пытка. Бронежилет, я, конечно, давно снял. Сняли их и остальные – нас шестеро
едет верхом, только водитель торчит наполовину из своего люка.
Жидкий перелесок когда-то был парком в одном из спальных районов – об
этом напоминают остатки скамеек и детских площадок, которые сейчас
перемалывает наш танк. Мы выехали на асфальтированную дорогу и направились в
сторону центра. На мне нет шлемофона, поэтому я могу только догадываться, о
чём переговаривается радист. Но, судя по всему, город был полностью оставлен.
– Петруха, смотри, – один из моих напарников, Димон, показывает пальцем в
сторону сверкающих на солнце голубых окон офисного здания, – я здесь работал.
Вон, форточка открыта на втором этаже, видишь?
Я кивнул.
– И кем ты работал там, директором? – усмехнулся я.
– А не поверишь, директором я и был, – Димон даже выпрямился и теперь
балансировал на броне только пятой точкой. – Когда Воззвание объявили, я как
раз на работу собирался. Ну, знаешь, галстук повязал там и завтракал перед
телеком. Услышал, задумался, своим не сказал ничего – ушел просто как обычно, а
сам поехал в пункт призывной.
– И прямо так, в костюме, и уехал на войну? – я слышал подобные истории
сотни раз – как правило, люди сокрушались о своих поспешных порывах, но Димон,
похоже, до сих пор пребывает в ощущении «выполнения долга».
– Ну нет, нет, конечно, – усмехнулся он. – Прошел комиссию, потом дали
время собраться, послушать слёзы родных и к утру явиться для отбытия. Лучшее
моё решение было! И годовой отчет сдавать не нужно, – Димон заливисто
расхохотался, заглушая грохот танка.
Я отвернулся. Не то чтобы мне был противен Димон и его глупости, просто
как-то сделалось тоскливо. Идёт уже шестой мой год службы, и конца этой службе
не видно. Правительство как-то решило это не уточнять. Да и когда забирали на
службу из детского дома меня не спрашивали. Хочу я или не хочу – священная
война – иди, повоюй. А вот были люди, которые сделали это по собственной воле, с
удовольствием. Итог, собственно, один – мы трясёмся на броне танка по
разорённому и оставленному городу. Одному из сотен, а может быть, и тысяч.

14
«Хрясь», – сломалась ручка в кулаке Пал Саныча.
Он допрашивает меня в своем кабинете. Стены из бетона, советский
конторский стол, два стула и настольная лампа.
– Я повторяю свой вопрос, – он в ярости. – Ты – картограф, так?
Я кивнул.
– Тебя Аня привела как информатора, так?
Я кивнул снова.
– Так какого *** ты молчишь тогда?! – Саныч перешел на крик, но бить меня
пока не начинал. Хотя ему этого явно хочется.
– Потому что хочу убедиться, что вы отпустите меня живым, – упрямо
повторяю я одно и тоже. Уже часов 6-7 с перерывом на обед, но не мой, а Пал
Саныча.
– Ты что, в банке?! Почему я должен давать тебе гарантии? Сказал отпущу –
значит, отпущу.
– Не отпустите вы, замочите прямо тут, – я опустил голову.

В этот раз его терпение кончилось, и на меня обрушился удар. Чем-то
тяжёлым, прямо в ухо. Вроде, пепельница. Теряя сознание, я сполз со стула на пол.
Сколько я был в отключке – без понятия: окон в помещении нет, который час я не
знаю.
Я нахожу себя всё так же лежащим на полу в полусогнутом состоянии – как
сидел, так и упал. Ухо и висок саднят. Потрогав рукой, я нащупал открытую рану.
Попытался сесть на полу – это даётся с трудом, голова кружится, и тошнит. В
комнате никого. На столе стоит пепельница в моей крови. Рядом рация, пачка
сигарет и какие-то бумаги, сломанная пополам шариковая ручка.
Я оборачиваюсь на дверь – она приоткрыта. Оттуда доносятся автоматные
очереди. «Аня», – вспыхивает в голове, и я резко поднимаюсь. Пошатываюсь,
удерживаюсь, схватившись за стул, и пьяной походкой подхожу к двери.
Годы войны научили меня различать оружие по звуку. Это «наши»: жёсткий
металлический стук затворов. Длинные очереди. Местные, те, кто в этих
катакомбах обитает, – отвечают более современным оружием. Тише, эффективнее.
Пытаюсь выбраться в коридор, осторожно выглядывая у самого пола – ниже
уровня возможных выстрелов. Слева пусто, далеко вперёд по стенам уходят
жёлтые лампочки, одетые в панцири. Поворачиваюсь направо: здесь тупик, после
моей двери ещё метров пять и глухая стена. У стены лежат два тела «наших».
Чумазых, в разорванной, не по размеру одежде. Погибнув, они стали выглядеть как
груда рваного тряпья. Человеческий облик утрачен.

15
Пение муэдзина разносится по сонному городу. Солнце только восходит,
заставляя росу испарятся. День будет тёплым, а может быть, даже и жарким, но я
кутаюсь в охотничью куртку.
Моя лодка уже пришвартована, и я спрыгиваю на пирс. Сегодня я поймал
только одну рыбу – крупную, с серебрящейся под утренним солнцем чешуёй. Я
держу её в руках перед собой, чтобы не испачкаться. Здороваюсь с разносчиком
чая на почти неизвестном мне языке. Мы улыбаемся друг другу.
Я иду дальше, поднимаясь по улице вверх, к нашему с Аней дому. Она ещё
спит, я хочу рассмешить её своим трофеем, а потом вытащить на завтрак в кафе.
Сейчас декабрь, и здесь почти нет туристов. Город ведёт свой сонный, курортный
образ жизни.
Мы сняли небольшой дом на горе. Комнаты всего две – спальня и кухня,
соединённая с гостиной. У нас почти нет с собой вещей, поэтому в доме свободно и
легко думается.
Я всё ещё часто не могу заснуть ночью и вспоминаю, перебираю все эти
серо-зелёные мои прошедшие годы. Здесь, в чужой стране, с совершенно иными
традициями и правилами, нас приняли с большей охотой и теплом, чем всякие разы
там, на родине. Мне нужно искать работу, разбираться с документами, учиться
всему сызнова – ведь я никогда прежде не был предоставлен самому себе.
Получается, я совсем новый? Могу быть тем, кем я захочу? Или всё-таки
война изуродовала меня навсегда, заставив проживать остаток жизни лишь
подобием человека, роботом с двоичной душой.
Я открываю деревянную калитку и захожу в наш двор. По двору бродит
беспородная псина, достаточно дурная, чтобы посвящать свой день охоте за
собственным хвостом.

Поднимаюсь по грубым каменным ступенькам и захожу в дом. Внутри
сумеречно, утренний свет ещё не в состоянии победить преграждающие ему путь
занавески.
Я захожу в спальню. Аня спит на спине, раскидав по подушке кудри. Она уже
просыпается, слышит меня краем уха, но глаза открывать ещё не хочет. Сон нежно
держит её в своих мягких лапах.
– Ань! – бесстыже говорю я в голос. – Анна, смотри какая рыбина! Давай
вечером сделаем стейки?
– Петь, так тебя разэтак... – Аня шутливо злится на меня, переворачиваясь на
бок, но глаза всё-таки открыла. В них искрится веселье.