Это диван, детка!

Непринужденно стоя на носу,
и всеми четырьмя торча над бездной
–чего несу я людям? – Чушь несу
доверчиво, легко и безвозмездно...                                        
(Из Винни-Пуха)

...Начать сверху слева, и никогда не закончить... в конце концов требуется миф, а не признание. Но до мифа надо еще разогнаться, набрать массу, сделать текст вязким, прозрачным и раскаленным, как жидкое стекло. Куда мне! Рефлексия, самоирония, лень, в конце концов... Одолевают многоточия... Хочется лечь на диван...
 
ЛОЖИМСЯ НА ДИВАН;
(пособие для начинающих)

Дилетанты наивно полагают, что для лежания на диване не требуется никаких дополнительных условий: был бы диван (софа, печка, раскладушка) да тело, по возможности снабженное душой, которое надо на нем расположить.

О, как они заблуждаются! Как жестоко поплатятся они, беспечные, если хоть однажды в жизни проведут на этом диване в состоянии полного безделья хотя бы полтора часа! Какую бездну, выдыхающую ледяные испарения Времени откроют они по правую свою руку! Какой ослепительно-испепеляющий свет по левую!
И все потому, что тело,погруженное в диван хотя бы и на очень короткий срок, внезапно обнаруживает у себя наличие души, которой всего мало: бездны, дивана, раскладушки, ослепительного света, самого тела в конце концов... Ужаснувшись этой третьей, беспорядочно пухнущей бездны, тело поспешно катапультируется с дивана во внешний мир, наполненный уютными и безопасными мероприятиями: сварить макароны, вынести мусор, позвонить маме, потом... Нет, маме надо позвонить! Потом макароны! Маме!

Остается только поражаться силе духа народных героев, таких, как Емеля, скажем, или Илья Муромец, посвятивших этому крайне опасному деланию лучшие годы своей жизни. Один – с печи, другой, по всей видимости, с лавки – шагнули они со своих насестов прямиком в вечность, то есть в легенду. ;Но только искушенные могут оценить, чего им это стоило.

Короче. Здравомыслящий человек, если он, конечно, не поэт, философ или художник, должен держаться подальше от всяческих лежбищ и приближаться к ним только в случае крайней необходимости и по делу: поспал сколько надо, встал, зубы почистил и пошел на работу.
Пригласил даму разделить ложе – пожалуйста, для двоих диван не опасен. Валяйтесь, сколько влезет! Если потом будут осложнения в виде детей – валите все на меня, скажите: автор пособия утверждал, что вдвоем можно.

Но! Как быть Художнику, который, по утверждению Лоренца Даррела, чтобы считаться таковым, должен непременно обладать тремя качествами: тщеславием, самолюбованием и ленью?! Где еще лениться ему, где еще тщеславиться и любоваться собой, как не на диване?! И как ему, ранимому и чуткому все-таки избегнуть встречи с бездной зияющей, облой, стозевной и лайяй? Да никак! Придется приспосабливаться.

Начните с малого: пять, десять, пятнадцать минут полного безделья доступны любому нетренированному телу. Полчаса вызовут у вас легкое томление, полезут суетные мысли, захочется позвонить подруге... Перетерпите. Если еще через десять минут это желание не исчезнет – можете смело вставать с дивана – вы не художник.
Настоящий Художник будет упорствовать, уставившись в трещину на потолке, но теперь к легкому томлению прибавится острая жалость к себе... К своей печальной судьбе... Как будто кто-то когда-то обещал вам другую...
Держитесь! Это еще не все! К исходу первого часа вы оросите слезами всю свою жизнь – от первого младенческого вздоха до предсмертного выдоха, вы оплачете себя на собственных похоронах, потом утешитесь, представив, как будут скорбеть о вас ваши друзья и бывшие возлюбленные...
Не стоит обольщаться – все будет не совсем так. К вам придут не совсем те, скажут совсем не то и вообще, вы пролежали на диване всего лишь час десять минут, считай, палец о палец не ударили, а уж и венков жаждете и признательных речей?! А дальше? А полежите-ка до Страшного суда! 

Да кто вы такой, дорогой читатель, чтобы так уж себя жалеть? Вот я, например, автор этих строк, лежу рядом с вами на диване в виде пособия – вполне привлекательная, между прочим, и даже нежная женщина – и как хотелось бы вашего участия! А вы все о себе, да о своей никому не нужной жизни и смерти! А я? А моя никому не нужная жизнь? И смерть?
Ну ладно, не расстраивайтесь так! Хотите, я приду к вам на похороны? Честное слово, я ничего о вас не буду говорить – просто постою в сторонке и поплачу. Или вы ко мне? ;В общем, как получится.

А теперь вставайте с дивана и заварите себе чайку. Вы заслужили чайку всей своей никому не нужной жизнью плюс полтора часа беспредметного самосозерцания – браво, браво!
Только не думайте, что вы достигли вершины. Или дна. Практика показывает, что полтора часа – только начало и вам есть, куда расти. Или умаляться. Дерзайте! Здесь нет пределов!
Мой папа Аренштейн при удачном стечении обстоятельств мог проваляться на диване целые сутки и это при том, что он был обыкновенным советским инженером и ходил на работу каждый день к восьми утра. А вставал полшестого, потому, что за свою долгую трудовую жизнь он привык рано вставать – из Серебряного Бора, где мы раньше жили, до его работы приходилось два часа тащиться на троллейбусе. Но даже такой жесткий распорядок не помешал Папе остаться настоящим Художником и проводить на диване столько времени, сколько необходимо душе, чтобы она могла удержаться при теле. ;Посреди любого действа – будь то родственное общение или политический спор, папа, обратив на собеседника свои прекрасные мягкие глаза твердо объявлял: “Ну, мне пора в ямку!” – и ничто не могло остановить его на этом пути.

Этот диван с ямкой от папы до сих пор жив и стоит у сестры в мастерской. На нем хорошо спать – без снов и мыслей, а вот валяться на нем я не могу – не моя же мастерская! Зато у меня в мастерской стоит чей-то чужой диван, старинный, пыльный, начала прошлого века – на нем чудесно валяться! Только все время что-то мешает...

Но сейчас не об этом. Вообще, автор замечает за собой некоторую расхлябанность стиля и излишнее украшательство. Что делать! Хочется понравиться читателю, как-нибудь заинтересовать его своей персоной, отвлечь от мыслей о смерти...
Я вообще-то хотела развлечь вас правдивой историей про любовь, а вон как все повернулось... Кажется, сегодня мне это уже не удастся. Кажется, меня неодолимо клонит к дивану: так и тянет меня вступить в неравный бой с зияющей бездной! ;Ну ладно, завтра. Завтра точно уже будет про любовь

...

Кажется, я вчера обещала развлечь вас историей про любовь. Но сначала мы должны покончить с диваном, ему причитается дифирамб и осанна. Сначала дифирамб и осанна, потом история про любовь. Тем более, что все эти истории непременно кончаются на диване.
  
Автор (то есть я) только что вернулся домой с небольшой дружеской пьянки, возлег на диван и принялся размышлять о своем читателе. Кто он, этот читатель? Сколько ему лет, пригож ли, умен, да счастлив ли, в конце концов? Жаль, мой дорогой, что я вас никогда не увижу... Мы разделены страницами книги (устаревш.) непоправимее, чем временем – вы всегда останетесь по ту сторону текста, я – по эту.
Впрочем, для того и нужен диван, чтобы читатель и автор хоть на время могли найти  друг друга и с этого места моя величальная песнь входит в свое русло и начинает обрастать вторыми и третьими голосами: все для того, чтобы вы, читатель мой, услышали в финале мощный и величественный хор, славящий Создателя всего, поющий ему Осанну, ибо, сотворив Человека, он не забыл снабдить его Диваном. 
А уж настоящий художник (философ, поэт) непременно найдет себе какую-нибудь подходящую кушеточку и освоит ее всем своим телом и всею душою, да так, что после него обязательно останется ямка, которая кому-нибудь когда-нибудь  подойдет по размеру.
Люди! Живите так, чтобы после вас осталась ямка в диване!(аплодисменты)

Так. С диваном мы разобрались, можем теперь заняться любовью.
 
...Жила-была на свете одна прекрасная женщина рыжего цвета. Рыжая, как лиса Алиса. Она очень любила целыми днями валяться на кушетке: вокруг плетеные кресла, шляпки с цветами, шляпки с перьями, перчатки, туфельки – такие крошечные, что и Золушка бы не вместилась, а на всех оставшихся местах – всё книжки, книжки... Толстые тома тоже попадались: Платон, Мамардашвили, Гесиод.
Правда, эта прекрасная женщина строго-настрого запретила мне сообщать людям, что она читает Мамардашвили: “Могут принять за идиотку!” – но я же имени ее не называю? Будем называть ее Лиса Алиса.

Так вот, лежала она целыми днями на кушетке: в ногах собака ризеншнауцер, в головах собака грифон, на груди кот из чистого меха. Если, не дай Бог, раздавался звонок в дверь, все это срывалось с хозяйки и с воплями неслось в прихожую – встречать неосторожных посетителей. А сама хозяйка неспешно выплывала  вам навстречу в шелковой пижаме, пурпурной, как парус корабля Клеопатры и ласково щурясь (она плохо видит без очков), говорила: “Здравствуйте, дорогой автор! Как я рада Вас видеть! Может быть, хотите принять ванну?”

То-есть, почему “говорила”? Она и сейчас так говорит! А если вы, недоверчивый мой друг, сомневаетесь, я дам вам адрес – и идите, проверьте! Только вам понадобится вся стойкость вашей неискушенной души, чтобы противостоять чарам Клеопатры, простодушной хитрости Лисы Алисы, нежности пижамных шелков и заполошному лаю грифона вкупе с ризеншнауцером. Кот, к счастью, довольно ленив и к гостям выходит не всегда.
Готовы ли вы, дорогой мой, к подобным испытаниям? И не лучше ли вернуться на диван, с которого вы так неосмотрительно встали, повинуясь дурацким советам вашего Вергилия?
Сама Лиса Алиса встает с дивана крайне редко, и то только для того, чтобы учинить очередное безобразие: уронить кого-нибудь в фонтан, побить зонтиком священника - экумениста или выпить все шампанское во всех ночных клубах столицы и водвориться обратно, чтобы жаловаться охрипшим голосом на мигрень – до следующего раза. Зато она может проваляться на  кушетке пять дней подряд! не слезая! без всяких подручных средств! Вам и не снилось!

Время от времени, правда, она снимается оттуда, чтобы слетать в теплые края: в Египет, скажем, на Кипр или в Италию. Однажды, сообщив своему кавалеру, что намеревается посетить папину могилку (папа ее, бывший политзаключенный, отмотав полный срок в на Колыме, поселился с семьей в городе Краснодаре, просто увидел, как снег тает, не долетая до земли и сказал: ”Хочу здесь жить”. Там и похоронен, в Краснодаре) наша Лиса Алиса отправилась в Рим. Вернулась загоревшая, в чемодане – три новые юбки, каталог музеев Ватикана и – нежнейшая улыбка: “Я же не сказала, к какому Папе на могилку я собираюсь! Папе Римскому все равно, а мой папа не обидится!
...Как с этой любовью всегда сложно... Интермедия там, описание героев, надо, чтобы читатель проникся сочувствием, полюбил их, как родных...
Не лучше ли нам с вами, дорогой мой, вернуться на наше лежбище, чтобы продолжить изыскания? На чем мы там в прошлый раз остановились? Кажется на ваших похоронах?

Как вам не стыдно, дорогой! Зачем же так злиться и топтать мoe бедное худенькое пособие? Что значит  “ненормальная тетка!”. Я же вам не навязывалась! Вы же сами дочитали до этого абзаца, никто вас не заставлял... И чего так нервничать? Все там будем!

Вообразите: преставился, наконец, ненавистный вам автор, и попала его душа перед лице Господне.
И вопрошает Господь: “А что ты, душа, такого сделала, чтобы я тебя призрел?” 
А душа ему и отвечает: “А я, Господи, только и делала, что на тебя уповала. А больше я ничего не делала.”
“Невеликий подвиг твой” – говорит Господь, – “душа моя. А что это за книжечку ты к груди прижимаешь?”
“А это, Господи, пособие для желающих лежать...” – еле слышно отвечает душа автора – и дрожащей рукой протягивает книжечку.
“И что, многих ли положила?” – строго вопрошает Господь.
“Не знаю, Господи. Ты веси.”

Вздыхает Господь, и отмахивается прекрасной своей рукой от дурацкой этой души: Господь с тобой, убогая... Иди, валяйся...

Вот! Сам Бог велел идти валяться!;Нет, со всей этой любовью придется повременить до завтра. Но завтра уж точно. Точно, клянусь диваном!

...

...Ну вот вам, наконец, история про любовь – надеюсь, теперь вы готовы выслушать от меня все что угодно, лишь бы я больше не заикалась о могилках и бездне – так вот вам история про любовь, вернее, про то, как это все начинается. Как это все кончается, мы с вами уже знаем. По крайней мере – где.
Только я заранее предупреждаю: история получилась длинная со всякими ненавистными мне декоративными элементами (а как же можно рассказать романтическую историю без декоративных элементов?! получится голая порнография!) – ну там, описания погоды, то се... стихи тоже попадутся, крепитесь.
Поехали:
 
Дело было поздней осенью, в самом конце октября. Сестра автора (назовем ее Мальвина) по дешевке приобрела у его же друга юности, бывшего мужа Лисы Алисы (назовем его Пьеро) видавшие виды белые жигули шестой модели.
 
Эта незабываемая машина, мотор которой Пьеро довел до совершенства путем ручной шлифовки, притирки и купания в масле всего, что поддавалось купанию, обладала массой достоинств: бесшумной мощью пантеры, рассекающей саванну в погоне за антилопой, и стремительным рывком антилопы, гонимой ужасом прочь от пантеры... Нормальная скорость, с которой эта машина желала двигаться по шоссе была не меньше 140 км в час, но беда в том, что насквозь проржавевший корпус ее из последних сил сдерживал потоки напирающих встречных пространств, багажник, грозивший сложиться пополам, был расперт ломом, а под ногами пассажира, неосторожно расположившегося рядом с водителем, зияла дыра величиной с бельевой тазик, стыдливо прикрытая ковриком, так что в любой момент он рисковал на скорости 160 км\час выпасть на дорогу безо всяких усилий со своей стороны.

Мальвина, (моя сестра, напоминаю), мать троих маленьких детей –”Два по пять, один по два” – объясняла она любопытствующим, отвечая на вопрос об их возрасте – в тот момент проживала со всем выводком в старинном городе Козельске, вошедшем в историю благодаря исключительному упрямству местных жителей: это был единственный населенный пункт Древней Руси, оказавший бешеное сопротивление Золотой Орде; так вот Мальвина перегонять машину из Москвы в Козельск по причине многодетности не могла.

Пьеро, пребывая с автором (ну, то есть со мной) в ужасной ссоре, доставить новой владелице “Жигули” тоже отказался, и, после долгих переговоров заявил, что все, чем он может помочь, учитывая, что автор только что получил права и у него, считай, нет никакого опыта вождения, – это поехать за ним на расстоянии 500 м, чтобы в случае чего – что?! Подобрать с асфальта его (ее..., мои, то-есть) останки?!
Положение складывалось почти безвыходное, но вполне привлекательное для автора, который никогда не мог отказать себе даже и в захудалой авантюре, и, если быть уж совсем честным, обожает быструю езду. Тем более, успев за время, проведенное на диване, бегло ознакомиться с устройством мироздания, автор хорошо усвоил один из его главных законов: безвыходных положений не бывает.

И тут позвонила Лиса Алиса.
“Поедем со мной!” – предложил ей автор, коротко обрисовав ситуацию, – “С тобой и буксировочным тросом мы сможем добраться хоть до Чукотки!

Уж не знаю, что сыграло тут главную роль: обида на Пьеро, который, как вы помните, являлся ее бывшим мужем, –”Ну что сказать, Анечка! Ума же не купишь!”– или тяга к приключениям, свойственная Алисе не меньше, а может быть, и больше, чем мне, но над ответом она не раздумывала:“Нам нужен мужчина!
Автор не стал возражать. Кому не нужен мужчина! Мы бы, конечно, и сами справились – при наличии буксировочного-то троса! – но с мужчиной – насколько интереснее! И можно ни за что не отвечать! При наличии-то мужчины! И буксировочного троса!

;Мы назначили выезд на пятницу. В четверг вечером Лиса Алиса появилась с мужчиной.
“Буратино”, – представила она его, немного нервничая, - “Мой коллега по работе”.

Буратино был мужчина хоть куда – крупный, мужественный с беспорядочной шевелюрой и прямым, слегка затуманенным взглядом, выдававшим склонность к меланхолии и пиву. Он деловито и с некоторой брезгливостью пнул ногой колесо, покрутил руль, и, навалившись всей своей массой на капот, несколько раз ткнул многострадальную “шестерку” носом в землю. Машина возмущенно хрюкнула.
“Шаровые опоры” – задумчиво изрек Буратино.
“И что?” – с нескрываемым волнением поинтересовался автор, для которого устройство автомобиля, в отличие от устройства мироздания, и по сей день остается тайной за семью печатями.
;“Можем погибнуть”, – с достоинством ответил Буратино.
Автор взглянул на Алису и та молча склонила голову, подтверждая, что она оценила серьезность намерений мужчины, готового погибнуть вместе с малознакомыми дамами исключительно из чувства солидарности.

Спать легли в молчании: Буратино запланировал подъем на 5 утра, надеясь таким образом опередить основной поток желающих вырваться из Москвы автомобилистов. Только решимостью во что бы то ни стало принять участие в авантюре можно объяснить покорность автора и Алисы, согласившихся подняться в пять утра, если учесть, что и автор-то вовсе не жаворонок, а уж Лиса Алиса отродясь раньше часу дня своих прекрасных глазок не открывала.
Так, или иначе, но подъем в 5 утра состоялся (какова сила мужского обаяния!), и недоспавшие путешественники, дрожа от предутренней сырости, заняли свои места в заиндевевшем за ночь автомобиле, на заднем стекле которого красовался жирный восклицательный знак в треугольнике – предупреждение о наличии чайника за рулем.;

За рулем, однако, вместо заявленного чайника расположился Буратино, пообещавший чайнику, жаждавшему приключений и быстрой езды, что даст ему порулить после Обнинска.
Отстраненный от вождения, автор со вздохом занял место на переднем сиденье, где только тонкий коврик отделял его от асфальта, а Лиса Алиса с удобством расположилась на заднем, рядом с нехитрой едой и термосом. Благополучно миновав московские трассы, на которых в столь ранний час им не встретилось вообще ни одной машины, наши путешественники выехали на Старо-Калужское шоссе.

И как описать мне то, что тогда началось? Буратино, убедившись, что шоссе об эту пору практически пустынно, неожиданно ухнул сычом, защелкал кнопками на приборном щитке, тряхнул беспорядочной своей шевелюрой и вмазал педаль газа в пол с такой силой, как будто раздавил гадюку. ;Русский язык богат определениями, но беден глаголами и никакой, даже усиленный наречиями глагол, не в состоянии выразить ответной реакции “шестерки”.
Она взвилась? взлетела? Убого, убого! Рванула? Нет: она сорвалась с цепи. Прочно заняв левую полосу, (хотя правая была совершенно свободна) эта белая бестия вонзилась в подмосковные просторы, принимая в лобовое стекло весь накопившийся в пространстве хлам: сухие листья, последних затерявшихся в воздухе насекомых, мелкий гравий, капли предутренней измороси...

Убедившись, что скорость достигла предельных значений, Лиса Алиса сообщила попутчикам, что сейчас самое время вздремнуть: “Ничего, Анечка, если я немножко посплю?”  Она повозилась на заднем сиденье и уснула сном праведника. Автор, потрясенный таким самообладанием, только крепче вцепился в подлокотники кресла (а были ли там подлокотники? – не знаю, но во что-то же я вцепилась!) и уперся взглядом в бешено несущуюся навстечу дорогу, рассчитывая, видимо, хотя бы мельком заметить тот столб, в который нам суждено судьбою врезаться.

Встречные машины шарахались от нас, как от шальной пули, Буратино, поглядывая в зеркало заднего вида на безмятежно спящую Алису, довольно улыбался – он же не знал про дырку в полу и лом в багажнике! – а у меня, должно быть, свело от ужаса рот, потому, что когда Буратино, случайно заметив, что мы давно проскочили Обнинск и рассекаем уже Калужскую область, предложил немного подкрепиться, я не сразу смогла ему ответить.

Место для подкрепления было выбрано грамотно: среди деревьев на краю поля, заросшего сухой осокой лежало поваленное дерево, от дороги к нему тянулась неприметная тропка. Мы принялись будить Алису, она недовольно отмахивалась и капризным голосом требовала кофе. Буратино взирал на нее с восторгом, а автор, с трудом выползая из машины на подгибающихся ногах, сулил ей кофе, бутерброды и все сокровища царицы Савской, лишь бы она наконец покинула автомобиль.

И она наконец покинула автомобиль, очень недовольная тем, что ее разбудили, и мы втроем еще некоторое время стояли около этого чуда техники, приветливо мигавшего нам всеми четырьмя поворотниками, и до меня постепенно стало доходить, что Буратино, выезжая на шоссе, вместо дальнего света включил аварийную сигнализацию, и что мы мчались по левой полосе совершенно пустой трассы на скорости не меньше 160 км/час со включенной аварийкой и предупреждающим знаком (!) на заднем стекле – нам не доставало только сирены...
Впрочем, мы остались живы, и это было главное...
Светало.

Мы расположились на поваленном стволе, разместив на ближайшем пеньке свои припасы, я разлила кофе из термоса по стаканчикам, один протянула Алисе.
Не тут-то было!;Реакция этой волшебной женщины мгновенно вышибла из меня все дорожные переживания.
Поеживаясь от осенней утренней сырости, еще не выплывшая окончательно из своих детских грез Алиса, подняла на меня свои ясные серые глаза и твердо сказала: “Ну что ты, Анечка! Ты же знаешь – я не пью кофе без сливок!”
...!? Это Алиса-то! Дочь политзака и ссыльнопоселенца! Рожденная в Магадане! Прожившая с мужем Пьеро и маленькой дочкой семь лет в семиметровой комнатушке! Заваленной, помимо книжек и пеленок, рюкзаками и радиодеталями! – не желает, видите ли! сидя на мокрой коряге! в семь утра! пить кофе без сливок!!!

Не веря своим ушам, я украдкой взглянула на Буратино. И поняла: он погиб!На его круглой, заросшей черной мужественной щетиной физиономии восходила такая ясная розовая заря восхищения, что невозможно было оторвать глаз от этого волшебного зрелища.;

О, Женщина! Весь мир постелить под ноги тебе – и никогда не жалеть об этом!

...

Читатель, без сомнения заметил, что автор внезапно перестал описывать себя в третьем лице и обратился к личному местоимению “я”. Более того, он, то-есть автор, неожиданно перевоплотился в женщину, не лишенную даже некоторых чисто женских слабостей – ревности, например... Да чего же вы от меня хотите! Натерпеться такого страху, чтобы затем получить такой урок – нет, уж это слишком даже и для мужского самолюбия! Как автор, я, конечно, не могу не восхищаться Алисой, но как женщина... Впрочем, как женщине, мне остается только учиться, учиться и учиться...
 
...Мы съели по паре бутербродов, собрали мусор (к кофе Алиса так и не прикоснулась), и продолжили наше путешествие. Я твердо заявила, что лучше иметь за рулем чайника, чем самоубийцу и уселась на водительское место. Буратино то ли проявил благородство, то ли розовый яд влюбленности уже растекался по всему его обширному телу, но возражать он не стал. Он прочно утвердил свои стопы на предательском коврике, я мысленно перекрестилась и тронулась с места.

Оказалось, что это совсем не так сложно! И даже приятно! Шоссе сузилось теперь до двух полос и обросло подробностями: перелесками, обесцвеченными туманом, небольшими деревеньками, досматривающими субботние сны, полями, уходящими за горизонт, дорожными указателями “листопад” , “уклон” и “извилистая дорога”.;Я кое-как приноровилась к машине и даже, может быть, начала бы получать удовольствие от быстрой езды (вы же не забыли, мой читатель, что наша “шестерка” меньше 130 не умела!), если бы не Буратино на соседнем сиденье.
Он как-то беспокойно ворочался, пыхтел, издавал неопределенные восклицания, чувствовалось, что в теле его нарастает некое напряжение, ищущее себе выхода, наконец в недрах его организма зародился поначалу еле различимый очень низкий звук, который, постепенно нарастая, перешел в глухое ворчание и внезапно разрешился угрожающим “НО”:

...Но я в конечном счете ухожу,
А ты в конечном счете остаешься,
Нечаянной слезинкою прольешься
В отчаянную утреннюю жуть.
Я поднимусь и прошепчу: "Пора...
Затем тихонько соберусь у двери,
А ты, печально;И уже не веря,
Подумаешь:”Я для него стара!"

... Но каков фрукт! Ах, и вовсе не склонностью к пиву объяснялись затуманенные его взоры! Меланхолия – да, но не пиво!
Он был поэт, этот Буратино, и от этого обстоятельства, учитывая небольшие габариты автомобиля, совершенно некуда было укрыться! Лишенный руля (и ветрил) и никак не способный теперь повлиять ни на скорость движения, ни на розовую отраву, затопившую его мозг, он, как и следует влюбленному поэту, принялся читать вслух собственные стихи.
Алиса на заднем сиденье угрожающе затихла, а я изо всех сил вцепилась в руль, уже почти не надеясь на спасение:

...Но скажешь только: "Ты опять бежишь...
Без всяких "Уходи" или "не надо".
Тем временем вбегают этажи
В отчаянную утреннюю радость.

Тем временем протянет солнце нить
И передаст тебе в окошко зданья,...

...Надо же как-то уцелеть, вписаться в поворот, разминуться со встречной машиной, забором, увитым побуревшим плющом, – сколько же это может продолжаться! эвон, как он разошелся, наш Орфей! – тетка в ватнике на шоссе – с какой стороны я должна ее объехать?! – тем более, там справа яма в асфальте... Но жалко же тетку! – шарах! – ничего страшного, поэт поперхнулся последней строфой, но виду не подал, даже не сделал замечания водителю – спасибо, я оценила – однако не угомонился и взялся за следующую:

И ты, вздохнув,
Возьмешься за вязанье,
Чтоб к вечеру вязанье
Распустить.

Он читал их – одно за другим, одно за другим – не знаю, может быть это были неплохие стихи, Бог ему судья...

Под эти хорошо темперированные завывания мы углубились в страну пестрых кур, голубых наличников, круглых, как стога, поленниц, палисадников, набитых высохшими бодыльями и последними «золотыми шарами»... Алиса упорно молчала и я с тоской поняла, что помощи от нее не дождаться. Оставалось покорствовать судьбе.

...А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки;
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена...

Что-то очень знакомое... Стыдно как, не могу вспомнить... Мостик через речку, очень узкий, разбитый весь, – нет, не могу вспомнить,– грузовик тоже хочет проехать, –...вспомнить, где педаль тормоза! Ива сухая над мостиком, речка под ним: педаль тормоза!

...Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней;
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.

...Тут пошло ровней, можно набрать скорость, классно, когда ветер свистит в боковом окне, еще немножко скорости, на спидометр лучше не смотреть – а где же дорога? Искать педаль тормоза поздно, а впереди – только бровка холма с оборванной лентой шоссе и – небо, небо...

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек,
все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
Все злей и свирепей дул ветер из степи…
все яблоки, все золотые шары...

Пастернак! – просветлело у меня в душе, “Вот это уже лучше!” – послышался неожиданно хриплый комментарий Алисы с заднего сиденья, и мы, достигнув оборванного края шоссе, так и не успев затормозить, на скорости ввалились в распахнутую навстречу первому осеннему свету долину.

Не волнуйтесь, читатель, там тоже была дорога.
По этой дороге мы благополучно добрались до места своего назначения, а когда вдали проступили сквозь осеннюю дымку силуэты козельских храмов...
пошлость какая – “силуэты козельских храмов”, “проступили сквозь дымку”. Ну простите, простите, дорогой читатель, автор несколько зарвался, забылся... Его можно понять! Столько переживаний за каких-нибудь два с небольшим часа!
Если учесть, что от дома автора до белой жестяной таблички с надписью “Козельск” ровно 293 км, нетрудно оценить скорость перемещения нашей великолепной “шестерки”, принимая во внимание остановку в пути, неопытность водителя и предательский коврик под ногами пассажира.
Хотя последнее обстоятельство на скорость повлиять никак не могло...

Обнаружив, что достигли конечного пункта значительно раньше запланированных сроков, и что являться в такую рань в семью, состоящую в основном из маленьких детей, как-то не с руки... тем более, что до автобуса, на котором наш Поэт должен был вернуться в Москву по своим мужским делам, оставалось еще полтора часа, Алиса с Буратино приняли роковое решение осмотреть местные достопримечательности.
Видимо, им просто рано еще было расставаться.
Автор не стал возражать, хотя с достопримечательностями Козельска и близлежащей Оптиной Пустыни был давно ознакомлен. Ему теперь отводилась роль шофера и зрителя и он смирившись с этой ролью, уже довольно лихо подрулил к воротам монастыря.;

Осмотрев достопримечательности – “Посмотри, Анечка, какая великолепная колокольня!”– путешественники загрузились обратно в “шестерку” и отправились на берег реки Жиздры поискать местечко для небольшого пикника.
Местечек для пикника на этих унылых берегах в туманном и промозглом конце октября было навалом: собственно, вся пойма Жиздры, серо-охристая от сухой травы, и белесая от инея, представляла собой прекрасное местечко для пикника.

И чего мы там расстелили над обрывом, и какие остатки снеди разложили на том, что было расстелено и откуда взялась непременная бутылка водки – теперь уже автору этого ни за что не вспомнить.
Хотя к водке он и не притронулся – ему же надо было еще доставить Поэта на автостанцию, а машину – ее законной владелице, так что пришлось ему, обессиленному всем происшедшим, на трезвую голову созерцать плавные светло-коричневые воды реки Жиздры, соломенную труху, сплывающую по ее течению, глинистые осыпи на противоположном берегу и Поэта с Алисой, поднимающих очередную стопку – под сухие аплодисменты прибрежной осоки – за что же?;
Ну, за что же... ясен пень – за любовь.

И как он загрустил, этот автор над этой рекой! Над этой любовью, которой суждено было еще столько всего...

Но не будем об этом! Не будем смотреть на любовь с высоты времени: что ей, беспечной, до нашей прогорклой мудрости, нашего пастеризованного опыта,  концентрата разочарований! Она живет и дышит там, среди сухих стеблей, вьет себе гнездо из соломы и пуха, подвешивает его на прутик – над бездной, над бездной, над бурыми водами Жиздры...

Впрочем, оставалось уже двадцать минут до автобуса, и автор занервничал: надо же успеть на станцию, тем более, он еще никогда не ездил самостоятельно по городу, этот неопытный автор, даже такому маленькому городу, как Козельск; по трассе – это одно: знай, жми на педаль, а в городе могут попасться светофоры...

Поэт аккуратно собирает с того, что было расстелено, остатки пикника, а где же Алиса?;
– АЛИСА-А!!
Алиса неожиданно отзывается откуда-то снизу, как будто из-под земли, голос ее полон светлой печали:
“Так красиво... листики желтые плывут... Хотела бы я быть листиком, чтобы тоже так плыть...” – пауза – “Анечка! А ты хотела бы быть листиком?”;
“...Палочкой и шишечкой... Хотела бы я быть”, – в сердце своем восклицает автор, – ”а не водителем этого ненормального транспортного средства, распертого ломом!”;“Алиса! Мы опоздаем!” – отчаянно выкрикивает он вслух.
“Может быть, кто-нибудь догадается подать мне руку?” – язвительно откликается невидимая Алиса и мы с Поэтом, следуя на звук, подходим к краю обрыва.

Картина, представившаяся нашим взорам, вызывает полнейшее недоумение.
Алиса сидит на корточках у самой кромки воды, задумчиво полоская в ней кончики тонких пальцев, от нас до нее – пять метров отвесной глиняной осыпи, не исключено даже, что и с отрицательным уклоном. Как она туда добралась? Без веревок и кошек?

Автор в отчаянии хватается за голову: понятно, что без дополнительных приспособлений нам ее оттуда не достать, зато Поэт, потерявший всякое самообладание, немедленно бросается Алисе на помощь.

“Никогда в жизни! больше! никогда!.. не буду связываться с поэтами!... рыжими! женщинами! читающими тайком Мамардашвили!... жигулями шестой модели!” – клянется себе возмущенный автор, удаляясь под сень пресловутых жигулей, чтобы не видеть того, что дальше будет происходить.
И правильно делает, потому что с реки до него внезапно доносится такой оглушающий “бултых!”, как будто в воду ухнул целый пролет моста, подорванного партизанами. Автор инстинктивно кидается к обрыву.
У берега, по щиколотку в воде стоит взбешенная Алиса, набирая в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной речью.Поэта почему-то вообще нигде не видно...

Наконец у полузатопленных кустов ивы бурые воды Жиздры величаво расступаются чтобы обозначить купол круглой башки и озаренное бессмысленной улыбкой счастливое лицо Буратино, в которое уже давно нацелена, а теперь сорвалась и летит отточенная и беспощадная, как стрела Эрота, бессмертная тирада Алисы:

“РукИ по-человечески подать не могут!!!”

...И он убит наповал, наш Поэт. Он погиб – навсегда, навеки, и неважно, что он пытается как-то еще шевелиться – например, раскладывает для просушки свои носки на крыше Жигулей... С него льет вода, он дрожит всем своим крупным телом, но взошла и никогда уже не угаснет на его лице эта блаженная, розовая, идиотская улыбка восторга...

До отправления автобуса остается всего десять минут – “Алиса! Мы опоздаем!”– носкам Поэта не суждено будет высохнуть в Козельске, но Алиса, красная от негодования –”Нет, Анечка, в таком виде я с места не стронусь! Мне нужно переодеться!” – на глазах потрясенных попутчиков, достает из машины пакет с полной сменой сухой одежды. Включая туфли! И, гордо тряхнув рыжей гривой, скрывается в ближайших кустах.;

Вот это да! Она что же – СОБИРАЛАСЬ купаться? В конце октября?;
Растерянный автор украдкой трогает свое лицо, пытаясь нащупать на нем первые признаки восхождения знакомой уже и ему и читателю розовой зари
...Весь мир постелить тебе под ноги! И нечего тут щупать! Надо ехать. Осталось пять минут.

...Мы все-таки затолкали его в автобус: мокрого, счастливого, ничего уже не понимающего Поэта. На прощанье он великодушно похлопал меня по плечу: “Ты классно водишь! Сними этот позорный знак со своего автомобиля!”

Автобус неспешно отваливал от причала, и в одном из обращенных к нам его окон торчала простодушная, небритая, до самых кончиков мокрых волос налитая блаженством физиономия Буратино, в обрамлении двух пятерней, расплющенных о запотевшее стекло.
Взор его навеки уже был прикован к Алисе.

Алиса улыбалась и усердно махала ладошкой до тех пор, пока автобус не скрылся за поворотом.
“Ах, Анечка” – жалобно сказала она, бессильно уронив натруженную руку, – “мужчины такие дураки... Спасибо, не утопил. Очень благодарны.”

Анечка уже ничего не смогла на это ответить. Анечке каким-то волшебным образом стало вдруг понятно, что бедная Алиса угодила в расставленные ею же самой сети. Не такая уж она была лиса...

Тут же, на автобусной станции, прежде чем тронуться в недальний путь к домику Мальвины, я сняла с заднего стекла “шестерки” пресловутый восклицательный знак. Конечно, водила я на тот момент вовсе не классно, но эта многажды битая, ржавая, крашеная и восхитительная машина никак не заслуживала такого позорного клейма.