Как я влюбился в первый раз

Утро было пасмурным. Наступил первый день учебного года. В  наш северный поселок осень пришла уже давно, прошло пару дней как отхлестали холодные злые дожди, глинистую почву  размесили сапогами и колесами и первые ночные заморозки застудили эту грязь , превратив ее в лунные кратеры, рвы  и окопы. Ворохом на мерзлой земле лежали грязно-желтые полоски листьев речной ивы, которой заросла наша школа. Пахло дымом далеких лесных пожаров и  прилипающей к подошвам масляной краской школьных коридоров. Свежие учебники открывались  нехотя , с треском и были почти без картинок, смотрели открытыми страницами скучно и неприязненно.
Школа собралась для торжественной линейки на спортплощадке и эта линейка никак не могла начаться.  Все вокруг кричали, толкались,  строились в шеренги и колонны  и тут же куда то разбредались, а иногда неизвестный хулиган нажимал на кнопку школьного звонка и он резко грохотал , заглушая весь этот шум. Мои одноклассники , выросшие за лето, разбились на группы и оживленно делились впечатлениями от каникул , вокруг носилась малышня со сбившимися набок пионерскими галстуками, а  сумрачные усатые дядьки из старших классов держались наособицу,  курили в кулак  и вели сдержанные разговоры.
Я отчетливо запомнил это утро -  оно показалось мне тогда бесконечным. Если одно только утро этого дня такое длинное, то как же  долго ждать завершения этого учебного года?  А окончания школы? И,  если времени так астрономически много, то какая же нескончаемая впереди у меня жизнь?

- Маде ин не наша, маде ин параша! - придурковато крикнул Гошка Наумов и  швырнул свою  сумку с надписью "Олимпиада 80" на парту соседки, сшибая пенал с польскими карандашами. Ленка Ким, маленькая кореянка с толстой черной проволочной косой,  тонко  наточила эти карандаши , но сейчас, конечно,  их острые кончики раскрошились. Ленка начала хлюпать носом, но тут все стали смеяться, потому что Гошан крикнул это весело  и  незлобливо  и  вообще он был прикольный,  кадыкастый, носатый и всклокоченный и  по настоящему дерзким его в школе не считали. Блатных - деловых в школе было немного, человека четыре - пять. Был похожий  на белесого бульдога Костюрин, его за глаза звали Кастрюлей, был Ваня Молдован, он через несколько лет в драке зарежет  пацана по прозвищу Нюсик и надолго пропадет,а вернется уже беззубым и черным, а еще среди авторитетных был Женька Горбунов - голубоглазый парень с прической, как у солиста Смоки - его оставили в нашем классе на второй год, но он, слава богу ,  появился в классе лишь пару раз и потом бросил школу окончательно. Сочный фингал на разбойничьей физиономии придавал ему загадочный вид - обидно, но вот мои синяки выглядели совсем не так героически, а как то совершенно уныло: весной, незадолго до каникул,  мы  с одноклассником Серегой Потаповым дрались  после каждого урока,  развлекая половину школы -  даже старшие классы  приходили посмотреть на это зрелище и  поэтому это уже была больше чем просто драка. Мы забыли уже причину  из за которой начали и теперь не могли остановится, все ждали, что кто то  из нас, наконец, признает поражение и на очередной перемене не выйдет за угол школы и все закончилось только когда школу распустили на лето. Симпатии публики, кажется,  были на стороне  Потапа, он был как бы  больше свой, а еще он был  на голову выше, тяжелей, руки у него были  длинней и  бил он сильно, поэтому синяки у меня были всегда свежие, но скучные, я их смазывал маслянистой бодягой ,  это плохо помогало.  А вот  фонарь Женьки был загадочным - где, в какой драке и за что он его получил - мечтательно щурились наши девчонки, а тут Татьяна Петровна, наша классная  руководительница,  добавила интриги:
- Ведь ты, Горбунов, теперь уже все знаешь, все испытал, да?!
- Ну да, а хули нам - мотнув грязными локонами с вызовом ответил Женька.
На перемене выяснилось, что он уже “живет” с одной теткой из старших классов. Я ее видел, у нее были  короткие и толстые ноги и коровий взгляд. Нам, шестиклассникам, казалось, что Горбунов сделал что то страшное, но он и был старше нас  и правда что то знал о жизни больше нашего.
Женька был сыном моего отчима, дяди Левы. Родного сына Лев Борисович особо не привечал, а со мной напротив - пытался подружиться - вот,притащил как то пистолет, выточенный из дерева зэками на зоне. Забор зоны РЦ 40/7  был метрах в трехста от нашего дома и эта зона была строгая , для рецидивистов. Я часто слышал сирены тревоги, а иногда днем мы  с пацанами видели, как туда, на подавление беспорядков бежит рота солдат ВВ в шлемах, как у космонавтов. При зоне был деревообрабатывающий цех и  недавно на одном из станков  заки распилили пополам зазевавшегося офицера. “Опер упал намоченный” - хохотнула наша  соседка снизу, всегда пьяненькая  баба Маша. На вышках за забором  стояли караульные, их специально подбирали из среднеазиатов,  русского языка они  почти  не знали и  сговориться с зэками не могли. “Твоя бежит- моя стреляй “ - опять смеялись наши комбинатовские, а  девки, из совсем гулящих, ходили под вышки знакомиться, но орали часовым : "Русские есть?!" - с узбеками им было стыдно.
А пистолет был классный, точили его долго и на совесть, он был с хитроумным зарядным механизмом и больно стрелял горохом. Но я чувствовал, что дядя Лева меня недолюбливает и  хочет подкупить меня ради мамы, поэтому  во время знакомства я, не сказав ни слова, швырнул пистолет в угол и убежал.
Через пару недель случилась еще одна фигня с этим новым знакомым. У меня был закадычный друг - маленький и толстый Леха Шанаурин, живший в бараке напротив. Мы с ним , бывало , ссорились, но никогда надолго, потому что с кем тогда ходить на рыбалку и ловить гольянов, кому рассказывать истории про узника замка Иф - Леха сам читать не любил - но слушал меня , открыв рот, с кем переговариваться по самодельной телефонной линии , сооруженной из двух пустых спичечных коробков и натянутой нити, с кем забираться на чердак и смотреть на звезды? . Мы с ним как то даже бежали из пионерского лагеря, куда нас против нашего желания отправили на лето. Мы подготовились как заправские зэки, украли нож в столовой, взяли несколько засохших корок хлеба… Словом, это был мой верный и не очень критичный товарищ, за которого я всегда готов был драться с кем угодно. Но в тот день мы с ним, не договорившись о справедливом судействе  в ножичках - это когда вонзаешь нож в начерченный на земле круг и аннексируешь у противника территорию -  дрались уже между собой. Обычное дело, иногда это случалось довольно часто. Но дядя Лева этого не знал и , увидев нас , тузящих друг друга в песке посреди двора,  схватил Леху за шиворот , оттащил от меня и отвесил очень смачного пенделя. У Лехи отца не было, заступиться за него было некому, наверно потому обиделся он на меня смертельно. “Твой дядя Лева - *** моржовый “ - выкрикнул он мне, затем добавил что то грязное про маму  и я , глядя в его маленькие точки в глазах, понял, что сейчас очень больно его ударю . Короче, мы так с ним так и не помирились. Он вскоре связался с компанией пацанов, которых я не любил и с тех пор лишь один раз он меня как то раз окликнул , уже в десятом классе , он сидел где то за сараями и предложил мне  выпить с ним одеколону. Потом Леху призвали в армию,  где он умудрился схватить сильную дозу облучения и поэтому после дембеля он сгорел за пару месяцев.
 В общем, с  отчимом у меня отношения не сложились, как он не старался. Я выводил его из равновесия каждый день, но он меня  почти не бил, раз только, когда я схватил ножницы и крикнул, что щас завалю , двинул коротко и жестко. Потом голова звенела пару дней . Маме я стучать про это  не стал и Лев Борисович обосновался у нас уже окончательно. Про сына своего не вспоминал, да и  Женька Горбунов отвечал тем же - на меня он лишь  иногда  поглядывал холодно и презрительно. А мне, хоть отчим был , по нашим поселковым меркам, мужиком смирным, очень хотелось, чтобы он пропал навсегда. Так и случилось.  Его через пару лет убил наш сосед Саша  Яцинский. Мужики напились на охоте, слово за слово, ружье оказалось ближе к соседу. Дядю Леву привезли в поселковую больницу, но там ночью никого  не было,  и он истек  кровью, соседа посадили на семь лет, а с его сыновьями я все так же дружил, как и прежде.
Я  ненавидел отчима потому что  у нас,  до него, была совсем другая жизнь. В нашей квартире часто собирались подруги моей мамы, они были веселые, красивые и очень мне нравились. Близкой подругой была тетя Надя , жена того самого дяди Саши  - бойкая, черноглазая украинка, она часто кормила меня вместе со своими сыновьями своей незамысловатой , но невероятно вкусной, пахнущей подсолнечным маслом стряпней. Я, можно сказать, наполовину жил у них, потому что мама работала на трех работах - в дневной, вечерней школах, а потом шла на зону и преподавала физику зэкам. Я как то увидел у нее в сумке фонарик - мама сказала, что так  положено по инструкции -  чтобы  выхватить его и осветить лица , если в классе у них там вдруг погаснет свет.
Приходила в гости  жена главного врача исправительной колонии , красивая утонченная  полячка, она учила меня играть на баяне, но не очень успешно, я от ее  уроков отлынивал, потому что мне хотелось играть на гитаре и быть рок-звездой.  Иногда я мечтал, что стану  морским офицером, буду курить трубку, пряча ее с огнем в карман. А еще я хотел стать таким, как политик из фильма Рафферти, жить опасной и напряженной жизнью , интриговать и плести нити влияния, курить Мальборо и пить виски. Умение играть на баяне ни в одну их этих биографий   не вписывалось.
Иногда у нас в гостях бывала учительница музыки Инна Франкфурт - она была  похожа на кинозвезду и ее обожал весь поселок. Ее появление сразу означало праздник: тут же заводилась музыка, от Аманды Лир  до Юрия Антонова. Молодые женщины часто танцевали у нас в большой комнате и  невесть откуда появлялось шампанское, конфеты и   часто кто нибудь из них приносил что нибудь удивительное для меня - например, потрепанный том “Монте Кристо” на пару ночей.  Были еще литературные журналы -  иностранка, новый мир, дружба народов - гораздо позже они мне  очень помогли охмурять литературных девушек - студенток филфака. Иногда с Инной Николаевной приходила ее родственница, Галина, она преподавала нам английский. Помню, как то раз , когда я бежал мимо ее дома , она ухватила меня за воротник полушубка и сказала , что у меня белые от мороза щеки и меня нужно срочно отогреть и напоить чаем. Дома у нее я чувствовал себя деревенским увальнем, шмыгал сопливо над чашкой и ел какие то невероятно вкусные кексы - а она в это время играла для меня, десятилетнего балбеса, на фортепьяно и читала под тревожно красивую музыку стихи на немецком. Она сказала, что это был Гете.
Всю эту компанию маминых подруг и меня заодно  невзлюбила жена начальника колонии, соседка , живущая на первом этаже нашего барака и  дом разделило невидимой линией фронта - по одну сторону была тети любина команда, в нее входили еще две бабки  с серьезным фольклорным багажом,  по другую - мы. Любовь Петровна и ее товарки сидели на крыльце и зорко наблюдали за уровнем нравственности во дворе, в доме и обозримом пространстве. Они , например, могли остановить меня , когда я выносил помойное ведро - тащить его на помойку было  далеко и трудно - поднять крышку и укоризненно покачать головой - шкуру от картофеля  кто ж так срезает, жируете гады. От безжалостной критики этих теток, казалось, не могло укрыться ничего и когда дочка тети Любы, бледная Инга, девка с бессонными кругами сбежала куда то с молодым офицером внутренних войск  - тетя Люба проявила принципиальность и крыла матом неведомо где укрывшуюся кровинушку так горячо и страстно, что ее союзницы масляно щурились от удовольствия.
Мою маму, казалось, ничего задеть не могло, она улыбалась соседям с прохладной приветливостью, но я знал, что иногда она плакала от обиды.
Моя мама была очень красивой - у меня почти не осталось ее фотографий , так сложилось, что я за свою жизнь растерял все семейные альбомы , но помню ее на  семейном снимке, который сделали, когда она только вышла замуж за моего увальня отца - она там сидела среди своих братьев, сестер , со старшими родственниками - и , среди  смуглой горбоносой  моей бурятской родни,   была словно диковинная хрупкая птица , с тонким , словно выточенным из  фарфора лицом, с ее особенным строгим взглядом , с гордой, словно  дворянской осанкой. Как она такой получилась  - я не знаю.
А в то утро к нам в класс пришла новая учительница географии - ее звали Екатерина Васильевна. Она приехала в наш поселок  с подругой, Марией  Сергеевной, учительницей математики и они  поселились в  общежитии в пятнадцати шагах от школы. Наши мужики, от старшеклассников до совсем уже взрослых шоферов лесовозов были взволнованы. Что не говори,  эти молодые училки были очень непохожи на крикливых лесокомбинатовских девушек.  У наших, например,  было принято ходить по центру поселка под руки стеночкой,  укрывать плечи цветастыми платками и петь на ночной дороге что нибудь про цыганку со старой колодой. Эти так не делали.
Признанные красавцы нашего  поселка стали фланировать перед общежитием и изредка пытались  проникнуть к новеньким в гости. Надо сказать, что в нашем поселке среди половозрелого мужского населения  существовал какой то совершенно свой стиль, мода , которая брала свое начало видимо где то в образе Элвиса Пресли, а может и в мультфильме про бременских музыкантов. Были, например,  актуальны мужские прически с  двумя  отчетливыми скобками, как бы приклеенными ко лбу, при этом волосы  на затылке  беспрепятственно падали на плечи. На плечах  также распускались отложные воротнички цветных рубах,  брюки клеш  заправлялись в голенища сапог каким то особым, невероятно элегантным способом , зимой же приветствовались белые валенки с нарезанными в  бахрому голенищами. Ценилось также умение  особенно носить телогрейку, запахнувшись в нее так плотно,  чтобы явно подчеркивался мужественный силуэт и  байроническое настроение.
Но Мария и Екатерина почему то на это  никак не реагировали, настойчивых ухажеров выгоняли  и   мне нравились все больше с каждым днем. Они, эти две девушки, были очень разными.
Мария напоминала мне лик на черной  иконе , которую я видел  у  староверов,   когда  после второго класса  с моей бабушкой ездил на Байкал. Мария  была очень застенчивой тихоней  и на скулах у нее часто вспыхивал румянец
Екатерина была совсем другой. Эта была сильной, энергичной, статной, с каштановыми вьющимися волосами. Когда позже в прокате появился  фильм “Абба” , то в  рыжей солистке я узнал   Екатерину. Вот в  эту взрослую женщину я и влюбился, когда мне было тринадцать лет.
Но мое знакомство с ней сразу стало приносить мне первые страдания.

Ленка Ким продолжала хлюпать, но внимание класса уже переключилось на что то происходящее за окнами и тут за нашими спинами раздался чудесный мелодичный голос:
- Здравствуйте, дети! Меня зовут Екатерина Васильевна, я к вам приехала из Прибалтики, из Латвийской ССР , и я буду учить вас географии. Мы будем с вами изучать разные континенты, страны, моря и океаны, реки , степи , пустыни и ледники. И , конечно, мы будем с вами изучать нашу с вами необъятную страну, нашу родину - СССР.  Но прежде давайте мы с вами познакомимся. Я буду читать по списку в журнале ваши имена и фамилии, а вы вставайте и говорите, что это вы…

Она заговорила как то  не по нашему и это было уже удивительно. Но еще больше мне нравилось, как она управляет интонацией,  как артистка или как диктор Мне казалось, что я мог слушать ее бесконечно. Но тут и случилась эта катастрофа
- Малту…Малту.. Малтугуся?
 Она не разобрала написанную кем то от руки мою фамилию и произнесла ее в самом диком и невыгодном для меня варианте
Класс бился в истерике, визжал, рычал  и давился от восторженного хохота, а эта невнимательная учительница немного зардевшись от неожиданного педагогического успеха как бы немного перешла на их сторону, сама засмеялась и спросила у меня:
-У вас правда такая фамилия?
Класс уже бессильно выл от восторга и , чуть зазвенел звонок, весть об этой удачной шутке разлетелась по всей школе, а на моем сердце - после этих ее слов и ее смеха  - появилась первая зазубрина
Я ее простил , конечно. Как то , когда на вечеринка у нас в доме закончилась , я попросил ее перед уходом поцеловать меня.  Как я набрался такой смелости - до сих пор не понимаю. Она засмеялась , обняла меня и поцеловала. “Расти быстрее , увезешь меня отсюда” - сказала она, но на самом деле вышло немного иначе.
Были какие то очередные выборы народных депутатов и весь поселок украсили кумачами, включились репродукторы, зазвучала музыка и народ , с матерками и прибаутками, потянулся в клуб голосовать. Тогда в таких мероприятиях участвовали  все, кроме совсем уж отпетых - поэтому так быстро и выяснилось, что Екатерина и Мария на выборы не ходили. Наверно, все можно было замять, но эти девушки решили не каяться . “Эти выборы -  профанация, они никому не нужны!” - кричала Екатерина в учительской и вскоре она и Мария перестали появляться в школе. У нас , среди школьников стали ходить какие то темные истории о том, что эти милые учительницы на самом деле -  участницы фашистского кружка и потому их забрали в КГБ. Но я знал, что это не так, потому что я видел , как Екатерина Васильевна собирала вещи и, перед тем, как уехать из нашего поселка рейсовым автобусом, бросила отрывисто о ком то  из учительниц, что та -  “жидовка”. Мария уехала вместе с ней и, кажется, в тот момент очень стыдилась за свою подругу.
Что то  и вправду в Екатерине было от гестапо. Зазубрина заныла и точно  стала еще глубже. Но я надеялся, что с ними  все сложилось хорошо и представлял, что  там, куда они уехали,   играет джаз , горят  большие золотые  витрины и неоновые огни, много счастливых людей, а  гостям разносят напитки высокие стюарды с ледяными глазами.

А наш лесокомбинат продолжил жить своей жизнью , много  пить, учить хорошему и не очень , любить и убивать.
Вскоре я мог вспоминать Екатерину без  грусти, а потом почти забыл ее, потому что к нам в класс поступила очень странная и удивительная девочка. Но это уже совсем другой история.