Александр Третий. Глава 57

Мария Федоровна уехала в Абастумани, откуда писала мужу: «Несчастный Георгий, какой же у него ангельский характер, он никогда не жалуется на такую, по сути, ужасную жизнь, которую ему приходится здесь вести. Я уверена, что никогда бы не смогла такого вынести в его возрасте! И вместе с этим никакой системы, никакого режима, только сквозняки и холод зимой».

Веселое летнее общество на зиму схлынуло; навестивший Георгия Сандро, увидел, что единственное развлечение больного –– скидывать снег с крыши дома. «Мы спали  в  комнате  при  открытых окнах при температуре 9 градусов ниже нуля, под грудой теплых одеял. Доктора полагали, что холодный горный воздух действует на Георгия благотворно. Мы вспоминали наше детство и говорили о России».

С началом весны и сырости лёгочная лихорадка у Георгия возобновилась, впервые случилось кровохаркание, но кроме больших приемов хинина, лечения мышьяком да микстур от кашля, другого лечения не было. Владимир Ламсдорф записал в дневнике: «”Дмитрий Донской” пойдет в Батум за великим князем Георгием, чтобы доставить его в Алжир».

Как ни была встревожена Мария Федоровна, но видела только то, что хотела видеть: не обострение болезни сына, а его одиночество. Писала супругу: «Когда же он настолько поправится, что сможет снова жить с нами, а не только в Абастумани! Он, должно быть, чувствует себя страшно одиноким и покинутым, как ссыльный, потому что здесь ощущаешь себя вдалеке от всего! Мне кажется невероятным, что завтра ему уже будет 21 год, для меня он всё тот же маленький Георгий, как раньше, который почти не изменился с тех пор, когда носил маленькое, коротенькое платьице».

 «Что за горе и испытание послал нам Господь! –– сокрушался в ответном письме Александр, –– Быть столько времени в разлуке с дорогим сыном и именно теперь, в его лучшие годы жизни, молодости, веселости, свободы! Как мне его недостает, выразить не могу, да и говорить об этом слишком тяжело, поэтому я и молчу, а в душе ноет, слишком тяжело!
Теперь я много бываю один, поневоле много думаешь, а кругом всё невеселые вещи, радости почти никакой. Конечно, огромное утешение дети, только с ними и радуешься, глядя на них».
И далее: «Я не могу выразить, как меня все это мучает и приводит в отчаяние. В подобных случаях страшно недостает хотя бы собаки; все же не так одиноко себя чувствуешь, и я с таким отчаянием вспоминаю моего верного, милого Камчатку, который никогда меня не оставлял и повсюду был со мною; никогда не забуду эту чудную и единственную собаку!»

Проблемы «отцов и детей» в семье не было, но  Александру было нелегко справиться с мыслью, что дети быстро растут, что у них появляются свои интересы, свой круг друзей. 
Сетовал в письмах к жене:
«Ники все еще в Петербурге, что он делает, не знаю, он ничего не телеграфирует, не пишет и не спрашивал у меня какие-либо известия от тебя. Я должен сознаться, что для меня лично это приятно, так как здесь он скучает, не знает что делать, а знать, что он останется здесь только по обязанности, видеть скучающую фигуру для меня невесело, и с маленькими детьми гораздо лучше, и они и я довольны, и нам отлично вместе. Вообще, когда дети подрастают и начинают скучать –– дома невесело родителям, да и что делать?
Да и Ксения теперь меня вполне игнорирует, я для нее совершенно лишний; разговоров никаких, никогда ничего не спрашивает, ничего не попросит, а я рад был бы сделать ей удовольствие хоть в чем-либо… То же и Жоржи меня ужасно огорчил за эту зиму, написал только одно письмо, и это еще в ноябре, после Крыма. К моему дню рождения я не получил ни строчки от него, мало того, он пишет тебе письмо из Абастумани в самый день моего рождения, говорит, что едет в церковь, и ни одного слова поздравления или пожелания тебе и мне. Я бы ни за что не сказал тебе об этом, да так уж с сердца сорвалось, слишком долго держал в себе, а теперь, так как я один и далеко невесело мне, все это и вырвалось из груди...»

Он был молод еще –– 47 лет, но катастрофа в Борках его подкосила. Начались простуды, болела ушибленная почка, когда стол опрокинулся на него, расплющив серебряный портсигар в кармане мундира и защемив ногу. Через несколько месяцев после трагедии писал Победоносцеву:  «Чувствую себя отвратительно; четыре ночи не спал и не ложился от боли в спине. Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость».

Из врачей в Гатчине жил постоянно лейб-медик Гирш, и, по воспоминаниям доктора Вельяминова, в царской семье его очень любили, как человека доброго, хорошего, терпеливого, но, как с врачом, с ним никто не считался. Император с женой и старший их сын Николай много курили, Гирш успокаивал их относительно будущего: «Никотин — это яд медленного действия. Я его принимаю пятьдесят лет, и он пока ничего не смог со мной сделать».
 
Лучшим лечением Александр признавал длительную ходьбу по окрестностям Гатчины, Петергофа и Царского села. Мария Федоровна беспокоилась за него: «Ты опять простудился. Без меня ты, естественно, не сможешь нормально вылечиться, и кашель будет продолжаться до бесконечности. Я тебя прошу позаботиться о себе хоть ради меня, не одеваться перед открытым окном, тем более при холоде. А когда ты возвращаешься с прогулки мокрый от испарины, это очень опасно. Можно запросто схватить воспаление легких».

Так и случилось. Мария Федоровна срочно вернулась в Гатчину и перевезла мужа в Аничков дворец. Были приглашены лучшие доктора, в том числе московский профессор Григорий Антонович Захарьин. Вклад его в медицину был огромный, Антон Павлович Чехов, окончивший медицинский факультет Московского университета, где лекции читал Захарьин, сравнивал его «по таланту» с Львом Толстым. Лечение, назначаемое Захарьиным, было глубоко продуманным и необременительным, он назначал немногие, но хорошо известные ему средства. Порой вовсе ничего не выписывал, зато давал множество советов по гигиене, питанию, укладу жизни и т. д.

Выслушав больного и поставив диагноз «воспаление легкого», Григорий Антонович заявил, что комната, в которой находится царь, не годится для легочного больного и, осмотрев помещения Аничкова дворца, потребовал перевести императора на антресоли. Сказал, что не доверяет петербургским аптекам, лекарства царю надо ежедневно привозить из Москвы.
Всё было выполнено; отвар наперстянки возили каждый день с особым фельдъегерем. Через три дня температура у императора стала нормальной и пристыдила многих завистников Захарьина, ставивших под сомнение его диагноз.

В конце мая 1892 года в Иркутске случился пожар, выгорело полгорода. Пожары охватили и другие районы  восточной Сибири. Император сократил численность своей свиты, выкраивая деньги для голодающих и пострадавших. Витте снизил на 12 миллионов рублей размер ежегодных выкупных платежей. Император ввел «покровительственный тариф», давший возможность оградить отечественный рынок от притока дешевых иностранных товаров –– что встретило противодействие лиц, бывших при таких операциях в доле. Но Александра непросто было сломить. Он мог смолчать, ожидать, но если  сказал –– значит, поставил точку. Когда один  из министров вздумал ему угрожать отставкой, Александр спокойно ответил: «Если я захочу вас выбросить, вы услышите от меня об этом в очень определенных выражениях».

Пожары в России были исконным бедствием, гибли люди и скот, горели дома, оставляя хозяев без крова. При  значительной численности пожарных дружин, все же около шестисот тысяч населенных пунктов оставались без всякой пожарной охраны. В июле был подготовлен проект, по которому работа пожарных приравнивалась к военной службе с соответственными окладами. Особые части пожарных дружин назначались в военизированную охрану на фабрики и заводы. Через год проект уже действовал. Стал выходить журнал «Пожарное дело».

Последовательная политика Александра, направленная на поддержку и развитие производств, мощные государственные и частные инвестиции в промышленность, строительство железных дорог и портов, привели к разительным изменениям в аграрной России. Существовавшие старинные ярмарки успешно соседствовали с вполне капиталистическими биржами и общенациональными ярмарками. Знаменитая Нижегородская ярмарка к началу 90-х годов превратилась в национальный коммерческий центр, где совершались миллионные сделки и заключались торговые договора с крупнейшими экспортерами российской продукции.

Витте создал специальную инспекцию для контроля над исполнением трудового законодательства владельцами-работодателями, что было крайне необходимо, так как число рабочих на рудниках, угольных копях, нефтяных промыслах, фабриках и заводах  увеличилось до полутора миллионов, а  Морозовская стачка 1885 года показала весь ужас отношения хозяев к труженикам. Сын Морозова, Савва, находился тогда за границей, изучая химию в Кембридже, знакомясь с устройством текстильного дела. Через два года после стачки отец передал ему всё управление делами.
Савва сразу же начал нововведения. На фабриках появилось ненавистное его матери-староверке электричество; из Англии привозили новейшие станки; расценки на оплату труда рабочих были увеличены; рабочий день сокращен; отменены штрафы. Вместо развалюх, где жили рабочие, стали строить добротные дома. Женщины-работницы получали выплаты по беременности. Строились школы и больницы, наиболее талантливых учеников отправляли в вузы, а самые одарённые получали стипендии для обучения за границей.

Савва был убежден, что только такие отношения возможны между хозяевами и  рабочими. Владельцы других предприятий  отказывались его понимать, считая подобные меры «чудачеством». За спиной шептались, что от этого «социалиста» добра не будет. Однако факты –– упрямая вещь. Управленческая политика Саввы Морозова помогла ему значительно увеличить прибыль. Его капитал рос, о его фабриках ходили легенды.

Как и другие представители клана Морозовых, Савва активно занимался меценатством: проект создания Московского Художественного театра был осуществлён на деньги Морозова, который в течение трех лет заведовал финансовой частью театра, решая практически все ключевые вопросы. Любитель роскоши и балов, на которых собирались самые видные люди России, владелец лучших рысаков, побеждавших на самых престижных скачках, Морозов, как ни парадоксально,  сблизился с Максимом Горьким и Чеховым, и был с ними согласен, что  именно условия труда рабочих провоцируют стачки и протесты.

Несколько лет назад доктор Песков, осмотрев 71 промышленное предприятие в России, лишь на одной Шуйской мануфактуре нашел туалет более-менее соответствовавший представлениям об отхожем месте. На Хлудовской мануфактуре, когда фабричный  инспектор поинтересовался, почему администрация не принимает никаких мер к улучшению туалетов, получил ответ:
«С уничтожением миазмов эти места превратятся в места отдохновений для рабочих, и их пришлось бы выгонять оттуда силой».
«Служа гнездом всякой заразы, миллионная фабрика Хлудова являлась образцом беспощадной эксплуатации», ––  говорилось в исследовании земской санитарной комиссии.

Но как ни завинчивал гайки Александр III, на заводах и фабриках изменений было немного, так что созданная Витте инспекция для контроля над исполнением трудового законодательства, была как нельзя кстати. 

В 1892 году Витте снизил налогообложение крестьянства, но все равно свыше трети крестьян не смогли выплатить выкуп помещикам. По словам генерал-фельдмаршала Иосифа Гурко, половина призывников из крестьян впервые ели мясо только в армии.
 
Крестьянское сословие после отмены крепостного права было уже неоднородным: бедняки, середняки, зажиточные и кулаки. Увеличивались крестьянские семьи, земли не хватало. Разрешить земельную проблему можно было переселением, –– начиная от Екатеринбурга, чернозем простирался далеко на юг, а в восточную сторону –– до Красноярска, захватывая плодородный Алтай. Однако же, это не встречало сочувствия в светских кругах, наоборот, принимались все меры, чтобы крестьян пригвоздить к их наделам; пользуясь скученностью, можно при найме платить им гроши.
Императору пришлось воевать со своими приближенными. По его подсказке Сибирский комитет учредил журнал, который разъяснял  пользу от переселения для общегосударственных интересов и вреде искусственного сдерживания. Председателем комитета был цесаревич.

«Вот в это время я был министром финансов и узнал, что такое большинство из этих знатных особ и семей петербургского света. Они отличаются от обыкновенных людей не столько положительными качествами, сколько отрицательными. На свете, конечно, много есть алчных людей, даже большинство людей алчно, так как это чувство до известной степени есть закон природы, –– но у  знати  чувство это во сто раз больше, чем у обыкновенных людей.

Мне приходилось видеть таких знатных лиц, которые при различных высочайших выходах, высочайших балах –– держат себя так важно, что со стороны кажется, к ним добраться нельзя, а между тем эти же самые лица в моем кабинете из-за какой-нибудь денежной выгоды, из-за десяти тысяч или ста тысяч рублей готовы были  ползать  чуть  ли не на коленях, оказывали мне всякое ухаживание  и  проявляли всякое подобострастие. Я не говорю это по отношению всех знатных лиц; между ними, конечно, есть благородные, но многие даже из них –– величайшие лицемеры, а в особенности, жадны бесконечно. Я не хотел бы назвать этих лиц поименно; многие из них  при Александре III занимали самые высокие придворные должности и были самыми близкими к царской семье,  по  крайней  мере,  в  ее  внешних  проявлениях» (С. Ю. Витте).

Число дворян, владевших землей, увеличилось до 120 тысяч –– от того, что большие имения дробились.  Нарастающее «оскудение» благородного сословия чрезвычайно это сословие волновало. Черниговское дворянство даже призвало Александра III войти в «непосредственное общение с землей чрез излюбленных её людей». Министру внутренних дел шли просьбы о помощи  разоряющимся помещикам: «Если даже этот класс собственников был сам виноват в расстройстве своих дел, все равно следовало бы прийти ему на помощь, ибо дело правительства предотвратить гибель того, кто является необходимым фактором для поддержания основ государственного строя».
 
Богатело предприимчивое купечество, превращая «вишневые сады» обедневших дворян в дачные поселки. Выезды летом на дачи стали модными у состоятельных горожан.