Сила наша в идеологической немощи совершается

У русских слабое идеологическое сознание. Об этом свидетельствует наше советское прошлое. Мы слишком примитивными средствами добивались «торжества коммунистической идеологии». В результате вместо величественного дворца выстроили бараки со шпилями.
По той же причине мы потеряли Украину после развала Союза. Изощрённым западным революционным технологиям мы ничего внятного противопоставить за 30 лет не смогли. У нас не было ни идеологической стратегии, ни идеологической тактики.
Но главная ошибка наша не в том, что мы не уделяли достаточного внимания развитию идеологических технологий. Сколько бы мы ни трудились, мы всё равно Запад в этом не превзошли бы. Идеологическое сознание неорганично русскому человеку, мы в принципе неидеологичный народ. Увлекаясь какой-нибудь идеологией, мы только истощаем себя и обрекаем на поражение. В этой навязанной Западом миру игре нам никогда его не победить таким способом.
Мы слишком скептичны, чтобы признать рукотворные, сконструированные возомнившим о себе человеком истины в качестве абсолютных (чего требует любая идеология). Для нас абсолютная истина обязательно должна иметь престиж богооткровенности. Именно так мы попытались уверовать в идеи марксизма – и превратили это учение в пародию на христианство. Это был для нас опыт противоестественного для русского человека поведения. Украинцы, доверившись искушённым западным политтехнологам, попытались его повторить в националистической версии. Их люциферическая пассионарность внушает кое-кому из ностальгирующих по советскому прошлому мысль, будто и нам следует иметь у себя нечто подобное, какой-нибудь «православный» русский национализм. Но это был бы катастрофический путь, и в конце его нас скорее всего ждало бы уже окончательное поражение.
Наше призвание – являть миру другой тип духовности. Идеология – суррогат веры, мы же призваны жить интуицией подлинной веры. Несуррогатная вера соборна, для неё идеологическая партийность – проявление ереси. Если нельзя от неё отказаться, то надо её хотя бы по возможности минимизировать. Мы часто ругаем себя за «неразвитость партийной системы», не понимая, что это наше достоинство, а не недостаток. Если бы у нас были такие же партии, как на Западе, то не было России, в лучшем случае остался бы её какой-нибудь уродливый суррогат.
Зло зубастее и выглядит технологически эффективнее. Для тех, кто живёт сиюминутным, для кого смысл жизни сводится к одному потреблению, оно не имеет альтернативы. Вот почему христианская вера большинством воспринимается как беспомощная. Им не дано понять смысл евангельского изречения: «Сила Моя в немощи совершается». Нам, русским, это должно быть внятно. Что отнюдь не оправдывает наше тридцатилетнее бездействие на Украине. Сами увлёкшись «экономическими реформами»», мы уверовали, что экономика решит все проблемы. Мы не отдавали себе отчёта в том, что, распаляя в людях под видом реформ корыстолюбие (а к этому неизбежно сводится всякая рыночная агитация), мы изменяем тем вечным «немощным» истинам, которые всегда давали нам силу. Заведённые на азартное потребительство украинцы стали видеть в нас лишь конкурентов по доступу к еврокорыту, и мы ничего не делали, чтобы в этом их разубедить. Мы предпочитали не замечать того, как обуржуазилась, став придатком «евроинтегрированного» тоталитарного государства, Украинская церковь.
Эта война – плата за нашу расслабленность.
Всякая война – трагедия. Но в каждой трагедии есть свой катарсис - «очищение», «исцеление». Мы должны очиститься от подражательства разложившейся Западной цивилизации, исцелившись от комплекса нашей вторичности по отношению к ней.