Похороны совести

Ему оставалось недолго. Какая-нибудь сотня-другая сердечных биений отделяла его от пропасти, к которой приближало всё окружающее. Прежде всего -- руки любезного господина в белом, по совместительству гробовщика, замерявшие рост и грудь клиента полуметровой линейкой. В настроении он находился приподнятом, ведь заказчики качеством особенно не озаботились и требовали лишь скорости в изготовлении. Размеры “покойного” задержек также не предвещали, поэтому, снимая с тела очередную мерку, он то и дело напевал: “Без выемок, без надписей, без бархата, некрашеный, без позолоты с яшмами -- я разом сколочу обыкновенный гроб...” 

Пению вторил утробный голос попа справа. Согласно традиции, священника попросили об исповедничестве и молении за стариковские грехи перед господом, тем самым приведя душу заблудшую к покаянию. Но не различив среди людского говора и шелеста банкнот ни единого слова, -- к тому же поторапливаясь к выносу плащаницы на Страстную, -- тот уже вовсю выслуживал заупокойную, размахивая над умиравшим дымившимся кадилом.

 -- ...пятьсот, шестьсот, семьсот, восемьсот... -- пересчитывал купюро-денежное содержимое столика в отдалении приземистый нотариус, который (по-видимому, в качестве платы за свои калькуляторные услуги) взимал с завещанных денег некоторый процент себе в карманы и меж пуговицами жилета, с шелестом, безвинно для нотариального преступления растворявшимся в восторженных перешёптываниях. 

Единственным, кто не разделял общей упоённости, был участковый врач. Он стоял с дужками в ушах, держа в руке головку стетоскопа, и, сощурившись с выражением великого внимания на лице, прислушивался. 

На протяжении часа -- с момента своего прихода и до того, когда старика успели облачить в сюртук и уже помещали в свежесколоченный гроб -- тот всё пытался уловить в груди пациента что-то, некие звуки. Но кружившие над кроватью гробовщик и запах ладана, а затем говор наследников (слышный даже в берушах стетоскопа) вместе с десятком слоёв погребального костюма затрудняли работу неизъяснимо.

И только мембрана уловила нечто, схожее с сердцем, как удары начали подниматься, вознеслись над головой и устремились в сторону выхода, пока доктор, отставший от звука, не грохнулся вниз. Очнувшись на полу, он успел увидеть лишь зад деревянного короба, уносимого рядами выпрямленных рук через дверь.

По прошествии лестничного спуска гроб в сопровождении плакальщиц вынесли во двор. Облачённые в платочки, женщины ревели: жёны племянников, бесконечные разно-юродные сёстры и дочери. Они кружили здесь толпами, вознося мольбу и укоры в жестокости воле всевышнего за упокой “нашего любимого, блаженного...” Тем временем короб погрузили в могилку, вырытую ещё в начале стариковой болезни. (Тогда, обнаружив только симптомы неизлечимого в девяностолетнем теле, скоп многочисленных братьев и тёток согласовал в подробностях детали похорон и имущественного дележа, занялся пересчётом всего того нажитого им за десятилетия службы.)

Теперь все они выстраивались полусотней вокруг ямы. Поп возгласил “минуту молчания по усопшему”, и целый двор заполонило тишиной. (На протяжении этого времени мужчина с ярко-алой розой в петлице -- покойному четвероюродный внук -- метал хищные взгляды через могилу к соседке напротив; взволновавшись, та совершенно позабыла об окружающем и, краснея, поглядывала из-под опущенной муфты в ответ; он в свою очередь ухмыльнулся и подмигнул намекающе, после чего начал посылать ей еле заметные поцелуи, чем окончательно поразил сердце, облечённое в чёрный бархат.)

Наконец осознав, что молчание несколько затянулось, люди зарыскали взглядами в поисках священника и его упреждающего слова. Но единственным, что от него здесь оставалось, были клочья рясы с золотым окаймлением на копьях ограды и валявшийся (уже по ту сторону) крест. Это мужчины взяли на себя, и наиболее решительным образом:

 -- Помянем же! -- и с громом захлопнули ещё не сокрытый землёй и крышкой гробик огромной, в три таких ямы доской.

Этот самодельный стол мигом был накрыт скатертью, затем сервизы и бокалы усеяли её по периметру, а вскоре нагрузись изысканным яством, ознаменовавшим начало поминок. Начали, как полагается, со спиртного: пили за покойного, за милость господней воли, за упокой души его на том свете, -- рюмка за рюмкой. Тут кто-то заговорил о бессмертном духе, что на деле человек никогда не умирает вместе с телом и продолжает жить среди нас. Но разобрав помутневшим сознанием лишь что-то “о вечном”, теперь “воскресшему” и “бессмертному нашему” желали благоуспеяния и вечных лет жизни. Продолжали уже окунувшись в тарелки, утопая лицами в лягушачьих лапках и кремовом супе, раскусывая красно-чёрные икринки вместе с волокнами крабового мяса, при этом посматривая периодически на огромный торт по центру, в глазури и десятке свечек. Совсем скоро, когда запас бутылей истощился, вспомнили о десерте: к столу подали фарфоровые чашечки с чаем, к которому особо задорные (уже успевшие охмелеть) подливали всем присутствующим остатки коньяка и закусывали лежавшими там и тут тарелочками с салатом -- чем-то вроде смеси сушёного винограда с рисом. Над столом медленно разлились голоса, и вскоре изо всех глоток вместе с хмелем разлилась песня, зычная и многоликая; некоторые (что постарше) повалились наземь, не выдержав этого последнего напряжения; остальных звуки храпа лишь раззадорили, -- запев ещё громче, они взобрались на неубранный стол и вовсю мочь юных костей заплясали. Бостон, вальс, казачка -- танцевали что знали и как умели, барабаня обувью по посуде и доскам, с неизменным запалом и неистощимой энергией; когда весь сервиз был наконец перебит в пыль, молодняк -- по-видимому, чувствуя себя удовлетворёнными -- по очереди спустился на землю. Но тут они с досадой увидели, что всё тратимое и увеселительное кончилось, и делать здесь больше нечего.

Снова двинулись в особняк: перенесли всю мебель (шкафы, столы, стулья) из комнат на улицу и нагрузили ею автомобили. 

Оставшиеся же потолки и голые стены разбуженные моторами старики саморучно разобрали на кирпичи и прочее. И, увешанные, в последний раз вышли через входную арку.

 

***

 

Разноцветными пятнами была покрыта скатерть. Развевалась потоками ветра тёмная ткань на ограде, похожая на флаг. Строительные обломки рядом, взгромождённые друг на друге, лежали неподвижно. Переливалась бликами позолота распятия между прутьев. Вокруг -- пусто, тихо.

В небе показалась стайка воронов. С минуту они кружили над участком, словно разыскивая кого-то. Вскоре те приземлились и обрамили своим чёрным оперением всю протяжённость замызганного стола. С усердием их пепельные клювы зарыскали среди мусора и фарфоровых осколков в поиске объедков и хором барабанили по поверхности гроба, будто бы заколачивая его стальными гвоздями. Вероятно, воспротивившись этому, из-под досок донёсся хрип, а затем и человеческий голос.

В испуге вороны вспорхнули и закаркали что было сил, пока не заметили около ограды высокий силуэт -- они мигом метнулись в его сторону и облепили собой все плечи и руки. Подойдя к непогребённому, тот присел на траву и обратился:

 -- Ты звал меня?

В ответ из гроба снова раздались хрипы.

 -- Прости, были дела. Таких, как ты, у меня вся планета.

Старик неразборчиво затараторил.

 -- Конечно, я понимаю. Зато, вижу, напоследок тебе пришлось узнать много нового о своей родне, -- и обвёл взглядом разбитые бокалы, куски кирпича. -- Так или иначе, я виноват. У тебя есть желание?

Послышалось несколько коротких, едва разборчивых слов. Один из воронов -- тот, что сидел на правом плече пришедшего -- прокаркал ему на ухо.

 -- Что ж, скромно. Только что-нибудь покороче, у нас мало времени.

И голос затянул над ямой мелодию.
 
Древний этот мотив никто из ныне живущих толком-то и не помнил. Там было что-то про любовь, разбитые сердца, надежды. В исполнении старика, в его полубульканьях-полусловах невозможно было разобрать ничего, никакого вербального содержания. Кроме веры -- то ли в свет, то ли в темень, то ли во что-то ещё, более невыразимое.
 
Песня поднималась всё выше в небо, до той поры, пока очередная душа не вознеслась ей вслед.

 

 

19:31, 15 марта, 2022 год

(Последняя редакция -- 15 марта 2022 года)