СОДЕРЖАНИЕ: Первые воспоминания. Предвоенная Москва. Начало войны. Свердловск. Челябинск. Боровск. Абезь, октябрь 1944 – апрель 1945. День Победы! Москва. Абезь, август 1945 – июнь 1946. Станция Покровка, деревня Поповка. Болшево. Поварово, август 1946 - июнь1948. Коррозионная Научная Станция Академии Наук. Поварово, июнь 1948 – август 1951. Солнечногорск, средняя школа № 1. Первая любовь. Ещё о любимой школе и не только… Послесловие.
ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Родилась я осенью 1936 года в городе Чита. Моя мама, коренная москвичка, в 1932 году после окончания московского медицинского института по распределению поехала на три года работать в Читу. Там она вышла замуж за «красного командира на белом коне». У папы от первого брака бал сын, Рудик, который жил в Свердловске (Теперь Екатеринбург) у бабушки, папиной мамы Дарьи Фёдоровны. Когда мои родители поженились, ребёнка забрали в семью.
В августе 1938-го года папа поступил в Военно-Политическую Академию им. Ленина, а в июне 1940-го года окончил её. Пока папа учился в академии, он жил в общежитии курсантов при академии. Мы все – мама, бабушка Фрося (мамина мама) Рудик и я – жили в военном городке «Власиха» рядом со станцией Перхушково (с Белорусского вокзала). Мама работала врачом в медсанчасти. У нас была комната в коммунальной квартире, хозяйство вела бабушка.
Первое, что я ясно помню - это день моего рождения осенью 1939-го года. В конце октября мне исполнилось три года. Скорей всего, я помню не в сам день рождения, а ближайший выходной день. Папа приехать в этот день не смог. Курс в академии был ускоренный – всего два года, заниматься приходились очень много и не всегда слушателей по выходным отпускали в увольнения. Папа приезжал редко и я его в те годы плохо помню. Поздравить меня с днём рождения приехал мамин брат – мой любимый дядя Боря. У него ещё не было своих детей, я была его первой племянницей, и он потом всю жизнь меня очень любил. Очевидно, мы посидели за столом, пообедали, а потом отправились на прогулку в лес – мама, я, Рудик и дядя Боря.
Я гордо ехала верхом на шее дяди Бори. Он был высокий мужчина, за 180 см. Интересно, бабушка была маленького роста, сын её пошёл в отца вырос большой, а все три дочери были в мать, маленькими. С высоты я всё хорошо видела. Ночью выпал первый снег и лежал на земле сплошным тонким слоем. Из-под снега выглядывали густой зелёной щёточкой травинки. Мне это очень понравилось. Я попросила дядю Борю опустить меня на этот белый снег и долго бегала вокруг, оставляя на снегу следы своих маленьких валенок с галошами.
Зиму 1939-40 г.г. я почти не помню. Кажется, я простудилась, болела, лежала в кровати, и мама капала мне в нос противные капли. Как то в квартиру пришли строгие тёти, ходили по всей квартире и к нам зашли. В руке у одной из них бала белая тряпочка и она проводила этой тряпочкой по столу и другим предметам. Мама потом смеялась, говорила бабушке: «Делать им нечего, создали Женсовет и ходят по квартирам, «чистоту» проверяют. Шли бы лучше работать».
Хорошо помню весну сорокового года. Погода была солнечная, снег растаял, и мы с бабушкой каждый день ходили гулять в лес. Сначала, шли по тропочке через поле, я скакала вприпрыжку впереди, бабушка еле успевала за мной. Опушка леса была не ровной – небольшие бугорки, а за ними ямки. Сейчас я думаю, что там было старое учебное стрельбище, ведь всё происходило на территории военного городка. На дне ямок поблескивала прозрачная водичка. Мне очень хотелось спуститься в ямку и потопать по воде, чтобы летели брызги, но бабушка мне этого не разрешала. А потом водичка высохла, и ямки стали зарастать травой.
За бугорками и ямками начинался молодой березняк. На веточках тонких высоких берёзок и редких низких кустиков проклюнулись маленькие зелёные листочки. На ощупь листочки были клейкие, ароматные и чуть горьковатые на вкус – я украдкой клала их в рот, когда бабушка на меня не смотрела. Листочки были совсем маленькими и не мешали солнышку освещать рощу до самой земли. Землю покрывала нежная молодая травка. На солнышке женщина пасла козу и малюсеньких козлят. Козлятки были такие хорошенькие, с мягкой белой шёрсткой и чёрными глазками. Мне разрешали их гладить и даже обнимать. Козлята бегали, перебирая шустро тоненькими ножками, играли, бодались друг с другом, у них появились маленькие рожки. Мне очень хотелось взять, хотя бы одного козлёночка домой, чтобы с ним играть дома. Я просила бабушку купить козлёночка, но бабушка говорила, что они не продаются. Иногда, когда я утром капризничала и не хотела, есть кашу, бабушка говорила: «Ешь скорей да пойдём в лес гулять, вдруг сегодня нам козлёночка продадут». Я успокаивалась, быстро доедала кашу и снова, весело подпрыгивая, бежала впереди бабушки по тропиночке к лесу. Но козлёночка мы так и не купили…
Подросла травка, зацвели цветочки, стали большими листья на кустах и деревьях… Однажды, во время прогулка бабушка мне сказала: «Я скоро от тебя уеду далеко, на Дальний Восток. Надо помочь младшей дочке – она ждёт второго ребёночка. У тебя будет нянька Галя». Я задумалась – как это, ждёт ребёночка, откуда он возьмётся? Но, тут же отвлеклась и погналась за бабочкой.
Жилой посёлок военного городка, в котором жили командиры (тогда не использовалось слово офицер) с семьями и обслуживающий персонал, состоял из небольших, кажется двухэтажных, домов. Территория была ухоженной – газоны, цветочные клумбы, чистые дорожки и скамейки радовали глаз. Вечерами мы с мамой гуляли на территории городка. Во время одной из прогулок произошёл забавный случай. Мама и её приятельница сидели на скамейке и были увлечены разговором. Мы, их дочки, ровесницы бегали и играли поблизости. У самой дорожки на траве мы с подружкой вдруг заметили симпатичную кучку маленьких, округлых чёрных, блестящих камешков, как нам показалось, чем-то напоминающих конфетки. Мы обе одновременно протянули свои озорные ручки и схватили эти «камешки», которые оказались мягкими на ощупь и липли к ладоням. Пока я думала, что это такое и как его можно использовать в игре, подружка моя засунула свою добычу в рот и тут же громко заорала. Мамы наши всполошились и подбежали к нам. Мама охнула и поволокла меня мыть руки, а вот как её приятельница выгребала изо рта своей дочки козьи катышки, я не видела. Мама поругала меня, сказала, что нельзя всякую гадость хватать с земли, но и порадовалась, что я не засунула это в рот.
ПРЕДВОЕННАЯ МОСКВА
После окончания академии, папу, он окончил академию с отличием, направили служить в политотдел Кремля. Кажется, он был начальником этого отдела. У папы был очень солидный кабинет (есть фотографии), а на петлицах – соответствующее количество шпал. Папе дали квартиру в 10-ти этажном кремлёвском доме в Новоспасском переулке.
Переезжали мы, в середине лета. Приехала большая, крытая грузовая машина, в неё погрузили наши вещи. Нам помогали грузщики. В те времена у людей, как правило, было не много мебели – кровати (железные) один шкаф для одежды, обеденный стол, несколько стульев. Мы с мамой устроились в кабине, остальные, в том числе и папа – в кузове. Я сидела у мамы на коленях и смотрела в окно. Было очень интересно. За окном мелькали поля и леса, деревни и города, пруды и маленькие речки. Я в первый раз так далеко ехала на машине. (Наверное, всё-таки не впервые, но я этого не помню).
Новая квартира была 4-х комнатной. Три комнаты занимала наша семья; в двух больших, смежных жили я, Рудик и мама с папой, в самой маленькой (10-12 кв. м) жила домработница, она же моя няня Галя, молоденькая (лет 16-ти) симпатичная девушка из деревни. В четвёртой комнате жил совершенно чужой человек, совсем молодой военный. Кто он был, просто сосед, охранник или соглядатай? Тогда я об этом не задумывалась.
Наш десятиэтажный дом стоял в глубине двора. Выйдя из подъезда, надо было пересечь двор, пройти под аркой другого дома, чтобы оказаться на Новоспасской набережной Москвы реки. Река мне тогда казалась огромной. В доме был лифт и мусоропровод. В ванной комнате над ванной висела газовая колонка для нагревания вода. В квартире был телефон.
Лето 1940-го года прошло незаметно. 1-го сентября Рудик пошёл в первый класс, я помню, как все суетились, когда собирали его в школу. Рудик был такой нарядный, гордый, а я ему завидовала – мне тоже хотелось в школу.
После переезда в Москву, папа уговорил маму не устраиваться на работу, заняться детьми и домом и немного отдохнуть. Но без работы мама выдержала месяца два, не больше. Она была очень энергичным человеком. Ей казалась скучной такая жизнь. Рудик ходил в школу, большую часть домашних дел выполняла домработница (она же моя нянька). У мамы была возможность вызвать папину персональную машину с водителем и поехать в магазин, или в парикмахерскую. Но, ведь каждый день это не надо. А папа все дни, кроме выходного много работал, часто приходил с работы поздно, так-как по вечерам проводились длинные совещания. В конце концов, папа согласился, что маме лучше устроиться на работу. Мама устроилась на работу в ближайшую поликлинику детским участковым врачом. Домработницу Галю устроили в вечернюю школу. Днём она со мной гуляла, готовила обед, делала уборку, а вечером, когда мама возвращалась с работы, ходила в школу.
Примерно в середине декабря в Москве появились первые мандарины. Их продавали прямо на улице с небольших лотков или прямо из ящиков поштучно. Каждый мандаринчик был завёрнут в очень тонкую (папиросную) бумагу. На улице пахло снегом и мандаринами. Мама каждый день, возвращаясь с работы, покупала и приносила домой мандарины, они были такими вкусными…
За несколько дней до Нового Года к нам приехали гости. Муж маминой младшей сестры Шуры, я его звала дядя Лаврентий, военный инженер-строитель получил новое назначение на службу. Семья ехала через Москву, и они на несколько дней поселились у нас. Бабушки с ними не было. Она, очевидно, остановилась в своей комнате на Большой Якиманке. Там в то время жил с семьёй дядя Боря. У них к тому времени уже родился сын Володя. У тёти Шуры было уже двое детей – двухлетний сын Валера, и дочка Галя, совсем маленькая, которая всё время лежала в кроватке (мою кровать заняла) или её носили на руках. Валера оказался интересным, любознательным мальчиком. Он важно расхаживал по квартире, всем интересовался, спрашивал что это, зачем это… Ещё Валера часто спрашивал моего папу: «Саса, ты дуг?» (Саша, ты друг?), а папа отвечал: «Друг, друг».
Помню новогоднюю ёлку в Кремле для детей сотрудников, куда мы ходили с папой и с Рудиком. В огромном, высоком зале стояла большая лесная красавица, украшенная игрушками и разноцветными лампочками. Высокий , нарядный Дед Мороз и красивая Снегурочка водили с детьми хороводы, играли в разные игры. По залу бегали одетые в костюмы зверей люди – зайцы со смешными хвостиками, добрые волки и лисички, медведи разного роста и помогали Деду Морозу и Снегурочке организовывать игры. Мне очень хотелось кого-нибудь из зверей, особенно зайчиков, подёргать за хвост, но я постеснялась. Было очень весело и интересно. Больше всего мне понравилась избушка на курьих ножках, которая, каким-то образом передвигалась по залу. В избушке сидела и выглядывала в окно лохматая и зубастая баба Яга, махала детям рукой и что-то говорила. Она была совсем не страшной.
Кажется, именно на Новый год, кроме других подарков, уж не помню, что это было, мне подарили маленькую, детскую щётку для подметания пола. Я помню, что эта щётка мне очень нравилась и я с удовольствием подметала пол вместе с Галей.
Как-то зимой мы с мамой ездили в гости к её подруге Лёле, с которой они вместе учились в институте и вместе поехали по распределению работать в Читу. Отработав три года в Чите, Лёля вернулась в Москву и вышла замуж за Сашу (Александра Фёдоровича) Лунёва, их общего приятеля из молодёжной компании, которая образовалась ещё в период учёбы на подготовительных курсах. Кстати, они дружили практически до конца жизни, встречались, время от времени, кто чаще, кто реже. Дядя Саша, я его звала так, занимался проблемами физической химии и учился в это время в очной аспирантуре Академии Наук. У Лёли и Саши подрастал сын Олег – он был старше меня на полтора месяца. Не помню – младшая их дочь Ольга уже родилась или тётя Лёля её только ждала. То, что Ольга родилась в конце 1940-го года или в первой половина 41-го я знаю точно. Семья жила в аспирантском общежитии Академии Наук. Они занимали довольно большую комнату, дверь которой выходила в длиннющий коридор. По этому коридору мы с Олегом бегали и катались по очереди на трёхколёсном велосипеде. Нам было очень весело, мы шумели. Кто- то из взрослых выходил изредка из комнаты и старался нас утихомирить. Мы ненадолго затихали, а потом опять начинали громко выражать свои положительные эмоции.
В один прекрасный воскресный, солнечный весенний день 1941-го года, когда было уже совсем тепло, мы всей семьёй ходили в магазин «Детский мир» на Таганке, не далеко от нашего дома. Мне купили новую куклу и игрушечную, довольно большую, коляску для куклы. Очевидно, Рудику тоже купили какие-то игрушки и, наверное, нам обоим накупили летние обновы. Мы шли по широкому, освещённому солнцем мосту через Москву реку. Воды реки отражали солнечный свет, и блики-зайчики слепили глаза. Я шагала впереди всех и гордо катила перед собой коляску с куклой. До сих пор помню моё ощущение абсолютно безмятежного, безоблачного счастья, которое я тогда испытывала. Примерно такое же ощущенье счастья я испытала в какой-то другой, тоже солнечный весенний, выходной день. Тогда я проснулась от звуков заливистого маминого смеха, встала с постели и вышла из спальни. Папа, большой и сильный, до пояса голый и с полотенцем на шее, каким-то образом крутил в своих руках мою не высокую стройненькую маму, то перевёртывая её вниз головой, то ставя на ноги. Мама заливалась смехом. Я тоже засмеялась. Папа услышал мой смех, подхватил одной рукой маму, другой рукой меня и стал кружить нас по комнате, напевая весёлую песенку…
В начале июня приехали из Свердловска Дарья Фёдоровна, папина мама, с семьёй своей дочки, папиной сестры, Вали. Дарья Фёдоровна остановилась у нас, а тётя Валя с мужем и грудной дочкой где-то в другом месте. Они только приходили к нам в гости. Начало войны их застало в Москве.
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Я не помню дня начала войны, так как лежала в это время в Боткинской больнице. Заболела я дифтерией совсем незадолго до начала войны. У меня неожиданно сильно разболелось горло, поднялась высокая температура. Мама обнаружила в моём горле характерный налёт, она вызвала врача, врач подтвердил диагноз. Мама очень разволновалась. Пока ждали приезда скорой, чтобы везти меня в больницу, мне сделали какой-то укол в ногу (Тогда уколы делали в бедро, а не выше.) и месту укола приложили ватку с йодом. Мама забыла эту ватку вовремя убрать и на моей ноге образовался химический ожёг, который в больнице мне потом долго лечили синей лампой. Очень переживала мама, как она потом рассказывала, считала, что сама принесла в дом инфекцию, так как буквально за несколько дней до этого диагностировала случай дифтерии на вызове к больному ребёнку.
Палаты в инфекционном отделении были большие, человек на 10-12, а можем и больше. Лежали в палатах и дети, и взрослые женщины. Я болела тяжело, капризничала, не хотела, есть, звала маму. В инфекционное отделение посетителей не пускали, мне маму показывали только в окошко – медсестра брала меня на руки и подносила к окну. Мама была далеко внизу и махала мне рукой, а медсестра уговаривала меня при этом что-нибудь съесть или попить виноградного соку, который принесла мама – она говорила: «Ну, давай покажем маме, какая ты молодец, попей соку (или – съешь яблочко). А мне ничего не хотелось…
Помню, как под вой сирен нас на кроватях завозили в лифт и спускали в бомбоубежище. Очевидно, вначале были учебные тревоги.
Я пролежала в больнице сорок дней. Выписали меня во второй половине июля. У меня было какое-то осложнение на сердце и небольшой паралич, кажется, левой ноги. Папа почти всё время был на работе, там и ночевал, только изредка забегал к нам. Мама увезла нас всех – меня, Рудика, бабушку Дарью в пионерлагерь, она там работала врачом. Опять выли сирены, и мы с бабушкой прятались в земляную щель, которую вырыли около столовой. Через какое-то время детей разобрали родители, лагерь закрыли и мы вернулись в Москву.
На окнах в квартире появились кресты из бумажных полос. Почти каждую ночь выли сирены, и надо было бежать в бомбоубежище. Мама хватала меня на руки (я не могла быстро бегать после болезни), Рудика за руку и выбегала из квартиры. За нами бежала бабушка Дарья. У бабушки при этом, наверное, от страха, случались приступы медвежьей болезни, и она вынуждена была на некоторое время возвращаться в квартиру. Домработницу Галю я в это время не помню, может быть, её мобилизовали на рытьё окопов, как многих других молодых людей. В бомбоубежище было душно и тесно.
Жить в Москве становилось опасно. Разбомбили корпус Боткинской больницы, в котором я недавно лежала. Папа решил отправить нас в Свердловск.
От Москвы до Свердловска мы ехали долго, не меньше недели. Нас было шестеро: я, мама, Рудик, бабушка Дарья, тётя Валя с грудной дочкой, и мы все занимали три полки в переполненном плацкартном вагоне – нижнюю, верхнюю и багажную. На нижней полке спала бабушка с внучкой, на верхней полке спали мы с мамой, а на багажной – тётя Валя и Рудик. Поезда шли не по расписанию. Железная дорога была перегружена составами, которые шли на фронт (солдаты, военная техника) и с фронта с ранеными. Да ещё, частые воздушные тревоги в первые дни пути. Иногда часами где-то стояли, иногда долго ехали без остановок или останавливались всего на несколько минут. Кипятка в вагоне не было, надо было на больших станциях бегать с чайником за кипятком. Взятые в дорогу продукты тоже заканчивались – кое-что втридорога мама покупала на остановках. Не всегда объявляли, сколько будет стоять поезд на данной станции, и была опасность отстать от поезда, что в тех условиях грозило возникновением серьёзных проблем.
Однажды, не знаю на какой станции (это был город с большим вокзалом) мы с мамой пошли за кипятком. Благополучно отстояв очередь, мы уже подходили к своему вагону, когда поезд тронулся и медленно поехал. Мама подхватила меня одной рукой, в другой руке у ней был чайник с кипятком, и побежала. Кто-то помог маме схватиться за поручень, забраться на нижнюю ступеньку лестницы и подняться в вагон, предварительно забрав из её рук меня. Всё произошло очень быстро, я даже не успела сильно испугаться. Но для мамы это не прошло бесследно. Пока всё это происходило, из носика чайника на мамину ногу лился кипяток, а мама в горячке не чувствовала этого. Ожёг на ноге, был довольно сильный. Кроме того все ноги у мамы были в синяках и ссадинах. Это долго болело, даже после приезда в Свердловск. За всеми дорожными проблемами, мама совсем забыла о моих больных ногах и, как потом она рассказывала, в Свердловске с удивлением обнаружила, что я перестала хромать.
СВЕРДЛОВСК
В Свердловске мы поселились, как и планировалось, у бабушки Дарьи. Она имела дом в частном секторе города. Там же жила и Валя с дочкой. Дом был бревенчатый, одноэтажный, но довольно большой – всем хватило места. При доме был участок, огороженный забором. Хорошо помню – я сижу на деревянном крылечке, а бабушка рядом в большом корыте замачивает, для засолки, крупные грузди. На Урале грузди не варили, их несколько дней вымачивали в колодезной воде, меняя воду, а потом слоями укладывали в бочки, пересыпая солью и пряными травами, закрывали деревянным кругом, на который клали большой камень, и спускали в погреб. Получалось вкусно.
У бабушки мы прожили не долго. Мама не поладила с властной свекровью. Дарье Фёдоровне мама не очень нравилась. Она говорила, опять же по маминым рассказам: « Какую некрасивую Саша нашёл себе жену – малая, худая, чернявая. То ли дело моя Валя красавица – большая, толстая, белая». А мама была очень хорошенькой, стройной, невысокой, смуглой шатеночкой с независимым характером, и папа её очень любил. В это время мамина сестра Шура с семьёй и с бабушкой Фросей находились в Казани, там же жила и старшая мамина сестра Вера с семьёй. Мама решила ехать к ним в Казань. Она купила билеты и сообщила об этом папе, наверное, позвонила. Тогда домашних телефонов почти ни у кого не было, но в почтовых отделениях были переговорные пункты с кабинками, и можно было заказать разговор. Абонента на переговорный пункт в его городе вызывали срочной телеграммой. Так мама, наверное, связывалась с Казанью. С папой было проще, в его кабинете был не один телефонный аппарат.
Мы – мама, Рудик и я, сидели на вокзале, на чемоданах и ждали поезда на Казань, когда к нам подошёл молодой военный и спросил у мамы документы. Ознакомившись с документами, он сказал: «Поступило распоряжение из Кремля. Вам не надо ехать в Казань. Сейчас на машине вас отвезут в Шарташ, там приготовлена для вас летняя дача. Пока тепло, вы поживёте там, скоро вам выделят жилплощадь в городе со всеми удобствами». Он взял наши чемоданы и пошёл к машине, мы пошли за ним.
Маленький летний домик стоял почти на пляже озера Шарташ на территории пионерского лагеря. Последняя смена уже закончилась, и народу на территории было очень мало. Нам понравилась большая светлая комната с застеклённой терраской и отдельным входом через эту терраску. Погода стояла тёплая и солнечная. Ласково плескались маленькие волны огромного, очень красивого озера. Купаться нам с Рудиком мама не разрешала (сама то, я думаю, вечерком купалась), но я целыми днями бегала по пляжу, играла в чистый песочек. В этом уютном домике мы прожили, наверное, недели две.
В Свердловске нас поселили в коммунальной квартире на первом этаже кирпичного, красного дома (в нем было четыре или пять этажей), в котором в то время жили, в основном, эвакуированные из Москвы семьи работников Кремля. Комната наша была не большая, но уютная. В комнате стояли две железные кровати (мне кажется, тогда все кровати были железные), на одной кровати спал Рудик, на другой, пошире – мы с мамой. У противоположной стены стоял обеденный квадратный стол, несколько стульев и шкаф для одежды. Между шкафом и столом на стене висела чёрная тарелка радиорепродуктора. По вечерам и утром мы слушали последние известия, сводки Информбюро о положении на фронте. В квартире, кроме нас с Рудиком, жили дети разного возраста, в том числе и мои ровесники. Мы подружились, играли вместе, ходили, друг к другу, в гости. В самой большой комнате, посреди комнаты, стоял круглый стол. За этим столом мы часто собирались по вечерам. Кто-нибудь из взрослых, или из старших детей, читал вслух детские книжки, бывало, мы занимались рисованием.
Мама в Свердловске не работала. Наверное, в переполненном людьми городе было сложно найти работу, но главное, надо было смотреть за детьми и кормить их. Рудик пошёл в школу, во второй класс, а вот о детском садике для меня и речи не шло. Нас прикрепили (и не только нас из нашего дома) к обкомовской столовой. Мы каждый день ходили туда обедать, довольно далеко, пешком, зимой по льду озера. На обед всегда был какой-то суп, второе и, обязательно кисель. Этот кисель меня занимал, он был всегда разного цвета – розовый, красный, синий и, даже зелёный разных оттенков. Из чего его варили? Я однажды спросила об этом у мамы, она ответила: «Не знаю, ешь, что дают». Но надо было ещё завтракать и ужинать. Мама много времени тратила на приобретение продуктов питания. Часто рано утром, когда мы с Рудиком ещё спали, мама бегала на рынок. Ей, порой, удавалось купить там конину (говядины и в помине не было). Из конины мама делала котлеты и кормила ими нас – сама не ела, говорила, что не хочет.
Что такое домашний холодильник, тогда ни кто и не знал, продукты покупали понемногу, и хранили их зимой между двойными оконными рамами. Накормив нас завтраком и проводив Рудика в школу, мама, обычно убегала за хлебом и другими продуктами, которые давали по карточкам. Там всегда надо было отстоять длинную очередь. Я оставалась одна, правда в квартире всегда был кто-то из взрослых, кто присматривал за детьми, пока матери стоят в очередях. Возможно, женщины делали это по очереди. Мы не были голодными (грех жаловаться), но вкусненького было мало, а так хотелось. Иногда, когда маме удавалось купить на рынке белую булку и немного сливочного масла, мама баловала нас «пирожными» – кусок белого хлеба мазала маслом и посыпала сахарным песком. Это было так вкусно!
Где то в середине осени, папа по телефону сказал маме, что в наш дом в Новоспасском переулке попала фугасная бомба и половина дома, где была наша квартира, превратилась в груды битого кирпича. Хорошо, что ни кто не пострадал, многие были в эвакуации, оставшиеся в бомбоубежище или на работе. Папа в то время жил в своём кабинете, домработница Галя, которая продолжала жить в нашей квартире, в этот вечер ушла в гости к подружке и там заночевала. Когда разбирали завалы, доставали уцелевшие вещи и приглашали хозяев на их опознание. Папа узнал только наш персидский ковёр, который в 1938 году они с мамой привезли из Туркмении, и мою довоенную куклу с закрывающимися глазами. Как она осталась цела, просто чудо. Папа потом прислал этот ковёр и куклу посылкой в Свердловск. Где бы мы потом ни жили, этот ковёр всегда висел над диваном. Я продала его только в 2005 году, когда переехала в новую квартиру из пятиэтажки. Ковёр был старый, грязный, нести его в химчистку у меня не было сил. Я увидела объявление о скупке довоенных ковров, позвонила, подумала, ну дадут мне за него 1,5-2 тысячи рублей, и ладно. Приехал холёный мужчина средних лет, восточной внешности, посмотрел ковёр и сказал, что тот в плохом состоянии, требует серьёзной реставрации, и он не даст за него много. Я спросила – сколько? Он ответил мне – две тысячи рублей. Я согласилась. Как он схватил ковёр, как, скорей понёс! Видно, ковёр стоил дороже и покупатель, наверное, боялся, что я передумаю. А с куклой я очень долго играла. Не помню, куда она потом девалась, когда я подросла, наверное, кому-нибудь отдала.
Я росла девочкой смышленой, любила рисовать, любила слушать, когда мне читают книжки, знала много стихов наизусть и с удовольствием их декламировала. Но вот беда – я долго не выговаривала букву «р». Перед самой войной я, наконец, научилась говорить эту букву и рычать «рррр», мне это так понравилось, что я часто и вместо «л» стала говорить «р». Мама билась, билась над тем, чтобы я правильно говорила, но у неё ничего не выходило – я «рычала». Помог смешной случай. Папа иногда присылал нам небольшие продуктовые посылки. У него был хороший, по тем временам, поёк, и он, наверное, сладости и, что повкусней, сам не ел, а присылал нам. Однажды в посылке было несколько шоколадных конфет. Я уж и вкус их забыла. Мама дала нам с Рудиком по конфетке. Рудик конфету сразу засунул в рот, а я, растягивая удовольствие и откусывая по маленькому кусочку, вышла в коридор. Соседи увидели меня с конфетой, и кто-то спросил: «Ира, откуда у тебя такая конфета?» я гордо и громко ответила: «Папа прислал!» Но, в слове «прислал», я вместо «л» выдала раскатистое «р». Как же надо мной смеялись, повторяя на разные лады: «Надо же какой у тебя папа, как он умеет …». Я со слезами убежала в свою комнату. С тех пор никогда уже не путала эти две буквы и говорила так, как надо.
Шла война. По вечерам с замиранием сердца слушали по радио последние известия, женщины часто плакали, а мальчишки во дворе бесконечно играли в войну. В нашем доме было много детей разного возраста. В большой тихий двор детей выпускали гулять одних. И меня мама стала отпускать гулять, когда была дома и занималась готовкой, или стиркой, или другими хозяйственными делами, которые занимали довольно много времени. А во дворе шли бесконечные «военные сражения». Мальчишки кидались камнями, кусками каменного угля, сражались на саблях, которые делали из железных обручей от бочек. Часто они травмировали друг друга довольно серьёзно, а уж на синяки и шишки никто не обращал внимания. Не миновали травмы и нас с Рудиком.
Однажды я возвращалась с прогулки и уже подошла к входной двери в подъезд, когда меня кто-то окликнул из подружек. Я повернулась спиной к двери, и в этот момент мне в голову случайно попал, очевидно, очень острый кусок каменного угля, который пробил шапку и голову выше лба, повредив, как оказалось, большой сосуд. Я заорала от боли, по моему лицу потекло что-то липкое, я закрыла лицо руками. Мама выскочила из двери, схватила меня на руки. Всё лицо и руки у меня были в крови. Мама очень испугалась, целы ли глаза. Когда мама дома сняла с меня шапку, вытерла кровь, она обнаружила не большую, но глубокую ранку, из которой пульсируя текла кровь. Чтобы остановить кровь и обработать рану, маме пришлось выстричь вокруг волосы. Я до вечера лежала, а потом несколько дней ходила с забинтованной головой. Рудику железной саблей кто-то угодил по переносице. Помню, как его принесли наруках всего в крови. Мама обработала руну, остановила кровь. Рудик несколько дней не ходил в школу, лежал. На его точёном прямом носике, на всю жизнь осталась интересная горбинка. Это была первая, но не последняя травма носа у Рудика. В подростковом и юношеском возрасте он много занимался спортом, и лёгкой атлетикой, и боксом, и самбо, и его носу часто доставалось. Однако всё это не мешало ему оставаться очень красивым мальчиком, юношей и т.д.
С бабушкой Дарьей и Валентиной мы, практически, не виделись. Как-то зимой самая старшая папина сестра Серафима пригласила нас в гости, кажется, это был её день рождения. Там, конечно, были все – и Дарья Фёдоровна, и Валя, и самая младшая сестра папы Зоя. Зоя мне понравилась, она была молодая, красивая и приветливая. Ещё там был муж тёти Симы, не помню, как его звали и их дочка Вера, совсем взрослая, большая девочка, как мне тогда казалось (Вере было тогда лет 12). Вера не проявила никакого интереса к такой мелюзге, как я, хотя мне хотелось с ней поговорить. С Рудиком Вера немного пообщалась. Мою двоюродную сестру Веру я видела один раз в жизни – тогда.
Папа, как и большинство мужчин, просился на фронт, писал заявления, но его не пускали. В мамином архиве сохранилось одно такое заявление с размашистой резолюцией Сталина – отказать! В конце весны 1942-го года, вместо фронта, папу направили в Челябинск, заместителем начальника Политотдела строительства большого порохового завода. Он приехал за нами на легковой машине, и мы, собрав свои скромные вещички, поехали в Челябинск. Ехали мы долго. Я сидела у мамы на коленях и смотрела в окно.
ЧЕЛЯБИНСК
В Челябинске, в центральной части города нас ждала просторная двухкомнатная квартира в многоэтажном доме. Очевидно, дом имел пять этажей, т.к. лифта в нём не было. Хотя, может быть, дом был выше и лифт в нём был, но не работал. По лестнице всегда ходили пешком. Квартира была обставлен простой казённой мебелью: железные кровати, несколько тумбочек, шкаф для одежды, книжный шкаф, большой обеденный стол и диван, обтянутый чёрным дерматином. Кажется, было два балкона – на кухне (точно был) и в большой проходной комнате. В доме был водопровод и канализация, паровое отопление, которое до нового года не работало, в квартире – туалет и кладовка.
К нам вернулась бабушка Фрося, а мама устроилась работать в ближайшую поликлинику участковым врачом. Рудик осенью пошёл в третий класс. Что касается питания, то, как говориться, ничего лишнего, но всё необходимое было. На каждого ежемесячно выдавали продовольственные карточки, маме – рабочую, мне и Рудику детские, бабушке иждивенческую, а у папы был спецпаёк. Из подсобного хозяйства строительства время от времени нам привозили овощи. Беда была в другом – у нас было очень мало посуды, в эвакуацию взяли минимум, всё остальное осталось в московской квартире, в доме, который был разрушен. Купить необходимое было, очевидно, негде (война). Папа с утра до ночи был на работе и его хозяйственными делами старались не обременять. На рынке посуду не продавали а, только меняли на продукты питания, в основном на хлеб. Бабушка, втайне от папы, но с согласия мамы, ходила на рынок, когда удавалось сэкономить буханку хлеба и меняла на посуду. Постепенно, кое-что у нас появлялось, только не удавалось приобрести бидон и нормальные кастрюли. Суп варили в чайнике. Потом чайник мыли и кипятили воду для чая. Однажды, бабушка попала в одну из облав, которые довольно часто на рынках проводила милиция. Бабушку арестовали, отвели в отделение и стали допрашивать – где она украла буханку хлеба. Бабушка говорила, что это часть семейного пайка, дочка работает в больнице, получает рабочую карточку. «Ваша дочка крадет у больных хлеб» – закричали на неё – «Сейчас мы её арестуем!». Бабушка совсем перепугалась и сказала, кто у неё зять. Куда-то позвонили, и отпустили бабушку, отобрав буханку хлеба. Бабушка вернулась домой сама не своя.
Вечером с работы папа вернулся сердитый и строго, не повышая голоса, потребовал от мамы и бабушки, что бы такой самодеятельности больше не было, и они его не позорили. Кстати, я никогда не слышала, что бы дома, в семье папа разговаривал с кем-то на повышенных тонах или использовал грубые слова. Он был доброжелательным, спокойным и весёлым человеком, но, когда считал нужным, умел быть строгим. Через несколько дней нам привезли трёхлитровый бидон и три кастрюли (на семь литров, на четыре и на два литра), сделанные из нержавеющей стали. Всё это очень долго служило нашей семье. Средняя кастрюля ежедневно использовалась и лет через двадцать, наконец, прохудилась. Бидон висит в кухне на дочкиной даче, иногда им пользуемся, а самая большая кастрюля до сих пор служит – мы на даче греем в ней воду на плите, когда надо много горячей воды, и варим грибы после походов в лес.
Война шла далеко. В Челябинске не было воздушных тревог и, тем более, бомбёжек. Но город жил трудной жизнью. Все напряжённо слушали последние известия по радио, переживали. Были очереди за хлебом и другими продуктами, которыми отоваривали карточки. В октябре не включили паровое отопление, обещали затопить через месяц-полтора. Зима началась с сильных морозов. Кухня у нас была большая с кухонной плитой, которая топилась дровами. Нам сделали в кухне двухъярусные полати, мы с бабушкой спали внизу, а Рудик на «втором этаже». Папе привезли самодельный электрический обогреватель – асбестовая труба на ножках, обмотанная спиралью (как на электроплитке). Папа с мамой спали в спальне и на ночь включали это чудовище, которое на день прятали под кровать и чем-то ещё прикрывали, т.к. пользоваться в квартирах электрообогревателями категорически запрещалось, и бывали проверки. В большой комнате температура воздуха опускалась порой ниже нуля.. Я, одевшись, как на улицу, ходила туда днём гулять – меня одну ещё во двор гулять не пускали, а бабушке гулять со мной было некогда. Ещё в этой комнате после стирки вешали сушиться бельё, оно замерзало, как на улице, но через несколько дней высыхало. С дровами были сложности. Держать дрова в квартирах запрещалось, во дворе стояли общие сараи для дров, но дрова там долго не лежали – куда-то исчезали. У нас на кухне над плитой была глубокая ниша не знаю для чего. Когда нам в очередной раз привезли дрова, решили их сложить в эту нишу. Завесили нишу занавеской. Через некоторое время прибежала комендант дома, ей кто-то сообщил, что в квартиру носили много дров. Она кричала, что дрова надо отнести в сарай. Бабушка ей сказала, что никаких дров в квартире нет. Комендант обежала всю квартиру, заглянула в кладовку, под кровати, но дров не нашла. За занавеску над плитой она заглянуть не догадалась.
Ванных комнат в квартирах нашего дома не было. Меня обычно мыли на кухне в корыте. Мама и бабушка раз в неделю ходили в баню. Чтобы купить билет в баню, следовало представить в кассе справку, что отработан час на пилке и колке дров во дворе бани. Иногда мама одна отрабатывала два часа, иногда они с бабушкой ходили туда вдвоём и брали меня – я крутилась рядом, играла со щепками. Как решался вопрос с мытьём папы и Рудика, я не помню.
Мне кажется, ещё до Нового Года в нашем доме была организована платная прогулочная группа для детей дошкольного возраста (5-7 лет). Меня в эту группу записали, и я ходила на прогулки до весны. Мы, около десяти детей, живущих в доме, собирались во дворе и в сопровождении руководительницы группы шли гулять на два часа. Недалеко от нашего дома (минут 10 ходьбы) располагался большой городской парк. Чаще всего мы ходили гулять в этот парк. Дорожки там были не чищены, но люди протоптали тропинки, по которым мы и ходили. До парка мы шли парами, в парке нам разрешалось побегать по снегу, поиграть. Там имелись мелкие строения, беседки, и мы часто играли в прятки. В середине парка стоял большой дворец пионеров – зимой 1942-43 года он не работал. Мне это здание казалось сказочным дворцом. Может быть, это была перестроенная церковь или, действительно, бывший дореволюционный дворец. Во дворце за огромными окнами виднелись разные макеты кораблей, самолётов… Мне это так нравилось. Однажды, ещё зимой, на обратном пути я остановилась у окна дворца и засмотрелась на модели. Наша руководительница не заметила, что я отстала. Когда я спохватилась, группы было не видно. Я испугалась. Я не знала дорогу к дому, я просто не обращала внимания на дорогу, когда шла в паре с кем-то из ребят. Очевидно, я побежала не в ту сторону, куда было надо и вышла из парка – всё было незнакомым. Из моих глаз потекли слёзы, я заревела в голос. Ко мне подошла женщина, стала расспрашивать. В это время откуда-то появилась руководительница нашей группы, за ней бежали дети. Оказывается, они хватились меня, когда при выходе из парка стали вставать в пары. Все были рады, что я нашлась, и просили меня не рассказывать маме об этом приключении. Я пообещала и своё обещание выполнила.
Папа обычно обедал дома, он приезжал около 6-ти часов вечера, мыл руки, обнимал меня и маму и мы все садились за стол. Это было святое. После обеда папа немного отдыхал, полчасика дремал в спальне, потом немного играл со мной, разговаривал с мамой, бабушкой, спрашивал, как дела в школе у Рудика. Потом папа собирался и опять уезжал на работу до ночи – по вечерам у них были какие-то селекторные совещания. Возвращался папа, когда я уже давно спала. Мы вечером собирались в кухне, там всегда было тепло. Мама, иногда бабушка, читали вслух. Читали разные книги. Я плакала над «Хижиной дяди Тома», с удовольствием слушала детски книжки Чарской. Как-то мама прочитала нам статью из газеты о подвиге Зои Космодемьянской, что-то читали о лётчике Валерии Чкалове и много всего другого. После чтения мы пили чай и меня отправляли спать. Рудик доделывал уроки, мама с бабушкой занимались хозяйственными делами.
За несколько дней до Нового Года включили паровое отопление. Стало сразу веселей. Мы в срочном порядке принялись по вечерам клеить ёлочные украшения из цветной бумаги: цепочки, гирлянды разноцветных флажков, хлопушки и т.д. За день до Нового Года привезли большую ёлку, мы нарядили её в большой комнате, теперь там было тепло. На ёлку мама повесила немного конфет, но до Нового Года трогать их не велела.
Накануне Нового Года мама и папа ушли в гости, а мы – бабушка, Рудик и я, как обычно попив чая, легли спать. Утром первого января 1943 года я проснулась и увидела на стуле у кровати подарки: игрушечный деревянный набор для стирки белья. В этом наборе была маленькая шайка (литра на 2-3), ведёрко (на 3-4 литра, кажется, из нержавейки), корыто на подставке, щипцы для перекладывания горячего белья. Кроме того там был каток для прокатывания белья вместо глажения и, кажется, что-то ещё – полный набор предметов для стирки в деревенской семье, где и утюга то не было. Всё в миниатюре, в два-три раза меньше. Я потом с удовольствием играла в стирку, стирала кукольную одежду, какие-то тряпочки. У кровати Рудика тоже был интересный подарок – в аккуратном, деревянном ящике набор маленьких столярных инструментов: разные рубанки, пилы, молоточки и прочие инструменты, которыми можно было по-настоящему пилить и строгать. Рудик тоже изредка что-то строгал и пилил. Наверное, папа заказывал это в столярной мастерской. На завтрак в этот день было что-то вкусное, после завтрака можно было сорвать конфетку с ёлочки. К обеду ждали гостей, мама с бабушкой что-то готовили, а папа, я и Рудик пошли гулять. Гости (несколько пар с детьми) пришли с подарками, в основном это были предметы женского рукоделья: вышитое крестиком саше, красивая, вышитая наволочка на маленькую подушку и т.д.
Жизнь семьи шла своим чередом. Я не помню, каких либо ярких событий. Весной, когда немного подсохло, мне стали разрешать гулять во дворе дома одной. У меня появились подружки. Во дворе стояли высокие дровяные сараи. К сараям были приставлены длинные, деревянные лестницы, очевидно, для того, чтобы можно было забраться на чердак. Любимым нашим развлечением были игры на этих лестницах: рассаживались на узеньких ступенях-перекладинах и начинали громко рассказывать страшные истории, страшные сказка, но чаще баловались, занимались физкультурой. Мы по очереди висели на лестнице на руках, пытались подтягиваться, висели на лестнице вниз головой, зацепившись за ступень-перекладину, и в таком состоянии пытались перебираться от ступени к ступени. Играли в фантики, в стёклышки, в подвижные игры с мячом.
Однажды, когда мы, как всегда, играли около сараев, подъехала грузовая машина, рабочие и водитель стали её разгружать, громко переговариваясь. Я обратила внимание, что они часто произносили какие-то незнакомые слова. Одно слово они произносили особенно часто. Это слово было коротким, звонким и начиналось на букву «б». Мне слово понравилось, я его запомнила. Когда вся наша семья собралась за обедом, я, что-то рассказывая, громко произнесла новое слово. Рудик захихикал, мама и папа опешили. Мама вскочила и уже открыла, было, рот, что бы что-то сказать (она, наверное, хотела меня отругать и, может быть, вытащить из-за стола и отшлёпать), но папа мягко остановил её и спросил меня, откуда у меня это слово, где я его слышала. Я рассказала. Папа погладил меня по голове и тихо объяснил, что это плохое слова, что его и другие подобные слова, воспитанные люди не должны использовать в своей речи, ведь я никогда не слышала это слово дома, ну, и так далее… Я обещала папе, что больше никогда не буду повторять уличные слова. Все успокоились и продолжали обедать. Конечно, потом я узнала значение и этого, и других подобных слов. К счастью, в той среде, в которой я жила, не принято было пользоваться ненормативной лексикой. Может быть, в те времена это было не так распространено, как сейчас. Может быть, мне просто повезло. Но я действительно никогда в жизни не произносила подобных слов. Да и необходимости такой не было, в русском языке достаточно приличных слов.
На Первомайские праздники мы все (кроме бабушки) отправились на праздничное торжественное собрание Управления стройки в городской дворец культуры. В большом зале почти все места были заняты. Мы – мама Рудик и я, сидели впереди, папа сидел на сцене, в президиуме. Сначала руководство стройки говорило речи о Первомае, о военных победах на фронте и трудовых победах в тылу. И папа что-то говорил, у него это очень складно получалось, и он был такой красивый на трибуне… После торжественной части состоялся концерт городской самодеятельности. Пели военные песни, плясали, играли на разных музыкальных инструментах. Всё было красиво, но мне было скучно и хотелось побегать. Когда концерт закончился, мы пошли к выходу и вышли на улицу. Ярко светило солнце. Взрослые остановились, о чём-то разговаривая. Я увидела машину, на которой мы приехали, и побежала к ней. Подёргала дверцу, она открылась. Я забралась на водительское место, покрутила руль и с интересом стала трогать и дёргать разные ручки. Одна ручка поддалась и, вдруг, машина медленно поехала. Впереди был небольшой спуск и лестница к реке. Я растерялась, и, говорят, закричала. Какой-то человек метнулся к машине, на ходу вскочил в неё, дёрнул какую-то ручку. Машина остановилась. Человек схватил меня в охапку, вынес из машины и поставил на ноги. Всё это произошло в считанные секунды. Подбежали мама и папа. Мама что-то закричала, дёрнула меня за руку и довольно чувствительно шлёпнула по мягкому месту, успела только один раз – папа подхватил меня на руки и прижал к себе. Потом мне долго внушали, что в машине нельзя садиться маленьким девочкам на место водителя и, тем более, трогать какие-либо ручки и педали…
Лето 1943 года было тёплым. Несколько раз в выходные дни мы ездили на природу, на реку Миасс, на целый день вместе с другими папиными сослуживцами и их семьями. Там было очень хорошо. Большой песчаный плёс, недалеко заводь и заросли тростника. Загорали, купались – у берега было мелко, а под ногами мягкий, тёплый песочек. Мы, дети, много бегали по песку, плескались и брызгались в воде, потом валялись на тёплом песке. Мужчины ловили рыбу. На костре варили из свежей рыбы уху. Уха получалась очень вкусной. На обратном пути, в машине я обычно спала, и папа нёс меня домой на руках.
По выходным мама, иногда брала меня с собой, когда шла на рынок. Она покупала там зелень, морковь и т.д. Выбор был небольшой, всё стоило очень дорого. Как-то раз мама увидела клубнику. Ягоды были крупные, яркие, ароматные, но покупали их мало. Мы подошли, мама приценилась. Цена была заоблачной. Ягоды продавались не на вес, а поштучно. Мама купила мне пять ягодок, достала бутылочку с кипячёной водой, которую брала с собой на случай, если ребёнок захочет пить, ополоснула ягодки и стала давать мне по ягодке прямо в рот. Как же было вкусно! Я помню эти ягоды до сих пор.
Пороховой завод построили досрочно. В мамином архиве есть вырезка из местной газеты, где приведён текст телеграммы о вынесении благодарности руководству стройки за подписью Сталина. Папа получил новое назначение и в конце лета мы распрощались с Челябинском – поехали в Боровск.
БОРОВСК
Боровск в 1943 году представлял собой небольш0й посёлок, расположенный в нескольких километрах от города Соликамска. В посёлке находилось большое строительное Управление, подведомственное Берии. Что там строили, я не помню, а, скорее всего, и не знала. То, что в Челябинске строили пороховой завод, я запомнила, благодаря газетной вырезке, о которой я уже писала. Рабочими на стройке работали заключённые, руководили в основном военные (впрочем, как и в Челябинске). В посёлке были деревянные, типовые для того времени, двухэтажные дома, в каждом по восемь квартир – правда с балконами на втором этаже, с канализацией, водопроводом и, кажется, с печным отоплением. Кругом – уральские леса и зоны за колючей проволокой с бараками. Кроме двухэтажных домов, были ещё и хорошенькие коттеджи на одну или две квартиры. Естественно – было административное здание строительного Управления, а также, школа, небольшая поликлиника и симпатичный клуб, в котором проходили все торжественные мероприятия, большие совещания, показывали кино и работали различные кружки для детей и взрослых.
Приехали мы в Боровск августе. Как мы переезжали, я не помню. Может быть, мы ехали на машине – там не очень далеко. Поселились мы в одном из двухэтажных домов, их было три или четыре, на втором этаже в трёхкомнатной квартире. Совсем рядом шумел сосновый лес, перед домами – небольшой песчаный пустырь. Метрах, наверное, в трёхстах, через лес была проложена узкоколейная железная дорога с насыпью.
С нами приехала бабушка, и мама быстренько устроилась на работу. Рудик собирался в школу, уже в четвёртый класс. Мне не хватало двух месяцев до семи лет, но мне тоже очень хотелось в школу. В ближайших домах оказалось несколько девочек моего возраста. Я быстро с ними познакомилась. Мы были уже большие, и нам разрешалось гулять без взрослых, бегали по всему посёлку и даже по лесу, но только до железной дороги. Переходить эту дорогу нам категорически запрещали – там можно было заблудиться. Я как-то очень быстро освоилась в посёлке, знала, где клуб, где школа, поликлиника. И вот, первого сентября я самостоятельно после завтрака пришла в школу и заявила, что хочу учиться, и сказала, как меня зовут. Меня отвели в класс и посадили за парту третьей, попросив девочек потесниться. За некоторыми партами уже сидело по три человека. Мне дали тетрадь и заточенный карандаш. Я с удовольствием рисовала палочки и слушала сказку, которую читала учительница. После уроков я пришла домой и гордо заявила, что поступила в школу. После обеда папа взял меня за руку, и усадил рядом с собой на диван. Он сказал мне, что я большая девочка и должна понять, что идёт война, много эвакуированных и школа переполнена, если тебя возьмут в школу, то не смогут взять кого-то, кому уже исполнилось семь лет. «Ты пойдёшь в школу через год, учись дома читать и писать а, чтобы тебе не было скучно, что-нибудь придумаем, и, пожалуйста, не плачь» – сказал папа. Я, конечно, всплакнула, но пришлось принять решение папы.
Меня и Рудика родители записали в танцевальный кружок, который функционировал при клубе. Рудика записали ещё в какой-то кружок. Танцами занимались два раза в неделю. Каждое занятие начиналось с балетного станка и специальной гимнастики, потом разучивали танцы и танцевальные постановки-миниатюры. Первое время болели все мышцы, потом стало легче. Эти занятия в течение года дали мне многое. Я научилась легко двигаться и всю последующую жизнь очень любила танцевать, и хорошо танцевала, занималась танцами и в школе и, даже, в институте. Мы разучивали разные танцы и выступали на клубной сцене в праздничных программах самодеятельности. По-моему, на Новый год я танцевала танец куклы. Меня хотели одеть в какой-то национальный костюм, но мне захотелось балетную пачку. Сшили пачку из марли, сильно накрахмалили, мама долго её отглаживала – получилось красиво. Рудик танцевал танец с саблями. И ещё, мы оба участвовали в танцевальной инсценировке сказки «Три поросёнка и серый волк», Рудик был волком, а я одним из трёх поросят.
Кроме танцев я всю зиму занималась изучением французского языка. Нашли преподавательницу, организовали группу из нескольких девочек-ровесниц. Занимались часто у нас дома, иногда в других квартирах два или три раза в неделю. Мне очень нравилось. К началу лета мы все уже немного болтали по-французски. Очень жаль, что в следующую зиму заниматься французским не пришлось, не нашли преподавателя, а потом я всё, конечно, забыла. Нам с Рудиком сделали лыжи, которые одевались на валенки. Папа научил меня кататься на лыжах. Зима прошла незаметно.
На Первомайские праздники мама с папой ходили в гости. У хозяев квартиры перед праздником ночью ощенилась собака. Гости разглядывали щенков и выбирали, какого потом возьмут. Через месяц нам принесли крошечного, очаровательного, белого, пушистого щеночка. Это была девочка, и мы назвали её Динкой. Она была, как говорили, помесью шпица и северной лайки. Как уж получилась такая метиска – я не знаю. Динка была совершенно белой и очень пушистой, хвост баранкой, как веер, светло-бежевые очки вокруг глаз. Чернели только весёлые глаза и влажный нос. Просто красавица! Динка выросла в собаку среднего размера и прожила у нас восемь лет.
Весной 1944 года на пустыре перед домами устроили огорода. Завезли землю (там был один песок) разгородили плетнями маленькие участки для каждой семь (по сотке, а может быть и меньше). Парников тогда и в помина не было. Завезли конский навоз и сделали всем по высокой грядке для огурцов. В навозе выкапывали глубокие лунки, в которые насыпали чернозём и сеяли огуречные семена. Грядки никогда ни чем не накрывали. Лето было жарким. По вечерам мы поливали свой маленький огородик. Воду носили из дома в вёдрах. Я с удовольствием участвовала в этой работе и бегала со своим маленьким ведёрком. В огороде выросла вкусная морковка, разная зелень, которую все с удовольствием ели, картошка и много великолепных огурцов. Огурцы были до первых заморозков.
Я и мои подружки жили беззаботной детской жизнью. Целыми днями бегали босиком, даже в лес – везде был песок. Вечером чуть ли не со слезами приходилось мыть ноги и надевать сандалии с носочками – так не хотелось, но мама требовала. Играли в фантики, собирали цветные стёклышки и осколки красивой довоенной чайной посуды. Любили играть в ножечки. На земле чертился большой круг и делился на равные секторы по числу участников. Потом по очереди бросали ножик, нарезали себе участки и так, пока победитель не получал весь круг. Были и другие игры. За домами стояли дровяные сараи. Мы ещё зимой любили прыгать с крыш сараев в глубокий и мягкий снег. Мы друг перед другом изощрялись падать в снег плашмя, боком, сидя, оставляя на снегу забавные отпечатки своих тел. Летом мы возобновили прыжки, прыгали в песок. Песок был не такой мягкий, как снег. Откуда то, у нас были большие листы плотной бумаги. Мы привязывали к углам этих листов верёвочки и называли это парашютами. Как никто из нас не изувечился, не знаю.
Где-то весной или в начале лета случился небольшой, но довольно неприятный инцидент. Я не знаю, как у руководства были прикреплены персональные машины. Утром за папой всегда приезжала легковая машина, наверное, эмка. Когда надо было куда-то поехать в другое время, звонили в гараж и вызывали или легковую машину, или пикап, (это такая легковая машина с кузовом, в котором были сиденья для пассажиров). Иногда ездили в Соликамск на рынок и по другим делам. Номер телефона гаража был простой. Как-то мне и моим подружкам захотелось покататься на машине. Почему-то именно мне надо было звонить в гараж. Может мои подружки были похитрей? Я позвонила и машина приехала. Водитель несколько удивился, но разрешил нам забраться в машину и немного покатал. Вечером папа после обеда сказал мне, что у него ко мне серьёзный разговор. Мы ушли в другую комнату и папа мне сказал, что я поступила очень некрасиво и ему за меня стыдно. Машину вызывают только по делу, в обязанности водителя не входит катать избалованных детей. Ну, и что-то ещё в таком же духе, папа внушал мне минут пятнадцать. Мне стало стыдно, я расплакалась, попросила прощения и пообещала больше так, «по-барски» не поступать. Маму в это дело папа, очевидно, не посвятил, мама могла и накричать и отшлёпать.
Бабушка Фрося опять засобиралась в дорогу. Её младшая дочка Шура ждала третьего ребёнка. Проводили бабушку, я плакала, прощаясь с ней. На другой день к нам пришла высокая худенькая женщина, лет на десять постарше мамы. На женщине было простенькое темно-синее платье, в руках она держала небольшой узелок с какими-то вещами. Это была наша домработница. Звали её Паня, я и Рудик стали звать её тётей Паней. Тётя Паня была ещё заключённой, но до конца срока её оставалось около месяца. Мама тут же усадила тётю Паню пить чай, и они долго разговаривали. Потом мама показала ей, где она будет спать (на бабушкиной кровати), и тётя Паня приступила к своим новым обязанностям.
Была тогда такая категория заключённых в СССР, которая называлась ЧСИР (член семьи изменника родины). Это были жёны ошельмованных и замученных военачальников, инженеров, служащих и т.д. Среди них было много высокообразованных, интеллигентных женщин, были и искусные рукодельницы, талантливые художницы. В Боровске при лагере был организован цех ширпотреба с художественными мастерскими. Вольнонаёмные служащие могли заказать там, сшить предметы одежды, обувь. Всё делалось очень хорошо. А какие носовые платочки они делали из кусочков шёлка с тончайшей вышивкой и чудесным кружевом, сплетенным на иголках! У меня до сих пор сохранились два таких платочка, это чудо.
Муж тёти Пани был красным директором большого Сормовского завода. В середине 30-ых его обвинили в измене и посадили, а заодно, посадили и его жену-домохозяйку. Детей у них не было. Муж Тёти Пани сгинул в лагерях. Тётя Паня отсидела восемь или десять лет. Она была добрым человеком, хорошей хозяйкой и очень быстро стала членом нашей семьи.
Пару раз за лето мы всей семьёй, как и в Челябинске, ездили на природу в компании папиных сослуживцев на целый день. Ездили на Оку. Река была широкой, берег песчаный, погода хорошая. Все много купались, загорали, играли в разные игры и все вместе и отдельно дети и взрослые. Ели свежесваренную на костре уху из только что выловленной рыбы. Взрослые, наверное, и выпивали, но я не помню ни каких неприятных инцидентов – все знали меру, всем было весело и комфортно.
В это же лето, папа уезжал надолго в командировку, кажется, в Казахстан. Чем ему там пришлось заниматься, я не знаю. Сейчас я думаю, что это было связано с принудительным переселением некоторых народов. Папа приехал очень усталый и какой-то грустный. В подарок он привёз мне огромное красное яблоко. К тому времени я уже забыла вкус яблок, и это яблоко я с великим наслаждением съела вместе с сердцевиной и косточками.
В конце августа, а может, в начале сентября, пошли грибы. Их было очень много. С подружками мы в ближайшем лесочке собирали сыроежки, находили и белые. Мама с папой в выходные пару раз ездили за грибами на пикапе с кем-то из местных, знающих леса. Привозили практически полный кузов грибов. Грибы варили, жарили, солили, мариновали и сушили, делая на зиму припасы. Нам потом это всё очень пригодилось.
Первого сентября 1944 года я пошла в школу. Мне сшили школьную форму: коричневое платье и два фартука – белый и чёрный. Мама сшила мне из остатков, наверное, довоенного шитья белый воротничок и манжеты. Первый раз в школу я надела белый фартук, и мама вплела в мои ещё короткие, но толстые косы белые ленты с большими бантами. В школе мне очень понравилось и я начала с удовольствием учиться. Проучилась я в этой школе чуть больше месяца. Папу перевели на новую работу, и мы поехали в Абезь.
АБЕЗЬ. Октябрь 1944 – апрель 1945.
Абезь – небольшой посёлок на берегу реки Усы, между городами Печора и Воркута, в трёх километрах (южнее) полярного круга, построенный на вечной мерзлоте. В конце войны в Абези находилось управление (и вся администрация) «Севпечорстроя», организации из ведомства Берии, большая часть «архипелага ГУЛАГА». Территория, подведомственная «Севпечорстрою» была огромной – от берегов северных морей до города Киров (Вятка) – тайга, тундра и лагеря, лагеря, лагеря, в которых содержались заключённые, работавшие на северных стройках и в шахтах. Папу назначили начальником политотдела «Севпечёрстроя».
В начале октября 1944 года мы отправились в путь, папа уехал чуть раньше. Нам выделили небольшой вагончик-теплушку, в котором была печка и нары вдоль одной стены. Рабочие погрузили в теплушку, все наши вещи, запас продуктов дней на десять, запас дров для печки, какие-то ёмкости с питьевой водой, Мама, Рудик, тётя Паня и я с Динкой по наклонной широкой лесенке забрались в теплушку. С нами ехал молодой, высокий и широкоплечий мужчина-проводник (думаю, он же охранник), не помню уже, как его звали. Лесенку убрали, кажется, она как-то крепилась к вагону. Задвинули двери, через какое-то время поезд тронулся и стал набирать скорость. В теплушке были небольшие окна. Как пространство теплушки освещалось в тёмное время суток – не помню. Ехали мы больше недели. Проводник топил печку, выносил на остановках Динку погулять, тётя Паня готовила еду. От Соликамска до Абези не было прямого поезда, на пересадочных станциях нашу теплушку отцепляли от одного состава и прицепляли к другому, часто к товарному. Иногда для ожидания нужного поезда, теплушку загоняли не несколько часов в тупик, и можно было выйти погулять. За всем этим внимательно следил наш проводник, у него был какой-то особый документ.
Мама много читала нам вслух книжки, часто играли все вместе в лото – и проводник, и тётя Паня, когда у неё было время. По несколько раз в день немного раздвигали двери теплушки, чтобы проветрить помещение. Мне нравилось, забравшись на нары, смотреть в окно. Сначала были леса в осеннем наряде, потом болотистое мелколесье с голыми кривыми деревьями, последние дня два – заснеженная тундра с чёрным кустарником, кое-где. Чем дольше мы ехали, тем чаще были видны из окна территории, огороженные прозрачными заборами (колючей проволокой) с вышками по углам и унылыми, серыми, низкими и длинными строениями внутри.
Однажды, нас всех перепугала Динка. На какой-то короткой остановке, как обычно, проводник чуть-чуть погулял с собакой. Поезд тронулся, а двери не успели задвинуть, и Динка, решив ещё погулять, спрыгнула на землю и, весело лая, побежала. Мы все закричали. Поезд набирал скорость. Проводник быстро спрыгнул за озорницей, с трудом поймал её и, уже на приличном ходу, сунув собаку в вагон, сам в него запрыгнул. Мы были счастливы, что происшествие закончилось благополучно, очень благодарили Динкиного спасителя. Больше никаких приключений в пути не было.
В Абезь приехали вечером. Может быть, было и не очень поздно, но совсем темно. Нас встречал папа. Мы все по нему соскучились, и он без нас скучал. Папа обнял маму, Рудика, а меня, уже большую девочку, подхватил на руки и расцеловал в обе щеки и в нос. На чём мы ехали к дому, не помню.
Квартира была большая, три просторных комнаты, большие кухня и прихожая. Нас ждал накрытый к ужину стол в самой большой комнате. Не помню, что мы ели, но меня поразил мягкий, очень вкусный, абсолютно белый хлеб. Белого хлеба я не помнила. Хлеб всегда был чёрный или серый.
Одноэтажный дом, в котором мы поселились, стоял на высоком берегу широкой поймы реки Усы. В доме было три квартиры, каждая с отдельным входом. Перед входом в каждую квартиру были низкие (по две ступеньки) крылечки с навесами. В одной из квартир этого дома жил с семьёй заместитель начальника «Севпечорстроя» по хозяйственной части Артамонов Андрей Васильевич, его жена, Евгения Мироновна, дочь Неля (Нинель) и сын Морик (Мор). Андрей Васильевич – огромный мужчина (выше 190см.), выходец из Донских казаков (так говорили), политизированный и не очень образованный служака, был на несколько лет старше папы Такие люди не редко встречаются среди кадровых военных. Он и детей своих назвал не простыми именами, Нинель – это Ленин, если отбросить мягкий знак и прочитать слово с конца, Мор – это первые буква слов: Мировая Октябрьская Революция. Морика ребята порой дразнили, называя «мор зверей». Когда пришло время получать паспорт, в паспорте записали имя Морис. Морик учился в одном классе с Рудиком, Неля – на класс или два старше. Евгения Мироновна была некрупной симпатичной женщиной, примерно ровесницей моей мамы. Она не работала, занималась семьёй, обихаживала мужа и баловала детей. В третьей квартире жил, мне кажется, главный инженер «Севпечорстроя», ни имени, ни фамилии его я не помню, но в этой семье была девочка моего возраста и мы с ней дружили.
Посёлок Абезь узкой полосой протянулся вдоль реки Усы по высокому берегу её поймы. Почти все постройки в посёлке были полуземлянками с небольшими окнами практически на уровне земли. От входной двери надо было спуститься вниз на четыре, пять ступенек в небольшой тамбур, откуда уже была дверь в отапливаемое помещение. (Отопление везде печное.) Полуземлянкой был и большой клуб со зрительным залом человек на двести, большим фойе и комнатами для кружковой работы. С крыша клуба (очень высокой и прочной) зимой, когда снег заносил все окна во всех подобных постройкой, мы, дети любили кататься на санках, а то и, просто на попе.
Полуземлянками были и поликлиника и административное здание «Севпечорстроя», где находились все его отделы, в том числе и папин политотдел – здание было очень длинное, с поворотами на девяносто градусов, сложной конфигурации. Посредине тянулся длинный, довольно широкий коридор, естественно, без окон, всегда освещённый электрическими лампочками, а с обеих сторон двери в кабинеты. То же самое и в поликлинике, только кабинетов в несколько раз меньше. Электрическое освещение в домах было, а вот все остальные удобства отсутствовали – ни водопровода, ни канализации, ни, тем более, парового отопления. Жилые дома – полуземлянки – были на несколько квартир, каждая с отдельным входом.
Нормальными, одноэтажными, на фундаменте строениями были всего пять домов. Это школа, баня, отдельный, не маленький, дом, в котором жил с семьёй начальник «Севпечёрстроя» Барабанов (я о нём потом немного ещё напишу) и дом, в котором жили мы. Пятым был совсем маленький домик на небольшом холме, в котором жила ещё одна моя подруга и одноклассница. Кажется, её мама была бухгалтером.
Не знаю, как был организован быт в других домах, но наш дом обслуживал дневальный (из заключённых, имеющих право свободного перемещения по посёлку в дневное время), приветливый, среднего роста мужчина лет сорока. Он в каждую квартиру каждое утро приносил из располагавшегося рядом большого сарая дрова для отопления квартир и кухонных плит. Мне кажется, дрова привозили уже напиленные, дневальный их колол и укладывал в сарай. Зимой дневальный чистил снег вокруг дома, в бесснежное время года следил за чистотой, подметал, убирал мусор.
На чердаке нашего дома, куда вела массивная приставная лестница, был достаточно большой, я думаю, утеплённый бак для воды. Воду привозили в специальной деревянной бочке, прикреплённой к телеге, на лошади. Возница и дневальный каким-то образом, заливали воду в бак. В кухнях у нас висели раковины и краны, из которых текла холодная вода. Вода была всегда. Эту воду использовали для приготовления пищи, для умывания и т.д. В квартирах были выгребные туалеты – деревянное сиденье с дыркой, которая закрывалась крышкой. Зимой снизу очень дуло. Выгребные ямы под мощными крышками были с задней стороны дома – для каждой квартиры своя. В эти же ямы сливалась, очевидно, и вода из раковины. Летом эти ямы чистили.
Мыться раз в неделю ходили в небольшую, но удобную баню. Баня – тёплый предбанник, просторное помещение для мытья с широкими лавками и душевыми кабинками. Была и парная, правда мы туда ни разу не ходили. В баню, мы ходили втроём, мама, тётя Паня и я. Мылись обычно одни. Рудик ходил в баню с папой, там собиралась мужская компания – руководители с сыновьями; они парились в парной, выбегали из бани и растирались снегом, а то и валялись в сугробах. Обычно, это было вечером.
У руководства в Абези не было персональных машин, там вообще не было машин – ездить некуда, кругом тундра и полное отсутствие дорог. Каждому руководителю полагалась персональная лошадь, которую кучер запрягал в лёгкую, открытую четырёхместную тележку или седлал, в зависимости от приказа. В плохую погоду нас с Рудиком возили в школу на тележке. Иногда по выходным дням папа с Рудиком катались верхом на лошадях. У каждого руководителя, которому, по службе, приходилось ездить по огромной территории «Севпечёрстроя» были персональные маленькие вагоны с проводником и открытые дрезины для ближних поездок.
Через несколько дней после приезда в Абезь мама начала работать в поликлинике терапевтом, а я и Рудик пошли в школу – одноэтажное, но большое здание. Прямо от входа начинался длинный и очень широкий коридор с большим окном в конце. По обе стороны коридора – двери в классы, в учительскую и кабинет директора школы. Классы были просторные, светлые с большими окнами. В каждом классе учились примерно по тридцать учеников. Деревянные чёрные двухместные парты стояли в три ряда. Школа работала в две смены, первая смена начинала занятия в восемь утра, вторая – в два часа дня. В первую смену занимались младшие классы, и, кажется, десятый класс, остальные учились во вторую смены. С первого по седьмой класс, включительно, было по два класса – «А» и «Б», с восьмого по десятый, мне кажется – по одному.
При школе в отдельном здании имелся интернат, там жили дети оленеводов и, наверное, дети из удалённых маленьких посёлков, где не было школ. В каких условиях в интернате жили дети, и как был организован их быт, я не знаю, я ни разу туда не ходила и в свои семь-девять лет, как-то не интересовалась. После окончания семилетки большинство детей покидали интернат, кое-кто ехал поступать в техникум, а остальные возвращались, скорей всего, домой, и начинали работать.
Во время перемен между уроками в просторном коридоре организовывались подвижные игры. Мы играли в «Ручеёк», «А мы просо сеяли…», «Каравай», устраивали хороводы и т.д. Было довольно весело. Очевидно, десятиклассники в детских играх не принимали участие. В этом же коридоре проводились и уроки физкультуры. У младших классов было всегда по четыре урока. После окончания уроков мы, обычно, на полчасика отправлялись на песчаный карьер, который находился недалеко от школы, глубокий,большой котлован, местами с почти отвесными краями, местами с крутыми (более 45 градусов) склонами. Мы складывали в кучу свои портфели, сумки и развлекались. Когда лежал снег, а он лежал с октября по апрель, включительно, мы съезжали по крутым склонам по снегу прямо на попе, или скатывались, как брёвна, вращаясь вокруг своей оси. Извалявшись в абсолютно чистом и сухом снегу, мы тщательно отряхивали друг друга, брали портфели и шли по домам. В мае, когда снега уже не было, и песок был сухой, мы любили просто с разбега прыгать с почти отвесных откосов, там, где они не очень высокие, в рыхлый песок, при этом, иной раз, набивали синяки и шишки, но никто, слава Богу, ничего не сломал и не вывихнул.
Училась я без проблем. Уже после Нового Года мама перестала сидеть со мной, когда я делала уроки. Я приходила из школы, ела (это у нас называлось полдником) и шла гулять на час – полтора. Если я гуляла с подружками, мы во что-нибудь играли или просто ходили и разговаривали. Если я гуляла одна, я могла прогуляться до маминой поликлиники и зайти к ней или заглянуть на работу к папе, они мне это разрешали. И мамина медсестра и папина секретарь хорошо ко мне относились. Обычно на всех прогулках меня сопровождала Динка. После прогулки я садилась делать уроки. Мама после работы проверяла мои тетради, проверяла, как я выучила стихи, которые нам задавали, и минут двадцать-тридцать слушала моё чтение вслух.
Ещё осенью, кроме собаки Динки у нас появились два котёнка и два пушистых кролика. Вначале они хорошо росли, весело бегали по квартире. Динка их приняла, они играли с ней, лазили по ней, спали, прижавшись к её тёплым пушистым бокам. Но зимой, когда начались сильные морозы коты и кролики начали болеть. Мама их лечила, но в январе-феврале они все один за другим умерли. Было очень их жалко, я плакала. Мама последнего из них взяла на работу и сделала вскрытие, оказалось обширное воспаление лёгких. Пол в квартире был очень холодный. Динка к весне выросла во взрослую собаку среднего размера, высотой от земли до холки сантиметров 55-60, длиной от хвоста до холки – 60-65. У неё была очень густая, длинная, пушистая, абсолютно белая шерсть, только светло-бежевые круги вокруг очень чёрных глаз, и, разумеется, чёрный нос – очень красивая и умная собака, но гордая и свободолюбивая. Мы так и не сумели приучить её к ошейнику и поводку, да и особой необходимости тогда в этом не было.
После Нового Года в клубе появилась преподавательница музыки (фортепьяно), которая стала заниматься с детьми. Я ходила учиться играть на пианино по два раза в неделю, мне это очень нравилось и у меня что-то получалось. К сожалению, иметь инструмент дома было тогда нереально.
Обедали мы обычно в шесть часов вечера. Приходил с работа папа. Тётя Паня накрывала на стол в большой комнате, которую мы называли столовой. Я ей охотно помогала раскладывать ложки, вилки, ножи. Всей семьёй садились за стол. Во время еды немного разговаривали, папа расспрашивал меня и Рудика о делах в школе и т.д. После обеда папа уходил в спальню немного поспать, мы часто играли в лото, или, устроившись втроём на диване, мама и Рудик по очереди читали вслух интересную книжку, или слушали какую либо передачу по радио. У нас был большой радиоприемник. У приёмника, когда его включали, светились шкалы и небольшое зелёненькое окошечко (примерно 2х4 см.). Я смотрела на это окошечко и думала, вот было бы хорошо, если бы в этом окошечке было видно лицо говорившего человека… О телевидении тогда никто из нас не имел и представления.,. Отдохнувший папа присоединялся к нам. В восемь вечера пили чай всей семьёй, ели бутерброды с маслом или с половинкой котлеты из оленьего мяса, американские твёрдые и безвкусные галеты, по паре долек американского шоколада, иногда были простенькие карамельки.
После чая папа одевался и возвращался на работу. По вечерам была селекторная связь с Москвой, общеотраслевые селекторные совещания и местные, которые часто затягивались далеко за полночь. Такой стиль управления был тогда почти повсеместно и диктовался высшим Московским руководством.
Надо сказать, что в посёлке голодными люди не были. Регулярно, через северный морской путь, поступала американская помощь Это были – шоколад, мука, какие-то крупы, клюквенный экстракт, очень густой и кислый, яичный порошок, сгущённое молоко, какао, сушёные овощи (картошка, морковь, лук, капуста – свежих овощей там никогда не было), которые выдавали всем в виде спецпайков. Было и что-то ещё, например, я помню разноцветные цигейковые одеяла. Из цигейковых одеял в местной швейной мастерской шили шубы и полушубки. Папа носил серый полушубок, мама – рыжий. Мне сшили белую длинную шубу и шапку, которые служили мне потом несколько лет и в Поварове. Рудику, как и другим большим мальчикам, сшили длинный полушубок на темно-сером меху, покрытый сверху чёрным сукном. Из клюквенно экстракта делали морс и варили кисель. Макарон не было, тётя Паня делала домашнюю лапшу из муки с яичным порошком. Мороженое оленье мясо было всегда (другого мяса не было). Мне оно казалось очень вкусным. Особенно я любила сырой фарш для пельменей с размоченным и измельченным сушёным луком, перчиком и солью. Пельмени лепили часто и по многу. Их замораживали на улице, складывали в тканевые мешочки и в авоськах подвешивали за форточкой. Холодильников тогда вообще не было. Пельмени лепила тётя Паня иногда с мамой, чаще одна. Я любила принимать участие в этом интересном деле, быстро научилась лепить пельмени, они у меня получались ровненькие и красивые. Раскладывая начинку, я, пользуясь случаем, частенько ложку с фаршем засовывала себе в рот. Тётя Паня ворчала, боялась, что мне это повредит, но мне это, очевидно, шло на пользу.
По выходным мы ходили в клуб смотреть кино, папа с мамой – вечером, а мы с Рудиком днём. Частенько я ходила и одна, тогда я брала с собой Динку. Места на первом и втором рядах были распределены и закреплены за руководством. Можно было сидеть и в ложах. Динка в клубе вела себя хорошо. Она запрыгивала на соседнее кресло и молча, внимательно смотрела кино. Иногда она поворачивая ко мне голову, чтобы лизнуть мою щеку. Динка любила ходить со мной и на занятия музыкой. Она тихо сидела около пианино и слушала, повиливая хвостом, если я к ней оборачивалась. Не любила Динка только скрипача. Если в соседней комнате играл скрипач, она начинала подвывать. Если скрипач проходил мимо – рояль стоял в фойе – Динка лаяла и пыталась цапнуть его за пятку. И откуда она знала, что именно этот человек играл на скрипке?
Зима 1944-45 года, впрочем, как и следующая, была морозной. Морозы, порой доходили до минус пятидесяти градусов. Когда столбик термометра опускался ниже сорока градусов, у младших классов отменялись уроки в школе. Но, если при этом не было сильного ветра, гулять около дома нам всё равно разрешали. Средние классы освобождались от занятий после сорока пяти. Старшеклассники учились в любую погоду. Иногда на несколько дней приходила пурга. Шёл густой снег и дул сильный ледяной ветер. Видимость была на три-четыре метра – не больше. На дороге натягивали канаты, чтобы люди могли передвигаться, не падая и не сбиваясь с пути, и не замёрзли в тундре. Однажды мама, возвращаясь с работы, проигнорировала эти канаты и сбилась с пути. Она испугалась, растерялась, не знала куда идти. Ветер выл и менял направление. Она пошла наугад и, о счастье, упёрлась в стену нашего дровяного сарая. Пройдя вдоль сарая по глубокому снегу, нашла его вход и оттуда уж с трудом дошла до крыльца в квартиру.
В клубе в поздники проводились торжественные собрания, после которых все с удовольствием смотрели концерт самодеятельности детской и взрослой, как и в Боровске. В Новогоднюю ночь у нас были гости, но меня уложили спать. Накануне к нам пришёл кондитер (наверное, из заключённых) и они с тётей Паней целый день готовили. Какое вкусное и красивое печенье они испекли и даже сделали конфеты – шоколадные (из какао) и клюквенную помадку! 1-го января в фойе клуба днём была ёлка для детей, с подарками, с Дедом морозом и Снегурочкой, вечером для взрослых показали большой концерт и танцы в фойе.
Вскоре после нашего приезда в Абезь, мужа маминой сестры Шуры перевели на работу с Дальнего Востока в Хальмеръю. Их путь лежал через Абезь, и они на пару дней остановились у нас немного передохнуть. Их было только четверо – дядя Лаврентий, тётя Шура и два их сына – старший Валера и младший Боря, которому было тогда около года. Их дочку Галю бабушка увезла в Москву. Галя переболела тяжёлым гнойным плевритом, перенесла операцию, и родители просто боялись везти её на Дальний Север, северней Воркуты. Папа частенько ездил в командировки по территории «Севпечорстроя», когда он бывал в Хальмеръю, он всегда останавливался у родственников. Не помню, в первую или вторую зиму нашей жизни в Абези, в зимние каникулы папа взял с собой в такую командировку и Рудика. Рудик вернулся очень довольный поездкой и долго с восторгом мне рассказывал, как они ехали в персональном вагоне, как гостили у тёти Шуры. А каким вкусным завтраком их кормила тётя Шура – квашений капустой с варёной настоящей картошкой и постным маслом. Как туда попали эти деликатесы? Я не знаю, в Абези свежей картошечки и квашеной капусты мы не ели. Ну, масло подсолнечное и даже сливочное у нас обычно было. Мама приносила с работы аскорбинку и заставляла всех её принимать. У папы одно время кровоточили дёсны – работал он на износ. Мама принесла американские дрожжи – таблетки в коричневой банке. Тётя Паня разводила сухое молоко горячей водой, в стакан опускалось несколько этих таблеток и быстро всё размешивалось. Папа это пил, кажется, перед обедом. Меня тоже пытались этим поить, но я не стала – очень противно.
Мне сшили в швейной мастерской новое красивое светло-синее демисезонное пальто. На майский праздник мне так хотелось его одеть, но мама не разрешила, ещё лежал снег, и была минусовая температура.
Маму послали в Москву на учёбу в институт повышения квалификации врачей на три месяца. Занятия, очевидно, начинались во второй половине мая. В школе мне выставили годовые оценки и выдали табель за первый класс. В табеле было больше четвёрок, чем пятёрок. Мама была мной не довольна.
Утром восьмого мая 1945 года папа посадил меня и маму в поезд, и мы поехали в Москву на три месяца.
ДЕНЬ ПОБЕДА! МОСКВА
Пассажирский поезд от Абези до Москвы шёл неделю. В поезде были только плацкартные и общие вагоны. Мы ехали в плацкартном вагоне, занимая нижнюю и верхнюю полки (конечно, не боковые) в середине вагона. Соседями были, кажется, два мужчины. Мы ехали, я смотрела в окно на ещё заснеженную тундру. Пообедали, поужинали, мама почитала мне вслух, постелила постель на нижней полке и велела спать, сама она забралась на верхнюю полку и устроилась с книжкой. Соседи тоже улеглись на свои полки и верхний свет выключили.
Я быстро уснула под стук колес, но проснулась среди ночи от того, что меня кто-то прижал к стенке. Я открыла глаза. Горел яркий свет, и было очень шумно. Мама сидела на моей полке, прижав меня к стене, кто-то ещё сидел на моей полке в ногах, на противоположной полке сидели три или четыре человека и все громко и весело разговаривали и чокались стаканами, на столе было много еды. Я возмутилась: «С чего это вы среди ночи уселись есть, спать не даёте!» Мама мне радостно ответила: «Победа, доченька, победа, война закончилась! А ты повернись к стеночке, закрой уши одеялом и поспи ещё».
Утром приехали в Печёру. В вагон зашёл военный и подошёл к маме. Он представился и сказал, что руководство Печорского отделения приглашает нас на празднование Дня Победы и что у мамы будет возможность поговорить с мужем по телефону. Мама быстро собрала вещи (их было не много), военный взял наши чемоданы и пошёл к выходу из вагона, мы за ним.
В кабинете начальника мама поговорила по телефону с папой. Она плакала, наверное, от радости. Закончив разговор по телефону, мама поцеловала меня в щёку и сказала, что папа велел ей это сделать. Нас напоили чаем с бутербродами, и мы на машине поехали на митинг. Митинг походил на большой площади, день был солнечный, было довольно тепло, гораздо теплей, чем в Абези, когда мы оттуда выезжали. Было шумно, много выступлений с трибуны, люди плакали, смеялись и обнимали друг друга. Потом мы пошли на банкет. В большом помещении был накрыт очень длинный стол. За столом сидели, наверное, часа два или дольше – речи, тосты (за Сталина, за Родину, за Победу…). Что было на столе, я не помню, но помню, что было вкусно.
Ближе к вечеру, нас на машине отвезли на вокзал и посадили в поезд. Мы поехали дальше. Постепенно менялся вид из окна. Снега скоро не стало, появились островки зелени. Москва встретила нас почти летним теплом.
Остановились мы у бабушки Фроси на Большой Якиманке (дом 50). Это массивный кирпичный пятиэтажный дом, который представлял собой прямоугольник с двором-колодцем. Во двор входили с улицы через широкую арку, вход в подъезды был со двора. На заасфальтированном дворе не росло ни единой травинки. Сейчас этого дома уже давно нет.
Бабушка жила в небольшой комнате (10-12 кв. метров) в большой коммунальной квартире на четвёртом, мне кажется, этаже. квартира состояла из шести комнат с двумя большими холлами, ванной комнаты, туалета и большой кухни. В кухне было две газовые плиты (конфорки были строго распределены между жильцами) и много небольших кухонных столов с дверцами (у каждой семьи свой стол), раковина с краном, из которого текла только холодная вода. В ванной комнате стоял титан, который топили дровами. В кухне была дверь на чёрную лестницу, узкую и мрачную, в отличии от парадной лестницы, светлой и широкой, с гладкими перилами. Мне очень нравилось, когда не видит мама, спускаться вниз верхом по этим перилам.
У бабушки в это время жила внучка Галя, дочка тёти Шуры. Гале ещё не было и пяти лет (в сентябре исполнилось). В комнате стояла кровать, чёрный диван, обеденный стол, небольшой шкаф для одежды, массивный дубовый буфет и несколько венских стульев. Мы с мамой спали вдвоём на кровати, бабушка с Галей на диване. Я не помню, что бы это казалось тесным или неудобным.
В Москве было ещё голодно, продукты отпускались по карточкам. Галя по-детски вначале испугалась нашего появления и спросила у бабушки: «Бабушка, а они не съедят наше суфле?» Это, что-то жидкое и сладкое, что вместо молока выдавали на детскую продуктовую карточку. Бабушка её успокоила. Мама привезла с собой какие-то продукты, для отоваривания наших карточек её прикрепили к спецмагазину, кое-что мама подкупала в коммерческом магазине, так что питались мы все нормально. И мороженое мне и Гале мама часто покупала.
Окно бабушкиной комнаты выходило во двор церкви Ивана Воина. Церковь была действующей, огороженной со всех сторон кирпичным забором, в котором, впрочем, кое-где были проломы. Церковный двор представлял собой большую зелёную лужайку с дорожкой от ворот к церковному входу. В углу двора стоял маленький одноэтажный, деревянный домик, в котором жил священник с семьёй. К этому домику примыкал свой крошечный дворик с калитками и в церковный двор и на улицу Якиманку.
Если из квартиры, где жила бабушка, спуститься по чёрной лестнице, пройти несколько метров мимо помойки в пролом церковного забора, то сразу попадаешь к церковный двор, не выходя на улицу. Мы с Галей часто пользовались чёрной лестницей, когда шли гулять на церковный двор, а ходили мы туда практически каждый день.
В конце июня в Москве был Парад Победы. День был не солнечный. Мы – мама, Галя и я, отправились по Большой Якиманке пешком в сторону центра и остановились на мосту через Москву реку, недалеко от кинотеатра «Ударник». Там собралось довольно много людей. Мы стояли у самых перил, и нам было хорошо видно, как двигалась вдоль набережной военная техника, только что прошедшая по Красной Площади. Все громко кричали «Ура!», и мы тоже. Вечером был праздничный салют. Мы смотрели салют из окна бабушкиной комнаты, было всё очень хорошо видно, зрелище – потрясающее. Это был первый в моей жизни праздничный салют, который я видела.
Мама каждое утро, кроме воскресенья уезжала в институт повышения квалификации. Возвращалась она часиков в шесть вечера, если не заезжала в магазин за продуктами. Бабушка убиралась в комнате, готовила обед и ужин, а мы с Галей отправлялись гулять на церковный двор. Нам строго настрого было запрещено ходить куда-то ещё. Но, дети есть дети. Кроме нас, на церковном дворе гуляли и другие дети, в основном девочки. Мы вместе играли в куклы, в мячик, в классики. Были и какие-то другие игры. Я подружилась с девочкой Кирой, дочкой священника, моей ровесницей, она тоже перешла во второй класс и жила в том самом маленьком домике, который стоял в углу церковного двора. Кира много раз уговаривала меня зайти в церковь. Один раз я согласилась. В церкви было красиво. Но, когда Кира подошла к иконе и приложилась к ней губами, предложив то же самое сделать мне, я чего-то испугалась и убежала. Больше Кира меня в церковь не звала, но мы с ней продолжали дружить, она была доброй, спокойной девочкой. Иногда мы нарушали запреты взрослых и через один из проломов в церковном заборе выходили на территорию других дворов. Там, внутри квартала стояли большие и маленькие дома. Вместо некоторых домов были руины-развалины – следы бомбёжек 41-42 годов. Нам нравилось лазить по этим развалинам, мы не думали, что это опасно во многих отношениях. Слава Богу, ни с кем ничего плохого не случилось.
Вечерами часто мы с мамой (и, конечно, с Галей) в будние дни ходили в Парк культуры (имени Горького). Это было минут 10-15 ходьбы от дома. Мама покупала нам мороженое, мы гуляли по аллеям, любовались цветами, катались на каруселях, любили заходить в комнату смеха, где были разные кривые зеркала. Почти каждое воскресенье мы куда-нибудь ездили: в зоопарк, в ботанический сад, в Измайловский парк, в Сокольники, на Воробьёвы горы, катались несколько раз на речном трамвайчике. Иногда и бабушка соглашалась с нами поехать, по крайней мере, я помню, что в зоопарке и на Воробьёвых горах она с нами была. Всё было очень интересно. Мне очень понравились разные животные в зоопарке, я была потрясена видом тропических растений в оранжереях ботанического сада и т.д.
Время маминой учёбы прошло быстро. Мама успешно сдала экзамены, и во второй половине августа мы с мамой вернулись в Абезь.
АБЕЗЬ, август 1945-го – июнь 1946-го года.
Папа нас встретил, он зашёл в вагон, как только остановился поезд, обнял нас обеих и сказал, что очень без нас скучал. Откровенно говоря, и мы с мамой очень соскучились. Поехали мы не в свою квартиру, а в папин служебный вагон, который стоял в тупике. Дело в том, что в нашей квартире был ремонт, который ещё не закончился и папа с Рудиком и тётей Паней жили в этом вагоне. Нас встретила Динка громким радостным лаем. Пока мы были в Москве, Динка родила своих первых щенков, они успели подрасти, и их уже раздали. Папа сфотографировал Динку с детьми для меня на память. Это фото до сих пор лежит в одном их моих альбомов.
Вагон был небольшой. Из тамбура дверь вела в обычный вагонный коридор, но не такой длинный, как в больших вагонах. Из коридора было четыре двери, три слева (туалет с умывальником, кухня со спальным местом для проводницы, двухместная спальня), а одна в конце коридора вела в большой салон, с большим круглым столом и кожаными, довольно широкими, диванами вдоль всех стен вагона. Когда папа ездил в командировки, в этом салоне он проводил совещания, а во время, когда мы там жили, в салоне мама стелила постели мне и Рудику, а также, мы все там завтракали, обедали и ужинали. В спальне спали папа с мамой, а тётя Паня заняла место проводницы.
Вагон стоял в тупике, в нескольких метрах от него начиналась болотистая тундра. Погода стояла хорошая, солнечная и теплая, наверное, градусов 15 в тени – я гуляла в шерстяной кофточке, без пальто. Тундра представляла собой кочковатую равнину, покрытую невысокой густой травой с редкими кустиками и карликовыми берёзками. Было сухо, но встречались разного размера ямы, в которых примерно на глубине полуметра чернела вода. Утонуть в этих ямках было нельзя, так как слой оттаявшей за лето земли был не более одного метра, а глубже – вечная мерзлота. Однако упасть туда было очень опасно, потому что, вылезти без посторонней помощи сложно, особенно ребёнку, и вода там ледяная. Я, как-то раз, умудрилась дотянуться рукой до этой воды. Мы с Динкой гуляли по тундре, не отходя, конечно, далеко от вагона. На кочках попадались ягоды, жёлтая морошка и какие-то, такого же вида чёрные, как ежевика ягода. Ягоды были приятные на вкус, кисло-сладкие. Я их ела и Динка тоже.
Примерно через неделю после нашего возвращения из Москвы мы перебрались в отремонтированную квартиру. В квартире ещё слегка пахло краской, было, как-то по-особенному, чисто и светло. Вскоре начался новый учебный год, возобновились мои занятия музыкой. Почему-то в шкле меня перевели в другой, параллельный класс, где преподавала другая учительница, которая была с учениками более ласковой, чем прошлогодняя.
Жизнь шла своим чередом. Мама с папой работали, мы с Рудиком учились. По воскресеньям все собирались вместе. Папа с Рудиком, когда был не очень сильный мороз, катались на лыжах. Иногда все вместе гуляли. Иногда ходили в гости или принимали гостей. У меня были подружки, у Рудика – друзья. Отпраздновали 7-ое ноября, потом Новый 1946 год– первый мирный год после войны. Перед Новым Годом опять наделали игрушек, 30 декабря нарядили красивую ёлку, которую нам (наверное, не только нам) откуда-то привезли. 31-го декабря 1945 года я, как всегда, в привычное время легла спать, кажется, Рудик тоже. Мама с папой ушли встречать Новый Год.. Утром 1-го января уже 1946 года, мы с Рудиком обнаружили под ёлкой подарки. Обедали все вместе, обед был праздничный. После обеда всей семьёй отправились в клуб. В красиво украшенном фойе стояла большая нарядная ёлка. Взрослые ушли в зал, там было торжественное собрание, а в фойё появились Дед Мороз и Снегурочка и начался детский праздник. Потом все стотрели большой праздничный концерт. Не помню, на каком праздничном концерте (7-го ноября или новогоднем), я впервые услышала новую песню о Москве, которая начиналась словами: «Я по свету ни мало хаживал. Жил в землянке…». Концерты, как я писала уже, были обычно самодеятельные. Песню пела старшеклассница, лет 16-ти. У неё был хороший голос, и пела она, как настоящая артистка. Мне так понравилась эта песня. Я запомнила это ощущение на всю жизнь.
В те, очень непростые времена, многие люди безвинно пострадали, были арестованы, сидели в лагерях. В лагерях «Севпечорстроя» отбывали срок и артисты, в том числе и артисты московского театра оперетты. Слава Богу, их не заставляли пилить лес или работать в шахтах. Была создана труппа (наверное, не одна), которая гастролировала по территории «архипелага Гулаг». Играли артисты хорошо. Зимой 1945-46 годов оперетту давали в Абези, в клубе, наверное, больше месяца. Мама с Рудиком ходили на все спектакли. Иногда, и папа мог себе позволить присоединиться к ним. Меня не брали, говорили – мала ещё. Мама потом рассказывала, что посмотрела тогда практически весь репертуар Московского театра оперетты.
Мама любила Рудика, как родного сына. Я это точно знаю. До 8-ми лет Рудик не знал другой мамы и был уверен, что и папа, и мама у него родные. Скорее всего, он даже и не думал об этом, и в семье было всё хорошо. Так и было бы всё хорошо, если бы тётя Валя перед войной не рассказала из вредности 8-ми летнему ребёнку, что его родила другая женщина. Это открытие стало для Рудика трагедией. Я не помню подробностей, я была слишком мала и меня, конечно, ни во что не посвящали. Я любила (и сейчас люблю) своего старшего брата. Рудик рос довольно озорным мальчиком, и бывало изредка, папа его наказывал (даже и ремнём). Меня папа никогда и пальцем не тронул – младшая, достаточно благополучная и управляемая девочка (хотя и не идеальная). Мама, наоборот, никогда не тронула пальцем Рудика, а вот меня шлёпнуть по заднице она считала нормальным. В начале 1946-го года (мне было 9-ть лет, а Рудику – 13-ть) мы с Рудиком однажды подрались, это бывает в каждой семье между детьми, папа вошёл в комнату, услышав наши крики, и наказал Рудика, как старшего. Потом, когда мы остались в комнате одни, Рудик со слезами на глазах кричал мне, что это потому, что он не родной и его не любят. Я закричала, что он врёт, и выбежала из комнаты. Вечером я спросила у мамы, правда ли, то, что сказал мне Рудик, что моя мама ему не родная. Я со слезами побежала к маме. Она грустно сказала, что это правда, к сожалению, так бывает в жизни. Я плакала от горя и жалости к Рудику.
Папа довольно часто ездил в командировки, в том числе и в Москву. Мама каждый раз, когда папа ехал в Москву, просила его похлопотать о получении квартиры в Москве взамен той, которую разбомбили немцы осенью 1941 года. Папа обычно отвечал, что идёт война и ему неловко сейчас хлопотать о квартире, тем более, что у нас, где бы мы ни жили, всегда вполне приличная квартира. В апреле 1946 года папу вызвали в Москву. Война кончилась. На этот раз, папа обещал маме похлопотать о получении квартиры в Москве.
В середине апреля папа выехал в Москву, как обычно, в своём вагоне. В этом вагоне можно было ехать до города Киров, а дальше, оставив вагон в тупике, надо было ехать в обычном вагоне поезда или лететь на самолёте. По рассказам взрослых, папа с вокзала позвонил в комендатуру Кирова и просил прислать за ним машину, чтобы ехать в аэропорт. Кстати, в командировках папу всегда сопровождал офицер более низкого ранга. Я не знаю, как называлась его должность. Пришла машина из комендатуры города, папа и его сопровождающий сели в машину и поехали. В пути папа, вдруг, заметил, что они едут не в сторону аэродрома. Он возмутился, велел остановить машину и сказал, что он прекрасно знает дорогу (он же не в первый раз ехал на этот аэродром) и сам сядет за руль. Папа вышел из машины, открыл дверь водителя, нагнулся… Ему выстрелили в голову насколько раз. Сопровождавший папу человек говорил потом, что он от неожиданности испугался и убежал…
Об этом мне очень трудно писать, даже через столько лет. В горле ком и на глаза навёртываются слёзы.
В школе шли занятия. Я сидела в классе и слушала учительницу. Кто-то приоткрыл дверь в класс. Учительница вышла из класса. Через пару минут она вернулась и сказала: «Ира, тебе надо срочно ехать домой, собери портфель, оденься в раздевалке. Тебя ждут у школы. Иди». Я вышла из класса. У школьного крыльца стояла лошадь, запряжённая в двухместную тележку (а может быть сани – ещё лежал снег), в которой уже сидел встревоженный Рудик. Мы поехали. Я спросила Рудика, что случилось, он ответил, что не знает.
В квартире толпились люди знакомые и незнакомые. Мама сидела в большой комнате у стола, головой она уткнулась в лежащие на столе руки, плечи тряслись. Около мамы суетилась женщина в белом халате, в руке у неё был шприц… Мне стало страшно…
Нам сказали, что нашего папы у нас больше нет… Кто-то обнял меня и увёл в другую комнату.
Конечно, не было и речи, что бы везти тело папы в Абезь и здесь хоронить. Лучше всего было бы похоронить его в Москве. Однако Берия (как говорили) распорядился похоронить его в Кирове. Мама поехала в Киров вместе с целой группой сотрудников управления. Папу похоронили на Петелинском кладбище (на краю участка, где хоронили умерших в госпитале военных) со всеми воинскими почестями. На могиле сразу установили временный памятник – небольшую деревянную пирамидку со звездой, выкрашенную в красный цвет. Потом, наверное, через год, установили высокий (метра два) бетонный серый памятник в форме пирамиды с красной звездой наверху, фотографией и соответствующей надписью, поставили вокруг шесть бетонных столбиков, соединённых чёрной железной цепью. Я была там последний раз в 2009 году. Надеюсь, хватит сил ещё съездить. Памятник стоит хорошо, этот участок кладбища считается мемориальным и за ним кто-то немного ухаживает.
А прошлое меня не отпускает…
Как, впрочем, почти каждого из нас…
И память часто в детство отправляет,
В сорок шестой. Мне больно и сейчас.
Ушёл отец (в другое измеренье)
В расцвете сил, внезапно, навсегда –
Система властная своё намеренье
Осуществила, как удав, тогда.
Мешал кому-то или знал не в меру?
Обойма в голову средь бела дня…
Болтали разное, и кто-то верил.
Вот так отняли папу у меня…
Весна на севере в апреле ранняя,
Уса ещё не вскрылась ото льда…
Стояла мама истуканом каменным
У гроба мужа средь людей – одна…
Приказ от Берии – похоронить на месте.
Нельзя ослушаться. И в городе чужом
(был в Кирове мой папочка проездом)
Над ним плита, а не зелёный холм,
Высокий, серый памятник с звездою,
Фамилия и даты – жизни миг…
Давно я не была там. Сердце ноет.
Сегодня еду…. Ты за что погиб,
Родной мой? Ты какой служил идее?
Порочность её понял и за то
Тебя убили это люди-звери?
Не мучили…. Хоть в этом повезло…
Прости меня, что редко навещаю.
Не близок путь и уж не те года.
Ты был хорошим человеком, знаю.
Люблю и помню о тебе всегда…
В связи с убийством папы было следствие. Кого-то арестовали и судили за убийство с целью грабежа. Но, всё это было, конечно, для отвода глаз. Какой грабёж, когда ничего не пропало (там и пропадать то было нечему), а все деньги, которые папа взял с собой, лежали в целости и сохранности в заднем кармане брюк? Такое было время… Папу просто «убрали». Может быть, кому-то он мешал, или лишнее знал, или до руководства дошли слухи о его желании, уйти из системы. По крайней мере, ещё зимой 1945 года папа, как-то маме сказал: «Вот кончится война, всё немного наладиться и я демобилизуюсь и пойду работать в школу, учить детей истории». Может он говорил это не только дома, но и в кругу «друзей»?
Много лет спустя, когда я уже окончила институт и была замужем за Морисом Артамоновым (так вот у меня получилось), Морис как-то, будучи, выпившим, сказал мне: «Твоего отца убили из-за «баб», кому-то он перешёл дорожку. Мне мой отец рассказывал». Я думаю, эти сплетни специально распространялись. Папа был видным мужчиной, но с мамой они жили дружно, он любил свою семью. Если бы что-то было не так, я бы почувствовала фальшь. Не зря же мама так второй раз и не вышла замуж, не встретила такого, как папа. Мама была очень симпатичной женщиной, ей было всего 35 лет, когда она стала вдовой, ей не раз предлагали руку и сердце, я знаю. А папе когда он погиб было 38, жить бы еще и жить.
Папа до Москвы не доехал, о квартире не похлопотал. Нас в Москву не пустили, предложили Подмосковье. После смерти папы, мама перестала быть женой «большого начальника», стала рядовым членом партии и бесправным капитаном медицинской службы внутренних войск. Очевидно, маме было приказано сидеть тихо, чтобы не оказаться вместе со мной в «местах не столь отдалённых. Маме предложили работу в Подмосковье (на выбор Поварово или Пушкино) и должность начальника медсанчасти при лагере, с предоставлением жилплощади. По каким-то соображениям мама выбрала Поварово.
Мы с Рудиком продолжали учиться в школе, мама работала и готовилась к переезду. В конце мая я окончила второй класс, в табеле было много пятёрок. Что я делала в июне, я не помню. Рудик в июне успешно сдал экзамены за 6-ой класс. Маме предложили устроить Рудика в ведомственное суворовское училище, которое было в Ташкенте. О том, что Рудику было бы хорошо поступить в суворовское училище, папа говорил ещё летом 1944 года. Но тогда мама не согласилась, считала, что Рудик ещё маленький, домашний ребёнок и ему будет трудно и плохо в суворовском училище. Папа дал себя уговорить. Но теперь Рудику было 13 лет, он был подростком, и мама боялась, что в сложившейся ситуации она не справится с его воспитанием. Если бы он считал ее родной матерью, было бы всё проще. Мама согласилась.
СТАНЦИЯ ПОКРОВКА, ДЕРЕВНЯ ПОПОВКА
В конце июня 1946 года мы с Рудиком навсегда покинули Абезь. Снега уже не было, но река Уса вскрылась только за день до нашего отъезда. Мы ходили смотреть ледоход. По вздувшейся полноводной реке плыли огромные льдины. Зрелище было величественное и немного страшное. Вода почти заполнила всё русло, грозилась выйти из берегов, затопить всю пойму, она плескалась почти у наших ног, и некоторые льдины лезли на берег.
Вместе с большой группой детей разного возраста нас отправили в подмосковный ведомственный пионерский лагерь, который находился в семи километрах от станции Покровка, Ленинградской железной дороги, рядом с деревней Поповка. Мне кажется, мы заняли весь плацкартный вагон. Нас сопровождали несколько женщин, в том числе мамина сестра, наша тётя Шура с сыновьями Валерой, которому было семь лет, и совсем меленьким Борей. Были, очевидно, закуплены продукты на дорогу для всех детей, и нас три раза в день кормили. Наши сопровождающие разносили по купе горячий чай, бутерброды (помню с сыром) и, наверное, что-то ещё, присматривали за нами и так далее. После Печёры за окном стали мелькать уже совсем летние пейзажи.
В Кирове поезд стоял несколько часов. Очевидно, наш поезд, встретил кто-то из работников «Севпечёрстроя», и мы – тётя Шура, я и Рудик в сопровождении этого человека побывали на папиной могиле. Тогда там стоял ещё временный памятник – деревянная пирамидка со звездой красного цвета, бетонную высокую пирамиду поставили, потом. Я плакала. Кажется, нас туда отвезли на машине, а обратно мы шли пешком вдоль железной дороги.
В Москве на вокзале нас ждали грузовые машины с крытыми кузовами, оборудованными скамейками для перевозки людей. Сопровождавшие нас женщины выдали нам сухой поёк и нас повезли в лагерь. На вокзал встречать нас приехала бабушка и привезла Галю. Галя тоже поехала в лагерь, а бабушка и тётя Шура с маленьким Борей отправились на Якиманку.
Пионерский лагерь был большой – тринадцать или четырнадцать отрядов по тридцать детей в каждом – и занимал обширную, огороженную деревянным забором, территорию. В нечётных отрядах – 1-ый, 3-ий и т.д. – мальчики, в чётных – 2-ой, 4-ый и т.д. – девочки. В каждом отряде были дети примерно одного возраста. Насколько я помню, в 13-ом отряде были малыши 5-6-ти лет вместе и девочки и мальчики. Каждый отряд занимал огромную солдатскую палатку на тридцать два человека, пионервожатая и воспитательница жили вместе со своими подопечными. В палатке был деревянный пол и деревянные стенки примерно метровой высоты. Выше – брезентовые стены и потолок. В брезентовых стенках были оконные проёмы, которые закрывались брезентовыми же шторами (если можно это так назвать). Шторы представляли собой куски брезента, пришитые вверху к оконному проёму. Они привязывались внизу завязками и в середине имели вставку из какого-то прозрачного небьющегося, твёрдого материала. При сильном дожде с ветром вода попадала внутрь палатки, попадала на постели, приходилось ложиться головой к проходу и поджимать ноги, чтобы не лежать на мокром.
Спали все на деревянных топчанах, которые стояли по два рядом, а между ними – тумбочка на двоих. Всего в палатке было тридцать два топчана, они стояли в два ряда, между рядами во всю длину палатки – широкий проход (метр или полтора), который начинался сразу от входа в палатку через деревянную дверь.
Кроме палаточного городка, на территории лагеря имелись большая деревянная столовая, небольшой домик медпункта с кабинетом врача и двумя (кажется) комнатками стационара, баня, поле со скамейками и помостом (сценой) для проведения обще-лагерных мероприятий и поле, где проходили утренние и вечерние линейки – построение всех отрядов. На поле для линейки была размечена огромная пятиконечная звезда, а в центре мачта с флагом, который утром под звуки пионерского горна поднимали, а вечером опускали. Каждый отряд выстраивался на своём луче звезды, младшие отряды строились на внутренних линиях звезды, таким образом, там могли разместиться 15-ть отрядов. Территория лагеря включала в себя довольно большой массив лесопарка, пересечённого аллеями (просеками), на которых были скамеечки и уютные зелёные беседки. Лесопарк спускался к низине, по которой протекал лесной ручей, с ключевой холодной водой, заканчивающийся небольшим чистым озерцом с деревянными мосточками. Наверное, старшие ребята там плавали, а нас вожатые в сильную жару только по очереди окунали. За воротами лагеря было футбольное поле, волейбольная площадка, беговая дорожка, площадки для прыжков в длину и высоту, турник и т.д.
Мне было девять лет, и я должна была быть в 10-ом отряде. Гале было пять лет и она должна была быть в 13-ом отряде. Но нас вместе распределили в 12-ый отряд, чтобы я за Галей присматривала. Семилетний Валера был в 11-ом отряде, а тринадцатилетний Рудик, кажется, в 5-том .
Насколько я помню, подъём был в восемь часов утра. Надо было быстро вскочить и бежать на зарядку. После зарядки до утренней линейки перед завтраком надо было умыться на свежем воздухе под умывальником, привести себя в порядок, причесаться, аккуратно застелить постель. Тут мне доставалось. Я должна была не только привести в порядок себя, но и помочь Гале – проследить, что бы она нормально оделась, причесать её и застелить две постели, т.к. пятилетний, худенький и невысокий ребёнок не мог сам всё это сделать. Постель надо было застилать очень аккуратно, без единой складочки, одеяло завернуть в верхнюю простыню в виде «конвертика». У Гали были не длинные волосы, которые я заплетала в две тоненькие, короткие косички с бантами. Главная беда была в том, что со своими волосами я сама не справлялась. Мои густые волосы почти до пояса надо было расчесать и заплести в два толстые косы. Я была не одна такая. Мы вставали в очередь к нашим вожатым. Они торопились – на линейку опаздывать нельзя и лохматыми нас туда пускать им не хотелось, их за это ругали. Они нещадно и очень больно дёргали наши волосы при расчёсывании и плетении кос, пищать и ойкать запрещалось, надо было стоять смирно, иначе вожатые на нас кричали и ещё сильнее дёргали волосы. На линейке вожатые младших отрядов и председатели старших отрядов рапортовали старшему пионервожатому лагеря о готовности начать новый день, потом звучал горн, и поднимали флаг. После линейки мы строем и с песней шли в столовую завтракать. Вот я не помню, мы все сразу помещались в столовой или ели в две смены? Кормили нас, наверное, прилично, я не помню, чтобы было голодно. На завтрак обычно давали какую ни будь кашу в достаточном количестве с набольшим кусочком сливочного масла, часто ещё яйцо и сладкий чай с хлебом, в обед – суп, второе, чаще всего котлету с гарниром и компот из сухофруктов или кисель. На полдник было молоко часто с белым хлебом, на ужин тоже что-то сытное. В чёрном хлебе нас не ограничивали, он всегда стоял на столе.
После завтрака мы часто ходили на прогулку в лес или в поле. По территории лагеря обычно шли строем парами и с песней. У каждого отряда была своя отрядная песня, которую мы разучивали под руководством вожатых. У нашего отряда была песня «У дороги чибис…». Первые несколько дней, до официального праздника открытия лагеря, почти все отряды (все младшие – точно) ходили в поле и охапками рвали васильки и потом их укладывали ровненькими рядочками по контурам звезды-линейки. К открытию лагеря звезда стала синей и очень нарядной. Мне кажется, ещё пару раз в течение смены мы прихорашивали эту звезду.
Открытие лагеря было торжественным, праздничным. Вечером на поляне за территорией лагеря был костёр с песнями и играми, спать легли на час позже обычного. Костёр сделали огромный. Его специально готовили вожатые со старшими ребятами, получался высокий, метра два, а то и выше, конус, который торжественно подожгли, когда стемнело Яркие искры, как маленькие звёздочки, взвивались высоко в небо.
Места вокруг лагеря были красивые. Отправляясь на прогулку в лес, мы, обычно шли по просёлочной дороге мимо деревни Поповка и мимо холма, на котором стояла полуразрушенная, но всё еще красивая церковь, конечно, без креста. В лесу мы собирали и ели ягоды – землянику, чернику, малину. После середины июля попадались грибы, особенно много было на пеньках летних опят. Но грибы рвать и приносить в лагерь нам не разрешали.
После обеда полагался обязательный «мёртвый час», мне кажется, по крайней мере, у младших отрядов он длился не час, а два часа. После полдника часто ходили за ворота лагеря на спортивные площадки. Мы играли в разные игры – в штандер, в лапту, ручеёк и другие. Большие мальчики играли в футбол, иногда были у них матчи с командами соседнего лагеря или местных жителей. Мы «болели» за своих. В это же время работали кружки по интересам. Не помню, чтобы я в 1946 году ходила в какой-то кружок. Я очень скучала по маме, я ведь никогда с ней не расставалась (кроме Боткинской больницы в 1941 году), по подружке моей Динке. Я частенько плакала о папочке моём любимом, ведь я была «папиной дочкой». Если представлялась такая возможность, мне нравилось одной, без Гали, убежать в парк и бродить там по красивым, тенистым аллеям, дойти до ручья и смотреть, как он бежит, переливаясь, к озеру. Если я надолго задерживалась в парке, вожатая меня ругала. Вообще наши вожатые в этом лагере были не особенно ласковыми.
По воскресеньям проведать детей приезжали родители. К нам по очереди приезжали бабушка и тётя Шура. Они привозили, купленные на рынке, ягоды, фрукты и ещё что-нибудь вкусненькое. Мы их с нетерпением ждали и очень огорчались, когда им надо было уезжать. Галя порой плакала, и мне приходилось её успокаивать, хотя самой тоже хотелось заплакать. Мне кажется, родственников привозила со станции и отвозила к определённому поезду лагерная бортовая машина, на которой ездили за продуктами для столовой. Электричек тогда на Ленинградской железной дороге не было. Её электрифицировали до Крюкова в самом конце сороковых годов, а до Клина – в начале пятидесятых. В 1946 году ходили пригородные составы с паровозом.
Два раза за смену нас водили в баню поотрядно. Перемыть детей из всех отрядов за один день было невозможно, это делалось в течение двух-трёх дней. Практически все дети (возможно, кроме мальчиков, стриженных наголо) завшивели и нам мыли головы каким-то специальным вонючим мылом («мыло КА»). После этого мыла волосы слипались, и их очень трудно было расчёсывать, к тому же, оно мало помогало. Потом, дома мама долго лечила меня от этой гадости и от очень болезненных фурункулов, которые к концу смены стали вскакивать у меня на спине и на животе.
Была и общелагерная военная игра, и туристические походы, но самые младшие отряды в этом не принимали участия.
За пару дней до окончания смены состоялось закрытие лагеря. Готовились к нему, наверное, целую неделю: разучивали песни и танцы, готовили маскарадные костюмы, приводили в порядок территорию, обновляли звезду-линейку и т.д. Было весело и в заключении праздника опять, как и на открытие, пылал шикарный костёр.
Покидали мы лагерь 29-го или 30-го июля, 1-го уже заезжала третья смена. Не помню, как мы ехали, кажется, всё-таки опять на военных грузовых машинах до Москвы. Встретила нас тётя Шура, и мы все – Рудик, Валера, Галя и я, поехали с ней в Болшево, где снял на лето дачу (небольшую комнату с терраской и отдельным входом) дядя Боря с семьёй, и где уже была бабушка с маленьким Борей. Кажется, в этот же день тётя Шура уехала, забрав Борю и Галю. Им предстоял отъезд на север, домой. Валера остался с нами. Ему исполнилось семь лет, надо было идти в школу, а в Хальмеръю, наверное, школы не было. Родители не хотели отправлять ребёнка в интернат. У Валеры были проблемы со здоровьем, он во время войны, кажется ещё на Дальнем Востоке, переболел менингитом, было осложнение на глаза – заметное косоглазие и снижение зрения.
Дней через десять приехала мама. Она была усталой и озабоченной. Остановилась она, наверное, на Якиманке, в бабушкиной комнате. Я была так рада маминому приезду! Но мама сказала, что мне придётся ещё пожить с бабушкой на даче дней десять. Она забрала Рудика и они уехали. Надо было собирать и провожать Рудика в Ташкент, в Суворовское училище, надо было оформляться на работу, получить в Поварове жилплощадь, оформить и осуществить перевозку вещей на новое место жительство. В Москву из Абези мама приехала в теплушке вместе со всеми вещами, и теплушка пока стояла в тупике какого-то вокзала.
В семье дяди Бори было три человека – он, его жена и шестилетний сын Вова. Все они спали в комнате, а мы – бабушка, Валера и я – на терраске. Вечером бабушка сдвигала в угол обеденный стол, протирала на терраске пол и стелила на пол три матраса, на них простыни и одеяла с подушками, и мы ложились спать. Было довольно жёстко и не удобно, тем более, что меня мучили фурункулы и на спине, и на животе было больно лежать. В довершение моих несчастий, у меня начал на руке нарывать палец. Бабушка завязывала мой палец бинтом с подорожником и уговаривала не плакать, когда палец очень больно дёргало.
При доме был небольшой зелёный участок, росли какие-то деревья и кусты. Кроме того, на участке стоял вкопанный деревянный стол с лавками около него. Мы с Вовой и Валерой за этим столом часами играли в карты, нас научил Вова. Мне это времяпровождение не очень нравилось. Ещё мы ходили гулять. Совсем недалеко от дома, где мы жили, был симпатичный чистенький сосновый лесок, через который протекал прозрачный ручей, шириной, наверное, 50-70 сантиметров, по берегам заросший травкой. На траву и на воду часто садились стрекозы, я любила за ними наблюдать. Я любила одна бегать к этому ручью, любоваться стрекозами и бабочками, смотреть на струи текущей воды, ходить между стройных золотистых сосен и гладить их немного шершавые стволы... В воскресенье мы с дядей Борей ходили гулять. Зашли на железнодорожную станцию. Посмотрели, как маневрируют по путям паровозы. Пришёл пригородный поезд. Я смотрела, как выходят пассажиры, и ждала – а, вдруг, сейчас появится мама. Но мама не появилась…
Мама приехала в конце августа в начале дня. Она привезла какой-то подарок для тёти Кати. Они с бабушкой о чём-то довольно долго говорили. Потом мама быстро собрала мои вещи, и мы пошли на станцию. Скоро подошёл поезд, и мы вошли в вагон. Ехали, наверное, около часа и приехали в Москву. Там было два больших вокзала рядом. Мы пошли ко второму вокзалу, немного подождали и опять сели в поезд. На втором поезде мы ехали дольше, чем на первом и вышли на небольшой станции.
ПОВАРОВО, август 1946 – июнь 1948
Сначала мы недолго шли по улице, вдоль которой с обеих сторон стояли одноэтажные дома с палисадниками. Потом вошли в небольшой прозрачный лесок. Тропинка была широкой, но очень извилистой, она огибала многочисленные, довольно большие, округлой формы ямы. Я спросила у мамы, что это за ямы. Мама ответила, что это следы воронок от бомб, здесь шла война. Мы вышли на поляну и за рядочком кустарника увидели на фоне леса два деревянных двухэтажных дома, которые стояли под прямым углом друг к другу. «Вот здесь мы и будем жить» – сказала мама.
В каждом доме было по восемь квартир, двухкомнатных и трехкомнатных, и, кажется, все коммунальные. Маме дали десятиметровую комнату в двухкомнатной квартире на втором этаже одного из домов, которыё стоял ближе к лесу. Сказали, что это временно, скоро дадут комнату побольше. Из комнаты дверь вела на довольно большую (примерно, 2,5х1,5м.) незастеклённую террасу. В квартире была ещё большая комната, в которой кто-то жил, большая кладовка и просторная кухня с дровяной плитой и двумя кухонными столами. Между входами в комнаты располагалась топка стенной печки для обогрева комнат. На кухне у входа над металлической раковиной висел простенький умывальник, под раковиной стояло жестяное помойное ведро. Около кухонных столов стояли эмалированные вёдра с водой, закрытые крышками. В доме было печное отопление, не было ни водопровода, ни канализации. Удобства были во дворе, а воду привозили каждый день на лошади, запряжённой в большую бочку на колёсах с деревянной затычкой сзади, внизу, куда подставляли пустые вёдра. Первое время не было и электричества, пользовались по вечерам керосиновыми лампами для освещения и в тёплое время года керосинками для приготовления пищи. Керосиновая лавка нходилась за станцией. Там всегда были очереди.
Мама открыла ключом комнату. Динка встретила нас оглушительным лаем. Она бросилась ко мне, скакала, прыгала вокруг меня, стараясь на лету лизнуть. Я села на пол рядом с Динкой обняла её и заплакала. Динкина шерсть была тусклой, сероватой, свалявшейся, местами в колтуны. Я плакала, а Динка повизгивая, облизывала моё мокрое от слёз лицо. Мама что-то разогрела на плитке, вскипятила маленький чайник, и мы сели ужинать.
В маленькой комнате вдоль длинной стены стояли две аккуратно застеленные железные кровати. У другой стены стоял шкаф для одежды, маленький книжный шкафчик и два больших деревянных сундука один на другом. Посредине стоял обеденный стол и несколько стульев. Было очень тесно. С террасы открывался вид на огороды, слева на лес, справа редкие частные одноэтажные домики. Пахло травой и дымком.
Через несколько дней, наверное, в воскресенье, ближе к концу августа, дядя Боря привёз к нам бабушку и Валеру. Первого сентября мы с Валерой пошли в школу с цветами и новыми портфелями, я – в третий класс, Валера – в первый. Мама и бабушка нас провожали. Второго сентября мама пошла на работу, а бабушка принялась за хозяйство.
Посёлок Поварово располагался по правую сторону от Ленинградской железной дороги, по ходу поезда из Москвы, по левую сторону была деревня Поварово и Механический завод, где работали в основном, заключённые. За заводом располагалась зона, огороженная забором с колючей проволокой и вышками по углам. Там в бараках жили заключённые. Завод и зона соединялись коридором из колючей проволоки. Это всё было тоже в ведомстве Берии. Маму назначили начальником медсанчасти этого лагеря, в штате которой был ещё врач (пожилая женщина), медсестра и санитарка. Других врачей в Поварове не было, поэтому в медсанчасть обращались и служащие завода и местное население. Маму часто вызывали к больным в нерабочее время и, даже по ночам. На эти вызовы маму обычно сопровождала верная Динка. Мама потом говорила, что без Динки ей было бы совсем страшно ходить по ночам.
В посёлке было два магазина. Они были деревянные, маленькие, продавались в них продукты питания, хозяйственное мыло по карточкам. Один был совсем рядом с железной дорогой на нашей стороне и назывался «Железнодорожный», второй – на другой стороне железной дороги. Хлеб в эти магазины привозили каждый день, и за ним всегда была очередь, как, впрочем, и за другими продуктами. За заводом, рядом с зоной находилась довольно вместительная баня и приземистый деревянный клуб. В клубе проводились собрания, раз в неделю «крутили» кино, по частям, после каждой части зажигался свет, и механик, переставлял киноленту. Баня для вольнонаёмных работала один или два раза в неделю. кажется, в этой же бане мылись и заключённые (по графику). Иногда мы ходили в кино, раз в неделю ходили в баню. Все дома в посёлке были частные, одноэтажные, кроме тех двух, в одном из которых мы поселились. На станции в маленьком деревянном домике продавали билеты, и была крошечная комната ожидания. Платформы были низкие. В железнодорожной насыпи, там, где уже заканчивалась платформа, имелся проём для проезда машин по грунтовой дороге, которая соединяла деревню и посёлок. Эта дорога соединяла Поварово с Ленинградским шоссе (3 км). Она проходила недалеко от наших домов и уходила в лес. Заасфальтировали её только через несколько лет, когда построили у деревни Ложки военный городок. За дорогой, напротив домов находился торфяной пруд с прозрачной коричневой водой, заболоченными берегами и единственным мосточком, по которому можно было добраться до воды. В этом пруду в жару купались (те, кто умел плавать, т.к. оступаться там было нельзя, на дне был вязкий торф), на мосточках полоскали бельё. Из этого пруда носили воду в вёдрах для полива огородов. За прудом наискосок на большой, неогороженной поляне стояла маленькая одноэтажная школа. Недалеко было несколько бараков, глубокий колодец и лес, лес, кругом лес и кое-где поля на север до населённого пункта «Берёзки», на восток – до Ленинградского шоссе. В лесах было много воронок, больших и не очень от бомб и мин. Встречались и неразорвавшиеся снаряды. Люди их находили и не всегда разумно поступали, в результате чего случались трагедии. Я была свидетелем одной подобной трагедии.
Это было весной (в апреле или в мая) 1948-го года. Я с девочками нашего двора на открытой терраске соседнего дома прыгала через верёвку. Тогда это была очень распространённая игра – двое крутят верёвку, а остальные по очереди через эту верёвку прыгают. Вдруг, мы услышали громкий взрыв – где-то совсем недалеко, в ближайшем лесочке взорвалась мина. Мы и все кто это слышал, побежали к месту взрыва. Среди редких берёзок у дымящегося костра, среди разбросанных взрывом полуобгоревших поленьев лежал мёртвый мальчик. У мальчика вместо глаза была дыра в четверть лица. Бабушка моя подняла кепку мальчика, в которой было то, что осколком мины выбило из головы мальчика…
Как потом выяснилось, несколько мальчиков нашли в лесу мину и решили посмотреть, что будет, если мину бросить в костёр. Они стояли на расстоянии и смотрели, а мина лежала и лежала в костре. Тогда самый отчаянный и легкомысленный из ребят, Валя Козлов, мой одноклассник, беленький, симпатичный мальчик, который сидел в классе не далеко от меня, через проход между рядами парт, решил поворошить в костре палкой. Мина взорвалась. Валю убило, одному из мальчиков осколком оторвало палец на руке, но, с перепугу, он это не сразу и заметил и, что было сил, бросился бежать прочь, как и его товарищ. Валю хоронили через два дня. Дырку в голове закрыли комком бинтов. На похоронах был почти весь наш класс. Было страшно и очень жалко Валю.
Школа представляла собой приземистое деревянное строение с большими окнами. За входной дверью начинался коридор в виде буквы «Т», в который выходило пять дверей (кроме входной). Двери вели в учительскую и каждую из четырёх классных комнат, примерно, на тридцать учеников. Отопление было печное, в каждом классе на стенке при входе – крючки для одежды, удобства за школой в маленьком холодном деревянном домике.
В те времена школы делились на три вида: начальная (с 1-го по 4-ый класс), неполная средняя (по 7-ой класс – семилетка), средняя – десятилетка. В Поварове была «семилетка». С 1-го по 4-ый тогда было в ней по одному классу, с 5-го по 7-ой – по два класса («А» и «Б»), так как в 5-ый класс приходили дети из окрестных деревень, где были только начальные школы. Младшие классы учились в первую смену с восьми утра до двенадцати, старшие – во вторую. Кажется, была ещё и третья смена, но, может быть, я ошибаюсь. Существовало ещё одно классное помещение в развалинах двухэтажной каменной школы (она была на горке ближе к железной дороге), которую взорвали то ли немцы, то ли наши войска при отступлении во время войны. В этих же развалинах была меленькая квартира директора школы Фёдора Емельяновича Андреева. Это был очень хороший человек, энтузиаст своего дела. Года через два, стараниями Фёдора Емельяновича, к школе пристроили ещё два класса, а в развалинах оборудовали спортзал, в котором весной и осенью в холодную или дождливую погоду проходили уроки физкультуры.
Мою новую учительницу звали Софья Сергеевна Панфилова. Это была высокая стройная женщина лет 45-ти, муж её погиб на фронте, детей у неё не было. Всю свою материнскую любовь Софья Сергеевна отдавала ним, своим ученикам. Она бала строгой, но справедливой и доброй. Софья Сергеевна никогда на нас не кричала, не повышала голос. Если кто-то делал что-то не так, она строгим голосом говорила: «Худо. Это худо» – и этого было достаточно, что бы навести порядок. Софья Сергеевна очень хорошо объясняла, много нам интересного рассказывала, читала. Возила нас в Москву в театры и музеи. Мне стало очень интересно учиться.
Первые послевоенные годы были голодными. Детей из плохо обеспеченных семей, а их в те годы было очень много, в школе чуть-чуть подкармливали – в большую перемену в класс откуда-то приносили лотки с небольшими серыми булочками и раздавали по специальному списку. Я не пробовала эти булочки, но те, кому их давали, быстренько их съедали.
У меня появились подружки: Зоя Колобаева, Люда Савельева, Ира Костюк (она пришла, мне кажется, в класс в середине учебного года), Ала Халепо (она пришла к нам уже в 4-ый класс). С Алой мы дружим до сих пор, хоть и не очень часто видимся. Ала доктор медицинских наук, у неё хорошая семья, сейчас она занимается внуками. Зою Колобаеву мы с Алой пять лет назад проводили в очень дальний путь, откуда не возвращаются. Она была геофизиком, много поездила по миру. Люду Савельеву я после школы почти не видела. Она рано вышла замуж, родила дочку, переехала с мужем жить в другой подмосковный городок. Ира Костюк окончила МИИТ, переехала в Крюково, долго преподавала в Московской Школе Машинистов на Солнечногорской улице, рядом с платформой Моссельмаш. Я видела Иру последний раз, где-то, в конце восьмидесятых, я тогда работала практически рядом, в ЦНИИГАиК.
Я и все мои подружки учились хорошо. Мы вместе играли, ходили друг к другу в гости, иногда вместе у кого-либо дома делали уроки. Не смотря на то, что все жили тесно, родители разрешали нам по три-четыре человека приходить друг к другу в гости. Если кто-либо болел из одноклассников, (и не только из ближних подруг), мы обязательно после школы (чуть ли не всем классом) ходили навещать больного. Софья Сергеевна это приветствовала.
В одном классе со мной учились Ира Чунёнкова (мы с ней до сих пор иногда видимся), Эмма Корнеева, Галя Губанова, Лида Сенина, Люся Духанова, Толя Черноусов, Слава Капусткин, Гена Гончаров, и другие. В пятом классе к нам пришла Лида Майорова, в седьмом – Рудик Каминский.
Осень в 1946 году была тёплая и длинная. В первое воскресенье после 23-го октября, когда мне исполнилось 10 лет, мы все: бабушка, мама, Валера и я утром ходили в лес за грибами. Грибов принесли много, полные корзины. Грибы вместе перебрали, почистили, помыли, нажарили огромную сковороду, а оставшиеся замариновали – на всё хватило. К середине дня приехал дядя Боря, мамин брат. Мама накрыла маленький столик на терраске. Ели и хвалили грибы и, наверное, что-то ещё и поздравляли меня с днём рождения.
В конце 1946 года, в ноябре или в начале декабря, всех, кому уже исполнилось 10 лет, и меня, в том числе, приняли в пионеры. Была в классе торжественная линейка. Мы стояли гордые. Каждому повязали, заранее купленный родителями, красный галстук, после того, как мы произнесли клятву юных ленинцев. Потом читали соответствующие моменту стихи. Дома бабушка испекла в честь такого события вкусный пирог, а мама что-то, не помню, мне подарила.
Вступать или не вступать в пионеры – тогда не обсуждалось. Считалось это в те времена обязательным – исполнилось 10 лет, вступай. Исключения были очень редкими (бывало злостного двоечника или ужасного озорника принимали в пионеры не сразу, и это считалось позором). Выбрали, не без подсказки Софьи Сергеевны, председателя совета отряда и звеньевых. Но, вообще то, жизнь наша школьная, практически не изменилась.
В декабре 1946 года маме, как и обещали, дали комнату побольше, которая располагалась в этом же подъезде, на первом этаже, в трёхкомнатной квартире и имела площадь, кажется, 16 квадратных метров. Конечно, стало не так тесно, но спали мы по-прежнему по двое на одной кровати. В маленькой, десятиметровой комнате этой квартиры жила одинокая пожилая женщина. В самой большой, двадцатиметровой, комнате этой квартиры жил со своей семёй Иван Иванович Кузнецов. Он работал на заводе инженером. В семье Ивана Ивановича было трое детей (Володя – 9 лет, Тамара – 5 лет и совсем маленьким Игорёк), его жену звали Тамара Михайловна.. Жили все соседи довольно дружно, когда надо, помогали друг другу. Дети, когда играли вместе, а когда и дрались, взрослые иногда ссорились – не без этого.
Зима стояла холодная. У нас вначале не было дров, и мы с бабушкой часто ходили в ближний лес, где, почему-то лежали спиленные (или сломанные ?) берёзы. Бабушка маленькой пилой спиливала большие ветки, и мы с ней волоком тащили их к нашему сараю, там бабушка ветки разрубала топором, и мы топили ими печку. Перед Новым годом нам привезли дрова, пилили мы и их сами, все вместе, двуручной пилой на козлах, а колоть наняли какого-то мужчину. Потом сложили дрова в сарае в высокую поленницу и всю зиму топили печку.
В трёхкомнатных квартирах, кроме плиты на кухне было две печи для отопления квартиры. Обе они топились, кажется из общего коридора. Одна печь была между самой большой комнатой и самой маленькой, она в равной степени обогревала эти комнаты. Для маленькой комнаты этого было достаточно, а для большой маловато. Вторая печь обогревала нашу комнату, она была фактически в нашей комнате и занимала площадь около квадратного метра, но одна тёплая грань печки выходила в комнату семьи Кузнецовых и добавляла в ней тепла. Иногда, по каким-то причинам, у нас не получалось пойти в баню. Тогда устраивали мытьё прямо в комнате. Топили свою печь и кухонную плиту, на которой в вёдрах грели воду. Большое корыто ставили на пол поближе к тёплой стенке, на табуретку ставили таз. Мама и бабушка по очереди мылись, стоя в корыте над тазом. Для меня корыто ставили на две табуретки, и я в него садилась. Я ещё не могла сама как следует промыть свои длинные и густые волосы, и мама или бабушка мне помогали. Тогда не было никаких специальных средств для мытья, голову и тело мыли хозяйственным мылом, а ополаскивали волосы, добавляя в воду столовый уксус. Банное мыло появилось позднее, а шампуни только, мне кажется, в 60-ых годах. Мыльную воду сливали в помойное ведро и выносили на улицу.
Запомнился мне один забавный случай, связанный с мытьём в комнате. Родственники тогда жили дружно, помогали друг другу. Часто общались. Когда Володя, сын дяди Бори учился в младших классах, они жили на Большой Якиманке в бабушкиной коммуналке. На зимние, а, бывало, и на весенние каникулы (осенних каникул тогда у школьников не было) его привозили к нам, что бы он на свежем воздухе побыл и т. д. В начале 1947 года бабушка затеяла нас с Володей мыть. Начала она с меня. Естественно, Володе было предложено посидеть это время нс кухне (и я сидела на кухне, когда мыли Володю). Дети тогда были более наивными, чем теперь. Бабушка заперла дверь в комнату на ключ, а Володя за дверью возмущался: «Я никогда не видел голых девочек, почему мне нельзя посмотреть, как Ира моется?».
Накануне Нового, 1947-го года мы с мамой нарядили живую ёлку, которую бабушка принесла из леса. А перед этим мы недели две по вечерам делали ёлочные игрушки из цветной бумаги, ваты и т.д. на верхушку елки мама водрузила стеклянную, красную звезду, которую она купила в коммерческом магазине. Получилось очень красиво. Мама с бабушкой чего-то приготовили, пирогов напекли. Сели за стол встречать Новый Год, я первый раз в жизни в 12 часов ночи сидела за столом, а не спала. Через некоторое время нам в дверь постучали. Мама вышла из комнаты и, вдруг, я услышала крик: «Сашка!». Вошёл худой мужчина в телогрейке. Мама усадила его за стол. Он был озябшим и голодным. Это был дядя Саша (Лунёв Александр Фёдорович), давнишний мамин приятель и муж её подруги Лёли. Его несколько дней назад выпустили из лагеря, в которых в те времена сажали всех, кто побывал в немецком плену. Дядя Саша в начале войны добровольцем ушёл на фронт, прервав учёбу в аспирантуре Академии Наук, хотя у него была «бронь», вместе со своей частью попал в окружение. Они пытались прорваться к своим. Выбираясь из окружения, они закопали в лесу свои партбилеты, чтобы те не попали к немцам. Дядю Сашу ранили при очередной перестрелке, он потерял сознание и очнулся в плену. Все попытки побега оказались не удачными. Уже в конце войны наши войска освободили всех, кто остался в живых, узников этого лагеря, в котором находился дядя Саша. Но, из одного лагеря они попали в другой, советский, где каждого долго допрашивали, проверяли. Бабушка, Валера и я легли спать, а мама с дядей Сашей ещё долго сидели за столом и тихо разговаривали при тусклом свете керосиновой лампы. Я не слышала, когда мама, постелив дяде Саше постель на полу, легла спать рядом со мной.
В партии дядю Сашу не восстановили и в Москве не оставили. Ему предложили возглавить Коррозионную Научную Станцию Академии Наук, которая располагалась в лесу, в семи километрах от станции Звенигород, не далеко от Москвы реки и, стоявшей на её берегу, деревни Дунино. Вернулась из эвакуации тётя Лёля с детьми. Не знаю, создавали эту Коррозионную станцию заново, или восстанавливали, но вначале семья Лунёвых поселилась в частном доме, недалеко от одной из станций Белорусской железной дороги. Мы с мамой ездили к ним в гости зимой, а потом летом 1947-го года. Был жаркий летний день. Недалеко от дома, в котором жила семья Лунёвых, протекал чистый ручей. Мы – я, Олег Лунёв, Олег Соколов (это сын второй маминой подруги Шуры) и ещё какие-то мальчики – дети маминых друзей (в том числе, кажется, Андрей Веселов или Веселовский) бегали босиком, по этому ручью и ловили тритонов, похожих на ящериц с гребешками. Было очень весело. Осенью или ближе к зиме дядя Саша с семьёй переехал жить на территорию Станции, в финский домик. Там мы всей большой компанией встречали Новый 1948-ой год. Но об этом я напишу немного позднее.
Третий класс я окончила с одними пятёрками. Я вообще с третьего класса была отличницей, училась легко и с удовольствием, не доставляя лишних хлопот ни маме, ни учителям. Только иногда, уж не помню в какие года, у меня по русскому языку получалась годовая оценка «четыре». Я писала грамотно, но бывала рассеяна (или не достаточно внимательна) и могла пропустить в слове букву, не дописать в спешке слово и т.д. Из-за такой же оплошности на выпуском экзамене в 10-ом классе я получила «четыре» за сочинение и, в результате, окончила школу не с золотой, а с серебряной медалью.
В пионерский лагерь ехать я отказалась. Всё лето провела в Поварове. Весной нам выделили участочек земли под огород рядом с домом, наверное, сотки две. Нам его вскопали, поставили столбы и слеги забора. Плести плетень мама с бабушкой решили сами. Всю весну мы ходили в лес за большими гибкими ветками и плели плетень. Между каждыми двумя столбами были прибиты три слеги. Каждую веточку надо было заправить за слеги в шахматном порядке (похоже на штопку носков, только проще), чтобы каждая верхушечка ветки была под углом к предыдущей. Получался довольно красивый забор. Вскопали не весь огороженный участок, с двух сторон оставили полоски луга шириной примерно метра по два. Ближе к лесу в тени деревьев вкопали два столба и повесили гамак, я любила качаться в этом гамаке, или просто лежать и читать. Со стороны калитки была устроена хозяйственная зона, где стояла бочка с водой, лейка, вёдра, был сделан загончик для цыплят и утят, которых купили в мае (по десять штук). В конце лета купили двух подросших гусят, которых держали и раскармливали в загоне до глубокой осени, потом съели.
В огороде в начале мая посеяли морковь, свёклу, репу, редиску, горох, укроп, петрушку. В самом конце мая посеяли огурцы, в это же время купили рассаду и высадили помидоры. Мама посеяла маленькие грядочки мака и ноготков, они очень красиво цвели летом. Очень хорошо помню, что в первых числах июня сильно похолодало, даже выпал небольшой снежок. Я очень сочувствовала знакомым ребятам, которые первого июня, в первую смену отправились в пионерлагерь, где я была в прошлом (1946) году. Я думала: «Как, наверное, холодно в брезентовых палатках». Бабушка накрыла огуречные грядки листами газеты, помидорные растения газетными кульками (никаких укрывных материалов и полиэтиленовой плёнки тогда ещё не было) – они выжили и выросли. Мы ели в конце лета свои помидоры. Вообще, огород был большим подспорьем. Очень вкусны были морковка и репка прямо с грядки, свои огурчики и т.д. Когда не было дождей, огород поливали всей семьёй. Ходили с вёдрами на пруд и оттуда приносили воду для полива раз по десять. Это, примерно метров 250-300. Я тоже носила воду в пятилитровом ведёрке.
Огороды были почти у каждой семьи и цыплят-утят растили многие. Цыплята днём были в огороде, в загоне. На ночь их загоняли в сарай. Утятки тоже ночевали в сарае, но, когда они чуть подросли, их стали на день отводить на пруд, где они вольно плавали и кормились. Т.к. утки были у многих, каждая семья метила их своими метками с помощью разноцветных химических чернил. Так они и плавали на пруду разноцветными стайками. Часиков в 7-8 вечера за утками надо было идти. Мне очень нравилось это делать. Берёшь пару ломтей хлеба и идёшь на пруд. С мостков кричишь: «Ути-ути-ути!» – и приплывают на твой голос твои уточки. Посчитаешь, все ли, и идёшь к дому, понемногу бросая за собой маленькие кусочки хлеба, и за тобой весело топают уточки. Какие же, они умницы! Огород на этом месте у нас был года четыре, а может и пять.
Кроме огорода, мы ещё сажали картошку на поле, которое находилось за заводом. Каждую весну это поле пахали и делили на участки размером 1,5-2 сотки. Эти участки раздавали работникам завода для посадки картошки. Мама всегда брала участок 1,5 сотки. Сажали и копали картошку обычно коллективно в одно из воскресений мая и сентября (соответственно). Рано утром весной грузовая машина объезжала дома, и люди грузили посадочный материал и инвентарь. Всё это развозилось по участкам. Осенью выкопанную картошку в мешках развозили по домам тоже на заводской машине. У нас обычно получалось 4-6 мешков картошки. Этого хватало на всю зиму и даже оставалось на посадку. Хранили запасы в погребах, которые устраивали на опушке леса за нашим огородом или в сараях. Пару раз за лето ходили окучивать картошку. Так продолжалось много лет подряд. По крайней мере, я помню, что лет в 13-14 я ходила уже одна с тяпкой окучивать эту картошку.
В начале лета 1947 года с севера приехала мамина сестра Шура с Галей и Борей. Ещё заранее, мама по просьбе сестры сняла им дачу, светлую большую комнату с терраской, в Поварове на всё лето. Тётя Шура забрала от нас Валеру, который успешно окончил первый класс, и они прожили в Поварове до конца лета. Мы часто ходили, друг к другу в гости. За лето дядя Лаврентий, Шурин муж, перевёлся на работу в Подмосковье главным инженером (кажется, организация называлась «Севводстрой» – всё, то же ведомство Берии), получил трёхкомнатную квартиру в Пушкине, недалеко от водохранилища в таком же, как у нас восьмиквартирном доме, только, по-моему, с водопроводом и канализацией, и перевёз туда семью.
Лето 1947 года прошло в огородных заботах и радостях, походах с бабушкой в лес за ягодами и грибами, купанье в пруду, играх во дворе и т.д. Мы с мамой по выходным иногда ездили в Москву в парк Горького, в Сокольники, в Измайлово, в гости к дяде Боре на дачу, к тёте Лёле с дядей Сашей. В самом конце августа я вышла, как то, утром гулять во двор. В середине двора у нас была тогда большая куча песка, который привезли специально для детей. Смотрю, на куче песка играют три незнакомые девочки разного возраста. Я подошла. Мы познакомились. Это была моя ровесница и, в дальнейшем, подруга на всю жизнь Ала Халепо с младшими сёстрами. В семье были четыре сестры, старшая Тамара, уже большая девочка в песок не играла. Она старше Алы на три или четыре года и пошла с первого сентября в 7-й класс. Я и Ала пошли вместе в 4-й класс, Галя Халепо, кажется, в 3-й, а Рая – в 1-й. Семья Алы только что приехала откуда-то издалека – 8-мь человек: мама (Зоя Александровна), папа (Иван Павлович), четыре дочки и дедушка с бабушкой – родители Зои Александровны. Они всего несколько дней жили в соседнем доме, а потом переехали в «Балас», в большую двухкомнатную квартиру (комнаты по 18-20 кв. м) с большой кухней и отдельным входом в двух или трёхквартирном, одноэтажном доме. «Баласом», почему-то называли тогда большой, заброшенный песчаный карьер, расположенный по другую сторону железной дороги, в нескольких метрах от запасных путей, Карьер давно уже, наверное, не использовался по назначению и в нём выросли кусты и небольшие деревья, было несколько построек и маленькое озерцо. В том же «Баласе» стоял двухквартирный дом, в котором в 1949 или 1950 году поселилась семья Рудика Каминского (В другой (большей) квартире обычно жили директора завода, которые довольно часто менялись)
Самыми близкими моими подругами были Ира Костюк, Ала Халепо и Люда Савельева. С Ирой мы жили в одном доме и, даже, в одном подъезде, её семья (мама Нина Дмитриевна и младшая сестра Оля) жила в той маленькой комнатке, в которой жили мы несколько месяцев после приезда в Поварово. Людина семья жила в частном доме на полдороги до станции (минуты 3-4 ходьбы от нашего с Ирой дома). Ала жила дальше, но это не мешало нам дружить. Мы часто собирались у Алы дома, играли, читали, разговаривали, Алины родители были всегда очень приветливы. Пока мы жили в коммунальной квартире, у нас все вместе собирались редко. Летом мы любили играть у Люды на лужайке перед домом, а когда подросли (лет с 12-ти) устраивали там танцы под патефон. Дружили мы и с Зоей Колобаевой, но она жила в деревне, в частном доме и у неё были две младшие сестры. Зоя была часто занята, помогая маме на огороде и по дому, а когда шла гулять нередко, брала с собой самую младшую сестрёнку. Одним из любимых развлечений летом, была игра в разные подвижные игры на большой поляне, от которой начиналась дорожка на станцию. Играли в лапту, в штандер, в чижика и т.д. На поляне частенько собиралась довольно большая компания ребят.
Уже с четвёртого класса осенью по выходным нас посылали на уборку колхозной картошки. Рано утром со своими вёдрами мы шли во главе с Софьей Сергеевной к огромному полю за деревней (около двух километров от школы). Лошадь, запряженная в плуг, шла вдоль борозд, плуг перевёртывал пласт земли. Дети в вёдра из земли руками выбирали картошку из этих борозд. Наполненные вёдра относили и высыпали в кучи, где взрослые наполняли картошкой большие мешки. Длина каждой борозды была около километра. Надо было каждому выбрать картошку из нескольких борозд. Работали часов до двух и очень уставали.
Учиться в школе становилось всё интересней. В четвёртом классе появились такие предметы, как история, география, естествознание. Был такой предмет, как пение, и мы дружно пели целый урок. Софья Сергеевна усиленно учила нас читать стихи «с выражением». У меня довольно хорошо получалось, но лучше всех в классе читала стихи Люся Духанова. Раз в неделю в школе работал кружок вышивания, я туда ходила.
Мы, ученики четвёртого класса, считали себя уже большими. Накануне 8-го марта (тогда это был рабочий день, как 23-е февраля и 9-ое мая), мы принесли в школу понемногу денег, кому, сколько дали родители, и после занятий самостоятельно поехали на поезде в Солнечногорск за подарком для Софьи Сергеевне. Это была исключительно детская инициатива. Я не помню, какой подарок мы купили, но на другой день, когда мы подарили его своей любимой учительнице, она была растрогана до слёз.
В конце учебного года в четвёртом классе были в те года экзамены, впрочем, как потом каждый год вплоть до выпускных экзаменов в 10-ом классе. Мы сдавали экзамены по русскому языку и по арифметике письменные и устные. На письменном экзамене по русскому языку писали изложение, по арифметике решали задачи и примеры. Для устных экзаменов были типовые билеты, которые поступили в школу, наверное, ещё в марте. Всю весну, кроме изучения нового материала, мы на каждом уроке повторяли пройденные ранее темы по вопросам билетов. Готовились серьёзно. Наша Софья Сергеевна нам спуску не давала. Она очень хотела, чтобы мы все успешно сдали свои первые экзамены.
Первый экзамен (письменный) был 20-го мая. Мы пришли на экзамен, как на праздник, в белых фартуках, с букетами сирени в руках. В экзаменационной комиссии, кроме Софьи Сергеевны сидели ещё две учительницы. Директор школы нас поздравил с началом экзаменов, собственно, с первым экзаменом в жизни. Сколько экзаменов потом было сдано, и не перечесть! Мы – Ира Костюк и Ала, по-моему, все экзамены слали на пятёрки. Впереди было новое лето, а потом пятый класс, в котором будут новые, разные учителя и не будет нашей Софьи Сергеевны, так любившей и опекавшей нас.
КОРРОЗИОННАЯ НАУЧНАЯ СТАНЦИЯ АКАДЕМИИ НАУК
1948 год мы с мамой встречали у тёти Лёли на территории Коррозионной научной станции, где жили Лунёвы. Дядя Саша был директором этой станции, тётя Лёля работала врачом в разное время и в ближайших санаториях и в туберкулёзной больнице. Коррозионная станция располагалась в лесу, недалеко от деревни Дунино и в семи километрах от станции Звенигород. Место очень красивое. Совсем рядом, на расстоянии, думаю, не более 300-400 метров протекала река Москва, ещё не очень широкая в этих местах, с зелёными берегами и, тогда ещё, чистой водой. В округе было несколько санаториев и домов отдыха.
Мы с мамой чуть ли не целый день добирались до научной станции. Вышли мы из дома, наверное, в первой половине дня. Сначала мы приехали на пригородном поезде в Москву на Ленинградский вокзал, на метро доехали до Белорусского вокзала, дождались нужного нам поезда и потом долго ехали в поезде до Звенигорода. Когда мы вышли из поезда, было уже совсем темно. Нас встречал дядя Саша Лунёв с сыном Олегом. У них был фонарик. Он встречал не только нас, но и других своих друзей-гостей – наверное, больше десяти человек. Мама со многими была знакома и рада встрече. Да и я тоже увидела знакомых. Тут была и тётя Шура Комарова (мамина подруга) с сыном Олегом и Андрей Веселовский с отцом. Взрослые здоровались, обнимались, радовались встрече, ведь многие не видели друг друга с того времени, которое теперь называлось «до войны». Дядя Саша повёл нас в лес. Мы шли то по дорожке, то по совсем узкой тропинке в темноте, друг за другом. Только у дяди Саше, который нас вёл и шёл впереди, был фонарик. Шли очень долго (семь км.). Все устали, проголодались, хотели пить.
То-то было радости, когда мы пришли на освещённую территорию станции, вошли в тёплый финский домик, где потрясающе вкусно пахло зелёной ёлкой и едой. Нас встретили раскрасневшиеся от плиты тётя Лёля и сотрудница станции, которая жила во второй половине финского домика. Около них крутилась младшая сестра Олега, Оля. Быстренько слегка перекусили с дороги. Кажется, пили чай с пирогами. Потом мужчины разговаривали, а женщины заканчивали приготовление праздничного угощения и накрывали на стол в самой большой комнате. Всего в квартире было три комнаты, прихожая и кухня. Мне кажется, в доме были удобства – водопровод и выгребной туалет. Переделав все необходимые дела, женщины собрались в кухне и стали прихорашиваться. Прямо на плите, которая топилась дровами, грели длинные щипцы и укладывали друг другу волосы в красивые причёски. Подзавили волосики и маленькой Оле. Мне эта страшная процедура не грозила, мама аккуратно переплела мои длинные толстые косы, вплела в них ленты и завязала красивые банты. Сели за стол, проводили Старый год, встретили Новый. Было шумно и весело. Наверное, во втором часу ночи, нас – детей в принудительном порядке отправили спать. Взрослые сидели долго. Как там все потом разместились и устроились спать, я не знаю. Утром я проснулась в кровати с мамой, на другой кровати спал со своей мамой Андрей. Встали поздно. Позавтракали и всей компанией неспеша отправились на станцию – 2-го января всем надо на работу. Был ясный солнечный день. Посветлу и за разговорами дошли до станции незаметно. Скоро подошёл поезд, и мы поехали. В пути тоже разговаривали и никак не могли наговориться после долгой разлуки.
В последующие годы, вплоть до 1957-го, мы с мамой почти каждый год бывали в гостях у тёти Лёли, встречали Новый год, приезжали летом. Не помню, в каком году, летом праздновали успешную защиту дядей Сашей кандидатской диссертации, возможно даже, уже не защиту, а получение диплома кандидата наук. Народу собралось много, сказано было много тёплых слов и хороших тостов. Были и старые друзья и коллеги. Ещё с первых встреч я запомнила «Ваську Сухих» (так они его звали), семью Веселовских. К тому времени все они были кандидатами наук, а может быть, уже и докторами. Часто звучала фамилия Акимов, кажется он заходил. Он был старше, кажется, уже тогда он был академиком, его дача была недалеко, за деревней Дунино.
В один из летних визитов, не помню точно, где то, кажется, в 1952-53 году (я уже была большая), я сильно напугала всех, особенно маму и дядю Сашу. Тогда уже на Коррозионной станции была машина, и гостей встречали, кажется в Голицыно. Машина остановилась у ворот. Я первая пошла к калитке. Я очень любила ездить в это красивое гостеприимное место. Сразу за калиткой, слева вдоль забора была натянута проволока. Вдоль этой проволоки от большой собачьей будки шла ко мне (на цепи) огромная овчарка (раньше не было ни будки, ни собаки). У меня с детства и до сих пор особые отношения с собаками. Я их всех люблю и они, как правило, отвечают мне взаимностью. Я радостно закричала: «Какая хорошая собака!», подскочила к собаке и стала гладить её холку, приговаривая: «Хорошая, хорошая». Вдруг меня поразила странная тишина. Я оглянулась. Все стояли у калитки какие-то напуганные, а ко мне с белым лицом медленно шёл дядя Саша. Он крепко взял меня за руку и отвёл в сторону на несколько метров. Собака залаяла басом. «На место!» – строго приказал ей дядя Саша, и собака пошла к своей будке. Мы вошли в дом. Маму кто-то поддерживал под руку, она сразу просто плюхнулась на диван. Тётя Лёля накапала ей в рюмку валерьянки (наверное). Дядя Саша подошёл к буфету, достал бутылку водки, налил рюмку и тут же выпил. Потом меня ругали за легкомыслие. Я оправдывалась: « Она же хорошая! Хорошая собака!», а дядя Саша говорил всем: «Я испугался, что он её загрызёт. Это очень серьёзный пёс. Он признаёт и подпускает к себе только меня. Все остальные его боятся». Ну, всё хорошо, что хорошо кончается. Я не помню, как звали этого хвостатого красавца. Я больше не подходила к нему, так как обещала маме этого не делать. Но когда я проходила мимо, то улыбалась, смотрела в его глаза и тихонько шептала: «Хороший, хороший мальчик» – а он чуть заметно помахивал мне своим шикарным хвостом и глаза у него были красивые и добрые.
Очень весело встречали Новый, 1954 год. Мы (я , два Олега, Андрей, Галя – племянница тёти Лёли, Роза – дочка соседки и, даже, Оля – ей было уже 13 лет) были почти взрослыми, и никому не пришла в голову мысль, предложить нам отправиться спать. У нас образовалась весёлая молодёжная компания. Мы играли в снежки, бегали с бенгальскими огнями, устроили танцы на маленьком катке, предварительно его расчистив. Было так весело, радостно… Утром, вернее уже днём, так как встали все поздно, после завтрака большинство гости уехали – кому-то надо было на работу второго января, у Гали и Розы сессия (они уже были студентками первокурсницами), а меня тётя Лёля с дядей Сашей уговорили остаться на несколько дней погостить у них. Погода была хорошая. Мы много гуляли, ходили к реке Москва, катались на лыжах. Почему-то я больше каталась на лыжах не с Олегом, а с Алёшей Акимовым. Он был, мне кажется на год моложе меня, но очень хорошо знал окрестные места. По льду замёрзшей реки по накатанной лыжне, мы ушли далеко. На обратном пути Алёша показал мне в лесу бутафорские землянки, там после войны снимали партизанские эпизоды фильма «Повесть о настоящем человеке». С Алёшей было интересно, но, почему-то, наши пути больше никогда не пересеклись.
Летом 1954 года в конце июля я опять на недельку осталась погостить у маминых друзей. Я уже поступила в институт, так как школу окончила с медалью и была совершенно свободна до 1-го сентября. У Гали и Розы были каникулы, обе они перешли на 2-ой курс каждая в своём институте. Олег, кажется, тоже уже был зачислен в институт, а Ольга, младшая сестра Олега перешла в 7-ой или 8-ой класс и считала себя большой. Компания собралась весёлая, тем более, что в Дунине на даче было много давно знакомых Олегу и Розе ровесников-дачников, которые ежегодно жили там летом.
Мы весело проводили время. Погода стояла жаркая. Мы ходили купаться на реку Москва (правда водичка в реке была прохладная, долго не поплаваешь), играли в волейбол на территории научной станции. Вечерами часто ходили в Дунино на танцы, танцевали под патефон на лужайке, после танцев до поздней ночи гуляли вдоль берега реки или сидели на берегу, любовались ночными пейзажами и разговаривали. Нам, конечно, велено было не позднее 12-ти ночи возвращаться домой и ложиться спать, но мы могли явиться и позднее. Мы, девочки (Галя, Роза, Оля и я) спали на сеновале, Олег спал на терраске, и тётя Лёля с дядей Сашей и, тем более, Розина мама не слышали, когда мы возвращались домой. Всё было хорошо.
Но однажды мы «отличились» и огорчили старшее поколение. Это случилось в ночь на 1-ое августа. Мы танцевали в Дунино и не обратили внимания, что погромыхивает гром, и вдалеке сверкают молнии. Вдруг, неожиданно потемнело, и началась сильная гроза с диким ливнем. Мы спрятались от дождя, на чьей-то террасе, нас напоили чаем с чем-то вкусным. Когда кончился дождь, было уже совсем поздно, светила яркая луна. В свете луны мокрые деревья как-то особенно светились. Такая была красота! После грозы мы были какие-то возбуждённые. Домой идти не хотелось, тем более, что было очень тепло. Мы компанией человек в десять отправились гулять, и нас потянуло на «подвиги». Олег с нами не пошёл, сказал, что он хочет спать и отправился домой. Мы шли по тропе вдоль забора какого-то сада. Даже в темноте было видно, что на яблонях много яблок. Кто-то предложил залезть в сад и нарвать яблок. Все весело согласились, и полезли через забор. Я на какую-то секунду повисла на заборе, зацепившись за гвоздь подолом сарафана. Клок сарафана остался на гвозде, и я благополучно приземлилась на четвереньки. Яблоки оказались вкусными, мы набили ими все карманы, и долго потом, поедая яблоки, весело шагали по лесной тропе.
Примерно в середине пути между станцией Звенигород и Коррозионной в лесу располагался дом отдыха Академии Наук. Забора там тогда не было, и ходили на станцию практически по территории дома отдыха. Мы незаметно, разговаривая и наслаждаясь тишиной, дошли по ночному лесу до дома отдыха, вошли на его территорию и увидели огромную клумбу, на которой буйно цвели флоксы. В те времена цветников было мало, и я даже не знала, как называются эти цветы, похожие на огромные розы. Тогда ещё редко можно было увидеть цветы, люди сажали на своих участках картошку и другие полезные овощи. А тут, такая красота! Не раздумывая, мы начали рвать цветы и каждый нарвал по приличному букету. Конечно, мы изрядно подпортили эту шикарную клумбу. Нарвав букеты, мы решили, что пора возвращаться домой. Когда мы пришли на территорию научной станции, уже начинало немного светать. Дачники пошли в своё Дунино, а мы ополоснули слегка свои лица из уличного умывальника и, даже, не помыв ноги, легли спать в своём сарае на сене. Правда, перед этим Роза принесла в сарай большое ведро с водой, в которое мы поставили цветы.
Встали мы поздно, наверное, часов в 12-ть, нашли на кухне оставленную нам еду и позавтракали. Надо было что-то делать с цветами – не стоять же им в сарае в ведре. Галя, Оля и я решили, что нам так много цветов не надо. Мы собрали большой букет и поставили его в красивой вазе на стол в большой комнате. Очень стало красиво. Так как ведро было Розино, она унесла его с цветами к себе на террасу, сказав, что потом решит, куда поставить цветы. На волейбольной площадке уже несколько человек, в том числе и Олег, пытались играть в волейбол. Подошли ещё несколько ребят из тех, кто путешествовал вместе с нами по ночному лесу. Началась настоящая игра. Но, нас было одиннадцать человек, в одной команде не хватало игрока. Смотрим, по территории идёт молодой милиционер. Мы весело стали приглашать его поиграть в волейбол, дополнить команду, в которой не хватало игрока. Он сказал, что ему некогда и спросил где взрослые. Ещё не думая ни о чём плохом, мы ответили, что взрослые на работе.
Милиционер пошёл дальше. Он походил по территории станции, позаглядывал в окна, увидел букет цветов на столе в квартире начальника станции, огромную охапку цветов в ведре на терраске соседей, и отправился прямиком в кабинет руководителя. Разговор был, конечно, нелицеприятный. Участковый, а это был он, сказал, что руководство санатория возмущено и собирается подавать в суд и т. д. Дяде Саше пришлось звонить директору дома отдыха (они были знакомы), извиняться, обещать провести воспитательную работу…
Наигравшись в волейбол, мы немного перекусили и отправились на речку. Когда мы часов в шесть-семь вечера пришли домой, тётя Лёля и дядя Саша были дома. Они сидели в большой комнате и разговаривали. Тётя Лёля быстренько вышла из комнаты, а дядя Саша встал, и вид у него был грозный. Он тут же сказал, что он думает о нас, девчёнках-хулиганках, и о нашем безобразном поведении. Он сказал, что мы его опозорили, что он возмущён, что он никак не ожидал от нас такого безобразия: истоптать, испортить прекрасную клумбу, которой любовались все отдыхающие и т.д. Мы стояли и хлопали глазами, а Олег сидел в уголке и ехидно ухмылялся. Галя оказалась самой стойкой, а у меня и у Оли из глаз потекли слёзы. Мне стало очень стыдно. Я сказала: «Прости нас, дядя Саша, мы сделали это, не подумав, это действительно плохо» (ну, что-то в таком духе), и убежала из комнаты, чтобы прореветься где-нибудь наедине с собой. Наверное, примерно через час меня нашла тётя Лёля. Она сказала: «Ну, хватит реветь, умойся, и пойдём ужинать, все уже едят за столом, одна ты всё ещё переживаешь».
Я плохо спала ночью, мне снились страшные сны. Утром, за завтраком я сказала тёте Лёле, что хочу домой. Тётя Лёля, похоже, слегка огорчилась, попробовала меня уговорить остаться, но я хотела домой. В середине дня меня отвезли на машине к поезду. Потом, конечно, плохое забылось, и я эту поездку к тёте Лёли, как и все другие поездки, вспоминала с удовольствием.
Последний раз я была на Коррозионной станции летом 1957-го года, на свадьбе Олега. Не помню, была ли я там после лета 1954-го года. Скорей всего нет. Мама, наверное, ездила, а у меня была своя, студенческая жизнь, продолжительные летние учебные практики, студенческие дела, заботы и радости и т.д.
На свадьбе было много гостей, родственники с обеих сторон, друзья, однокурсники. Олег и Неля, кажется вместе, учились. Свадьба была весёлой, шумной, пели, танцевали. Дядя Саша пригласил меня танцевать. Он был слегка опьяневшим. Он мне сказал, что он всегда мечтал видеть меня женой Олега. Ну, что я могла сказать ему в ответ? Я любила маминых друзей и дядю Сашу, и тётю Лёлю, и тётю Шуру Комарову. Они были мне, как родные. Но, мне никогда и в голову не приходило рассматривать в качестве будущего мужа ни Олега Лунёва, ни сына тёти Шуры. Они были для меня просто товарищами детских забав.
Вскоре дяде Саше предложили должность заведующего большой лабораторией в академическом институте Киева с предоставлением квартиры. Они покинули Коррозионную станцию, где дядя Саша проработал больше десяти лет. Дядю Сашу я больше не видела, а тётя Лёля изредка приезжала в Москву, и обязательно бывала у нас в гостях. Три подружки Клава (мама), Лёля и Шура дружили до конца Жизни.
Коррозионная станция под Звенигородом осталась для меня одним из самых ярких и приятных воспоминаний детства и ранней юности.
ПОВАРОВО, июнь 1948 – август 1951
Летом 1948-го года мама, всё-таки уговорила меня поехать на одну смену в пионерский лагерь. Это был другой лагерь, насколько помню, если не ошибаюсь, он был расположен недалеко от платформы Дубосеково, рядом с железной дорогой. Условия в этом лагере были более комфортные, чем в лагере у деревни Поповка. Жили мы не в палатках, а в летних деревянных домиках, каждый отряд в своём домике. Были прогулки в лес, походы, игры. Ходили мы к памятнику Героев-Панфиловцев. Но, я, всё равно, скучала о маме, о бабушке, о собаке Динке. Мама и бабушка приезжали в лагерь в родительские дни. Как мы все в эти дни ждали своих близких! Те, к кому, почему-то не приехали, лили горькие слёзы. Мы делились друг с другом гостинцами, наверное, дружили. Но, я, почему-то не помню никого, с кем я тогда была в лагере. За неделю до окончания смены (это была вторая смена), в воскресенье, мама в очередной раз приехала меня проведать, и я уговорила её забрать меня домой.
31-го августа в школе было общее собрание, впрочем, как всегда перед началом учебного года. Наш классный руководитель, Коган Роза Исаевна рассказала нам, какие предметы мы будем изучать в пятом классе, как зовут наших новых учителей, какое у нас будет расписание занятий. Мы были рады снова встретиться друг с другом, с некоторыми мы не виделись всё лето. В классе появилось насколько новых учеников, среди них и Лида Майорова, хорошенькая беленькая девочка. Роза Исаевна учила нас математике. Она была тоже, как Софья Сергеевна, «строгой, но справедливой» и умела очень доходчиво объяснять новый материал. Литературу и русский язык нам преподавала Ольга Антоновна Белова, очень добрая и сердечная пожилая женщина, хороший, знающий педагог, влюблённый в свой предмет. Как она нам рассказывала о творчестве писателей, как артистично, красиво читала отрывки из программных произведений! Но мы, пользуясь её добротой, не всегда хорошо вели себя на её уроках и порой не очень внимательно её слушали… Историю ( в 5-ом классе была, кажется, История Средних веков, а в 6-ом» «История Древнего Мира», а, может быть, и наоборот) вёл директор школы Фёдор Емельянович, немецкий язык – Николай Логинович Мамонтов, совсем молодой, ещё неопытный преподаватель. Как он старался научить нас, но мы часто баловались на его уроках, стыдно, даже вспоминать. Кто преподавал нам ботанику и географию, я совсем не помню.
Не смотря на тесноту школы, после второй смены, вечером в школе работали кружки. Был кружёк рукоделия, мы учились вышивать, изучали разные красивые декоративные швы. Был музыкальный кружёк, симпатичный молодой человек, недавно демобилизовавшийся из армии, учил нас играть на гитаре. Мама купила мне гитару, и я с удовольствием училась на ней играть. Наша небольшая гитарная группа даже участвовала несколько раз в районных конкурсах школьной самодеятельности в Солнечногорске.
Осенью, в октябре и ноябре вечера были длинные и тёмные. Но после школы хотелось погулять на свежем воздухе, конечно, если не было дождя. Мы (Ала, Ира, я, Люда) бродили по тёмным улицам, разговаривали, пересказывали друг другу содержание прочитанных книг и т.д. Но, нам не хватало активного движения, и некуда было девать свою детскую неуёмную энергию. Осенью, когда мы учились в 5-ом или 6-ом классе, проходили по истории «Крестовые походы». Фёдор Емельянович так интересно рассказывал о крестоносцах, что нам захотелось в них поиграть. И чего же мы придумали – хорошие девочки и примерные ученицы? Мы завели толстую тетрадь (дневник крестовых походов), и стали в неё записывать рассказы о своих «подвигах», с рисунками и, порой, если получалось, в стихах (конечно, самых примитивных). И «подвиги» были самые примитивные, мы просто хулиганили. Мы могли опрокинуть бочку с дождевой водой, повалить плетень, если он был не очень прочный, повалить пожарную лестницу и т.д., и нам было очень весело. Это продолжалось с месяц. Когда, став взрослой, я наблюдала, порой, не совсем адекватное поведение подростков, я вспоминала наши «художества» и думала что в 10-12-ть лет, это бывает у многих, наверное, от недостатка ума, и почти у всех быстро проходит, как прививка от глупости. Прошло это и у нас. Куда потом девался этот дневник, я не помню.
В те, далёкие для современной молодёжи времена, после окончания войны, тоже проводились выборы в органы власти. Выбирали депутатов в Верховный Совет СССР, в республиканские, областные, районные и местные Советы Депутатов Трудящихся. Выбора, как такового, практически тогда не было, голосовали за кого велено все, как один, но день выборов объявлялся всенародным праздником. Люди на улице, встречаясь, поздравляли друг друга с праздником и обязательно спрашивали: «А вы уже проголосовали?» Избирательные участки, как и сейчас, обычно, располагались в школах. Голосование продолжалось с 6-ти утра до12-ти ночи. Агитаторов назначали, обычно, на работе, в вузах и т.д. И – попробуй, откажись, наживёшь кучу неприятностей. Агитаторы до выборов по несколько раз обходили дома и квартиры жителей своего участка, составляли, потом уточняли списки, внушали людям, что надо обязательно выполнить свою почётную обязанность и пораньше проголосовать за блок «коммунистов и беспартийных», т.е. правящей партии. Других партий, кроме ВКПБ (позднее – КПСС) в стране тогда не было. Считалось очень престижным проголосовать, как можно раньше. К открытию избирательных участков у входа собиралась очередь. О тех, кто проголосовал первым, писали в газетах и говорили по радио. Это было почётно и люди долгие года гордились своим поступком. Во сколько надо было придти к избирательному участку, чтобы первым опустить в урну свой бюллетень, я не знаю. Агитаторы были обязаны быть на избирательном участке с 6-ти утра, и пока все его подопечные не проголосуют. Если к контрольному сроку (обычно 10 часов утра) на участке агитатора проголосовали не все избиратели, он опять бежал по домам. Я это хорошо помню, потому что, мама (она же была членом партии), пока работала в Поварове, всегда была агитатором или руководителем группы агитаторов. Для нее день выборов был всегда тяжёлым днём.
В Поварове выборы проходили в нашей маленькой школе. Все парты переносили в один из классов и ставили друг на друга. Освободившиеся классы украшали плакатами, бумажными гирляндами, флажками. В одном из классов люди голосовали. В другом классе организовывали буфет, где продавались вкусные бутерброды с дефицитными колбасой и сыром, сладкие булочки, даже, пирожные, и, конечно, газировка в бутылках. Наверное, продавались и другие продукты, возможно, и алкоголь. Цены были относительно низкие. В буфете стояла очередь почти до вечера. Дешёвый буфет был тоже стимулом к тому, что бы придти пораньше голосовать, пока самое вкусное не раскупили. Некоторые приходили в буфет несколько раз за день. Ещё один класс превращался в концертную площадку, на которой часов с 10-ти утра и до вечера, наверное, каждые две часа ученики школы читали стихи, пели, танцевали. Ученики под руководством своих учителей заранее готовились к выступлениям на выборах. Люди, проголосовав, оставались посмотреть детскую самодеятельность или приходили ещё раз – зрителей всегда хватало. Я тоже участвовала в этих выступлениях, чаще всего читала стихи.
На улице весь день звучала музыка из развешенных на столбах громкоговорителей, и периодически сообщался процент проголосовавших, хотя обычно к 12 часам цифра приближалась к 100 %. Окончательные результаты выборов объявляли по радио и публиковали в газетах на другой день. Результаты отличались каждый раз на десятые доли процентов, явка на выборы и голоса «за» варьировали от 100% до 99,5%. К радости школьников в понедельник после выборов в школе занятий не было – школу приводили в порядок.
Время шло, конечно, не так быстро, как оно летит сейчас – чем старше становится человек, тем стремительнее несётся время. Уже в студенческие годы я заметила, что институтский семестр (их всего два в учебном году) проходит быстрее, чем школьная четверть (в учебном году их четыре).
Отменили карточки на продукты питания, пережили денежную реформу, которая, кстати, ударила по карману простых людей, кого больше, кого меньше, в зависимости от размеров накоплений и, особенно тех, кто держал деньги дома, а не в сберкассе. Ежегодно, ещё с начала войны, а может и с довоенного времени (это я не могла помнить), государство брало взаймы деньги у населения на длительный срок, кажется, 20 лет. Каждый работающий должен был подписаться на сумму, равную месячной зарплате и попробуй, не подпишись, неприятностей не оберёшься. Членов партии призывали подписываться на большую сумму. Выдавали облигации государственного займа на сумму подписки. После этого в течение года постепенно эту сумму равными долями вычитали из зарплаты. Правда, каждый год (очевидно, вместо выплаты процентов) публиковались таблицы с номерами облигаций, на которые полагался выигрыш. Время от времени кое-кто выигрывал более или менее приличные суммы.
Зимой 1947-48 года, не помню – до или после Нового Года, скорее всего к весне, дядя Боря с семьёй переехали в отдельную двухкомнатную квартиру на улице 12-ая Парковая, в Измайлово. Дом был новый, кирпичный, 5-ти этажный, без лифта. Тёте Кате, жене дяди Бори, которая работала в ВИАМе (Всесоюзный Институт Авиационного Машиностроения) и к этому времени защитила кандидатскую диссертацию и получила, в составе коллектива, Сталинскую премию за создание нового сплава для самолётов, дали большую комнату в двухкомнатной квартире. Маленькую комнату в этой квартире получила подруга тёти Кати, которая с ней вместе работала. Дядя Боря и тётя Катя уговорили бабушку поменяться комнатами с этой подругой. Мама была против этого. Мама надеялась, что эту комнату, когда-нибудь, когда я поступлю в институт, бабушка отдаст мне. Но, бабушка не смогла отказать в просьбе своему единственному из четверых детей сыночку. Таким образом, подруга тёти Кати получила бабушкину комнату на Большой Якиманке в доме 50, а семья дяди Боли въехала в отдельную двухкомнатную квартиру. Это было счастье. Бабушка, конечно, осталась жить у нас. Квартира была на первом этаже, но это никого не огорчало. Наоборот, когда летом 1948-го года тётя Катя родила второго ребёнка – дочку Таню, ей было удобно гулять с ребёнком, не надо было коляску таскать по лестнице вниз и вверх. В квартире имелась ванная комната с газовой колонкой. Вода нагревалась через несколько минут после включения колонки – такая роскошь по тем временам. Когда мы приезжали к ним в гости, мы обязательно мылись в этой ванной. Метро в районе 12-той Парковой тогда ещё не было. Ездили на трамвае от станции метро, которая тогда называлась Измайлово, была конечной и располагалась недалеко от центрального входа в Измайловский парк.
В это же лето у старшей маминой сестры Веры родился третий ребёнок – сын Виктор. Когда тётя Вера узнала, что у неё будет ещё один ребёнок, она испугалась, жили-то трудно, на одну зарплату дяди Миши, особого достатка не было. Она хотела было избавиться от ребёнка, но аборты тогда были запрещены, а мама побоялась в этом посодействовать сестре. Но всё сложилось к лучшему. Родился, наконец, сын. Дядя Миша был счастлив. В скором времени он получил от работы отдельную двухкомнатную квартиру (на семью из пяти человек) – такая была радость. Мама старалась помочь сестре. Мы часто к ним ездили, и мама всегда привозила что-либо из продуктов, часто покупала для Вити одежду, обувь. Вообще все бабушкины дети жили дружно, часто встречались, помогали друг другу, чем могли. Летом, когда мы приезжали (обычно в воскресенье), дядя Миша гулял с подросшими детьми. Мы шли гулять в парк, часто он катал нас на лодке по каналу, тогда это было можно, и в Химкинском парке была лодочная станция.
В конце 1948-го года мы опять переехали в другую коммунальную квартиру, всё в этом же доме и в этом же подъёзде. Теперь у нас была самая большая комната (около20-ти кв. метров) в трёхкомнатной квартире на втором этаже. Мы были счастливы. Кроме комнаты у нас была ещё большая открытая (метров 10-12 квадратных) терраса, с крышей. Летом на террасе можно было пить чай, играть или читать, если шёл дождь. В средней комнате этой квартиры (в такой, как мы жили на первом этаже), жила семья из трёх человек – мама, папа и дочка Зина, лет на 5 моложе меня, кажется, их фамилия была Вукерт. В маленькой комнате жила пожилая женщина. Все удобства, по-прежнему, были во дворе, воду привозили в бочке. Это всегда было маленькое событие. Пустые вёдра заранее выносили и выстраивали в очередь ещё утром. Часов 11-12 кто-то с улицы кричал: «Воду привезли!» – и все опрометью неслись к своим вёдрам. Активное участие в этом принимала наша собака Динка, она выскакивала вперёд всех, бежала и громко, радостно лаяла. Воду быстро разбирали и несли полные вёдра домой. Иногда воды кому-то не хватало. Бывало, что воду привозили второй раз, но чаще приходилось идти за водой на колодец, который находился за школой, метрах в 500-ах от дома. В этой комнате мы прожили два или три года.
Я долго не любила сама читать книги, предпочитала слушать, как читают вслух мама или бабушка. Почти каждый вечер, после чая, мы усаживались за наш круглый стол, и мама, примерно час, читала какую ни будь интересную книжку. Иногда вместо чтения мы играли в лото. Ранней осенью, когда училась в 5-ом классе, я заболела и почти неделю лежала в постели. Было скучно. Я взяла у мамы с тумбочки послевоенный роман («Кавалер золотой звезды») и стала читать. Мне понравилось, и я его быстро прочитала. С тех пор я стала много читать, в основном, взрослые книги: Голсуорси, Драйзера, Толстого (и Льва и Алексея), очень увлекалась Лермонтовым. Читала и романы того времени, например, «Далеко от Москвы» Ажаева и т.д., которые приносила для себя мама.
Каждое лето на каникулы, которые были всего месяц, приезжал Рудик. Он выглядел уже почти взрослым, очень красивым молодым человеком. Я смотрела на него и гордилась братом. Рудику мама разрешала ходить вечерами на танцы в клуб, который находился за заводом. На Рудика заглядывались девушки и постарше него, тем более, что он прибавлял себе года и в 15 лет говорил, что ему 17. И мы с мамой и даже с бабушкой иногда ходили в этот клуб в кино, и не только летом.
После шестого класса, летом 1950-го года, я опять поехала в пионерский лагерь, мне было уже 13-ть лет и, на этот раз мне в лагере понравились. Этот лагерь был расположен недалеко от Рузы. Жили мы в хорошеньких домиках по 10-12 человек в комнате. Пионервожатая назначила меня старшей по комнате, в которой я жила. Я должна была смотреть, чтобы все вовремя ложились спать, вовремя вставали, являлись на зарядку и в столовую (на завтрак, обед и ужин). В общем, я справлялась. Вечером, когда мы укладывались спать, и вожатая гасила свет, я потихонечку пересказывала девочкам содержание взрослых книг, которые я прочитала. Они слушали и постепенно засыпали.
В лагере работали разные кружки. Я с удовольствием посещала занятия кружка по рукоделью и танцевальный кружёк. У меня всё хорошо получалось. На занятиях кружка по рукоделью мы в основном занимались вышиваньем, нам показывали разные декоративные швы, и к концу смены надо было вышить небольшую картину. Я уже многие швы знала, и кое-что умела, моя мама хорошо вышивала и понемногу учила меня. Моя работа на выставке в конце смены была одной из лучших. На занятиях в танцевальном кружке мы учились танцевать и бальные и народные танцы, мы, даже выступали на каком-то концерте, кажется, в день закрытия лагеря.
Были в лагере и спортивные мероприятия, соревнования, дальние походы и военная игра. Ну, спортивные соревнования я не любила, только «болела за наших», когда проводились межлагерные футбольные игры. А в военной игре и в походах участвовала с удовольствием. Самым интересным был поход в Петрищево, к памятнику Зое Космодемьянской. Мы вышли очень рано с рюкзаками за плечами, которые собрали ещё с вечера и со свёрнутыми в рулоны одеялами через плечо (как у солдат), строем с горном, барабаном и флагом. Часа через полтора был привал. Мы немного отдохнули, позавтракали сухим пайком, который нам выдали. У каждого с собой была бутылка питьевой воды. По пути, когда мы проходили через деревни, мы пополняли у колодцев запас воды. На обеденный привал устроились в тени на лесной опушке. Разожгли костёр, сварили суп и картошку, вскипятили и заварили чай. После еды полчасика отдохнули и пошли дальше. Небольшие привалы были каждый час. Шли мы по красивым лесным и полевым дорогам, пели песни. В Петрищево мы пришли вечером, поужинали, попили чаю и усталые легли спать на большом сеновале, закутавшись в свои одеяла. Утром состоялась торжественная линейка у памятника Зои. После завтрака мы отправились в обратный путь. Обратно идти стало тяжелей, сказывалась вчерашняя усталость, но мы мужественно шагали вперёд. Вернулись в лагерь почти перед отбоем, темнело. Нас в столовой накормили ужином и мы быстренько, помыв ноги, руки и лицо улеглись спать.
На прощальном вечере, посвящённом закрытию лагеря (окончанию смены) зажгли шикарный костёр, устроили карнавал, концерт (наш кружок тоже выступал) и танцы у костра часов до 12-ти (младшие отряды, конечно, отправили спать раньше).
Осень 1950-го года, когда я и мои подруги учились уже в 7-ом классе, нас начали принимать в комсомол – небольшими группами, постепенно, тех, кому исполнялось 14-ть лет. Это было уже серьёзно. В райкоме комсомола, который находился в городе Солнечногорске – районном центре – проходило собеседование. К собеседованию надо было готовиться. Надо было знать имена руководителей партии и правительства, в том числе всех членов президиума ЦК КПСС, основные решения последних съездов партии и т.д. Мы были так воспитаны системой, что принимали всё это, как должное. Мне 14-ть лет исполнилось в конце октября, и я была очень горда, когда в конце ноября или в начале декабря (точно уж не помню), в торжественной обстановке в маленьком зале для совещаний райкома комсомола меня приняли в комсомол. Появилось ощущение причастности к чему-то великому. В самом конце учебного года, мне кажется, в комсомол приняли всех выпускников, и тех, кому 14-ть лет должно было исполниться только летом (кроме злостных двоечников и хулиганов, которые оставались на второй год или вообще покидали школу со справкой без аттестата, но такихбыли единицы и не каждый год). Скорей всего, это надо было сделать для того, что бы в отчётах были хорошие показатели.
В 7-ом классе в наш класс пришёл Рудик Каминский. Его семья приехала в Поварово ещё в конце 1949-го года, но Рудик учился вначале в 6 «Б» классе. Это был высокий, очень симпатичный юноша (язык не поворачивается назвать его мальчиком). Семья Рудика жила в «баласе», в маленьком двухквартирном, деревянном домике, не далеко от дома, в котором жила Ала Халепо. В семье было четыре человека: мама, папа и два сына, младший – Игорь – на четыре года моложе Рудика. Мама, её звали Галиной Николаевной, работала на заводе инженером в химической лаборатории. Папа был главным инженером завода, но он приехал в Поварово уже не здоровым, часто болел и подолгу лежал в больнице. Почему-то в 7-ом классе Рудика звали Толей. Видно, ему не нравилось немецкое имя Рудольф, и он пытался изменить своё имя. Кстати, в 30-ых годах 20-го века имя Рудольф и другие немецкие имена были модными в СССР, так часто называли детей (и у меня, ведь, брат Рудик).
Рудик Каминский учился очень хорошо, был общительным, приветливым и быстро завоевал уважение в классе. Кроме того, Рудик прекрасно играл на фортепиано и дома у них было пианино, его мама, кроме технического, имела и музыкальное образование. Она учила своих сыновей музыке. Как-то зимой, мы с Алой (а, скорей всего, и ещё с кем-то – не помню) были у Рудика Каминского в гостях. Наверное, это был его день рождения. Рудик долго играл нам на пианино и даже немного пел, мы с удовольствием слушали, потом Галина Николаевна поила нас чаем с чем-то вкусным. На год раньше Рудика к нам в класс пришёл Гена Гончаров, тоже рано выросший и симпатичный юноша, его папа был военным, а старший брат уже учился в военном училище. Жили они в соседнем доме. Гена не был отличником, но учился вполне прилично. У нашей девчачьей компании сложились добрые, товарищеские, уважительные отношения и с Рудиком и с Геной.
Весной 1951-го года мы очень серьёзно готовились к выпускным экзаменам, наша школа была семилетней и давала не полное среднее образование. Сдавали тогда после 7-го класса семь экзаменов, русский и литературу – письменный и устный, математику – письменный и устный, физику, химию и, кажется, историю – устные экзамены. Была довольно толстая книжка экзаменационных билетов, по 30 билетов по каждому из пяти предметов, сдаваемых устно (в каждом билете по три вопроса). Экзамены проходили с 20-го мая до середины июня. Насколько помню: Ира Костюк, Рудик Каминский и я все экзамены сдали на пятёрки. У Алы Халепо и у Зои Колобаевой, кроме пятёрок, в аттестате было по одной или по две четвёрки. У Люды Савельевой и у Гены Гончарова четвёрок было больше, но троек не было.
Учителя и родители устроили для нас настоящий выпускной вечер. В помещении нашей малюсенькой школы сложно было организовать выпускной бал. Но, стояло лето, и погода была прекрасной.
Примерно в 1947-ом году не далеко от школы, за прудом на поляне построили маленький, простенький пионерлагерь, завод ли это сделал, или какая-то другая организация – не помню, а может, и не знала. Была построена большая столовая – застеклённая деревянная терраса с кухней и дровяной плитой, на улице умывальник, туалет, спортивная площадка и «гигантские шаги», которые представляли собой высокий столб, прочно врытый в землю, с надёжно закрепленным наверху вращающимся диском с отверстиями для крепления четырёх канатов. Внизу на канатах были петли. Продеваешь одну ногу в петлю (все четыре участника игры должны были продевать в петлю или левые или правые ноги, но обязательно одинаковые). Все дружно разбегаются, диск начинает вращаться и потом надо только изредка отталкиваться от земли свободной ногой и летать. Это было забавно и весело. Мы бегали кататься на «гигантских шагах» когда в лагере не было отдыхающих. Лагерь функционировал всего несколько лет, и бывало в нем всего по две укороченные смены с 1-го июля по, 20-ое августа. Перед заездом отдыхающих устанавливали большие палатки и завозили кровати и постельные принадлежности. Всё это было огорожено невысоким штакетником.
Вот в этой столовой-террасе и организовали нам праздничный банкет. Родители скинулись, что-то закупили, что-то приготовили дома, накрыли красивый стол. Я уж не помню, что там было. Наверное, на столе были бутерброды, пироги, огурцы, помидоры, какие-то фрукты, конфеты, пирожные и много-много бутылок фруктовой воды. Было очень весело и вкусно. Перед банкетом нас, оба выпускных класса, построили на поляне и в торжественной обстановке, в присутствие всех учителей и родителей вручили нам аттестаты об окончании семилетки. Все были нарядные, в праздничной одежде. Многие мальчики надели костюмы и некоторые, даже с галстуками. Многие девочки красовались в новых, специально сшитых к выпуску мамой или местной портнихой, светлых, нарядных платьях. После банкета на спортивной площадке устроили танцы под патефон, танцевали до самой темноты.
В конце учебного года, да и раньше, не всем рекомендовали идти в 8-ой класс, а только тем, кто хорошо учился, и собирался после окончания десятилетки поступать в институт. Тогда ещё, обязательным было только не полное среднее образование. Многие после семилетки поступали в техникумы, в ПТУ, на разные курсы или, даже, сразу шли работать. Десятилетки были в Солнечногорске, куда надо было ездить на пригородном поезде. Обычно, выпускники Поваровской школы подавали заявления в Солнечногорскую среднюю школу №1, которая находилась на улице Почтовой, совсем близко от железнодорожной станции.
Летом 1951-го года мы хорошо отдохнули. В жаркие дни ходили купаться на пруд, который располагался рядом с деревней Гончары, примерно в километре от моего дома в сторону Ленинградского шоссе. Катались на велосипедах, ходили в лес за ягодами и просто гулять, вечерами играли в волейбол на площадке, которую соорудили на поляне, недалеко от дома.
Я неделю или чуть больше провела в гостях у тёти Шуры в Пушкине. Погода была хорошая. Мы, Галя, Валера, я, Боря по многу времени проводили на речке, которая протекала совсем рядом: купались, загорали, играли в волейбол. Там я встретила приятеля брата Рудика из Абези, Артура Бизяева, его семья жила в соседнем доме. Артур стал уже студентом, перешёл на второй курс, не помню какого, института, выглядел совсем взрослым мужчиной, прогуливался по бережку под ручку со своей девушкой ровесницей, а я с детской завистью на неё поглядывала. Мне шёл пятнадцатый год, и в моей голове начали появляться романтические мысли. Пару раз в это лето я по несколько дней жила у дяди Бори в Измайлова. Один раз мне мама купила путёвку на несколько дней в дом отдыха дневного пребывания в Измайловском парке. Там было весело и интересно, ночевала я у Дяди Бори.
Этим же летом умер отец Рудика Каминского. Я присутствовала на похоронах, вернее на процедуре прощания с телом, которая проходила у дома. Рудик стоял такой бледный, какой то, потерянный, мне стало его очень жалко.
Ещё осенью 1950-го года в Поварове началось строительство. Вырубили небольшой перелесок за нашим огородом. Наш огород ликвидировали. Огородили большой участок земли забором и начали строить кирпичный дом. За большой поляной, в лесочке тоже началась стройка, там пробурили глубокую артезианскую скважину и на дней построили высокую кирпичную водонапорную башню. К концу лета 1951-го года и дом, и башню были готовы.. В доме шли отделочные работы, кругом рыли глубокие канавы, прокладывали трубы водопровода.
Поздней осенью, или в начале зимы, но точно, до Нового Года, мы переехали в новый дом. Маме дали двухкомнатную квартиру, общей площадью примерно сорок квадратных метров на втором этаже с балконом в большой комнате (балконы в доме были в каждой квартире второго этажа). Комнаты в нашей квартире были смежные, маленькая девятиметровая и большая, проходная – четырнадцать квадратных метров, кухня метров семь, небольшая прихожая и настоящий туалет с унитазом и раковиной с краном, из которого шла чистая холодная вода. Раковину повесили и в кухне. Кроме того, в кухне была большая кирпичная плита с конфорками и духовкой, которая топилась дровами. Между комнатами стояла высокая, до потолка печь для обогрева квартиры. Печь топилась из большой комнаты, а выходила в маленькую, занимая около квадратного метра её площади.
В этом же доме, но в другом подъезде, получили квартиры, семьи Алы и Рудика. В семье Алы было восемь человек (я уже писала об этом раньше), и они получили трёхкомнатную квартиру, общей площадью не более шестидесяти кв. метров. В отдельной комнате поселились девочки (Ала с тремя сёстрами), в дальней, маленькой была спальня родителей, самая большая (метров 14), проходная стала столовой. Дедушка с бабушкой поселились в довольно просторной кухне (около 12 кв. м). В квартире была просторная прихожая и, конечно, туалет. Маме Рудика и Игоря дали однокомнатную квартиру, по площади, наверное, не меньше нашей, комната была большая и кухня большая. Ала и Рудик жили теперь в соседних квартирах. Все мы очень радовались новым квартирам, в те времена жить в отдельной квартире считалось большим счастьем.
Дом был двухэтажный, двухподъездный, по четыре квартиры на каждой площадке. На одной с нами площадке в одинаковых двухкомнатных квартирах, чуть больше нашей, поселились директор завода Горюнов Андрей Дмитриевич с женой Марией Фёдоровной, и главный инженер завода Беркович с женой Еленой Николаевной и детьми. Правда, может быть, я немного ошибаюсь, и семья Берковича въехала несколько – позднее, и до них там не долго, кто-то жил другой, я не помню. Рядом с нами, в маленькой(метров 50) трехкомнатной квартире, жила семья Матросовых. Кажется, они тоже въехали через несколько лет после нас.
СОЛНЕЧНОГОРСК, СРЕДНЯЯ ШКОЛА №1
Город Солнечногорск, районный центр, расположен вдоль Ленинградского шоссе в 44 км от МКАД, на Клинско-Дмитровской гряде, на берегу озера Сенеж. Сенеж – очень большое озеро, которое является одной из основных достопримечательностей города, оно очень красивое, его площадь составляет около 8,5 кв. км, длина достигает 5 км, ширина, местами около 3 км, а глубина – до 6 м. Из озера Сенеж берёт начало река Сестра. Статус города Солнечногорск получил в 1938 году, а до этого было село «Солнечная гора». Сейчас это большой современный город с населением около 53000 жителей.
Во время Великой Отечественной Войны Солнечногорск был оккупирован немцами, и Поварово тоже. Немцы доходили почти до Химок, правда, наши войска их быстро оттеснили на север. В Поварове, по словам очевидцев, немцы стояли две недели.
В послевоенные годы Солнечногорск представлял собой совсем небольшой городок. Почти все дома были одноэтажные, деревянные, частные. Помню только несколько кирпичных домов – нашу школу на Почтовой улице, жилой дом, расположенный на этой же улице, среднюю школу №5, магазин у маленького бульвара, вблизи Ленинградского шоссе, наверное, были и ещё. В Солнечногорске, кроме продовольственных магазинов, были промтоварные магазины, а так же – два культурных центра. Это деревянный, приземистый кинотеатр в парке и Дом Культуры завода имени «Лепсе», расположенный рядом с заводом. Пока в Поварове не построили новый клуб с кинозалом рядом с нашим домом, мы частенько ездили с мамой в Солнечногорск смотреть кино. Помню маленькую, деревянную, покосившуюся булочную, в которой, задержавшись в школе и проголодавшись, мы покупали вкусные сайки и съедали их всухомятку по дороге домой.
Сейчас Солнечногорск большой, современный город, красивый и чистый, застроенный типовыми домами, как и другие подмосковные города.
Все, кто из нашего выпуска Поваровской школы, хотел учиться в школе дальше, подали заявление в Солнечногорскую школу №1, наверное, человек 30. Где-то к концу лета, Солнечногорское РОНО (Районный Отдел Народного Образования) приняло решение преобразовать Поваровскую семилетку в десятилетку и в1951-ом году открыть в этой школе 8-ой класс. Предполагалось в ближайшие два года построить в Поварове большую, новую школу по типовому проекту того времени. Кстати, это было сделано. К 1-му сентября 1953-го года школьное здание вступило в строй. Нам было предложено забрать свои заявления из Солнечногорской школа и подать их в Поваровскую. Я и мои друзья и подруги были в ужасе. Мы уже настроились учиться в большой школе, с настоящим актовым залом, кабинетами физики и химии! Наши родители тоже были недовольны. Они совместными усилиями добились того, что нас, несколько человек зачислили в Солнечногорскую школу №1, всех вместе, в 8-ой «В» класс. В этом классе собрали всех «приезжих», семь человек из Поварова ( Ала Халепо, Ира Костюк, Ира Кузнецова (это я), Люда Савельева, Эмма Корнеева, Рудик Каминский, Гена Гончаров) и троих из Берёзок (Лида Майорова, Надя Барсукова, Лена Салозанова). Всего в 1951-ом году в школе №1 было организовано 5-ть восьмых классов (Ала говорит, что не помнит, чтобы был класс «Д», а мне кажется, что был). В Поваровской школе был организован небольшой, наверное, человек 20, 8-ой класс. Это были первые выпускники Поваровской средней школы в 1954-ом году. Первые годы для занятий школа арендовала большую комнату в частном доме. Только в 10-ом классе ребята учились в настоящей школе.
Солнечногорская школа №1 была прекрасной и казалась нам настоящим дворцом – двухэтажное, красное, кирпичное здание с большими окнами, большой раздевалкой, широкими коридорами, просторными классами, большим актовым залом со сценой, в котором проводились общешкольные собрания и концерты самодеятельности, с буфетом. Просторными были и учительская, и кабинеты директора школы и завуча. На первом этаже напротив раздевалки висело большое зеркало, в котором можно было видеть себя во весь рост. На первом же этаже, напротив входа висели две доски – золотая и серебряная, где ежегодно записывали фамилии всех выпускников-медалистов, начиная с первого выпуска. Не было в школе только спортивного зала (его пристроили в конце 50-ых годов). Занятия по физкультуре в тёплое время проводились в большом школьном дворе, за школой, на спортивных площадках. Там же мы зимой катались на лыжах. В ненастную погоду физкультурой занимались в широком коридоре на первом этаже. Там были спортивные снаряды – брусья, конь и козёл и, кажется, на стене гимнастическая лестница. За школьным двором, за невысоким забором, был большой пришкольный опытный участок с оранжереей, садом, опытными делянками для выращивания различных сортов овощей и злаков и, даже, маленьким живым уголком, в котором в вольере жила лисичка. Директором школы был биолог Петухов Василий Васильевич, и пришкольный участок – его любимым детищем.
В школе был очень сильный и дружный преподавательский состав. Завуч – Поляринова Алевтина Владимировна, филолог и очень красивая статная женщина средних лет, эрудит и оратор. Она прекрасно преподавала литературу в старших классах, правда, в нашем классе она не преподавала, только, кажется, пару раз, по какой-то причине замещала нашу учительницу. Наш классный руководитель – Ушакова Валентина Михайловна преподавала нам все три года учёбы математику, прекрасный, добрый человек, опытный учитель. Она относилась к нам, как к родным детям. Преподавательницей немецкого языка была стройная, молодая красавица Нина Ивановн Певнева. Нам нравились её уроки. Правда, она на какое-то время уходила в декретный отпуск (тоже нужное дело), и кто её замещал, я не помню.
Очень хорошо помню Портнова Моисея Львовича. Он тоже преподавал литературу в старших классах, но нам он преподавал психологию и логику. Тогда в средней школе изучались и такие дисциплины. Это был очень импозантный мужчина средних лет, он очень интересно преподносил нам учебный материал. Я знаю, что позднее он защитил диссертацию и перебрался, кажется в Сходню. Я встречала его в электричке, когда училась в институте и, позднее, в аспирантуре. С Моисеем Львовичем было очень интересно разговаривать. Хорошие, знающие преподаватели были у нас и по физике (Тимофей Андреевич ), и по химии (Катков…), и по биологии. В 8-ом классе биологию вёл у нас Петухов Василий Васильевич, некоторые уроки проходили очень интересно на пришкольном участке. К сожалению, уж не знаю по какой причине, в следующем учебном году (1952-53) Василия Васильевича уже не было с нами, он ушёл в другую школу или перешёл на другую работу и, даже, кажется, уехал из Солнечногорска. Директором школы стала Баранова Евгения Михайловна. Она была тоже хорошим директором, (что она преподавала, я не помню – у нас она ничего не вела), но Василия Васильевича мы помнили.
Мы, ученики из посёлка Поварово, держались друг друга, дружили, но прекрасно общались и с другими одноклассниками и ребятами из параллельных классов. У меня были очень хорошие отношения с Капой Левкович, с Ирой Дюкиной. Кстати, интересно, что всегда в годы моей учёбы в моём классе, а потом и в студенческой группе, было по три Ирины. В Поварове это были я, Ира Костюк и Ира Чунёнкова. В Солнечногорске вместо Иры Чунёнковой была Ира Дюкина. В институтской группе, кроме меня, были Ира Торопкина и Ира Якунина. Каким-то образом, уж и не помню, я подружилась с девочкой из параллельного класса Морозовой Люсей. Мы с ней очень даже дружили до самого окончания школы. Я была знакома с её родителями. Мы часто общались в школе. На переменах настойчиво рекомендовалось всем покинуть класс, чтобы дежурный открыл окна или форточки (по погоде) и проветрил помещение, при этом не разрешалось носиться, бегать по коридорам. Мы все чинно ходили парами по «кругу». Вот и мы с Люсей ходили в паре и разговаривали, делились девчачьими секретами, которые уже появились, обсуждали школьные дела и т.д. Иногда после школьных вечеров, которые кончались поздно, я с разрешения мамы оставалась ночевать у Люси. Мы дружили несколько лет и после окончания школы. К сожалению, потом наши жизненные пути разошлись.
К нашей небольшой, но дружной компании часто присоединялись одноклассники: Толя Жохов, Миша Григорьев и, в меньшей степени, Витя Растопчин, наш художник, он прекрасно рисовал. Толя и Миша приезжали в Поварово, иной раз мы гуляли вместе по Солнечногорску, ходили к озеру Сенеж. Не знаю, что там сейчас, но тогда на озере за парком работала лодочная станция, изредка катались на лодках вдоль прекрасных берегов озера.
В школе перед каждым праздником проходили интересные вечера старшеклассников (у младших и средних классов были свои мероприятия). После торжественного собрания, на котором выступали руководители школы, представители РОНО, вручались грамоты и т.д., был большой концерт школьной самодеятельности. В школе работал драматический кружёк, в котором ставились и танцевальные номера. Был и свой хор, а в нём и хорошие солисты. Преподаватели литературы в своих классах готовили к выступлению тех, кто хорошо читал стихи или отрывки прозы. Кое-кто из ребят играл на музыкальных инструментах, например, наш Рудик Каминский. Концерт, обычно, получался очень на славу!. Я хорошо читала стихи, получалась и проза. В 9-ом или в 10-ом классе на каком-то вечере я читала монолог Катерины из «Грозы», смотрю, а моя преподавательница литературы сидит в первом ряду и слёзы украдкой вытирает. Мне тогда очень долго хлопали.
По воскресеньям в школе работал платный кружок бальных танцев для старшеклассников. В 9-ом классе я несколько месяцев ездила на занятия этого кружка. Было очень интересно (я всегда любила танцевать, и это у меня хорошо получалось), разучивали мазурку, менуэт, миньон, краковяк, фигурный вальс, фигурную польку и другие. Только это было физически тяжеловато, в связи с необходимостью ездить на поезде и не всегда удобным расписанием поездов, хотя езды-то было от Поварова до Солнечногорска всего 15 минут.
7-го ноября и 1-го мая в Солнечногорске проходили районные праздничные демонстрации. Старшеклассники, особенно комсомольцы, а комсомольцами были практически все, в обязательном порядке должны были участвовать в этих демонстрациях. Собирались в школьном дворе. Нам раздавали транспаранты, флаги и флажки, искусственные цветы на длинных палках (в зависимости от того, какая цветовая гамма была для школы запланирована), и мы долго шли строем во главе с руководством школы и учителями в обход по небольшим улицам. Потом мы вливались в общую колонну в заранее определённом для нас месте. Ленинградское шоссе на всё время демонстрации перекрывалось, так как это была центральная улица города. Проходили мимо трибун, где стояли руководители города и района, выкрикивая лозунги и размахивая цветами или флагами. Вообще-то было весело – молодость, общий настрой…
У меня осталось впечатление, что в те годы 1-го мая всегда стояла тёплая, солнечная погода. Женщины шли в летних нарядных платьях, в лёгких туфлях или босоножках с носочками. Капроновые чулки тогда только начали появляться. Летом принято было носить обувь с тонкими, красивыми и яркими хлопчатобумажными носками, чаще всего в полоску. Прекрасным и тёплым было и утро 1-го мая 1954-го года. Однако, когда мы уже подходили к трибунам, подул холодный ветер. Стало быстро и сильно холодать. После демонстрации, стало уже совсем не до прогулок – мы заторопились на станцию. В ожидании поезда все столпились в тесном зале ожидания вокзала. Выйдя из электрички (к тому времени уже пустили по Ленинградской железной дороге электрички до Клина), я в своём летнем платьице бегом бежала домой. А в воздухе кружились пушистые снежинки.
У нас в семье было принято отмечать все дни рождения. Звали гостей, накрывали обильный стол. На бабушкин день рождения (3 февраля) всегда приезжал её сын Боря и дочери – Вера и Шура (пока была жива). На мамин день рождения обязательно приезжали её подруги Шура Комарова и Лёля (и мама к ним на дни рождения всегда ездила). Разумеется, и мой день рождения всегда отмечался. Особенно я запомнила, как отмечали мои 16-ть и 17-ть лет.
На моё шестнадцатилетие, в конце октября 1952-го года, собралась вся родня, приехали и мамины подруги, тётя Шура и тётя Лёля с мужем (дядёй Сашей) и сыном Олегом. Гостей было очень много. Не знаю, даже, как мы все уместились за столом. (Но, уместились как то!) Было очень весело. Мама с сестрой Верой и подругой Лёлей много пели – у них были хорошие голоса – а, все остальные подпевали. А уж, подарков мне надарили – не перечесть. Конечно, я не помню теперь, кто что мне подарил. Больше всего мне понравился подарок дяди Миши. Он подарил мне настоящую серебряную пудреницу, с бархоткой, с зеркальцем. Я была в восторге. Тётя Вера мне потом сказала, что дядя Миша сам долго выбирал для меня подарок. Мама слегка ворчала, говорила: «Миша, ну зачем так баловать девочку? Она ещё мала для таких вещей». Неужели мама не замечала, что я уже во всю, пользуюсь её пудрой? У меня была несколько жирная кожа на лице, часто блестел нос, и я лет с 14-ти его начала припудривать. В этом возрасте практически у всех бывают проблемы с кожей. Слава Богу, у меня проблемы были не большие, но я завидовала Ире Костюк, у которой этих проблем совсем не было, и всегда её хорошенькое личико было матовым и без единого прыщика.
Своё семнадцатилетие я праздновала с друзьями. Мама мне сказала: «Зови всех, кого хочешь». Я пригласила, чуть ли, не половину класса. Были, конечно, и Ала, и Ира, Люда, Рудик, Толя Жохов, Миша Григорьев и другие, уж я не помню. Мама с бабушкой напекли пирогов, наготовили всяких вкусностей, было даже вино (хорошее и не креплёное). За фруктами и закусками для нарезки я ездила в Москву, в гастроном, который находился на Красной Пресне, в новом высотном здании. Со мной ездил Толя Жохов, он носил тяжёлые сумки. Праздновали весело, потом ещё долго все вместе гуляли на улице.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Мы все росли, взрослели. Появились первые романтические увлечения. Мы, девушки начала пятидесятых годов, в свои 15 – 17 лет, в большинстве своём, были ещё по-детски наивны, в отличие от современных наших ровесниц. И увлечения у нас были ещё почти детскими. Я не собираюсь писать об увлечениях моих подруг, если хотят, пусть сами пишут. У меня в эти годы было два увлечения. В девятом классе мне очень нравился мальчик из параллельного класса. Почему-то, мальчики из своего класса редко рассматривались нами, как объект увлечения, они были просто товарищами или друзьями.
Мальчика звали Женя. Он появился в нашей школе только в девятом классе, его отец был военным и, очевидно, его командировали на курсы «Выстрел». Женя был осень симпатичным, складным мальчиком, носил красивый коричневый вельветовый костюм, который ему очень шёл. Мне он так нравился! Когда на перемене, в паре с Люсей, я проходила мимо него, у меня кружилась голова от непонятного волнения. Я писала ему письма в стихах, но, конечно не передавала, только Люсе читала. На каком-то из школьных вечеров он пригласил меня на танец. Мы познакомились. Стали здороваться, иногда переговариваться. Однажды мы договорились встретиться. Это было в начале весны. Было прохладно. Женя встретил меня у электрички. Мы пару часов гуляли по городу, разговаривали. Когда Женя взял меня под руку, мне было так хорошо, так бы шла и шла. У нас было только одно свиданье. Через какое-то время, на перемене Женя мне сказал, что его отца переводят на новое место службы, и они через несколько дней уезжают. Я была огорчена. Какое-то время, я грустила, потом успокоилась.
В десятом классе, наверное, ближе к середине учебного года, я снова «влюбилась» и опять в мальчика из параллельного класса. Мне нравилось в нём всё, и его высокий рост, и широкие плечи, и светло-карие глаза, и его телогрейка, которую зимой вместо пальто он носил нараспашку. Чем-то Костя напоминал мне моего папу – высоким ростом, тёмными, вьющимися волосами, но, главное, что в Косте чувствовалась какая-то добрая сила и надёжность (как и в папе). Конечно, это был уже не мальчик, а серьёзный молодой человек, который определился в выборе своего пути – все знали, что Костя собирается поступать в Одесскую Мореходку. Он, как-то остерегался девочек, мне кажется. Мы с ним ни разу не оставались наедине, но частенько оказывались в одной компании в прогулках по городу, в походах в кино. И после выпускного вечера мы тоже в одной компании гуляли до утра по городу, у озера Сенеж. Потом солнечногорские ребята и девочки проводили нас, поваровских на электричку.
Костя уехал. В Мореходку он поступил. Я долго о нём помнила – сказать, что страдала, было бы неправдой. Я поступила в институт, легко, успешно и с удовольствием училась. Не смотря на то, что приходилось много времени тратить на дорогу, у меня хватало времени и на танцевальную студию (тогда это называлось просто кружок), и на стихи, которые я писала, в том числе, и в факультетскую стенную газету, на театр и на другие развлечения. У меня сложились хорошие, ровные отношения со всеми моими однокурсниками и однокурсницами. Группа наша была дружной. Я не пропускала институтских вечеров, с удовольствием, много и хорошо танцевала и пользовалась успехом у молодых людей, с которыми порой кокетничала. Но, и только. У меня, почти никогда, не возникало желания с кем-то, встречаться-целоваться. Ну, были пару раз после второго курса мимолётные, очень лёгкие романтические отношения, но опять не с однокурсниками.
В 1958 году в мою жизнь просто ворвался Морик (Морис Артамонов), мальчик из моего счастливого детства, одноклассник брата Рудика и сосед по дому в Абези. Морис был почти на три с половиной года старше меня, уже окончил геологический факультет в Свердловске и с середины 1956 года работал в Казахстане, в Каркаралинской стационарной экспедиции. Его отец уже вышел в отставку и жил с женой в собственном доме в Витебске. Так получилось, что после окончания техникума, одна из моих знакомых из Поварова девочка Галя по распределению приехала работать техником-геофизиком в Каркаралинскую экспедицию. Морис и Галя как-то в разговоре выяснили, что имеют общих знакомых. Галя дала Морису мой адрес.
Весной я неожиданно получила письмо от Мориса, как привет из детства. Он спрашивал о Рудике, просил прислать фотографию, писал о себе и т.д. Мне стало интересно. Я ответила и фото послала. Мы стали изредка переписываться, тем более, что в начале июня я почти на четыре месяца уехала на первую производственную практику на Тянь-Шань, а Морис работал где то на изысканиях. Когда я в конце сентября вернулась домой, меня ждало очередное письмо от Мориса. На этот раз он писал, что собирается в отпуск, едет к родителям в Витебск с пересадкой в Москве. Он никогда бывал в Москве и не разрешит ли моя мама ему остановиться у нас дней на десять. Мама не возражала. И вот, где то в ноябре, Морис появился у нас. Он оказался высоким, стройным, симпатичным, румяным блондином. Спать в нашей крошечной квартире Морису пришлось на кухне, на раскладушке, но он не жаловался. Каждый день часов в 5-6 вечера Морис ждал меня у института, мы немного гуляли по городу, а потом шли в театр или в ресторан. Я до этого никогда не была в ресторане вечером. В ресторане мы много танцевали. Моя буйная головушка закружилась. После отъезда Мориса переписка наша значительно оживилась содержание писем тоже. Морис уговорил меня распределиться на вторую производственную практику в Казахстан. Я поддалась на его уговоры. За всё лето мы виделись два раза по несколько дней, но какие это были счастливые дни. Мы решили пожениться. Предполагалось, что я, после защиты дипломного проекта, приеду работать в Казахстан. Всё лето мы переписывались, несмотря на сложности – мы оба были в полевых партиях. В конце лета между мной и Морисом «пробежала кошка» – мне не понравилось его письмо, я всплакнула, обиделась и не стала отвечать на его письмо…
Когда в начале октября я вернулась домой, меня снова ждало письмо от Мориса. Оказалось, что он перебрался в Витебск, к родителям (он отработал в Каркаралинске три года после окончания института) и уже устроился на работу. Он звал меня приехать к нему, хотя бы ненадолго, просил у моей мамы моей руки. В письме была приписка будущего свекра с настоятельным приглашением. Я съездила несколько раз в институт, сдала отчёт за производственную практику, получила от руководителя задание на дипломное проектирование и поехала в Витебск. Мы подали заявление в ЗАГС. Через месяц, в начале декабря 1959 года, я опять приехала в Витебск и мы расписались. Теперь предполагалось, что после защиты дипломного проекта, я приеду в Витебск, и мы будем жить с родителями Мориса.
Морис приезжал к нам на встречу Нового 1960-го год. Первого января 1960 года у нас собрались родственники с подарками, получилось, что то, вроде свадьбы. Маме не хотелось, чтобы я уезжала в Витебск, да и я не очень хотела жить со свёкром и свекровью, хоть они и очень хорошо ко мне относились. В Поваровке (в двух километрах от Поварова) располагался трест «Спецгеофизика» – большая организация, в которой работали и геологи, и геофизики, и геодезисты. После Нового года мама переговорила с секретарём парторганизации треста, с которым она была хорошо знакома, т.к. была парторгом районной поликлиники. Всё устроилось к лучшему. Нашлась работа и для меня и для Мориса. Морис с удовольствием согласился перебраться в Подмосковье. Ему надо было отработать положенный срок после подачи заявления об уходе. Он собирался окончательно приехать в Поварово к середине февраля. На 6-ое февраля была назначена моя защита дипломного проекта. Я была готова, защитилась отлично и получила диплом с отличием. Но это было 6-го февраля.
А 3-его февраля 1960 года мы встретились с Костей почти через шесть лет после окончания школы на традиционной встрече выпускников в нашей любимой школе. Костя окончил свою Мореходку и приехал в отпуск к родителям. Я была готова через два дня защитить диплом, и совсем недавно (пару месяцев назад) вышла замуж. Я у зеркала и увидела Костю. Мы поздоровались. Практически весь прихорашивалась вечер мы танцевали, разговаривали. Когда я сказала Косте, что вышла замуж, он посетовал: «Ну, что ж ты так поторопилась…» Если бы в этот вечер, Костя позвал меня, я бы всё бросила и полетела бы за ним хоть на край света. Но он не позвал. Костя проводит меня на электричку. На прощанье осторожно обнял меня и коснулся губами моей щеки. Я вошла в электричку. Двери закрылись…
ЕЩЁ О ЛЮБИМОЙ ШКОЛЕ И НЕ ТОЛЬКО…
В нашей школе были очень хорошие учителя, я сохранила в своей душе до сих пор благодарность им. Но, как говорится, «в семье не без урода». В этой огромной бочке мёда была и капля (даже не ложка) дёгтя. По некоторым предметам учителя менялись – жизнь есть жизнь. В девятом классе к нам пришёл новый учитель истории. Очевидно, он работал в школе не на полную ставку, т.к. был он, насколько я помню, первым руководителем Отдела Народного Образования Солнечногорского района (РОНО). Учителя перед ним трепетали. Это был мужчина средних лет, среднего роста с суровым, неулыбчивым лицом, на котором было, как будто, написано – сам не шучу и другим не позволю. Как звали его, я не помню. В девятом классе мы изучали историю СССР. Новый учитель просто замучил нас материалами съездов КПСС, заставлял тупо заучивать огромные куски текстов, «драл с нас три шкуры», кричал на нас на уроках. Самое страшное было, что иногда он просто при всём классе издевался над кем-то из учеников. Я не хочу называть фамилий, приведу для примера только один жуткий, на мой взгляд, случай. Зима была суровой. Одевались многие очень скромно, но школьная форма была обязательна. В морозы в школу практически все ходили в валенках, другой тёплой обуви практически не существовало. Не все девочки могли себе позволить такую роскошь, как шерстяные рейтузы. Многие надевали под школьную форму тёплые лыжные брюки на резинке внизу. Это выглядело не очень красиво, но, зато было тепло. Учителю истории это не нравилось, он требовал, чтобы в школе эти брюки снимали, но это было сложно. Переобуваться в сменную обувь в школе тогда не требовали и валенки, а тем более, лыжные брюки оставлять в раздевалке не разрешали, да и переодеться было практически негде. Однажды, наш учитель истории вызвал к доске одну девочку (по сути дела, шестнадцатилетнюю девушку) и, грозно покрикивая на неё, заставил её при всём классе снимать эти брюки, угрожая, что если она этого не сделает, он ей поможет. Девушка плакала от стыда и чувства, что её оскорбляют, и снимала эти злосчастные лыжные брюки. Она плакала долго, и потом несколько дней не ходила в школу. Нам всем было её очень жалко, мы были возмущены безобразным поступком учителя, но наш классный руководитель очень просила нас не раздувать эту историю. Этого человека все боялись.
В первых числах марта 1953 года умер Сталин. Сначала, по радио сообщили, что Сталин тяжело заболел, и пару дней без конца передавали бюллетени о его здоровье. Потом сообщили о смерти. Были люди, их было не много, кто потихоньку вздохнул с облегчением. Однако, большинство населения страны, запуганное репрессиями и оболваненное пропагандой, восприняло эту весть, как личное горе, плакали. Было страшно, ну как же мы теперь будем жить без «отца родного». Тело Сталина выставили для прощания в колонном зале Дома Союзов, и началось паломничество людей к телу. Люди шли к Дому Союзов со всего города, ехали со всей области, добираясь на перекладных, ехали со всех концов огромной страны. Внутри Садового кольца шли пешком, потому что из-за скопления на улицах большого количества людей, наземный транспорт не мог работать. В метро была давка, и центральные станции метро работали только, как пересадочные, входы-выходы были закрыты. Но все рвались попрощаться с вождём. Неуправляемые толпы людей двигались по городу, сметая всё на своём пути, милиция не справлялась. Падающих людей затаптывали насмерть, люди давили друг друга в узких центральных улицах. Жертв было много. Но, это выяснилось позднее. Мы все тоже плакали и стремились проститься со Сталиным. Нас спасло только то, что электрички в Поварове (и на других не больших станциях) перестали останавливаться и проносились мимо на полном ходу, не притормаживая, даже. Пытаться уцепиться за электричку на ходу, было равносильно самоубийству. Мы и в школу не могли попасть и по несколько часов проводили на станции, надеясь, что хоть какая-нибудь электричка, в любую сторону, вдруг остановится. Но электрички только страшно гудели и неслись мимо, к нашему возмущению, а по сути дела – к нашему счастью. Сталина похоронили у кремлёвской стены (это потом уже его перенесли в Мавзолей). Всё это многократно передавали по радио. Телевизоров тогда почти ни у кого не было. Было смутное время, но в стране начались перемены.
В это же время (в первой половине марта 1953-го года) в моей семье случилось горе – умерла в больнице младшая мамина сестра, и бабушкина дочь Шура. Ей было всего 38 лет. Тётя Шура болела давно. Жизнь на севере в сложных бытовых условиях, большая семья, которую надо было обихаживать, подорвали её здоровье. Частые ангины, которые она переносила их на ногах – кто же накормит мужа и детей, кто их проводит и встретит, обстирает и приласкает – дали серьёзные осложнения (на сердце и почки). Тётя Шура часто очень плохо себя чувствовала, порой, просто не могла подняться с постели, несколько раз лежала в больнице. Пришлось взять домработницу, которая занялась домашней работой. Мама и бабушка проведывали больную в больницах, часто ездили в Пушкино, старались помочь. В один из маминых приездов в Пушкино, когда Шуга была в больнице, выяснилось, что у Валеры проблемы с глазами. Валера был уже большим мальчиком и считал себя самостоятельным. Когда мать бывала в больнице, он не слушался домработницу, делал, что хотел, связался с озорной компанией. Однажды, когда они играли в войну, кто-то попал из рогатки Валере в глаз, тот, который лучше видел. Я писала, по-моему, что после менингита, который Валера перенёс в начале войны, у него было осложнение на глаза, сильно ухудшилось зрение. О травме глаза Валера никому не сказал, а домработница в домашней суете не обратила внимания, что глаз красный. Мама сразу заменила, повезла Валеру в глазную клинику, но там уже не смогли помочь, сказали, что надо было обратиться сразу после травмы. Валера начал слепнуть. Сейчас бы, очевидно, врачи и Валере помогли и тётю Шуру поставили на ноги. Но в те времена медицина была бессильна. Пролежав очередной раз больше месяца в больнице, тётя Шура умерла. Похоронили её на Ваганьковском кладбища, там же, где в 1914 году был похоронен её отец.
Дядя Лаврентий растерялся – серьёзная работа и трое несовершеннолетних детей без матери. Он предложил моей маме выйти за него замуж и вместе жить. Мама не рискнула пойти на это. Дядя Лаврентий был хорошим человеком, но нежных чувств к нему у мамы не было, да и ответственность такая… Вскоре дядя Лаврентий женился на хорошенькой женщине, её звали Нина, ровеснице тёти Шуры, у которой был сын Алик, примерно, на год моложе меня. Кажется, еще, когда тётя Шура лежала в больнице, семья переехала в посёлок Севводстрой рядом с городом Долгопрудный. Очень интересная была квартира и удобная – в двухэтажном доме, с отдельным входом, двухуровенная, со всеми удобствами, т.е. с паровым отоплением, горячей водой и ванной.. Летом 1953 года, в начале августа, я гостила там, наверное, недельку. Погода была жаркая, и каждое утро после завтрака по пути на работу, дядя Лаврентий отвозил всю нашу большую детскую компанию (пять человек) на канал. С собой Нина давала нам бутерброды, по пути дядя Лаврентий покупал нам пару арбузов, и мы целый день купались, загорали, играли в волейбол, читали книжки. Часиков в пять приезжал на машине водитель дяди Лаврентия и отвозил нас домой. С работы дядя Лаврентий возвращался довольно поздно, как большинство крупных руководителей того времени. В этой квартире, правда, семья прожила не долго – года два, или чуть меньше – и переехали в Лианозово в большую трёхкомнатную квартиру в кирпичном, добротном, пятиэтажном доме. Тогда ещё Лианозово было подмосковным городком (а, может, и поселком), ещё не было кольцевой дороги, после строительства, которой Лианозово вошло в черту Москвы.
В начале июля 1953 года я опять поехала в пионерский лагерь, в котором организовали два комсомольских отряда для старшеклассников (мальчиковый и девчачий). Дело в том, что меня «достал» один молодой человек - Толя Солёнов. Все звали его «Солёный» или «Солист», иногда – Толик. Он был года на два старше меня, коренастый, небольшого роста, мне не нравился и был совсем не интересен. Толя после семилетки, которую с трудом одолел, уже где-то работал. Возможно, он окончил ПТУ или какие-то краткосрочные курсы. Преследовать меня своими нелепыми ухаживаниями он начал ещё в середине 1952 года, а с весны 1953, просто не давал прохода. И я решила, хоть на месяц уехать.
Совсем не помню, в каком месте Подмосковья находился этот пионерлагерь. Но помню, что там нам, старшеклассникам, было очень хорошо и привольно. Нас не заставляли спать днём и разрешали бегать купаться, кажется, там была небольшая речка, а не пруд. Отбой для нас был на час позднее, чем у пионеров. От нас требовали, чтобы мы своевременно являлись на зарядку, утреннюю и вечернюю линейки и в столовую. В остальное время, наши вожатые нам не надоедали, у нас с ними были товарищеские отношения, и мы старались их не подводить: добросовестно дежурили в столовой, когда была наша очередь, занимались спортом, посещали, когда хотели, занятия кружков, участвовали в самодеятельности. Вожатые младших отрядов, время от времени, просили нас присмотреть за их подопечными. Мы делали это с удовольствием, а у вожатых появлялось время заняться своими делами или, даже, сбегать на свидание. Иногда мы после нашего отбоя убегали на поляну, сидели у костра. Но, серьёзно озорничать или заниматься чем-то предосудительным нам и в голову не приходило. Видно подобрался такой удачный контингент. Никаких ЧП с нами не случалось. Все были довольны. Жили мы весело, достаточно свободно. На этот раз, мне очень понравилось в лагере, но потом я не поддерживала отношений ни с кем из товарищей того лета, видно, у меня было достаточно друзей и подруг дома.
За лето мы соскучились по школе. Мы любили свою школу, своих учителей. В последние дни августа, своей дружной компанией съездили в школу, получили, (а, кое-что, купили) учебники для 10-го класса. 1-го сентября, нарядные, мальчики в белых рубашках, девочки в белоснежных фартуках с оборочками, с букетами цветов, мы собрались в школе. Была торжественная линейка во дворе, потом разошлись по своим классам. Теперь в школе мы были самые старшие.
Учились серьёзно, но находили время и на отдых, развлечения. С восьмого класса нам внушали, что после получения аттестата зрелости следует поступать в институт, а иначе надо было после седьмого класса идти в техникум (теперь эти учебные заведения называются колледжами).
Прошли Ноябрьские праздники, Новый Год с его предновогодним балом в школе. В начале января 1954-го года была длительная оттепель. Лыжи тогда все были деревянные, их надо было мазать мазью, и ни одна из мазей того времени не помогала – снег налипал на лыжи и кататься было невозможно. Так нам и не пришлось в зимние каникулы насладиться лыжными прогулками. Зато, в конце марта в том году вернулись морозы, лежал ещё глубокий снег, и мы наверстали упущенное на зимних каникулах. Лыжи скользили, как нож по маслу. Вообще, в годы моего детства, да и потом много лет, даже, если не было в конце марта морозов, ещё лежал снег и по ночам подмораживало. Я очень любила по выходным дням сутра пораньше отправиться на лыжную прогулку. Можно было по насту ехать, куда захочешь без лыжни. Такое раздолье. Ближе к полудню наст подтаивал, и лыжи начинали проваливаться в снег.
Солнечногорской средней школе существовала хорошая традиция – ежегодно 3-го февраля проходил вечер (съезд, слёт) бывших выпускников школы. Приходили и приезжали издалека выпускники десятилетней давности и ещё старше – из довоенных выпусков. На этот замечательный праздник из учеников школы допускались только десятиклассники. Мы так ждали этого вечера, готовили самодеятельность, новые наряды… Вечер прошёл великолепно. На другой день на занятиях, сидя на первой парте по причине небольшого роста, я старательно прятала от учителей свои руки, так как на моих ногтях красиво поблескивал розовый лак. Перед тем, как ехать на вечер, я забежала к Але. Старшая сестра Алы, Тамара, уже третьекурсница, тоже собиралась на вечер. Она накрасила лаком себе ногти и предложила накрасить ногти и нам с Алой. Нам, конечно, захотелось, и Тамара накрасила наши ногти совсем бледным, розовым лаком, но он так украшал наши руки. Вечер закончился поздно, мы приехали домой на последней электричке, и было не до ногтей. Утром тоже – мы учились в первую смену. Да собственно, мне и нечем было снять лак, мама-врач, ногти не красила. И вот, я прятала руки, чувствовала себя неловко. В те времена было не принято даже десятиклассницам красить ногти и делать макияж. Это считалось стыдным. Вечером Тамара стёрла лак с моих ногтей специальным составом…
Наша дружная Поваровская компания пользовалась в классе авторитетом. Где то весной, были очередные выборы, уж не помню, кого и куда выбирали. Голосовал народ опять в школе, старшеклассники были привлечены к работе по обеспечению выборов, кажется, мы группами по несколько часов дежурили. Всегда на другой день после выборов школу приводили в порядок и занятия отменялись. На этот раз за несколько дней до выборов нам сказали, что десятые классы в понедельник будут учиться, да ещё и писать сочинение по литературе. Мы огорчились и возмутились, нам совсем не хотелось после суетного дня с дежурствами приезжать в школу и, тем более сочинение писать. В электричке по дороге домой мы этот вопрос обсудили и приняли решение – прогулять этот день. На другой день мы провели разъяснительную работу в классе. В результате в понедельник на занятия явилось всего 3-4 человека из нашего класса и, конечно, никакого сочинения не было. Другие десятые классы писали сочинение. Во вторник к нам в класс пришла директор школы Баранова. Она нас ругала, чем-то грозилась, возмущалась, что самый сильный класс позволил себе такое, требовала назвать зачинщиков, но все молчали. Наша любимая Валентина Михайловна (классный руководитель) была очень огорчена нашим самовольством. Дело кончилось тем, что нас обязали писать это сочинение в следующее воскресенье. Пришлось подчиниться. Но, всё равно, мы чувствовали себя победителями.
Неожиданно, уже, кажется, в конце зимы, и в школе, и в газетах, и по радио стали говорить о том, что стране нужны грамотные доярки, трактористы, рабочие на заводах, что после окончания средней школы следует вставать к станку, садится на трактор, комбайн и поработать, по крайней мере, два-три года. И, только потом, уже, набравшись жизненного опыта, думать о высшем образовании. Нам, особенно тем, кто хорошо учился, эта пропаганда казалась дикой. Однако все школы обязали знакомить выпускников с производством. В рамках выполнения этой программы «партии и правительства» для нас стали организовывать экскурсии на ближайшие производственные предприятия. Очень хорошо помню экскурсию по цехам завода им. Лепсе, который был одним из градообразующих предприятий Солнечногорска. Впечатления были чудовищными. Насколько я понимаю, тогда основной продукцией этого завода была проволока. Помню волочильный цех, где каким-то образом, с помощью каких-то страшных станков вытягивали (волочили) проволоку. Весь пол был залит кислотой, рабочие, ну и мы, конечно, ходили по лежащим на полу толстым доскам, щипало нос от едкого запаха кислоты и какой-то гари. После посещения этого цеха долго болела голова, и першило в горле. И как люди там работают по восемь часов в день? Было просто страшно подумать о такой работе. Возможно, другие классы ходили на экскурсию в другие цеха или в другие предприятия.
Мы усиленно готовились к выпускным экзаменам. Началась подготовка и к выпускному вечеру. Обычно, в те далёкие времена выпускные вечера проходили в помещении школ. Начинался вечер с торжественной части в красиво украшенном актовом зале, где выпускникам вручали аттестаты зрелости, и руководство школы и учителя поздравляли их с этим важным событием в жизни. После торжественной части был концерт самодеятельности, потом банкет и танцы до утра. Наверное, родители немного сбрасывались, но деньги на банкет мы зарабатывали сами. В конце апреля и в начале мая наш класс в полном составе после уроков ходил работать на торфоразработки, которые существовали недалеко за чертой города. Мы складывали торфяные кирпичи в большие штабеля. Вернее – мальчики собирали эти кирпичи по всему огромному полю, изрытому канавами, и на носилках приносили их к дороге, а девочки аккуратно складывали их в штабеля для окончательной просушки и последующей транспортировки потребителям. Работали часа по четыре, уставали. Был составлен график работы – каждый выпускной класс, во главе с классным руководителем работал в свои дни.
За несколько дней до первого экзамена в школе состоялся праздник «Последнего звонка». Все десятые классы построились во дворе школы. Все девочки в белых фартуках, многие мальчики в белых рубашках, мы стояли и ждали. Из школы вывели нарядных первоклассников с букетиками ландышей в руках и построили их напротив нас. Раздался звон колокольчика. Кто-то из молодых учителей вышел из дверей школы. На его плечах сидела маленькая, нарядная девочка с огромными бантами на голове и с большим колокольчиком в руке. Она старательно помахивала рукой, и колокольчик громко звенел. Они прошли так вдоль всего строя десятиклассников, мы и наши учителя хлопали в ладоши. Первоклассники подбежали к нам и прикололи на грудь каждому десятикласснику и нашим учителям по букетику ландышей. Потом были напутственные и ответные речи, потом каждый класс фотографировался на память с учителями.
Выпускные экзамены прошли успешно. Десять выпускников школы получили медали, двое из них – золотые, остальные – серебряные. Половина всех медалей получил наш, «10В», класс. Золотую медаль получила Ира Дюкина, серебряные – Ира Костюк, Надя Борсукова, я и, кажется, Капа Левкович.
Выпускной вечер начался с торжественного собрания. Нарядные выпускники сидели в зале. Девочках (уже девушки) надели светлые лёгкие, очень нарядные платья. У меня платье было голубое, крепдешиновое, с оборками, оно очень шло к моим золотистым волосам. Поздравляли нас, представитель РОНО, директор школы Евгения Михайловна, завуч Алевтина Владимировна, учителя и первоклассники, которые читали стихи и, кажется, даже, пели и танцевали. Потом каждому выпускнику на сцене вручали аттестаты зрелости, сначала – медалистам, потом всем по алфавиту. Не помню, был ли небольшой концерт самодеятельности или нет. В классе, рядом с конференц-залом, родительский комитет накрыл столы. Кажется, в этот раз было, даже, вино… В конференц-зале зазвучала музыка. Там уже все кресла были сдвинуты к стенам, начались танцы. Было очень весело, но, где то в глубине души появилась лёгкая грусть – мы расставались со школой, друг с другом. У каждого впереди был свой путь. Танцевали до рассвета, а потом большими группами пошли гулять по городу.
Детство кончилось. Впереди была юность, поступление в институт, взрослая жизнь.
Сразу после окончания школы я поступила в Московский Институт Инженеров Геодезии, Аэрофотосъёмки и Картографии (МИИГАиК), Ира Костюк в Московский Институт Инженеров Транспорта (МИИТ), Рудик Каминский в Московский Авиационный Институт (МАИ), Гена Гончаров в Строительный Техникум. Только у Алы Халепо не сразу получилось поступить в Медицинский институт – туда был уже тогда колоссальный конкурс, но кандидатскую диссертацию она защитила раньше меня и Рудика (а, потом и докторскую).
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Сейчас, когда идёт уже шестьдесят первый год после окончания школы, я, оглядываясь назад, осознаю, что моё детство было действительно счастливым, не смотря ни на что…
Многих одноклассников уже нет на этой земле. Брат Рудик живёт в Ташкенте, он на четыре года старше меня. Скорей всего, мы уже с ним никогда не увидимся.
Давно уже нет ни мамы, ни бабушки. Похоронены они в Поварове. Я навещаю их могилки, раз пять за год, слежу, чтобы там всё было в порядке.
Живу я на этом свете вот уже семьдесят девятый год. Много это или мало? Не знаю, но мне нравится мой возраст. Оглядываясь назад, я думаю, что, не смотря на все сложности и проблемы, которые были на жизненном пути, жизнь удалась, и, всё, что было, мне пошло на благо. У меня нет претензий к прошлому – это мой путь, сложный, но, по большому счёту, счастливый. У меня самые лучшие, по крайней мере, для меня, давно взрослая дочь, две совсем взрослые внучки, девятилетний правнук (пока, один). Я их очень люблю. У меня есть любимые подруги, много хороших приятельниц. Мне никогда не бывает скучно. Я до сих пор работаю, преподаю в моём любимом ВУЗе и получаю от работы удовлетворение. Жизнь прекрасна, если человек сам себе её не отравляет негативными мыслями, претензиями и завистью.
Январь 2015 года.
Зигзаги жизни. Ч 1. Счастливое детство. Повесть
© Copyright: Ирина Артамонова-Кузнецова, 2022
Свидетельство о публикации №222031601183
Свидетельство о публикации №222031601183
Рецензии