Монастырь в миру

Благодушие моего товарища вызвало во мне большое к нему уважение. Его умение не унывать в трудных ситуациях сблизило нас еще больше.
Несмотря на различные тяготы пути, из каждой поездки в горы удавалось привозить не только разнообразные впечатления, но и ценный опыт соединения молитвы с повседневной жизнью. Помимо этого, благодаря быстрой смене обстоятельств, молитва становилась более живой и зрелой. Молитвенный опыт, собранный нами в нашем «монастырском» уединении, снова и снова проходил нелегкую проверку в непростых горных условиях. Тогда душа закалялась и набиралась мужества в различных сложных ситуациях, ум учился находить правильные решения, а сердце — не терять молитвенного состояния.
***
Зиму мы прожили втроем, как обычно. Молились, топили печь и варили еду. Во дворике обрезали виноградную лозу, посадили аллею хурмы и индийскую сирень. Днем читали свои любимые книги и молились по ночам. На пишущей машинке я перепечатал «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», после которых я впервые задумался о своем жизненном пути и конечных его поисках. У Виктора были краткие Жития святых, которые мы читали по очереди. В молитвенных бдениях мы руководствовались, в основном, описаниями молитв в «Рассказах странника», а также «Отечником» святителя Игнатия.
Когда чья-нибудь душа находит в молитве великое утешение, которое несравнимо ни с чем, она не может укрыть эту тайну в самой себе, незримо распространяя свет своей радости на все окружающее.
***
С годами у нас появилось много друзей и даже последователей молитвенной жизни. Среди них большинство были душанбинцы, другие на лето приезжали из Москвы, Питера, Прибалтики, С самыми близкими из наших друзей мы совершали далекие походы с молитвами на привалах и ночевках.
Нас все больше стали интересовать уединенные районы без дорог и кишлаков, чтобы там, в горах, устроить постоянную молитвенную базу.
В одно лето нас собралось в поход около десяти человек и по общей просьбе я повел всех в лесной заповедник. Нас порадовало уединенное ущелье, бывшее моим приютом несколько лет.
Конечно, в большой компании всегда присутствовало больше веселья и шуток, чем молитв. Тем не менее, у всех на сердце было мирно и молитвенно в течение всего похода. Тишина и безмолвие гор незримо оказывали свое воздействие на наши души. Мы незаметно становились сосредоточеннее, глаза и ум отдыхали: глаза — от городской суеты, ум — от внутреннего кружения помыслов. Особенно хорошо мы почувствовали себя в черешневых садах Пештовы, где прошли многие мои годы в счастливом уединении и неустанной молитве. Невыразимое счастье, переполнив душу, словно безконечная река, изливалось на весь окружающий мир. Невидимое утешение благодати повеяло в наших сердцах. Среди нас словно пребывал Христос, пока еще не в полной мере постигнутый каждым из нас, но уже безусловно и безраздельно ставший нашим единственным Спасителем и Помощником.
***
Это было последнее свидание с Пештовой и в то же время прощание с беззаботной молодостью, простым юношеским счастьем и жизнью в благодати и красоте Божия мира. Надвигался новый период, период скорбей и очищения от пагубных страстей юности — тщеславия, и наиболее изощренной страсти — гордыни.
Последним светлым лучиком юности остались в душе поездки на Черное море, в Абхазию. Неприметным образом воспоминания о Новом Афоне снова направили мои поиски духовного пути в сторону Кавказа. На Черноморское побережье мы с Виктором приезжали с палаткой, находили уединенное место в окрестностях Нового Афона и молились в сосновом лесу.
После одной из поездок ко мне пришел Геннадий, устроившийся на работу в мастерскую по обслуживанию компьютерной техники.
— Нужно поговорить по секрету, — отозвал он меня в сторону. — Ко мне уже несколько раз приходили на квартиру сотрудники КГБ, один старый, другой молодой, очень вежливые, из какого-то шестого отдела по борьбе с религией. Спрашивали о вас.
— Ну и что? Мы же ничего опасного не делаем! — удивился я.
— А они считают иначе. Интересовались, кто к вам приезжает, куда вы ходите в горах.
***
Теперь мы вдвоем посещали Никольский храм в Душанбе и очень подружились с двумя батюшками. Виктор — с бывшим сотрудником группы захвата из уголовного розыска, открытым и смелым служителем церкви. Он для поддержания своей семьи работал еще кочегаром в котельной, чему очень поражалась моя мама: «У этого священника руки рабочего! Так странно…» А я полюбил своего батюшку, отца Стефана, тихого и скромного священника, любившего совершать требы по домам и часто делавшего это совершенно безкорыстно. Не особенно сошлись мы лишь с настоятелем, строгим и властным человеком. Наше воцерковление не было быстрым. Нас по-прежнему увлекали горы, а содержания церковных служб мы пока еще не понимали, хотя всегда молились на них с благоговением.
***
В тот период нашей жизни мы сделали для себя важное открытие, которое сильно повлияло на нашу совместную жизнь. Мы узнали, что существуют чудотворные старинные иконы и что Бог очень помогает тем, кто молится перед ними. Первое такое открытие произошло в Третьяковской галерее, где мы испытали совершенное потрясение перед иконами Рублева «Троица», «Спас» и «Апостол Павел». Помимо необыкновенного иконописного мастерства, неодолимое благодатное притяжение этих икон вызывало в душе сильное желание пребывать в чистосердечной молитве.
***
В Андрониковом монастыре в то время находилось собрание древних икон XII–XIV веков. В этот «музей», как тогда именовался монастырь, мы заходили постоянно, когда бывали в Москве. Там были выставлены древние и с такой благодатной силой написанные старыми иконописцами изображения, что для сердца они казались не иконами, а сияющими окнами в Небесный мир. Невозможно было сердцу не начать молиться перед ними и не углубляться в благоговейную молитву, которую не хотелось прерывать.
***
Раз в год нам с Виктором нравилось уезжать в Россию — посещать старинные храмы и церкви, где мы находили покой и отдых душе в утомительных странствиях с их вечной проблемой — «где ночевать?», так как свободных мест в гостиницах почти никогда не было. Если храмы оказывались закрытыми, мы садились на скамью в церковном дворике и наслаждались тишиной и покоем церковного двора и такой же тишиной и покоем в наших сердцах. На ночь мы уезжали поездом в другой город, и тогда вагонное купе становилось нашим пристанищем.
***
Во всех этих поездках по святым местам сильно досаждала милиция, ограничивавшая паломничество верующих людей. Но подобные тяготы не шли ни в какое сравнение с теми духовными бранями, которые не заставили себя ждать.
***
Пока наш домашний «монастырь» проходил стадию энтузиазма, жизнь протекала относительно спокойно и недоразумения разрешались нами легко. Но от молитвы к молитве в нас росла ревность все более углубляться в неведомую нам, но интересную и увлекательную, как мы полагали, «монашескую» жизнь, не ведая, насколько она изобиловала суровыми и подчас жестокими испытаниями со стороны зла. Оно лишь выжидало момента сокрушить нас, подобно тому, как буря сокрушает гнездо неоперившихся птенцов.
Во всем случившемся мне некого винить, кроме самого себя, так как именно мое поведение послужило причиной полного краха нашего «монастыря». Моя ошибка состояла в том, что я самонадеянно начал считать свои молитвенные состояния как нечто заслуженное и приобретенное своими усилиями. По неразумию я тщеславно полагал, что достоин их, и они даны мне Богом на вечное наслаждение ими. К тому же страстное и сильное увлечение «Откровенными рассказами странника» не позволило увидеть, что в этом увлекательном повествовании нет описания духовных браней. Когда начались серьезные искушения со стороны зла гордостью и тщеславием, которые мгновенно переходили в похоть и гнев, я впал в полную растерянность и отчаяние.
Ты — истинный Бог и Господь мой, увидел во мне, в самых сокровенных тайниках моего сердца, гнездящееся там зло — жестокую безжалостную гордыню, внешне проявляющуюся как тщеславие и деспотизм самоуверенности, а внутренне — как скрытое самолюбование и чувство превосходства над ближними. Постепенность саморазрушения души, не замечающей своего скольжения в пропасть зла, начала проявляться в непримиримости к немощам близких (прости меня, мой верный Петр!), деспотизмом и иронией над слабостями друзей (прости меня, мой добрый и скромный Виктор!) и нежеланием спокойно переносить малейшие различия в понимании молитвенной жизни (прости меня, смиренный и послушный Антон!), в гордом желании взять все в свои руки, чтобы направлять близких к непонятным для них и для меня духовным целям (простите меня, мои дорогие друзья!). Все это Ты соединил, Господи, и положил на чашу Своих тончайших весов — и зло мое перевесило. Прости меня, Боже, милосердный и человеколюбивый! Как ни старался я найти прежний молитвенный настрой и чувство постоянного Божественного присутствия, между душой и Богом словно возникла глухая непроходимая стена, в которую я пытался стучать своими молитвами, но не было слышно даже стука, словно я стучал в пустоту.
Это состояние полной Богооставленности начало переходить в сильнейшее уныние, затем в отчаяние. От отчаяния оно постепенно перешло в ропот, вначале на свою жизнь, затем на ближних и, в конце концов, вылилось в восстание на Тебя, Господи Человеколюбие! Ты перенес мое «восстание» как всегда — кротко и смиренно, но стену отчуждения от меня, озлобленного и ропотного, сделал еще выше. Когда отчаяние от потери Бога и молитвы усиливалось, оно резко переходило в приступы похоти, которые были невыносимы и, казалось, никогда не закончатся. Мне стало стыдно смотреть в лица друзей и родителей. Еще более стыдно было все это исповедовать моему батюшке, которого я продолжал любить как светлую надежду в темной ночи моей жизни. Образы, разжигающие мое сердце, обуревали днем и ночью мой ослабевший ум, и какие ни прилагал я усилия, похоть не ослабевала.
В полнейшем отчаянии я начал прибегать к самоистязанию — голодал так, что не был в состоянии говорить, не пил даже воды, но темная ночь ужаса уже поселилась в сердце и рассвета не было видно. Я пробовал стоять с воздетыми руками, пока они не затекали, и даже на одной ноге, чтобы уменьшить накал похотного разжжения, но Бог был словно неумолим. В один из дней на меня как будто опустилось темное облако, невидимое никому, но ясно ощущаемое мною: облако страшной безысходности и оставленности, и мне стало понятно, что от людей я не смогу получить никакой помощи. Наоборот, мне казалось, что именно люди увеличивают тяжесть этого невыносимо мучительного облака, облака моего наказания. Поэтому я начал убегать от ближних, желая остаться один, редко посещал наш «монастырь» и уходил в долгие прогулки за город по полям хлопчатника, гонимый мучительной тоской и сжигаемый страшной похотью. Поездки в горы не улучшали моего самочувствия — молитвы не было, солнце казалось темным, а птицы вместо звонких трелей словно тянули унылую похоронную песнь. Мгновения мучительного одиночества сливались с последующими неделями тоскливого бездействия. Поистине, нет места на земле оставленному Богом!
Ко мне начали приходить мысли о безсмысленности всякого сопротивления этому облаку тоски и смерти. Уныние сушило душу и давило ее. Жизнь представлялась лишенной всякого смысла. Во время одной поездки на горное озеро с Виктором, пытаясь спастись от удушающей душу тьмы, я стал поговаривать о насильственном прекращении своей жизни, как самом логическом и естественном варианте выхода из этого невыносимого положения, но я так напугал своего товарища, что он быстро свернул наш горный поход и мы вернулись в Душанбе. Так как сил терпеть самого себя уже не осталось, любое недоразумение приводило к вспышкам нетерпимости. Я стал жестоким и грубо выговаривал своим друзьям за малейшие оплошности. Помню как Виктор, измученный моей безпрестанной грубостью, заплакал:
— Какой же ты стал грубый! — проговорил он сквозь рыдания.
Но мое сердце оставалось холодным, холоднее льда, потому что жизнь ушла из него, та жизнь, которой ведает один Бог. Именно Бог не хотел возвращать ее мне, потому что я еще не пришел к единственно верному решению, чтобы выйти из этого состояния, — покаянию и смирению. Даже отец, всегда молчаливо наблюдавший за мной, заметил:
— Сын, то, что вы создали домашний монастырь — хорошо, а то, что ты делаешь — нехорошо!
— А в чем дело, папа? — не желая продолжать тягостный разговор, пытался отделаться я вопросом.
Но ответ его оказался краток:
— Нельзя душить всех, чтобы дышал кто-то один. Нужно дать дышать каждому! Имей это в виду…
***
Изменения коснулись и наших отношений с архитектором: он взял заказ от нашей душанбинской церкви написать большую икону трех святителей и усердно трудился над ней. Работа его удалась и прибавила уверенности в том, что Церковь для него и для меня, в нашем тяжелом искушении, единственное прибежище, что и пытался он мне доказать. Добрый мой товарищ начал уговаривать меня вместе с ним стать постоянным прихожанином Никольского храма, но мое уязвленное самолюбие отчаянно сопротивлялось совету Виктора: как он мог уйти от меня в церковь, что он может там найти, и с кем он будет там общаться? Но Бог вскоре открыл вначале ему, как более смиренному, а потом уже, через несколько лет, и мне, как более гордому, что только в Церкви и через Церковь можно найти истинного Спасителя и Помощника — Христа, возлюбившего нас и пролившего кровь за наши грехи. И в этом Виктор помог мне как никто другой, за что я ему пожизненно благодарен.
*Как ни прилагал я усилия и как ни старался войти в полноту духовной жизни, не выдуманной мной самим, а следующей по стопам святых отцов, однако все более убеждался в том, что в ней недостает чего-то самого главного, без чего все мои попытки удерживать в душе присутствие Бога превращались в безполезную погоню за несбыточной мечтой. Я всем сердцем ощущал, что не имею соприкосновения с традицией православной аскетики и больше доверяю своим выводам и суждениям, не подкрепленным вескими рассуждениями опытного святого человека, духовного отца и старца. Это горькое осознание ошибочности моих самостоятельных путей острой занозой сидело внутри меня, сводя на нет все мои усилия и странствования в поисках спасения.
Я начал молиться Богу о встрече с настоящим наставником и учителем святости, которого я полюбил бы, как родного отца и мать. Иногда в отчаянии я выходил на порог в темные и бурные осенние ночи и, стоя лицом к ветру, взывал в непроглядное волнующееся пространство: «Господи, приведи меня, недостойного, к духовному отцу, ибо без него я блуждаю в потемках, как эта тьма пустыни, носимая пыльным ветром!» Я верил, что отчаянный голос мой будет непременно услышан, и потому настроился терпеливо ожидать встречи с самым необходимым человеком на свете — своим старцем. Я уже не придумывал себе его образ и не доверялся снам, лживо толкующим мои ожидания, но неуклонно стремился довериться во всем Богу, веря, что Он лучше меня знает, каким должен быть мой духовный отец.
***
Взобравшись на холм, стараясь не наступать на цветущие пламенеющие маки, я открывал Псалтирь и с огромным наслаждением читал вслух псалмы. Так началось пробуждение моей души под первым веянием милости Божией.
Живительные строки псалмов словно возродили онемевшую и оцепеневшую от страданий душу и показали полную несопоставимость благодатной помощи Священного Писания и тщетности какой бы то ни было опоры на мирскую литературу и музыку, которые хотя и помогли пройти без большого вреда опасные стремнины юности, но не смогли дать никакой поддержки в суровых жизненных испытаниях. Перерасти эти ложные надежды помогли лишь духовные постижения, рожденные Евангелием и словами святых, познавших Христа.
***
Душа достигает меры возмужалости лишь в полноте Христа, в полноте Его благодати.
Мне вновь сильно захотелось исповедоваться, каяться и причащаться в церкви.