Чернуха

Часть I.

1.
       На восьмом году по летоисчислению от победы пролетарской революции молодая страна табуном мчала вперёд, перемалывая и утрамбовывая тлен отжитого. Шестёрка свободных и резвых кобылиц – союзных республик летела к светлому будущему, разрывая в клочья горизонты настоящего. Вытянули острые морды недавно примкнувшие гнедые ахалтекинцы - восточные красавицы усилили галоп, стремясь догнать и обойти орловскую верховую и ростопчинскую. Им не желает уступать молодая тонконогая черкесская лошадка вороной масти. Размётывая хлопья пены, грузно, но резво, несётся рыжая белорусская упряжная. Шрапнелью с подков отлетают комья жирного чернозёма, перемешанного с липким кирпичным крошевом. Увлекаемые вперёд диким гоном, лошади мчат, не замечая преград, с воздушной лёгкостью перемахивая их. На обочину жизни сброшены франты-жокеи, ранее натиравшие грузными задами свободолюбивые натруженные спины. Вместе с ними в прошлом остались тесные хомуты и вожжи. Как коллективный приз участникам скачек, место оков - символа угнетённых, занял венок из янтарных колосьев, увитый пурпурными лентами. На смену непроглядной тьме и былому хаосу пришёл мир рабочих и крестьян в лучах восходящего солнца. Разноголосое гугуканье возвестило мировую округу о пришествии на выпас ретивого табуна.
       «- Несутся жеребицы, не зевай и посторонись, дядя, а не то втопчут в землю!» - зачарованно разглядывая облака, Николай рисовал в воображении наполненную светлой героикой картину, по-детски уткнувшись носом в стекло вагонного окна. Подгоняемые наездниками в островерхих шлемах, белые кучёвки конной лавиной устремились по голубой степи ноябрьского неба, вслед чадящему угольной копотью паровозу. Над бескрайними среднерусскими лесами и полями парил авангард Первой конной: кумачовые стяги с золотой вязью пролетарских лозунгов, усы и бурка Будённого, чёрная кожанка Ворошилова. Яркие лучи солнца отражались в до блеска начищенных трубах и литаврах конармейского оркестра, слепили пассажиру глаза, выбивали слезу.
       Как в тумане, в запотевшем от дыхания окне мелькали сусальные лоскуты осенней листвы и тронутый изморозью придорожный бурьян. Не успевшая ещё отойти к зимнему сну природа переварила выпавший на Покров снег, напиталась влагой и застыла в причудливых формах, прихваченная крепким морозцем. Густой иней покрывал каждую травинку и веточку, от чего Николаю они казались морскими кораллами, невесть как перенесшимися с цветной иллюстрации из энциклопедии Карнера на привычный взору простор.
       Какая-то разновозрастная деревенская мелюзга столпилась у сычихинского переезда, поглазеть на несущуюся стальную махину. Повылезшие тут и там из бесформенных одежонок клочки некогда белой, а теперь грязной подбойки, делали любопытных пострелов похожими на неперелинявших, к сроку, зайчат. Они махали худыми лапками вслед промелькнувшему в окошке смешному поросячьему пятачку и растягивали в улыбке редкозубые рты. Чумазые зайцы тоже хотели, чтобы добрый Дед Мазай подобрал их с опостылевших болотных кочек на свой борт и увёз подальше, в укутанную клубами пара красивую сказку.   
       Светлый день, светлые мысли, даже лицо бородатого мужика кулацкого виду напротив, казалось, излучало свет. Морщины от его прищуренных глаз лучиками расходились в разные стороны:
       - ДОлече ли едешь, гражданин хОрОшай? – как бы невзначай, окающе поинтересовался у Николая сосед.
       - Не дОлече тябя, дядя - скОро кОнечная. В Чернуху, – прервав мечтательный полёт мысли, Николай, нехотя, ответил в такой же окающей манере, желая подтрунить дотошного спутника.
       - В ЧЁрнуху? – изумился приставучий мужик. - Энто, как жО, по служебному делу или сродственнОму? – селянин в своём праздном любопытстве решительно не желал униматься.
       - Ты с какой целью интересуешься-то, деревня? – Николай проницательно смерил попутчика взглядом. Пронизывающий его холодок заставил того потупиться и примолкнуть. Мужик вжался в затенённый угол, черепахой втянул голову в воротник старорежимного зипуна, словно исчез для Николая и других. В последнее время жизнь многих научила сливаться с окружающей средой, становиться малоприметными хамелеонами – тише едешь, дальше будешь. Принятая четырьмя годами ранее новая экономическая политика поддала красок в хмурую послевоенную жизнь, однако, непролазной серости ещё хватало с избытком, как на ярмарке сермяжных кафтанов. И контрастировать с жизнью этой рядовому обывателю казалось делом хлопотным .
       Мысли Николая сбились, образы померкли. Дважды помянутая всуе «чернуха», как заклинание, отварила незримые врата и сорвала радужную пелену с глаз. Он шагнул из светлого дня в тёмный сумрак, снова очутившись в обшарпанном и засаленном общем вагоне, некогда меблированном. Его прежнее внутреннее убранство и интерьеры  пошли на растопку «буржуек» ещё в Гражданку. В те босые времена из кожаной обивки выходили славные голенища для сапог. Купейные перегородки частично демонтировали или переделали, во всём чувствовалась новая коммунальная жизнь. Пусть убогая, неустроенная, с перекосами и перегибами, но это явление временное и определяющее слово здесь – новая! «- Сначала нужно страну электрифицировать и заводы-фабрики поднять, а затем и поезда будем бархатом и атласом оббивать внутри и снаружи. Всё наладим, дай срок!» - Слова соседа вырвали Николая из прекрасных измышлений и окунули в пропахшую махрой и человеком реальность. Впрочем, эта действительность казалась ему родной. Он сам был плоть от плоти её и другой просто не знал. Да и была ли она, иная?
       Забитые битком поезда пунктирами рассекали необъятные пространства республик молодого Союза, деля и объединяя такие разные, но единые в своей сути, края и направления. На первых послевоенных порах создавалось впечатление, что население огромной страны в одночасье поднялось с обжитых мест и кочует вольным цыганским табором: военные составы, беженцы, переселенцы и просто мешочники - воистину, очередное вселенское переселение народов! «- Раньше-то как жили, когда железных дорог не было? Почитай и не жили вовсе - сидел каждый в своём углу, как кулики на болотных кочках. А теперь - сплошное движение! Страна движется. Лошадки понесли, уже не остановишь!» – задавал себе вопрос и сам же на него отвечал Николай. 
       И действительно послереволюционный хаос постепенно начинал принимать упорядоченные формы. Нынче во всём ощущалась некая деловитость, подстёгнутая НЭПом. Из года в год набирала торговые обороты возобновлённая Нижегородская ярмарка, вздохнули посвободнее измученные продразвёрсткой крестьяне, заворочались артельщики и кустари. «- Торговля – не грех, а форма труда, не претящая пролетарской морали. Имеющиеся перехлёсты и недостатки партия и пролетарское общество сами переварят и искоренят».   
       Наспех сколоченные из грубой древесины нары и лавки плотно заполняли суетные и шумные пассажиры. «- Доски - не люди. На их принудительную обработку времени тратить недосуг». За неполное десятилетие их поверхность нескончаемый поток людских задов и спин отшлифовал до влажно-зеркального блеска, как речные валуны стремниной. С людьми же, действительно, дело обстояло гораздо сложнее. Не со всех новая жизнь ещё соскоблила ржавую коросту. «- Работёнки для наждака хватает, а явные зазоры не грех и рашпилем подправить» - кумекал Николай, изучая окружение. Частенько проскальзывала в повадках и взглядах сельского пролетариата не изжитая частнособственническая сущность. С введением НЭПа тёмные инстинкты только обострились и стали явными. «- Оно и к лучшему. Очевидные изъяны – это не скрытые дефекты. Искоренение их – дело хлопотное, но менее трудоёмкое и затратное, чем перековка души российской…» - все эти злободневные мысли прыгали и болтались в голове Николая, повторяя изгибы и неровности железнодорожного полотна.         
       В вагоне преобладали мышиные тона. На их фоне диссонирующими пятнами пестрели вечные бабьи платки и белоснежные гусиные шей, тянущиеся стеблями из плетёных корзин. Состав прыгал по расшатанным и разбитым путям, его трясло из стороны в сторону, и только эти стебли оставались строго перпендикулярными земной поверхности. Подобно студню в корытце, потрясывались в такт движению и суетные пассажиры. У некоторых за несколько лет сытой жизни даже жирок поднакопился - желейные сусала выдавали достаток. К слову, студень Николай пробовал в своей жизни всего одни раз в тринадцатилетнем возрасте, на свадьбе у растяпинской родни. Вкус давно позабылся, а образы остались. «- Сладкий, должно быть. Хотя, нет… Откуда сладкий-то? Не помню ни чёрта…» - Зачастую оставляющая исключительно вкусные воспоминания, избирательная детская память в этот раз подвела. Память - бородатый красномордый дворник с начищенной до блеска медной бляхой на груди, в пыльным картузе и кожаном фартуке. Суждения о порядке у него, как бог на душу положит. Если в похмельном настроении метёт – сикось, в бодром расположении духа – накось. «- Сикось – накось, сикось-накось…» - Подметает лишь то, что вздумается лично ему. «- Сикось – накось, сикось-накось…» - В этих закоулках должен быть один хозяин, вот и хозяйничает память-дворник: вжик метлой, и сор прочь. Всё старое и ненужное - на свалку.
       «- Стало быть и вкус студня в стране победившего пролетариата – мещанское излишество, которому в голове не место? Где же ему тогда место? Да там – в тесных полуподвальных склепах-приспешнях, с жирными от чадящих харчей стенами, где заживо замурованы изнеможённые до одури портомойней и стряпнёй бабы-домохозяйки, запамятовавшие, как и мечтать-то об иной жизни. Где примусы и жаровни поминальными лампадками источают тусклый свет и дурманят голову смрадной вонью. Там, где в блёклых огоньках лучин и закопчённых керосинок пропитые трутни горланят похабщину и мордуют жёнок с детишками, лишая их будущего. Там - в прошлом!
       А в настоящем и недалёком будущем: эшелоны с мясом разным и птицей всевозможной, локомотивы колбас гирляндами устремляются к светлым заготовочным перронам фабрик-кухонь. Расправив листья, стаями упитанных куропаток слетаются капустные кочаны, тут же ложась под шинковку. Словно горная порода с вагонеток, ссыпаются нарубленные пятаки моркови, бильярдные шары картофелин, рубиновые свекольные клубни в клокочущие домны, выплавляющие питательную руду для стальных людей новой формации. Из гигантских печей краснофлотской армадой выплывают подрумяненные флотилии: линкоры - хлеба, ялики – котлет, биточки – шлюпки, и, прямиком, к накрахмаленным белоснежным пристаням - на столы общего обеденного зала. Сегодня в Иваново-Вознесенке, завтра в Нижнем Новгороде и так, по всей стране: комбинаты, фабрики, заводы, производящее самое необходимое народу, занятому делом – простую ПИЩУ! Без студней, фаршмаков и жоп марципановых…» - И как же в мыслях-то ладно и складно всё выходило!       
       В животе Николая, по-предательски, протяжно заурчало. Мужик в зипуне опять возник из своего угла, понимающе взглянув на соседское брюхо. Его пальцы рефлекторно продолжали скручивать из клочка газеты «козью ножку», а во взгляде читалось: «Ба, Коля, а ведь я тоже енту песню знаю! Затянем на пару?» - Мелодия действительно была всем хорошо знакома. Если вдруг на минуту остановить вагонный гомон и стук колёсных пар, можно услышать незамысловатую и грустную симфонию, исполняемую пятью десятками чрев. 
       Перебивая утробный хор, в другом конце вагона гнусаво плакучий бабий голос затянул под трёхрядку «Кирпичики». Исполнительница подсела на полустанке вместе с гармонистом, и теперь они христарадничали, напару, шарахаясь по вагонам. Песня неизвестного автора, как вирус «испанки», за неполный год распространилась по всем питейным домам и вокзалам страны, доносясь отовсюду, на разный лад. Тунеядцы драли глотки про «родимый завод», который сначала «растащили по кирпичику», а затем героически бросились восстанавливать, не жалея собственных сил - звучало по-мещански сопливо. «- Небось и завод-то в своей жизни настоящий не видывали, – отвлечённо негодовал Николай. - Им бы потрудиться на «Красном Сормове» или «Новой Этне» - другие бы песни запели, идеологически правильные, отвечающие остроте исторического момента. Где же милицию транспортную носит нелёгкая, в конце концов?» - с самого Ромодановского вокзала он не приметил их присутствия, а сейчас одного вида красных тулей на форменных шапках вполне хватило бы, чтобы призвать несознательный элемент к порядку.
       Николай рос бок о бок с двадцатым веком, приходился ему ровесником. Как никто другой он чувствовал пульс собственной эпохи и пропускал через себя все её стремительные падения и взлёты. Жил с ней, так сказать, в ногу. В числе авангарда партии и в качестве её карающего меча вносил весомую лепту в строительство новой жизни. Стоял на страже завоеваний революции, двуедино являясь отцом и сыном молодого советского государства.       
       Придерживая отягощённый кобурой ремень и прихватив вещмешок с продпайком, Николай принялся, загодя, продвигаться по направлению к выходу. Поезд подходил к станции Серёжа, где стоянка длилась не более нескольких минут. За это время требовалось успеть выпрыгнуть из вагона прежде, чем тебя не занесла обратно вовнутрь волна штурмующих. Он протискивался, с трудом переступая через короба и плотно набитые мешки других пассажиров. Задевал попутчиков тощим сидором, слыша вслед беззлобное, скорее для порядка, недовольное ворчание. Выглядел Николай по-казённому строго, выдавая всем своим видом ведомственную принадлежность, действующую на локальные очаги недовольства остужающе. Как клеймо на лбу, читалось: «Уполномоченный» - не трожь и не поминай, беды минуешь.
       Общительный сосед поспешно, в кильватере, потянулся  за ним, волоча увесистый узел. В адрес селянина хлёстких упрёков отвесили заметно больше, словно отыгрываясь. Соревнуясь, кто позаковыристей приложит красным словцом, сограждане отпускали в адрес суетливого мужика гневные тирады, а тот лишь успевал отмахиваться:
       - У, матраи, чего разгагарились?! Сами хороши, сычи арзамасские. Набились, мироеды, не протолкнуться. Небось ярманку подчистую выгребли? Кули-то - вон какие набили, не утащить! – как мог огрызался дядька.
       - Не тебе к чужой ноше примеряться!.. – неслось вслед. 
       Николай легко выпрыгнул на железнодорожную насыпь и захрустел подошвами по мелкому гравию. В незначительном отдалении стоял теремок станции, словно срубленный по образу лубочной картинки. Сбоку от станции красным пузаном устремлялся вверх кирпичный самовар водокачки. В это время колбасу поезда тлёй облепили шумные мужики и бабы. Ругаясь, недавний попутчик протискивался через них, дёргая рывками ценный мешок. Несколько парней, что побойчее да половчее, оседлали состав, вскарабкавшись со своими кулями на крышу вагона. Уполномоченный закурил и без любопытства наблюдал какое-то время за происходящим: не хватало только лестниц и факелов, а так прямо ожившая репродукция «Взятие Бастилии революционными массами». Сосед деловито крутился неподалёку. Тоже смолил цигарку, выискивая следы повреждений на бауле и потрёпанной в суматохе давки одежонке. До села оставалось рукой подать, и первые жилые постройки виднелись уже в километре от станции. Помимо Николая и попутчика на перрон вылезло ещё с десяток человек. Теперь они топали по грязной разбитой дороге в сторону Чернухи, о чем-то судача промеж себя.
       Под ногами Игнатова с беспечностью лабазников-нэпманов неторопливо сновала пятёрка голубей, в окружении по-хулигански шустрой чирикающей оравы. Воробьи с местечковым проворством выискивали в ворохе лузги и прочего праха нечто жизненно важное, не смущаясь человека устраивали базарные разборки, барахтаясь тут же, в морозной пыли. Вальяжные сизари и их серые приказчики мешали ступить шаг, и Николаю приходилось буквально подпинывать пернатых, чтобы посторонились. С недовольным курлыканьем они, подбоченясь, уступали, но не взлетали, а лениво отбегали в сторону, продолжая семенить чуть поодаль. Тут вся разночинная стая, как по команде, разом охладела к путнику, поднялась и устремилась в сторону кучи ещё источающих парок свеженаваленных конских яблок.      
       Паровоз отошел от станции, стремительно набирая скорость. Пронзительно пропел на прощание громогласным трёхголосьем, подчиняя внимание окружающих певучим и сакраментальным аккордом заворожительного сормовского созвучия. На перроне всё оставалась шумная группа местных. По виду они и не собирались уходить, навалившись отяжелевшими телами на хлипкие перила. Николай заметил, что многие из провожатаев чуть стоят на ногах. У одного молодого мужичка болталась закинутая за плечи гармонь. Свисая почти до земли, инструмент похабно расщеперил меха. Две расхристанные и краснолицые бабёнки в цветастых понёвах и косослойных шёлковых сарафанах висли на парнях безвольными кулями, вытягивая жилы заунывной песней:
       - Уж и где ты побывала,
       Где тёмную ночку ночевала?
       - Ночевала я ночку в лесочке,
       Под ракитовым кусточком,
       Под малиновым я под листочком.
       Всю-то тёмную ночку я не засыпала,
       На чужих-то мужьёв поглядывала,
       Как чужие-то мужья пьют-гуляют,
       Жён своих да дружек спотешают.
       А мово-то мужа дома нету,
       Мой-ёт муж в отлучке.
       На далёкой дальней сторонке,
       Возлежит на чужой жёнке…
       Николай несколько поразился компании, а больше её женской части: поверх бабьих плеч небрежно накинуты тулупы, а на головах водружены несуразные то ли кокошники, то ли кандибоберы-пилотки - не поймёшь. Парень подобрал гармонь и попытался невпопад подыграть певуньям. Как по команде, вся компания пошла в пляс с притопами и прихлопами, стуча каблуками. Тяжеловесные тулупы слетели, безжалостно втаптываемые в дощатый настил платформы. Словно отыгрываясь на одной только ей ведомой обиде, невысокая развязная девка бойчее всех принялась неистово утаптывать свой ергак, лихо косясь в сторону Николая. Била и била маленькой ножкой в ярком вязанном сапожке оземь, будто специально играя вниманием случайного зрителя, ещё не привыкшего к подобным представлениям, а потом свернула сосалище дудочкой и послала Николаю жирный чмав, визгливо захохотав. В бабский хор вступили и мужские голоса:
       - Как сказали, сказали: жених хорош!
       Чорта-с два то, не хорошество:
       У него шея колом, голова копылом,
       Глаза пуговицей, нос-то луковицей.
       Как сказали, сказали: жених богат!
       Чорта-с два то, не богачество:
       Отец с матерью хлебы-то пекут – все мякину секут.
       Под лавку сажают, бороной заслоняют… 
       «-...Тут война пошла буржуазная, огрубел, обозлился народ, и по винтику, по кирпичику растащил опустевший завод... - тьфу, черт! – перебивая местные песнопения, в голове Николая жалостливым мотивом жужжала прежняя дотошная муха-песня. – Ба, да они же пьяные вусмерть! – изумился он банальному открытию. - Время-то всего девять пополудни, а эти уже лыка не вяжут. Это что же за повод? Они всегда так поезда провожают, что ли, или это забава местная - хмельным на станции толкаться?.. Вот же цыгалка, совсем стыда лишилась…» - сознание никак не хотело отпускать обветренные губы чужой бабёнки, сложенные в пьянящем поцелуе. Обернувшись, Николай спросил у давешнего соседа:
       - Слышь, гражданин, ты сам-то из чернухинских будешь? - На окрик мужичок подсобрался и удивлённо уставился на Николая, словно вопрошая: «Ты, что, меня видишь?»
       - Я-то? Не, не чЁрнухинский. Из МеньщикОвО мы - это от ЧЁрнухи вЁрстОв двадцать пять будет. Сын на пОдвОде приехать дОлжОн, вот и дОжидаюсь.
       - Сын - это хорошо… Скажи-ка, а по какому случаю здешние навеселе?
       - Так, это жО, Параскеву Пятницу давеча справляли, нЯбось. ЧЁрнухинские издревле яё почЯтают. По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут! – сосед подошёл поближе. Говорил он так, словно это обыденное дело: «Подумаешь, пьяные - эка невидаль!»
       - Сегодня понедельник уже. Какая, к чёрту, пятница? - поразился Николай.
       - Ну так они завсегда со среды начЯнают, а потом ящё неделю, ОпОсля, Параскеву отмячают. Видать самогона с избытком наварили. Пока до последней капли не выжрут, так и будут отмячать. У них ни один праздник без водки не ОбхОдится. Даже ветхие старухи нальют, бывало, воды в полуштоф и угощают друг дружку: «Всё равно праздник, - говорят, - вот и водочка». ЧЁрнухинские - они такие.
       - У тебя в деревне меньше пьют, что ли? 
       - Мы - меньщикОвские, благочестие храним и хмельное лишь по новообрятЁнным праздникам позволяем себе – не зелено жнём!
       - Чего, чего храните? – таких поповских слов, как «благочестие» и ему подобные, Николаю давненько слышать не доводилось.
       - Ну, это, сиречь, не потребляем лишняго. Веры старОй держимся и идём к победе мирового пролетарията…  – мужик застенчиво отвёл глаза. – Вон и сына мой катит!..
       В конце дороги появилась прыгающая по ухабам телега. Запряжённая в неё ледащая кляча чуть перебирала копытами. Подводой правил конопатый угрюмый мальчонка лет тринадцати. Сам собеседник Николая, вроде как, рыжим не был. Натянув вожжи, парень притормозил лошадь. Он даже не поздоровался с отцом, оставаясь всё таким же хмурым. Бескровного цвета лицо не выражало никаких эмоций. Солнечные брызги, которыми его наградила природа, от этого казались въевшимися в кожу оспинами. Было очевидно, что ему нездоровится, и всё происходящее вокруг опротивело. Симптомы хвори показались Николаю определённо знакомыми.
       - Выехал ранЁхОнько, не выспалсо, малец, – как бы оправдываясь перед самим собой, лепетал мужик. – Вы залазьте в телегу, гражданин начальник, мы вас довезём куда надо. Пёхом-то уж больно хлОпОтно по гОвнам нашим.
       «Вот оно как, - подметил Николай, - «гражданин начальник»! Гусь-то стреляный… - закинул вещмешок в телегу и запрыгнул сам. - Хорош сынуля, родителя почитающий, и кляча под стать вознице, чуть на ногах держится. На такой точно в светлое будущее не ускачешь. Вместе с кобылой вчера за воротник закладывали, что ли?..»
       От малого пасло сивухой, как от пропитого биндюжника. Судя по внешнему виду, девяносто процентов воды в его теле заменял самогон, от густого и насыщенного перегара которого вяли цветы и замертво падали малые птахи. Отрок сидел насупленный, прикинувшись замёрзшим воробьём, с застывшей страдальческой гримасой.
       Мужик, видать, задолго до Николая раскусивший, что сынок мучим остаточным синдромом, мялся перед случайным свидетелем семейного порока. Стыдливое, как бы просящее извинения, выражение не сходило с его лица:
       - Он у меня старшЁнький, прилежный, за батьку главный остается в доме… – и словно сам с собой, с глубоким привздохом: - И в кого же ты такой уродился? Ни в мамку, ни в тятьку, а в проезжего дядьку... - вечный вопрос отцовства, видать, не выходил у мужика из головы. - Жёнка говорит, дескать, дед её двоюродный рыжим ходил…
       Уполномоченного из губернского центра не интересовали праздные хитросплетения местной генеалогии. В село он прибыл по службе, а не байкам местным дивиться. И всё же сидеть рядом с парнем казалось просто невыносимо. Каждым сантиметром тела Николай ощущал дискомфорт, хоть и сам не единожды маялся подобной хворобой. Запах перебродившего в организме юноши спиртного буквально сшибал с ног. Игнатов слез с повозки и, унимая просящееся наружу отвращение, пошагал рядом, на свежачке. Когда паренёк вдруг, ни с того, ни с сего, заговорил, Николай вообще подотстал метра на три от телеги:
       - Мужики хлебной вчера несколько вЁдер выпили и первача стОка ж! Два дома в ЧЁрнухе сдулили поджигом. В прошлом годе три дома погорело, а в ентом тОкма два. ПомЁршие были тож. В ентом не пОмЁр никто, покамест...- парень не успел закончить мысль, как его перебил отец:
       - Ты сам-то, не в ЧЁрнухе-ль ночевал? – как-то неуверенно поинтересовался мужик. – Ты жО с устатку, по всему видно. Постыдился бы хоть отца! Всего тринадцать гОдОв, а туда же…
       Мужик с сыном так сильно ёкали и окали, что Николаю, выросшему в городе, их речь непривычно резала слух: «ЧЁрнуха», «пОмЁршие», «рОнЁхонько». Типажи словно сошли со страниц произведений Мельникова – Печерского.
       - НиштО, батя, я мОненько, всего полштОфчика. У тётки Тарасихи с красного дня, как приехал - она вина на очистках картофельных нагнала...
       -  У Тарасихи? Вот, дочь лярвина! Сама с выбл*дками своими непутевая, так и других туда же! Ну-ну, «мОненько». Вот домой приедем, пОкажу тябе «мОненько». Поучу, будь покоен!
       - Поучил ужо один такой…
       «- Вот ведь, дерзкий какой, – подметил краем внимания Николай, погруженный в собственные мысли. – Отцу дерзит и людей посторонних не стыдится. Батянька не в чести, поди…» – вслух он спросил у мужичка:
       - И сколько тебя таких спиногрызов дома дожидаются?
       - Дык, Мирон – старшОй, а ещё Карпуша, да Васька – пОгОдки. Да две дочки - Марфа и Улита. ЖЁна ещё, да кОрОва с лошадью. Куры есть, а борова старого третьего дня закОлОл. Вот мясо в город свёз на базар, поменял на одежОнку для малых. Того порося, что пОмОложе, оставил на расплод. Барашков ещё пятОк держу - справное хозяйство. Такое, что другие завидуют. Тарасиха — енто сестра жЁнкина. Вдовая она. Муж еще на Германской сгинул. Два парня остались - лбы здОрОвущие, а няпутЁвые...
       - Тебя-то самого, как звать? – прервал словоохотливого собеседника Николай.
       - Мяня-то? Егором звать, Лыковым… - мужик уже хотел было продолжить перечислять, чем прославилась в Чернухе Тарасиха, но, спохватившись, обратился к Николаю, - Вас куда везти-то, гражданин начальник? В сельсовет или квартироваться будете где?
       - Игнатов.
       - Чявось?
       - Игнатов, говорю. Фамилия моя - Игнатов.
       - Жить будете у кого, гражданин-начальник Игнатов?
       - «Горнушань, гражданка Лытарева…» - вытащил из планшетки блокнот и прочел адрес Николай. - Горнушань - это улица такая на селе?
       - ГОрнушань-то? Улица, улица,.. хОрОшая улица - широкая, чистая, на горке у реки, оттого и гОрнушань. Церква рядом,.. - с каким-то сожалением отвечал Егор. - А Гражданка Лытарева и есть она самая Тарасиха - мужа её Тарасом звали. Как призвали его на войну в шестнадцатом, так и пошло у них все с ног на гОлОву...
       - НикОдим с ПрОклом - братаны мОи двоюродные, - перебивая отца, вставил похмельный Мирон. - Бать, я к тётке заскОчу ненадолго тож?
       - Я те заскОчу! Я те заскОчу! – замахнулся было на сына Лыков. - Знаю я твои «заскОчу»! Башка трещить и в рОту хреново? Тетка твоя на гОвнах курьих брагу настаиват, а ты дОрвался на дармОвщину. «На очистках первач!» - передразнивая сына, протянул Егор. – На хера шелухе, с залупы стружке! Сыновей своих пущай опаивает. Домой поедешь, мамке тебя сдам. Пусть рядит своим судом. Порунек тебе всыплет вОжжами, по перво число! Через неделю в Ворсму отправлю, в ремесленное. Головой пора жить, а не афедроном! Вы бы его на цугундер определили, для порядку, а? - это уже обращаясь к Николаю. – Мож ума поприбавится у дурня.
       Игнатов только усмехался на пустые угрозы родителя, с недоумением оглядывая попадавшиеся на встречу группы ребятишек и взрослых. В поведении у всех наблюдалось какое-то нездоровое оживление, усиленное алкоголем. Звучали бессвязные выкрики, сдобренные местным говором. В подпитии пребывали даже подростки. Да и наряды встречных поражали своими формами. Николаю казалось, что он попал в прошлое, в боярские времена первых Романовых: на бабах и девицах сплошь, преимущественно, лиловой и красной тафты допотопные костюмы, расшитые золотой нитью в замысловатые узоры, понизу декорированные бахромой и витейками. Такие же златотканые оплечья и бахрома, уложенная окладистой бородой вокруг шей в несколько оборотов. Причудливые головные уборы, отличающиеся один от другого по форме, буквально пылали от играющего в их золоте солнечного света. Пуговицы, тесьма, позументы, всё рябило в глазах. Плетёные пояса с золотыми наконечниками настолько плотно утягивали округ талий дородных бабёнок, что те походили на колбы песочных часов.
       - Скажи-ка, Егор, – поинтересовался Игнатов, – откуда они реквизита столько понабрали?
       - ЧегОсь нОбрали?
       - Платки златотканые, говорю, кафтаны на бабах. Откуда всё?
       - Так енто чЁрнухинские завсегда по праздникам так рядятся. Уж, как повелось! На все двенадцать Временных Пятниц-БОгОродиц и девять Торговых, что ОпОсля Пасхи, да и прочие Святопрестольные. Здесь по всей округе, почитай у кажинной хозяйки сундуки от ентого добра ломятся. От бабок да мамок дочкам приданное достаётся, а пОтОм те для своих берегут. Всякая невеста перед свадьбой должна себе наряды справить. Деньжищ на жемчуга, мОнеты да нитки золотые тратили уйму. Раньше монастырские бабы-черницы сами всё вручную вышивали, а жёнки, кто кого краше, перещеголять пытались. Бывает хозяйство никудышное - вошь в кармане да блОха на аркане, зато бабы во всей красе. Кто побогаче, до 20 пудов пшеницы отвозил в монастырь, чтобы заполучить наряд для дочери на выдане.
       Николай отметил, что местные мужики армяки и тулупы тоже подвязывали ярко расшитыми поясами. Особенно резко это контрастировало с потухшими шальными взглядами селян, устремлёнными в пустоту - сказывался четвертый день коллективного запоя. Аборигены шли, приплясывая на подламывающихся журавлиных ногах, пытаясь орать какие-то народные песни, слов которых разобрать не удавалось. Двое гармонистов протопали мимо, горланя и подпирая друг друга плечами:
       - Вы послушайте, ребята,
       Что на улице шумят!
       Сарафан у Катьки делят,
       Наготу её стыдят.
       Кому клин, кому два,
       Кому - весь сарафан…
       Без особого умения они растягивали меха на трехрядках, извлекая жуткую какофонию. По сравнению с этим, «Кирпичики» казались верхом музыкального искусства. Игнатов лишь поражался, глядя на весь этот балаган. Такая архаика на восьмом году новой жизни, никак не хотела умещаться в его понимании:
       - Лыков, а ты про уполномоченного ГПУ Самсонова не слыхал, часом? Он из Арзамаса в Чернуху месяца два назад приехал, у Тарасихи твоей угол снимал. 

2.
       - Товарищ Игнатов, что Вы думаете о Чернухе?.. - неожиданный вопрос произнесли с характерным лифляндским акцентом: «Тофарищ Икнатоф… Чэрнухэ…» Лейман стоял в своём кабинете к Николаю спиной, ритмично раскачиваясь с пятки на носок. Он внимательно вглядывался в окно, хотя на улице ничего примечательного не происходило. Малая Покровская с восемнадцатого года вообще стала малолюдной, и былая купеческая спесь уступила место мещанскому затишью. Нижегородцы и приезжие старались реже появляться в этих местах. Теперь же, некогда шумную, улицу лишь изредка оглашал железным лязгом громыхающий трамвай или с мышиной суетой пересекали уполномоченные, инспектора и канцеляристы всех мастей, снующие взад-вперёд от здания ОГПУ к губернской милиции.
       - О чернухе, Густав Иванович? Стараюсь о ней не думать. Хватило нам чернухи и при царском режиме, и в Гражданскую. Сейчас стараюсь думать исключительно о чистом настоящем и светлом будущем. – Николай не стал утруждать себя обдумыванием ответа. 
       - Игнатов, я имел ввиду волостной центр Чернуху - село в Арзамасском уезде.
       - А, вот вы о чём!.. Дык, собственно, не доводилось там бывать. Помню, летом девятнадцатого верстах в двадцати от неё - в Суроватихе, «зелёных» пощипали обстоятельно, но это ещё в бытность мою бойцом в «летучке». В ту же пору, только годом ранее, мимо неё проезжал, когда помощь арзамасским товарищам из уездного ЧК оказывали. В самой Чернухе, вроде, тоже были волнения против продразвёрстки, однако, я там на усмирении не присутствовал…
       - Игнатов, прошу излагать по существу. Не надо мне пересказывать новейшую историю губернии, к написанию которой я и сам приложил руку.
       - Чернуха как-то не на слуху в последнее время, Густав Иванович. Село, как село. Мало ли их в губернии - Чернух-то. С пяток точно наберётся, а то и больше.
       Выправка царского гвардейца у начальника губернского отдела ОГПУ здорово выделяла его среди остальных обитателей чекистского дома. Внешне и по повадкам Густав Леймана больше походил на старорежимного офицера, хотя происхождения был самого что ни на есть пролетарского, так как уродился в семье лесника. В Германскую служил вольноопределяющимся в Преображенском полку, затем рядовым Латышского стрелкового батальона, комиссарил у себя на родине в Прибалтике. Какими революционными ветрами его из Риги занесло в Нижний Новгород, Николай не знал. Наверное, земляки пригласили. Прибалтов тогда вообще в город и округу перебралось чересчур много. Большая их часть приехала ещё в пятнадцатом году, вместе с эвакуированными из Риги предприятиями «Фельзер и К°» и «Этна». Царское правительство позаботилось и уберегло мощности заводов от стремительно наступавших кайзеровских войск, но, тем самым, подспудно от себя влило молодую и горячую пролетарскую кровь в ослабленные войной революционные вены русской провинции.   
       Держались и тогда, и позднее приезжие особняком, а многие и по-русски-то с трудом изъяснялись. Особенно часто Игнатову приходилось с ними соприкасаться по службе в ЧК, но лично с Лейманом боевое прошлое не связывало. Слышал от кого-то, что в восемнадцатом тот занимал штабную должность в губвоенкомате и ведал мобилизационными делами Восточного фронта. Потом пропал из поля видимости, а в двадцать четвёртом, словно из неоткуда, возник в качестве начальника особого отдела 17-й Нижегородской стрелковой дивизии - вроде как, направили на укрепление рядов ОГПУ по партийной линии. Ну, а через год Густава Ивановича уже назначили руководить Нижгуботделом.
       - С пяток, не с пяток, а интересует меня, товарищ Игнатов, именно та Чернуха, которую я обозначил. Летом по указанию местного укома, для выяснения вопросов общественного и партийного порядка туда командировали уполномоченного Самсонова из Арзамаса. Знаете такого?
       - Это, который Александр? Как не знать. Мы с ним с самого семнадцатого бок о бок шли, до того, как он с фронтовой ЧК на юг уехал Деникина бить. В августе восемнадцатого мы с Самсоновым под руководством товарища Карлсона в Чебоксарах Трофимовского брали. Целёхоньким сюда привезли, а затем шлёпнули на заднем дворе - восстановили, так сказать, революционную законность. Я слышал, Самсонов всего как год назад в Арзамас вернулся из Крыма. Сам он не семейный, а в Арзамасе родители-старики, вот он и перевёлся к ним поближе.
       - Да, вы правы, это тот самый Самсонов. Арзамасские товарищи докладывают, что с сентября из Чернухи от него стали поступать телеграммы странного содержания. Попытки его вызвать обратно в уезд не увенчались успехом. Уполномоченный постоянно ссылался на занятость и нити некоего заговора с религиозным подтекстом, которые он пытался распутать. Конкретики никакой, одни умозаключения досужие. В первых числах ноября он вообще перестал выходить на связь. Я получил из Арзамаса телефонограмму об этом буквально вчера. Игнатов, вам, как представителю центра, необходимо выехать в Чернуху и самому во всём разобраться. Как мне докладывали, у вас есть неплохой опыт работы в среде различного рода духоборов.
       - Раскольников?
       - Да-да, раскольникоФ.
       - Ну не сказать, чтобы прямо опыт - пращуры мои тёмные веры старой держались. Доводилось и в северных уездах губернии с местными кержаками работать, когда подполье бандитское подчищали. Прямо скажем, сложный контингент, на контакт идут с неохотой. Для них что царь, что Советская власть – один чёрт. Сейчас присмирели, конечно. Недовольств, вроде, не отмечается. Ситуацию стараемся контролировать.
       - Так вот, согласно справки Самсонова, в этой самой Чернухе обстановка в религиозной среде крайне непростая. Есть информация о фактах бандитизма в отношении партийных активистов. Ко всему прочему, замечен интерес к местному населению со стороны эсеровских и анархистских элементов. Что уж там раскопал ваш старый приятель, известно лишь ему одному – в своих донесениях он этого не поведал. Наша же задача - вникнуть в обстановку на месте, выяснить подробности и дать им оценку. В понедельник выезжайте. Соответствующие указания относительно оформления командировки и довольствия, я уже отдал. Ваше непосредственное руководство в курсе. Кстати, именно оно рекомендовало поручить это дело вам. Если нет вопросов, можете идти.
       Игнатов закрыл за собой дверь и несколько минут постоял в раздумьях. Губотдел ОГПУ гудел от топота ног и стука печатных машинок, как улей. По обшитым дубовыми панелями коридорам бывшего купеческого особняка сновали озабоченного вида чекисты, все, как один, малознакомые. Николай только и делал, что каждый раз отмечал всё новые и новые лица. Во всём губернском ОГПУ из «стариков» остались он и ещё несколько человек, которых можно по пальцам перечесть. С марта восемнадцатого одних руководителей нижегородской чрезвычайки сменилось восемь человек.
       Конечно Игнатову льстило осознавать, что его считают живой легендой. Придя в ЧК восемнадцатилетним мальчишкой с Сормовских рабочих окраин, Николай проделал тернистый путь от рядового бойца летучего отряда до уполномоченного ОГПУ. К этому же числу «притчей во языцех» причисляли и Сашку Самсонова, с которым они вместе прошли огонь и воду. Уж чего-чего, а упомянутых Лейманом чудачеств и мифотворчества, за ним точно не замечалось. Хотя, от того, что им с Николаем вместе пришлось пережить, у любого нормального кукушка из часов улететь могла.
Игнатов дошел до кабинета, где располагалась следственно-розыскная часть оперативного отдела. Там работал его давний знакомец Володька Окунев - уполномоченный по правым партиям и духовенству. Кроме него толково пояснить по обстановке в этой среде не мог никто. Лейман не случайно упомянул в разговоре, что Самсонов прощупывал сельских клириков - от этой публики ожидать можно чего угодно. Уровень их влияния на сельские массы ещё не ослаб, а со стороны местных партийных органов отмечались сплошные недоработки в пропагандистской работе.
В переполненном работниками кабинете Окунев сидел за печатной машинкой и что-то аккуратно набивал, ударяя по клавишам одними указательными пальцами. В зубах папироса, один глаз прищурен от едкого табачного дыма. Его губы беззвучно шевелились, повторяя про себя текст. Богатая мимика сопровождала творческий процесс ваяния очередного донесения или оперативной сводки. Увидев краем глаза Игнатова, тот воссиял:
       - Ба, Никола-угодник, какие люди! Наше вам с кисточкой. Что же это ты, решил родные пенаты навестить? Всё где-то пропадаешь с поручениями особыми. Не видно тебя, только слышно: «Игнатов то, Игнатов сё…»
       - Здорово, Вова. Всё печатаешь? Задница, небось, в стул корневище пустила. С народом работать надо, в массы чаще выходить, в поля! А ты клопов литерами давишь на машинке своей.
       - Нашёлся мне тоже, пахарь, – усмехнулся Окунев. – В поля! Сам-то много напахал? Стар я стал для полей, пусть молодёжь перспективная их охаживает... Я, может, подполье церковное в этой самой бумаге сейчас обличаю, - он ткнул пальцем в наполовину готовый документ, - Москва сводку затребовала. Видите ли, рукописную принимать отказываются, вот и бьюсь уже который час над ней, как комсомолка из машбюро.
       Окунев парень был шустрый, но в последнее время всё больше в бумажную рутину погрузился, превратившись из сыскаря в кабинетного работника. А так, он руку и к ликвидации Епархиального совета в двадцатом приложил, и к закрытию канцелярии Нижегородского епископа. Страшно подумать, организовал титаническую работу по отбору подписок о невыезде со всех священнослужителей губернии. Да и сейчас вовлекал бывших служителей культа в трудовой процесс в совучреждениях. Сектантам и протестантам тоже от него досталось немало - пастырскую школу евангелистов в Нижнем разогнали с его подачи. 
       - Отвлекись немного и передохни. Совет мне твой нужен. У тебя село такое - Чернуха, по сводкам и сообщениям не проходило? Это та, что в Арзамасском уезде. 
       - По моей линии не проходила, но на слуху. По сути, ничего примечательного за последнее время там не происходило. Женский монастырь ещё в двадцатом разогнали - там сейчас больница. Сознательные монашки переквалифицировались в санитарки, несознательные – по глухим скитам попрятались. Приходские попы поразъехались, а кто остался, тот смирно сидит, воду не мутит. Кержаки местные, вообще носа не высовывают - все больше своими внутренними дрязгами заняты. Я слышал, туда Самсонов из Арзамаса недавно откомандировали. Мне его телефонограммы давали почитать. По мне, так полная ахинея. Подожди, одна под руку совсем недавно попадалась. Где же это?..
       Окунев принялся ворошить разбросанные в беспорядке по столу бумаги. Выудил и протянул Николаю листок с перепечатанным на машинке текстом самсоновского сообщения. Вместо лаконичного доклада перед Игнатовым предстало несколько абзацев полновесного текста. В начале шли какие-то несвязанные обтекаемые фразы про активизацию меньшевистских и эсеровских сил, усиление влияния клерикалов и прочих религиозных мракобесов на «тёмные» сельские массы и прочее, уже ранее упомянутое Лейманом. Затем следовало, показавшееся Николаю любопытным, отступление. Оно резко отличалось по стилистике от сухих оперативных сводок и, как бы, выпадало их общего контекста:    
       «…В дополнение к предыдущим донесениям скажу: Чернуху можно сравнить с трясиной, которая способна всасывать в себя всех тех, кто попадает на её поверхность. Если указывать на отдельные случаи, то можно привести массу примеров, но укажу на некоторые: прежде всего этому несчастью подвергся бывший председатель сельсовета Донсков, начальник милиции Кротов и его подчинённые. Эта трясина уже успела частично захватить или засасывает секретаря ВИКа Соколова. Председатель волкома Небось сильно боролся с этой трясиной. Не выдержал, лопаются нервы, в силу чего является кандидатом в могилу. Его заместителя Малыгина засосала окончательно. Старался перехитрить болото, но не сумел. Учительницу Верхоглядову беспощадная трясина начала было засасывать вместе со школой, но успел вытащить. Эта же поганая трясина старалась втянуть в себя и ещё ряд других товарищей в виде главврача, нарсудьи, помпрокурора, страхагента и т.д., и очень боюсь, как бы не добралась до уполномоченного Самсонова.
Чтобы избавится от этой трясины нужна мелиорация - прорыть каналы, спустить всю гниль, высушить это болото и тогда безопасно будет ступать на почву, где расположена Чернуха…»    
       - Володь, это он про себя в донесении упомянул, что ли? – Игнатов закончил читать телеграмму и вопросительно уставился на Окунева.
       - По всей видимости. Но ты общий посыл понял? Откуда там заговор и подпольная организация-то? Обыкновенное болото деревенское! Загулял, наверное, с какой-нибудь чернухинской ханжисткой, вот и потянуло на философию. Тебя-то, каким чёртом туда несёт?
       - Лейман направляет. В понедельник утром выезжаю. Думал, может ты мне чем подсобишь.
       - Извиняй, Коль, ничего вразумительного про Чернуху поведать не могу. Мой тебе совет: Здоровьем запасайся. После тамошнего пребывания, не ровен час, сам подобные опусы писать начнёшь.      

3.
       С незапамятных времён Игнатовы жили в деревне Бурнаковка, что находилась в Гордеевской волости Балахнинского уезда Нижегородской губернии. Держались они старой веры, не доверяя царской власти, но всецело от неё завися. Бурнаковские всегда считались холопами государевыми и спин на помещиков не гнули. Все мужики в их семье ещё с прошлого века трудились на Сормовском заводе, осваивая рабочие профессии. В любом труде Игнатовы проявляли должное прилежание. Вставали с первыми петухами и топали пять с лишним вёрст сначала на фабрику, а затем, уже под ночь, обратно. Так что, Николай по праву считал себя самым, что ни на есть, потомственным пролетарием.
       Отец Николая выступал в числе участников первой сормовской маёвки, которая проходила в 1896 году, как раз в их деревне. Сжимал в своих натруженных рабочих руках древко красного знамени с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В преддверии приближающейся коронации Николая II и Всероссийской Промышленной выставки, смутьянов-революционеров похватали жандармы. Среди немногих, Андрей Игнатов чудом избежал ареста и высылки.
       Летом 1905 года отца принесли в дом с пробитой головой. Вместе с другими фабричными активистами он бился, как в старь, стенка на стенку, с оголтелыми черносотенцами. Вся родня ухаживала за увечным и помогала, чем могла, но он так и не оклемался, оказавшись не пригоден к работе на заводе. Всё больше по дому мелкими делами занимался, передвигаясь тенью. Ложки резал, да корзинки плёл из тальника. От завода никакой помощи семья не дождалась, ибо, полученные кормильцем травмы не увязывались с производством. Через пять лет глава семейства совсем угас и тихо помер, оставив небогатое хозяйство на жену с детишками.   
       Яркими пятнами всплывали в памяти Николая декабрьские события девятьсот пятого года: Сормовские улицы и округа шумели, как на масленичные гуляния. Трудно давалось понять пятилетнему мальцу, что на его глазах творится история. Не понимал он, куда оживлённо бегут толпами солдаты в шинелях и с оружием. Зачем казачьи разъезды проносятся по деревенской улице взад-вперёд. Почему с разных концов доносится кашель пушечных выстрелов и треск винтовок. Отчего пятеро отцовских друзей сидят при свечках, уже как несколько дней, у них в подполе. Бывало заглянет Николай к ним в щёлку, а те на него цыкают и посмеиваются. «Наверное, в прятки так взрослые играют или в казаков с разбойниками», - смекал малец. 
       Под вечер зарево пожарищ озаряло небо, а маленькому Кольке казалось это чудным. Выглядывал он в мутное оконце своей избёнки на улицу и наблюдал за красными от света сполохов снежинками. Они падали с неба, словно маленькие искорки от большого разгорающегося пожара. Припавши к стеклу, мог долго так просидеть, пока кончик носа не отмерзал. Сестрёнка рядом годовалая хнычет в люльке. Старшая с ней булюкает, пытаясь успокоить – та, лишь ещё больше занимается в плаче. Тихий и молчаливый, в последнее время, папка остаётся безучастным к рыданиям малой. Рано постаревшая мать, с полными любви и печали глазами, берёт младенца и начинает тихо причитать: «Заря Дарья, Заря Марья, Заря Катерина, возьмите полнощного щекотуна из дитяти. Заря Маремьяна, Заря Войска, возьмите бессонницу-безугомонницу, а дайте нам сон-угомон. Заря Крикса, возьми свой крик. Крик, крик, поди на Волгу-реку. С ветру пришёл – на ветер поди; с воды пришёл – на воду поди; с лесу пришёл – на лес поди отныне и во века». С успокоившимся кульком на руках мамка обходит остальных чад, проводит свободной рукой им по волосам и целует в прикрытые глаза: «Ангел наш, сохранитель наш, сохрани души наши, укрепи сердца наши на всяк день, на всяк час, на всякую минуту. Поутру встанем, росой умоемся, пеленой утрёмся Спасова пречистого образа. Враг- сатана, отшатнись от нас на сто вёрст – на тысячу, на нас есть крест Господень! На том кресте написаны и Лука, и Марк, и Никита – бесогон – мученик: За Христа мучаются, за нас богу молятся. Умою по утру я своих дитяток во чисто личико, уста их сахарные, очи ясные, ланиты красные, причешу их кудри русые. Будьте, дитятки мои ненаглядные, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатырь. Отвожу от вас чёрта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы Сормовской, от злой сестры её Кунавинской, от моргуньи-русалки из озера Мещерского, от треклятые Бабы-Яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны-каркуньи, защищаю от клеща-ядуна, от хитрого чернокнижника из Ратманихи, от заговорного кудесника Костарихинского, от ярого волхва Гордеевского, от слепого знахаря из Княжихи, от старухи-ведуньи Молитовской, а будьте вы, мои дитятки, моим словом крепки в ночи и полуночи, в часу и получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву, от горя от беды, сохранены на воде от потопления, укрыты в огне от сгорания. Слова мои крепки, а уста, как пречистые замки заперты, свинцом запечатаны, нынче и присно и во веки веков, аминь». Она гасила лампу, и воцарялась тишина. Колька уснуть не мог, пытался наговор мамкин постичь и воочию представить нечисть ею упомянутою и святых заступников. Да и какой сон, когда пустой живот узлом вяжет? Мальца преследовало постоянное чувство голода, хоть пыль меж половиц выковыривай и ешь, но молчал и притворялся спящим. Держался молодцом, не плакал – рано стал мужчиной.      
       После смерти отца, в десятилетнем возрасте Николай пошел на Сормовский завод в подмастерья к слесарю. Пристроить мальчишку по фабричному профилю помогли отцовские друзья, которые не бросили Игнатовых в трудные для семьи времена. Они же настояли на том, чтобы Николай получил начальное техническое образование в училище при заводе. Открыть ему глаза на истинную причину бедственного положения рабочего класса, тоже помогли старшие товарищи. Помимо всего прочего, в Николае проснулось неутолимое стремление к самоорганизации и интеллектуальной эволюции. Сказывался обстоятельный раскольничий уклад жизни и русское упрямство – слепо переть вперёд, наперекор всему. Но так сложилось, что первыми книжками отрока были не «Житие Протопопа Аввакума» и «Евангелие», а «Букварь» и «Манифест коммунистической партии». Параллельно с подпольной работой в марксистских кружках он запоем читал художественную и техническую литературу - буквально всё, что попадалось под руку. «Учителя» помогали полученные знания систематизировать и направить в революционное русло. 
       К масштабной подпольной работе юного Игнатова не привлекали. На первых порах он был на посылках. Как правило возил в Нижний Новгород материалы старому гравёру-еврею Гершону Ягоде в тайную типографию на Ковалиху. Кто подростка досматривать будет? Городовым забот без него хватает - с такого и слупить нечего. Николай забирал готовые листовки или брошюры, а затем расклеивал их со своими друзьями на редких фонарных столбах и стенах домов, разбрасывал по всему Нижнему, Канавино и Сормово. Умудрялся даже на стене городского острога приляпать. Литература массово распространялась среди Нижегородских рабочих теми же мальцами, на которых ни один соглядатай и подумать не мог бы. С мальчишеским задором молодой Игнатов воспринимал всё, как приключение, но и осознавал важность и ответственность поручений. Повзрослел он очень рано, и подпольная работа затянула по уши. Мог неделями без сна крутиться, как волчок - работа-учёба-завод. Откуда только силы брались?
       В августе четырнадцатого началась Великая Отечественная война, как потом оказалось - Империалистическая. Многих сормовичей, в том числе и старших соратников Николая, мобилизовали в армию. Был бы он года на три постарше, обязательно записался бы вольноопределяющимся. Патриотический подъём в обществе захватил тогда всех, и революционно-настроенные не оставались в стороне - охотно шли «под ружьё». Вносил свою лепту в обороноспособность Империи и Николай Игнатов. На заводе он сначала работал на обточке снарядных болванок, а затем, в пушечном цехе.   
       С началом войны оплату труда немного увеличили, но цены дико взвинтили практически на всё. Мать с сестрёнками зарабатывали жалкую копейку в прачечной, и основные заботы ложились теперь на плечи единственного мужика в семье. Годы беспросветной нужды тянулись, как вечность. И всё это на фоне трещащих от неправедной наживы карманов и набитых животов небольшой группки власть имущих дельцов. Втридорога втюхивать воюющему Отечеству некачественное продовольствие, гнилые сапоги и поеденные молью шинели – тёмная и неприглядная сторона российского капитала. Вся злоба и ненависть Игнатова, какая присуща молодому революционеру, устремилась на эксплуататоров-промышленников и шкурников-купцов, а полуголодное существование на пределе душевных и физических сил только закалило юный характер.
       В пятнадцатом году в его жизни появился человек, которому предстояло в будущем предопределить всю его дальнейшую судьбу. Уроженец Арзамасского уезда Рыжов Иван Павлович приехал на Сормовский завод из Ростова. Там он трудился машинистом подъёмника в порту и ещё до войны вступил в партию большевиков. Токарь пушечного цеха Рыжов возглавил заводскую ячейку РСДРП(б), сплотив вокруг себя революционную молодёжь. Молодого подпольщика он приметил сразу. Колька без труда сошёлся с Дядей Ваней, став его правой рукой и, своего рода, гидом – поводырём по местным окраинам. Работа в их ячейке закипела: В Петрограде членов большевистской фракции в Госдуму предали суду – стачка; расценки на труд не повышают – забастовка; буржуи затягивают рабочих силком в марионеточный военно-промышленный комитет - решительный протест:
       - Игнатов, ступай в цех работать!
       - Хрен тебе на рыло, гнида конторская!..
       И администрация завода на месте не сидела - в армию насильно забрили наиболее рьяных борцов за справедливость. В ответ в июле шестнадцатого промышленный гигант остановил работу и выдохнул из себя на сормовские улицы измученные пролетарские массы. Фабричные трубы перестали дымить, а паровой гудок безмолвствовал. Весь многотысячный рабочий коллектив поддержал общезаводскую стачку. На её подавление бросили войска и прочую жандармско-полицейскую свору. Протестующим крутили руки, выворачивали наизнанку нутро рабочих трущоб в поисках агитматериалов и оружия. В итоге - полсотни арестованных и преданных суду. Но большевиков этим не сломить! До поры, до времени Сормово затихло, копя силы и латая кровью пролетарские рубахи.
       Как гром в феврале семнадцатого разразилась революция. В губернии толком сразу не могли оценить всех масштабов грянувших событий. Позёвывая, провинция с утра пораньше спешила прочесть передовицы свежих газет, отказываясь верить в происходящее. Поначалу казалось, что стихийные хлебные бунты в Петрограде закончатся также, как и начались, но, когда к выступлениям масс присоединились войска, события принялись развиваться с молниеносной скоростью. Снежный ком покатился, увеличиваясь в размерах, погребая под собой прогнивший остов Империи, докатившись до Нижнего лишь в начале марта.
       Юный большевик Игнатов ходил зачарованным: «Свершилось! Наконец-то!» Местный гарнизон с оркестром прошагал под «Марсельезу» мимо Дмитриевской башни, вдоль кремлёвских стен. Братание и всеобщее ликование. Взмывшие в небеса картузы, шляпы и форменные фуражки, словно встревоженные грачи возвестили о первой революционной весне. По городу побежали ощетинившиеся штыками ёжики – грузовики, заполненные солдатами. Вечером того же дня Николай, в числе прочих, уже громил острог – нижегородскую Бастилию и губернскую тюрьму, высвобождая своих товарищей. Среди узников присутствовал невысокий, с глубокими залысинами, Яков Кац-Воробьёв из Канавино. Впервые Игнатов увидел его, отнюдь не воробьиный, хищный семитский профиль именно тогда, в солнечный мартовский день семнадцатого.
       Губернатора, полицеймейстера и прочих царских прихвостней арестовали. Пытавшегося бежать начальника жандармского управления, сцапали в Балахне. В молодецком кураже Николаю хотелось стремительным вихрем промчаться по всей необъятной стране, круша, ломая, а кому и брюхо штыком щекоча. Его не волновало тогда, кто будет рядом с ним плечом к плечу - недавние-ли дезертиры, меньшевики-ли, эсеры или ещё кто, он любил их всех. «Плотнее ряды, и разом, всей толпой, а там разберёмся!» Полымя, ввинтившейся шальной пулей в голову и ковырнувшей душу светлой правды, было не загасить. Старшие товарищи деликатно осаживали молодого соратника: «Погодь, Коля, остынь, а то перегоришь до срока - то не наша революция. Тут пока всяк себе на уме, а наша цель – диктатура пролетариата». Но звучало это с какой-то неуверенностью. Мол, доживём ли мы до этой «диктатуры»? Может нашим детям её ещё завоёвывать придётся.
       И действительно, разогнавшийся локомотив новой и свободной России воткнулся в стальной железнодорожный башмак двоевластия. В головах революционных масс, как по пустым коридорам, гулял сквозняк. Весенний ветер задувал через открытые двери Губернского исполнительного комитета и, поплутав по углам, со свистом выходи в распахнутые настежь окна Совета рабочих и солдатских депутатов. Первая в городе майская демонстрация оказалась тому достойным примером. Она пестрела разнообразием лозунгов: Кумачовые транспаранты заманивали в свои объятья, как ярмарочная реклама торговых лавок. Горожане стайками сновали вокруг них, всяк ища прелестных сердцу и душевным порывам чаяний. Студенты, солдаты и прочий разночинный люд заполняли Благовещенскую площадь. Тёмный драп пальто гражданского покроя, перетасованный с серым армейским сукном делал толпу похожей на гигантскую мышь. Пробудившись после зимней спячки, она выползла из своей норки, поводя носом, и пока слабо соображала, что ей делать, в какую сторону бежать. Пернатые гимназисты галками расселись на ветвях ещё голых деревьев, наблюдая за шевелениями гигантского многолапого существа.
       Не успевшая отбыть на фронт группа смурных военных, в прокуренных махрой шинелях, возвещала: «Хай жеве Автономна Украіна!» Соседний жовто-блакитний плакат напоминал для тех, кто ещё не знает, о том, что она «Ще не вмерла». «Где Нижний Новгород, а где Украина? Она то тут с какого бока припёка?» – недоумевал Николай. Подле не успевших претерпеть лиха от окопной вши тыловиков, плотной кучкой стояли строгого вида мужчины и женщины, под лозунгом: «В борьбе обретёшь ты право своё». «Эсеры», - быстро определил Николай. С другого бока от служивых толкались чернявые бундовцы-студенты и горбоносые обыватели, под сенью знамён с непонятными надписями на идише. Впереди маячило родное: «Пролетарии все стран, соединяйтесь!» Вокруг кумачовых хоругвей мелькали знакомые сормовские и канавинские лица. Игнатова не нужно было агитировать и заманивать куда бы то ни было. Он давно уже сросся сердцем с теми, в кого верил.
       Так губерния прошумела всю весну и лето. Создавались комитеты, проводились митинги и конференции. Все вокруг заседали, расходились, опять заседали, а к осени пришлось потуже затянуть пояса. Самодержавие свергли, но жратвы больше не стало. Война «до победного конца» продолжалась, высасывая из обескровленных рабочих окраин последние соки, и этой империалистической бойне конца и края не видно. Ещё весной губернская комиссия по проверке военнообязанных провела ревизию и лишила на Сормовском заводе отсрочки от призыва почти полторы тысячи рабочих. В это же время за «бронью» укрывались белобилетные шкурники из числа купчишек и прочих дельцов. Затем вояки нижегородского гарнизона и призывники, в ответ на попытки отправить их на фронт, показали коллективный кукиш и взбунтовались. Рабочие тоже в стороне не остались, объявив бессрочную забастовку. Крестьяне в близлежащих волостях стали пошаливать, и над дворянскими гнёздами в воздух взвились красные петухи. На усмирение нижегородского гарнизона из Москвы прислали мальчишек-юнкеров, но что они могли сделать в условиях повсеместного хаоса? Их рассеяли, а потом, переловив, заперли в пустующей губернской тюрьме. С попеременным успехом служивых буянов всё же утихомирили, но у всех осталось ощущение незавершенности происходящего.
       После мартовских событий на завод Николай не вернулся. Революция крепко взяла его в свои объятия, как ревнивая невеста, и уже не отпускала. Сормовский комитет партии направил Игнатова в отряд рабочей милиции, который в Канавине сформировал Воробьёв. Дядя Ваня Рыжов похлопотал перед Яковом и тот охотно взял парня под своё крыло.
       Став членом боевой дружины, Николай подивился на то, как серьёзно всё тут устроено: Железная дисциплина, изучение матчасти оружия и восполнение пробелов в теоретических знаниях основ пролетарской борьбы. Бывший бундовец и анархист Яша Кац, взявший пернатый псевдоним, своим инфернальным магнетизмом и неуёмной энергией завоевал сердца соратников. Ночные рейды дружинников по тёмным улицам заставили притихнуть и уйти в тень потерявшую страх уголовную нечисть. Особо ретивых и неугомонных, по-тихому, спустили в Оку и Волгу - на корм рыбам. Пока эсеры с меньшевиками «заседали» у себя в комитетах, вооружённые большевистские отряды становились полноправными хозяевами города.
       И вот в конце октября случилось то, о чём так долго говорили и к чему готовились большевики. Нижегородские отряды Красной гвардии подхватили революционную инициативу петроградских товарищей. Менее чем за сутки они взяли контроль над ключевыми объектами в городе. Деморализованный гарнизон не оказал ни малейшего сопротивления. Без единого выстрела арестовали его командующего. Почта и телефонная станция безропотно растворили перед красногвардейцами свои двери. Типографии уже печатали воззвания от имени ревкома, которые ставили жирную точку в вопросе: «Кому принадлежит власть в губернии?» Пытавшихся тявкать шавок – Городскую Думу и Комитет защиты революции, пинками и прикладами загнали под лавку, откуда они взирали на происходящее испуганными затравленными глазками.
       Единственную более или менее реальную угрозу зарождавшейся революции мог представлять из себя незадолго сформированный учебный батальон юнкеров, который расквартировали в здании Духовной семинарии. Опасность исходила не от самих зелёных вояк, а от находившегося при них оружия, способного, сдуру, пальнуть невесть в кого. Ночью красногвардейцы их окружили, и Воробьёв с двадцатью бойцами ворвались в здание. Да, собственно, им и не препятствовал особо никто.
       Николай находился в числе красногвардейцев. Его взволнованному взору предстали напуганные заспанные мальчишки и их деморализованные командиры. Новенькие винтовки, заботливо очищенные руками подростков от пушечного сала, покоились в пирамидах. Их выдали за несколько дней до этого, а вот про патроны как-то позабыли. Юный большевик победным шагом маршировал по коридорам «божьего» университета, боясь явить внутреннюю робость. Вслед ему, робость не скрывая, опасливо крались мышиные взгляды лопоухих воинов - почти его ровесников. Таких же голодных и русских, как и он, курносых и круглолицых. Каждый напуган по-своему и отличались они от молодого большевика лишь тем, что были, как один, с остриженными головами и обряжены в казённое. Некоторые, в успевшие до срока полинять военные гимнастерки защитного цвета, другие стояли, кто в обмотках и ботинках, а кто просто босиком, в белом исподнем. Юнкера провожали процессию конопатыми носами и испуганно хлопали глазами. И всё молча, без единого слова. Только стук кованных каблуков о паркетный пол, да покашливание хворых тут и там.
       Красногвардейцы покидали изъятые винтовки, два неисправных ручных пулемёта и снаряжение в кузов Руссо-Балта. Туда же под охраной поместили семерых юных прапорщиков – давешних юнкеров. Их сначала отвезли в Губернскую тюрьму, а потом отпустили. Остальным мальчишкам поставили ультиматум, чтобы в течении двадцати четырёх часов покинули здание и убирались восвояси.  Таким макаром Кац и Ко установили в губернском центре Советскую власть.
 
4.
       Николай застал Самсонова сидящим в позе эмбриона на лавке в самом центре горницы, будто на всеобщую потеху. Поджав под себя ноги и обхватив колени руками, тот маятником метронома раскачивался из стороны в сторону, чудом удерживая равновесие. Голова чекиста потрясывалась, как у китайского болванчика. Уполномоченный ОГПУ предстал перед товарищем абсолютно голым, в заботливо наброшенной поверх отвратительного вида дерюге. Поредевшие волосы Самсонова топорщились, словно неровно скошенные пшеничные стебли. Дикий его взгляд оставался неподвижен и, казалось, устремлён в пустоту. Игнатова он не замечал. Создавалось впечатление, что тот вообще ничего и никого вокруг себя не видит, погрузившись в ступор.   
       - Что с ним? – спросил Николай у Тарасихи.
       - Дык, как сыскали его вчера на Арбусе в крутухе, рядом с куваксой, в чём мать родила, так и привезли. Синий весь, неможний, чуть до смерти не задрог. Я в бане напарила, как младенца, спать хотела уложить, так не ложится, противится! С ночи сидит, исподнее одевать ни в какую не желает. Ни слова единого за весь день не проронил.
       - Что за арбус такой? Крутуха, кувакса, где это?
       - Арбус-то? Так - это модана в пычесе, что в двух верстах от Меньщиково…
       - По-русски изъясняться можете, гражданка Лытарёва?
       - Так, а я по какому ж? – Тарасиха искренне удивилась непониманию нижегородского гостя. - В овраге у ручья его нашли, толкую, рядом с озером в лесу, что возле Меньщиково. Самсонова вашего туда Фиклет Рясной завёл - он его по всей округе таскал за собой, а по что таскал, только им двоим знамо… Лучше у Фиклета сами и спросите - пусть он вам поведает.
       «Вот, ещё и Фиклет какой-то появился, – подумал Николай. – В «источниках» у Самсонова состоял, что ли? Надо бы встретиться безотлагательно и расспросить как следует». - В это время дверь в хату с силой растворилась. В сени с шумом ввалилось четверо местных, ведя под руки чумазого молодого парня. Голова у того была обмотана рушником, через который проступали красные пятна. Николай сначала не разобрал, что это кровь. Принял бурые разводы за часть вышитого на полотенце узора. Наперебой пришедшие стали что-то втолковывать Игнатову на своём окающем говоре. Из всех слов он разобрал лишь «…тОварищ уполномОченный…», «…ни за Христа ради…», «…гирькОй прилОжил…». Скомандовав всем заткнуться, Николай обратился к вошедшей следом бабе, очевидно, матери потерпевшего:
       - Ну-ка, спокойно, гражданка, объясни, что случилось?
       С воем и стенаниями женщина начала причитать:
       - Донсков-то, Донсков Васька – пОскуда! Милиции на него нету. Митьке мОму, ни за Христа ради, гирькОй вЁсовой на верёвке прилОжил! Ни за Христа ради, ведь!..
       - Так, что же вы его сюда-то притащили, мамаша? Ему к фельдшеру требуется, а вы его ко мне ведёте. Милицию вызывайте, в конце концов! Где у вас волостной отдел? Туда и вели бы...
       Вслед за деревенскими в избу зашел грузный мужчина в форменной милицейской тужурке. Все невольно обернулись на прозвучавшие раскаты его громогласного баса:
       - Не надо в милицию - сама милиция тут уже. Кто это Митьку так, Пелагея? Донсков, еть его туды? Говорил я Митьке твоему, остерегаться Донскова?.. -
повернувшись лицом к Игнатову, милиционер приложил руку к козырьку и представился: - Начальник волмилиции Кротов. Я сюда товарища Самсонова шёл проведать, о здоровье его дознаться, а тут такое представление…
       Временно выщелкнутый из обоймы уполномоченный продолжал безмятежно сидеть, раскачиваясь. Происходящее его не занимало. Он словно не замечал столпившихся в горнице людей и производимую ими суету. Кротов принялся деликатно выпроваживать незваных гостей из дома Тарасихи, за плечи разворачивая пришедших на 180 градусов:
       - Ступайте, ступайте. В больницу его ведите, пусть доктор осмотрит. Я разберусь, я приму меры, доложу куда следует…
       Ходоки удалились так же шумно, как и вошли. Кроме их гомана с улицы доносились звуки, издаваемые гармонью и нестройное пение, переходящее в хрип.
       - Добрый день, товарищ Кротов. Уполномоченный губотдела ОГПУ Игнатов. – Николай протянул милиционеру вынутое из внутреннего кармана пальто изрядно потрёпанное удостоверение.
       - Да мне уже успели доложить, что с губернии прибыл уполномоченный - всё село в курсе. Я сразу понял, что здесь вас застану. Товарища Самсонова вчера уже под вечер сюда с Арбуса доставили. Искали почти сутки, чуть уберегли. Ещё часа два-три и замёрз бы совсем.
       - Как же он на этом вашем Арбусе в таком неприглядном виде оказался? С одеждой его что?
       - Неподалёку одежду нашли - она в клочья вся. То ли он сам её с себя срывал, то ли с него срывали. Чтоб вещи так порвать, сила недюжая нужна. Но на его теле следов побоев не обнаружено. Только повреждения от внешней среды, так сказать - царапины глубокие, синяки на ногах и руках, ступни сильно побиты об коренья. Он в таком виде, почитай, полдня вокруг озера бродил. Это информация предварительная, мы ещё выясняем все обстоятельства…
       - А этот самый, как его, Рясной, что поясняет?
       - Фиклета мы вчера не опрашивали по той причине, что он в невменяемом состоянии по месту постоянного жительства находится - пьяный вусмерть отлёживается. Должно быть, сейчас в себя уже пришел. Можно до него дойти и беседу составить. Правда он на Шигалёве живёт - это на противоположной окраине села, шагать далече придётся.
       - Думаю, не стоит дойти до этого вашего Фиклета и не тратить время попусту. Кстати, что за имя такое Фиклет? Южное, что ли?
       - Фиклет - это не имя. Скорее прозвище - местные так его прозвали. Так-то его Фёдором зовут, а Фиклет оттого, что на всякие россказни и небылицы мастер. Порой таких сказок понарассказывает!..
       Они вышли во двор, где их дожидался Егор с сыном. Парня разморило и он, свернувшись калачиком, посапывал прикрытый рогожею. Лыков никуда не отъехал, всё равно как предчувствовал, что будет востребован вместе со своей телегой:
       - Куда ехать прикажете, товарищ уполномоченный? – обращаясь к Игнатову, поинтересовался возница. Его взгляд выражал сопричастность к происходящему и готовность оказать представителям власти услугу.
       «Вот, как? Уже и про «уполномоченного» где-то выведать успел! Быстро же у них здесь новости разлетаются», – поразился Игнатов.
       - На Шигалёву едем, – ответил за Николая Кротов, – дом я покажу.
       Они погрузились на телегу и покатили по Чернухе. Веселье в селе не унималось, а, скорее, обрело новую силу. Принявшие с утра на старые дрожжи местные, частенько попадались навстречу. Увидев Кротова, старались торопливо свернуть в проулок или принять вид трезвых. Те, кто не успел улизнуть, жались к обочине и смотрелось юморно. Они вытягивались по стойке смирно, пытаясь удержать равновесие, и по старой привычке срывали шапки. Округляя глаза и поворачивая следом головы на вытянутых шеях, провожали телегу с седоками. По мнению чернухинских, трезвые должны были выглядеть непременно таким образом – негнущимися, но почтительными к начальству. «В неравной борьбе с самогоном, последний одержал решительную победу», - мрачно усмехался про себя Николай.
По виду Кротову не было до гуляк дела, он даже не смотрел в сторону оглашенных. Складывалось впечатление, что подобные казусы являются частью местного колорита и давно перестали удивлять повидавшего на своём веку милиционера. Вынырнув из в каких-то своих раздумий, Кротов обратился к Николаю:
       - Вам, наверное, товарищ Игнатов, всё здесь происходящее диковинным кажется?
       Николай в ответ всего-навсего безмолвно пожал плечами, мол, чему тут дивиться?
       - Я-то с этим уже, почитай, как лет пять живу, - продолжал Кротов. - В двадцатом меня направили сюда в волостной отдел, а два года назад назначили начальником. Это после того, как прежний пропал…
       - Это как же, пропал? – заинтересовался чекист.
       - А так, пошел в лес на охоту и пропал. Долго его искали и усердно, да всё без толку – сгинул, одним словом. Может, что со здоровьем стало, а может и медведь заломал. Могли и «зелёные» с ним поквитаться за прошлые обиды. Хотя Кузьма Егорыч не шибко им докучал. Да и повывелись они к тому году в округе давненько - не отмечались у нас проявления бандитизма. Понятное дело, для волости исчезновение начальника милиции - это чрезвычайное происшествие. Что для волости, для всего уезда! Вот меня и назначили в приемники, как самого опытного. Мы, помню, пока Кузьму Егорыча искали, столько по лесу винокурен понаходили! Десятка с полтора - не меньше. По хатам-то самогон варить воспрещалось, так местные в лес уходили с самоварами своими.
       «Чего это он с пропажи своего предшественника на самогонщиков переключился?» - отметил Николай. 
       - Народ у нас в лесу частенько пропадает. – словно прочтя мысли Игнатова, вернулся к прежней теме Кротов. - Деревенские говорят, есть совсем уж дурные места, куда даже они ходить не отваживаются. Старухи про какие-то ямы мордовские сказки рассказывают, кулугуры про пустынских старцев тайных. Однако я всё это на местную необразованность списываю. Россказни досужие, темнота и пережитки, одним словом.      
       - Да уж, дела у вас тут творятся… Вы, товарищ Кротов, под «диковинным», что имели в виду? Не пьянство ли огульное? Я пока от станции ехал, забавных картин успел насмотреться, а всё же странными они мне не показались - тоже мне диковинку нашли. Я в Сормове рос и в детстве на рабочих окраинах всякого насмотрелся. Вот уж где вертепы-то! Но это в старые времена режиму царскому рабочий класс спаивать выгода имелась - делай с пьяным, чего хочешь, как со скотом безмолвным. Сейчас же ситуация изменилась. Есть отдельные элементы несознательные, но их пролетариат изживает. Отторгает, как здоровый организм заразу. Изо дня в день излечивает сам себя. Где не получается, там и ваши коллеги помогают.
       Кротов недоверчиво и вопрошающе посмотрел на Николая, дескать, сам-то веришь в сказанное?
       - Другое меня удивляет, - продолжал Николай. - У вас тут, погляжу, маскарад ярмарочный какой-то. Скоморохи да ряженные кругом! Цыганей только с медведями не хватает - явные пережитки на лицо. Куда у вас органы партийные смотрят? Какие руководство волкома принимает меры, чтобы ситуацию развернуть в правильную сторону? Вы сами в партии-то состоите? Меры профилактические проводите среди населения?
       - Товарищ Игнатов, сам я в большевистской партии не состою. Слишком много у вас вопросов. В толк не возьму, с которого начать. Вы, в скором времени с председателем волсовета и партийным руководством встретитесь, вот ему их и задайте – они приоритеты правильные расставят. Что же касается профилактики, то у меня за последние несколько суток одних фактов поножовщины с дюжину наберётся. Двоих насмерть закололи. Плюс к этому, несколько поджогов умышленных. Забава хмельная такая чернухинская - друг друга жечь по праздникам. В одной хате чуть пятеро детишек не погорело, а вы меня тут неизжитыми пороками облыжно попрекаете.
С нравами заводских окраин я знаком не понаслышке. Да будет вам известно, детство моё в Кулебаках прошло - на плавильном заводе у доменной печи подмастерьем начинал. Вы, наверное, в Сормове про домны только слышали, а у нас тогда их аж четыре было! Да не о том разговор. На непотребства всякие в своё время я тоже предостаточно насмотрелся, но в Чернухе - всё не так, как в других местах. Своеобразное село и люди под стать. Прямо скажем, сложный контингент. Традиционный уклад влияние большое оказывает - все жизненные устои на пережитках и чертовщине зиждутся, и от религиозного мракобесия никуда не денешься. Здесь одних толков старой веры с десяток наберётся! Недалече деревня есть, Меньщиково, - Егор Лыков от этих слов заметно напрягся. - Как раз рядом с ней на озере Самсонова нашли. Так вот, в этой деревне, что ни дом – всё свой толк. Кого только нет, чёрт ногу сломит. И австрийцы - перекрещенники, и поморцы, и агафоновой веры последователи, и дыромоляи… Всех и не упомнишь! Про меж себя не общаются, хотя, почитай, все родня в разных коленах.
       - Дыромоляи?
       - Да, это те, что попов, икон да церквей не признают, а молятся в окна открытые. Некоторые ещё и дырки в потолке проделывают - отсюда и прозвали дыромоляи. Чудные, право слово. Вот и попробуйте их всех к пролетарской сознательности сподобить. Как до умов тёмных достучаться?
       «Через дыры попробуйте, может внемлют гласу свыше…» - естественно вслух Николай это не произнёс, и риторический вопрос начальника волмилиции повис в воздухе.      
 
5.
       Убогая избёнка Фёдора Ряснова стояла на взгорке, самой последней на окраине порядка. За ней уже начинался покатый отвершек овражка, к которому вешние воды пробили за годы широкую, как тракт, водомоину. В своё время строивший жилище счёл нужным расположить оконные проёмы дома в сторону леса. Теперь сруб показывал гостям потемневший от времени деревянный зад из низкосортного пиловочника, близоруко вглядываясь в густой ельник.    
       Сгрузившись с телеги, представители власти направились в избу. Лыков деловито и торопливо потянулся было за ними, но наткнулся на хмурый взгляд Кротова и немного подотстал. Дверь в хибару висела отворенная нараспашку и держалась на одной верхней петле. Изнутри тянуло неустроенным бытом со стылой сыростью. С трудом пробравшись через наваленные в сенях рашницы и другие рыболовные снасти, опасливо пригибая головы, Игнатов с Кротовым зашли в горницу. Жилая часть тоже оказалась сильно захламлённой. В ближнем углу проступали очертания кучи каких-то, сваленных невпопад, скобяных изделий и глиняных черепков. Тусклый дневной свет плохо освещал внутренне убранство жилой половины, от чего помещение напоминало больше усыпальницу, а не человеческое жилище. Хорошо различимыми оставались только небольшое пространство на земляном полу, напротив окна, и широкая лавка, заменявшая Фиклету кровать. На ней калачиком свернулся хозяин дома, выставив на обозрение грязные пятки. Прямо под голым, без образов, красным углом в земляном полу зияла свежевыкопанная яма, глубиной штыка в два.
       - Спит ещё, голубчик! – пробасил Кротов. – Подымайся, болезный,.. – стал он его теребить, но никакой реакции не последовало. 
       Подойдя вплотную к Рясному, Николай ощутил до боли знакомый стальной запах крови и, ненароком, наступил ботинком в натёкшую под лавку вязкую лужу. Кротов аккуратно потянул Фиклета к себе, чтобы развернуть лицом, но тот, словно деревянная колода, плохо поддавался. Любопытный до всего Лыков тянулся на цыпочках, заглядывая через их плечи. Игнатов отпихнул его и скомандовал быстро мчаться в больницу за фельдшером.
       Света хватило, чтобы разглядеть грубо вспоротый живот, который покойник обхватывал руками, тщетно ловя выпавшую требушину. Скопческого вида синюшное лицо Рясного обезобразила предсмертная гримаса боли. Свежие синяки и ссадины наползали по его лоснящейся восковой поверхности друг на друга. Такие морщинистые и припухшие лица «маленьких старичков» Николаю доводилось видеть у бродяг и беспризорников в начале двадцатых. И этого пятидесятилетнего плюгавого мужичка можно было смело перепутать с подростком. Куцая бородка Фиктела выглядела аккуратно подстриженной, но въедливый запах жжёного волоса выдавал другое – он её, видать, сам себе опалил случайно, с пьяных глаз. Над правой бровью умершего имелась характерная отметина – старый, неаккуратно сросшийся шрам, показавшийся Николаю похожим на картографическое изображение оврага.
       После беглого осмотра помещения, Игнатов предположил, что Рясного зарезали спящим, прямо на лавке, так как в людской на полу и стенах следов крови в глаза не бросалось. Кротов тоже опытным взглядом обводил комнату в поисках возможных улик и следов борьбы, которых не находил. Оба пришли к выводу, что перед возвращением покойный крепко погульбанил, получил от таких же выпивох по роже и вернулся домой отлежаться. Мертвецки пьяный завалился почивать, а к утру, по душегубовой милости, не пробудился.            
       Николай вышел на улицу и закурил. Вид крови его не пугал, но каждый раз, как невольно сталкивался с ней, он испытывал ощущение утраты чего-то тёплого внутри себя. Словно эту самую кровь из него самого спустили. Тело пробивал озноб, голову чуть кружило, а на кончике языка чувствовался щиплющий привкус ржавчины. 
       Обстановка вокруг дома лишь усугубляла пагубную картину. Хозяйство Рясного в пору хоромам: покосившийся и просевший плетень шатался от любого даже самого лёгкого ветра, за ним бесцельно бродила пятёрка тощих куриц. Пристроенный к основному зданию хлев казался настолько мал, что вряд ли мог вместить в себя корову или лошадь - пару-тройку овец, в лучшем случае. Поленница со старыми дровами рассыпалась, а о заготовке новой партии на грядущую зиму хозяин не озаботился.
       Протоптанная меж сухих стеблей репейника тропка вела к тёмному проёму пристройки. Чтобы не нахватать на пальто колючек, Николай аккуратно пробрался к сараю и заглянул внутрь. С улицы разглядеть что-либо оказалось затруднительно, поэтому пришлось протиснуться вовнутрь. Поперёк входа хозяин сгрудил испачканные в земле лопаты и деревянный лом с кованным наконечником. Рядом валялись две ещё крепкие корзины и верёвки, тоже со следами грунта. Сбоку от входа обнаружилась куча железной рухляди, состоящая из древних с виду, изъеденных ржой, топоров, цепей и прочих обрубков неясного назначения. Больше внутри пристройки ничего примечательного в глаза не бросалось. Различались только очертания белого от куриного помёта насеста и перегородка из ветхих оглоблин - загон для скотины. Тут и там клочками лежало беспорядочно разбросанное перепревшее сено. Стояла отвратительная, до рези в глазах, не выветриваемая вонь отхожего места. К прочим миазмам примешивался ещё характерный запах керосина, который сложно было спутать с чем-либо другим. Игнатов двинулся вглубь сарая, к источнику «благовоний».      
       За спиной что-то зашуршало, а затем Николай ощутил неимоверной силы болезненный удар в область поясницы. Всё происходило настолько молниеносно, что он даже не успел среагировать и выхватить револьвер. От толчка Игнатов подался вперёд и упал. Ноги его запутались в верёвках и шанцевом инструменте. Тут же нечто огромное, тёмное и волосатое навалилось на него, удерживая на земле, как рогатиной, твёрдыми костистыми лапами. Тыкаясь мокрой мордой в затылок, существо пыталось проделать с ним половой акт. Шерстистая туша твари содрогалась в частых фрикциях. Оттолкнуть её, лёжа на животе, в неудобном положении, не хватало сил.
Свободной рукой Николай нащупал и расстегнул кобуру. С усилием он выгнул руку назад, выстрелив дважды. Существо не ослабило натиска, тогда Игнатов выстрелил ещё пару раз. Только после этого, животное издало протяжный блеющий стон и обрушилось на поверженного всей массой. Николай кое-как перевернулся на спину, отстраняя от себя конвульсирующее тулово. Руки его уткнулись в ороговевшую поверхность, где-то в районе головы этого исчадие Ада. Из-за недостатка света разглядеть напавшего давалось затруднительно. Глаза постепенно привыкали к темноте, и лишь тогда контуры зверя стали отчётливо проступать. Перебирая руками по пыльной свалявшейся шерсти, Николай схватился за два рога. Приподняв над собой голову существа, он столкнулся глазами с козлиной мордой. Рогач был ещё жив и издавал предсмертные хрипы. Его налитые кровью глазные яблоки накрывала мутная пелена, а розовый язык, вывалившись изо рта, касался лица Николая. Наскоро отпихнув от себя мёртвую скотину, Игнатов поднялся на ноги и выскочил из сарая.
       Внешне Николай являл собой жалкое зрелище: от удара рогами ломило спину, словно молотом кузнечным приложились, вся одежда перепачкана налипшей пылью, вперемешку с остатками сена и козлиной шерстью, да и мочой от пальто разило так, что хоть нос зажимай. Волосы на голове взъерошены, паршой осыпались соринки. Слетевший картуз так и остался валяться в сарае.
       В это время из дома на звуки выстрелов выскочил Кротов и с перепуганным видом подбежал к Николаю:
       - Что с вами приключилось, в кого стреляли? Сами как, ранены?.. - он начал отряхивать Николая, оглядывая его с ног до головы в поисках внешних повреждений, как ребёнка, перевернувшегося на салазках с ледяной горки.
       - Козёл, – кривясь от боли протянул Игнатов, – козёл боднул. Налетел, чёрт рогатый, словно из-под земли вырос! Не козёл, а сущий дьявол. Насилу отбился от него. Что здесь вообще, Кротов, происходит в Чернухе вашей? Чертовщина бл*дская…
       - А, вот оно что! С кобельком Фиклетовым познакомились? – с трудом сдерживая ухмылку, осклабился милиционер. – Козёл у Фиклета - на вроде пса сторожевого. Так и кличут Полканом. – Кротов заглянул в сарай и удостоверился, что говорит именно о том козле. – Ну точно, Полкаша. Охальник страшный. Где только успел понабраться повадок таких? Никого мимо не пропускал, срамно сказать…
       Кротов не успел поведать про интимные похождения сторожевого козлищи, Николай перебил его:
       - Загляните в сарай, там керосином разит. Сдаётся мне, подпалить дом хотели. 
       Милиционер углубился внутрь строения и долго там возился, стараясь не пропустить даже самую малую деталь, позволившую бы пролить свет на обстоятельства кончины Рясного:
       - Точно подмечено, – прозвучало изнутри. – Хотели поджечь, но сплоховали. Керосин рядом с нужником расплескали. Цельную четверть расквасили, и осколки валяются. Вся солома сырая насквозь, до сих пор не высохла. Почему не подпалили, не приму в толк. Может вспугнул кто? - Кротов, отряхиваясь, выбрался наружу и протянул Игнатову обронённый им картуз. 
       - Он и вспугнул, – показывая на мёртвого козла, кивнул Николай. – Тщательнее сарай осмотреть надо, может ещё следы остались. Да и дом неплохо было бы обыскать. Хозяин-то, чем на жизнь промышлял? Могилы на погосте рыл, что ли?
       - На вроде того, скудельничал помаленьку.
       - Что делал?
       - Клады искал, – то ли в шутку, то ли в серьёз ответил Кротов.    
       В это время к дому уже катила телега с доктором. Местный врач являл собой классический типаж этакого земского эскулапа: худощавый, почтенных лет дедок, в пенсне на вытянутом лице и с редкими белыми волосами под шляпой, подмышкой непременный саквояж с докторскими принадлежностями:
       - Что у вас стряслось? – начал он с ходу, даже не поздоровавшись. – Ещё одно приникающее ножевое? Где пострадавший?
       - Здравствуйте, Александр Викентьевич, – обратился к нему Кротов. – Это Александр Викентьевич Федотов, – указывая на доктора, повернулся он к Игнатову, – наш сельский доктор.
       - Земский врач Федотов Александр Викентьевич. С кем имею честь? – он смерил Николая оценивающим взглядом.
       - Уполномоченный Нижгуботдела ОГПУ Игнатов…
       - А по имени-отчеству, вас, простите, как?
       - Николай Андреевич.
       - Извините, Николай Андреевич, что не протягиваю руки - советская власть освободила меня от рукопожатий и прочих старорежимных пережитков. И с санитарной точки зрения так надёжнее. Что же это, губернские уполномоченные теперь с волостной милицией на бытовые происшествия выезжают? Кстати, неважнецки выглядите, прямо скажем, Николай Андреевич. 
       Николаю показалось, что это прозвучало, словно тот удумал подтрунивать:
       - Уполномоченные, в первую очередь, стоят на страже ценностей, завоёванных Революцией, а что для нас сейчас является наивысшей ценностью, товарищ Федотов? -
Оторопевший врач смотрел на Николая, приоткрыв рот. Иронии в тоне поубавилось.
- Правильно, – ответил за него сухо и официально Николай, – наивысшей ценностью для нас является жизнь и благополучие пролетариата, в том числе, сельского, являющегося основой государства. Так вот, когда на эти ценности покушаются враждебные элементы, подобные инциденты становятся предметом внимания со стороны органов ГПУ. Есть ещё вопросы?
       - Так что у вас произошло, Тихон Петрович? – резко сменил тему доктор. - Где пострадавший, в доме? Вы какие-нибудь действия предпринимали уже? Обработали рану, наложили повязку?..
       - Повязку?..
       Не выслушав ответа, Федотов ринулся в избу. Рукой ещё махнул, мол, что я на вас время попусту трачу. Кротов с Игнатовым остались снаружи.

6.
       - Судя по характерным признакам трупного окоченения, смерть наступила примерно между двумя и четырьмя часами ночи. Причиной её является нанесение несчастному повреждений, несовместимых с жизнью. Убить его хотели ударом остро-оточенного и длинного предмета, прямиком в сердце. Тем, кто имеет боевой опыт, след от удара, несомненно, покажется знакомым. - Федотов указал на аккуратную дырочку чуть левее от грудной клетки. Такие отверстия хорошо проделывал четырёхгранный штык от трёхлинейки. - Затем, - продолжил доктор, - то ли злоумышленнику не хватило силы пробить грудину, то ли в потёмках он замешкался, но ранение получилось неглубоким, не более сантиметра, и сердце задето не было. Тогда покойному вспороли живот, оставив истекать кровью. Но помимо всего прочего, ещё при жизни покойному нанесли побои, средние по тяжести. Не исключено, что истязали. Это, Тихон Петрович, уже на пьяную поножовщину не спишешь, не так ли? Налицо умышленное умерщвление! - Кротов понимающе кивал, но посматривал в сторону. Помимо Фиклета в прозекторской на досках покоилось ещё два тела, прикрытых холстиной. - Кстати, товарищ Игнатов, - продолжал Федотов, - я вашего коллегу Самсонова приказал доставить в больницу и планирую в ближайшее время осмотреть. Сам ещё не констатировал, но, судя по симптомам, очень не похоже на приобретённое заболевание. За ним врождённых психических отклонений не замечалось? Обычно такое поведение свойственно для хронических шизофреников - ярко выраженный кататонический синдром. Хотя имеются отдельные мнения, что кататония может развиться на почве резкого аффективного расстройства, вызванного, например, острым отравлением. Однако, предположений лишних строить не буду, пока не осмотрю пациента лично.
       Начинало смеркаться. Не смевшие удалиться домой Егор с сыном сидели в своей телеге, смиренно ожидая дальнейших распоряжений начальства. Старший и младший Лыковы не на шутку озадачились произошедшим. Предложив подвести Игнатова до Тарасихи, они невольно оказались вовлечёнными в круговорот диковинных событий. Для села, где простая драка-то в базарный день ещё долго обсуждалась всем миром, подобные происшествия носили поистине космические масштабы. Ладно бы порезали забулдыгу местного, в хмельном угаре, но тут же откровенное душегубство! Безобидного словоблуда Фиклета закололи, как порося. Ещё и уполномоченный чекист из Арзамаса с «катушек съехал». Одно слово, как деды предрекали: «Грядут времена бесовские!»
       Милиционер с Игнатовым вышли на улицу и закурили. Кротов многозначительно почёсывал затылок, а Николай погрузился в тяжёлые размышления: «Странная петрушка получается: Самсонов по наущению Фиклета искал связь местных раскольников с антибольшевистским подпольем, если оно вообще существует - подполье это. Уполномоченный выехал с Рясным в окрестности Меньщиково, затем провожатый возвращается пьяный в деревню, а Самсонов остаётся в лесу, где лишается рассудка? С чего бы ему умом тронуться? - причина помешательства оставалась для Николая не ясна. - Потом Фиклета, как лишнего свидетеля, убивают, в целях сокрытия следов преступления пытаются поджечь его дом. По неведомой причине, злоумышленникам это сделать не удаётся, и концы обрываются… Неужели Самсонов черпал информацию исключительно от Ряснова? Не самый надёжный источник. Конечно знать он мог многое - шастал себе по округе, подмечал всё. Чем ещё убогому бобылю заниматься? Однако, полностью полагаться на его слова нельзя. Стало быть, есть кто-то ещё, снабжавший его информацией. Но кто?..» - Кротов, скажите, с кем в Чернухе чаще всего общался Самсонов? Он же здесь у вас прочти три месяца прожил до того, как у него ухудшение самочувствия случилось. - Милиционер удивлённо посмотрел на Николая:
       - Почитай, со всеми общался. Я за уполномоченным ГПУ наблюдения не устанавливал. Чаще, конечно, с секретарём волкома Соколовым они встречались, но того сейчас нет. Он аккурат на поезде, которым вы прибыли, уехал в Арзамас. Когда у себя на месте появится, знать не могу, это вам лучше в волкоме справиться. С председателем исполнительного комитета Самсонова тоже видел неоднократно. Фамилия у него чудная – Небойсь. Этот в Чернухе сейчас должен быть. Ещё говорили мне, Самсонов к Донскову частенько наведывался.
       - Донсков? Фамилия знакомая, вроде слышал её недавно.
       - Да, Донсков Василий Фёдорович - известная в округе личность. Можно сказать, герой Гражданской войны, краском бывший. В двадцать первом вернулся с Польского фронта, а призван был ещё в Германскую. Так, почитай, семь годов и провоевал. По состоянию здоровья из армии его списали, а как вернулся, поставили председателем местного сельсовета. Здесь он слабину и дал - умыкнул часть продналог и на неё дом новый отстроил. За это Донскова судили, из партии вычистили. Сейчас живёт бирюком. Нелюдимый стал, словно сыч. Постоянно в лесу пропадает - охотинспектором устроился - лесником, стало быть. Его-то вы вряд ли дома застанете. Он на заимке своей, что рядом со Старой Пустынью, всё больше сиднем сидит.
       - Где же я фамилию его слышать уже мог?
       - Так, в доме у Тарасихи и слышали! Я при вас его поминал добрым словом. Парня Митьку с физиономией расквашенной, помните? Это Василий Фёдорович ему гостинца прислал. Митька, по совести сказать, сам хорош - за дочерью Донскова ухлёстывал, ну и получил своё. Совесть совестью, а меры принимать придётся. Рукоприкладства и самосуда допускать у себя не намерен.
       - А доктор этот ваш, Федотов, что из себя представляет?
       - Доктор-то? Вижу я, Александр Викентьевич вам не по нраву пришёлся. Это вы бросьте, товарищ Игнатов, пустое всё. Он хоть старик и ершистый, но заслуженный - из бывших политкаторжан. До революции в сибирской ссылке находился и продолжал вести по месту отбывания врачебную практику среди тамошних аборигенов. Революция застала его где-то под Иркутском. Так что, покидала судьба Александра Викентьевича. Говорят, чудом от контрразведки Колчаковской спасся. К нам в Чернуху он в двадцатом приехал, по указанию наркома здравоохранения. Наладил здесь деятельность медучреждения, и сейчас на нём вся медицина волостная только и держится. Когда монахинь из монастыря погнали, все строения передали ему под организацию больницы. Власть он уважает, но и критикует, если по делу. В своё время к социалистам-революционерам примыкал, а сейчас от политики далёк стал - возраст уже не тот.
       - Скажите Кротов, не отмечалось ли вами в поведении Самсонова странностей? Рассказывал он вам, быть может, что-нибудь, до того, как впал в своё это… Может он в излишества ударился? Ну, допустим, пьянством злоупотреблял или ещё чем? – Николай испытал даже некоторое смущение от того, насколько наивно это прозвучало. 
       - Чем же здесь ещё злоупотреблять можно, кроме пьянства? – усмехнулся милиционер. – По зазнобам особо не походишь - все на виду. Да и не тот он человек, как я понял, чтобы по бабам бегать. Слышал, что не семейный, но в женском вопросе себя в строгости держал. А с вином-то водился грешок, но, опять же, до непотребств не доходило, как у некоторых… Вы вот ещё что, у зампредседателя исполкома Малыгина поспрошайте. Говорили мне, его тоже с Самсоновым частенько видели вместе. Так что, лично мне он своих опасений не высказывал ни о чем, тут я начистоту с вами.
       Целостная картина всё равно никак не складывалась в голове Николая. Появлялись новые и новые фигуранты, каждый из которых, по-своему, заслуживал отдельного внимания, но без знания местных особенностей, проку это не добавляло. В стройную версию произошедшего, они пока никаким боком не хотели вписываться. Все личности выходили чересчур разноплановые, чтобы одним махом увязать их между собой единой нитью. Никак Николай не мог нащупать нити той конец, что привел бы к клубку, который так истово пытался распутать Самсонов. Списывать произошедшее на помешательство боевого товарища и плод больной фантазии казалось преступным. Интуитивно Игнатов ощупал присутствие чьей-то злой воли, объединившей все разрозненные между собой события последних дней, и чутьё не могло подвести опытного чекиста.
 
7.
       За неимением других вариантов, ночевать Николай отправился к Тарасихе, куда Лыков его охотно довёз. По дороге оба не обмолвились ни словом. Каждый погрузился в собственные думки, в то время, как Чернуха продолжала мрачное веселье. То там, то здесь слышался бабий визг и пьяная ругань. Ноябрьская ночь окутывала село непроницаемым саваном, становилось промозгло и необъяснимо тоскливо. Встречные по пути практически не попадались. Все гуляки с закатом разбрелись по хатам. Игнатову мнилось, что уж завтрашний день непременно предоставит ответы на многие накопившиеся вопросы. «Завтра, завтра. Всё завтра…»
       Егор сначала наотрез отказывался ночевать у свояченицы, но и у него с сыном выбор был не велик. Ночью в дорогу отправляться как-то неспокойно. Хозяйка встретила гостей пусть и небогатым, но накрытым столом с «гусем» по центру. Пузатая четверть манила мутным содержимым голубоватого оттенка. Рядом присоседилось деревянное корытце, в котором, о Бог ты мой, студень! Лыков предусмотрительно от выпивки отказался, а потянувшемуся к стакану порубку врезал леща. Сыновья Тарасихи за столом не присутствовали, где-то пропадали.
       Оставив все расспросы на потом, Игнатов наскоро поел и махнул стакан. Вкус оказался отвратительным, «голова хвостатая», и отдавал ботинком, в который половозрелый кот повадился ходить. Но непривередливому Николаю чего только в жизни не приходилось пробовать. Налил второй, опрокинул в себя и чуть не поперхнулся, вспомнив об ингредиентах, что являлись производными тарасихиной браги. По телу моментально разлилось ощущение одеревенения, словно в вены закачали медицинский эфир. Ноги тут же налились свинцом и голову стянуло стальным обручем. На третий залп Николай не отважился. Непослушным языком попросил хозяйку уложить его спать. Что происходило потом он уже не слышал и не видел, погрузившись в забытье.
       Во сне он узрел себя лежащим в объятой огнем хате. Его облегала ситцевая цветастая крестьянская рубаха, каких отродясь не носил. Словно траву, чёрный козлище Полкан пытался ущипнуть вышитый на ней узор и тыкался в Николая мордой. Двурогий заглянул ему в глаза и принялся облизывать лицо алым шлепалом. На ленте языка, как на транспаранте, надпись: «Ходить, дурак, по миру будешь, глупей себя искать!» Невесть откуда появился приплясывающий Фиклет и принялся стрелять в козла из нагана. Пули не хотели вылетать из ствола, а стекали мутными каплями и падали на пол, разбегаясь в разные стороны головастиками и медянками. Пробудился Игнатов от того, что Кротов неистово тряс его за плечо:
       - Подымайся, Николай Андреевич! Сегодня ночью дом Фиклета Рясного спалили, ироды. Хорошо, что на отшибе стоял, а не то всей улице бы конец пришёл!.. - Хозяйка суетилась рядом, опасливо поглядывая на милиционера. Тот не оставил и её без внимания: - Чем ты его опоила, шептуха старая? Неужто курача своего поднесла? Погоди, дойдут и до тебя руки, прикрою шинок и до выродков твоих тоже доберусь! -    
Тарасиха с бабскими привздохами брызгала на непроспавшееся мертвенно-бледное лицо чекиста водой и обтирала домотканым полотенцем:
       – Побойся Бога, Тихон Петрович. Почто хулишь вдову несчастную и сыночков моих забижаешь? Наичистейший первачок, на кОжурах картофельных. Что сами потребляем - то и гостю дорогому. Сейчас оклемается - дрочени они городские, не привыкши к нашему угощению.
       В свои полные права давно вступило позднее утро. Николай, приученный вставать ни свет, ни заря, чувствовал себя разбитым в хлам. В голову лезли какие-то кошмары – сюжеты Страшного суда с лубочных картинок: жопоногие черти и прочая нечисть застыли в нелепых позах и наблюдали за ним из щелей и тёмных углов закута, куда его давеча уложили спать. Подкатывала тошнота, и тело колотило мелкой дрожью. Пара стаканов самогона была для него не доза, но тарасихин оказался особенно ядрёным - коня с копыт мог сбить. Кое-как Игнатов поднялся на ноги, в голове царила полная пустота, как в порожнем чугунке. Пальцем щелбана дашь – зазвенит. Не стерпев подкатывающую тошноту, спотыкаясь о домашнюю утварь, он побежал на двор и выпростал до крохи содержимое желудка. Напился холодной воды, но стало ещё хуже. По стеночке, на ощупь, добрался до горенки и завалился обратно в кровать, накрывшись с головой пальто. Одёжа показалась ему как-то особенно вонючей, пахнувшей вчерашним козлом. От неприятного запаха рвота подступила с новой силой. Последовавшие ежеминутные спазмы выгибали тело дугой. Гортань исторгала звериный рык, а абсолютно пустой желудок желчную слизь, словно сама жизнь пыталась покинуть ненужную больную оболочку.
       Вместо свечей, пространство вокруг Николая освещали тусклые лампадки - это за пыльными паутинами горели огоньки в глазах анчуток, готовых ввергнуться в него по одному кивку головы незримого хозяина или хозяйки. Следящие за ним, в нерешительности, шиши, будто только и ждали болезненных криков похмельного, как команды, чтобы наброситься. Они поводили нечеловеческими рылами, принюхивались, чуя оторопь, всё теснее и теснее подступая…
       Заботливая Тарасиха придвинула к кровати пустую кадушку, мол, выплёскивай душу свою сюда, мне всё в хозяйстве сгодится. Сама удалилась, а закут наполнился скрипучими звуками, режущими слух. Всё время кто-то шептал над ухом старческим голосом. Разобрать слова чуть получалось, а уловить смысл никак не выходило:
«Хочешь порчу напущенную уменьшить и от лишних страданий избавиться? Можем сговориться - я из тебя посаженного беса выгоню, а тебе своего подсажу – маленького, причиняющего меньшее зло. Бес твой смраден, чёрен, наг, нехорош собою, со всею чекистской орудиею: с наганом, мандатом и пищим пером. Рудою невинных приговоры подписывает без вины виноватым, жилы становые тянет им дыбою. Носит тужурку из кожи людской, а на лбу печать Санатаилову пятиконечную, руды алой. На Полыни той молот пудовый – кости людские перемалывать и соха адова – плуг коммунарский.
       Сидит бес на твоём чолышке и обращается к тебе болезному: «Раб, не бойся меня - я бес твой. Жить тебе не долго остаётся. Скоро Косая пожалует, подровняет тебя. Прощевайся со всеми убиенными тобой, «караул!» кричи. Не стони, не рычи попусту, тому что стоны эти - песня навья, и слышат их мурены токма, и душа твоя пойдёт к ним в гиену огненную. Не стони - адия стонет! По что распираешь челюсти, верхнюю до лба, нижнюю до пупа? Твоя душа почтенных размеров, ей двадцать пять годочков, она - копия твоя. Через рот ей никак не выйти! Токмо у блаженных и праведных она малая, через уста вылетает. Обмывается она, как птаха, в чашечке с водичкой, на оконце водружённой. Ставни открывают, чтобы оная без препятствий вылететь могла. Провождают душу блаженную со свечами за двери, на восход солнца, куда она держит полёт. Не плачут по душе праведной, не обременяют скорбью, чтобы слезами грешными не выпачкать.
       По твоей же душе тризну устроят товарищи-душегубы, со слезами и стенаньями пьяными! Руды смрадной выпьют и плотью бесовой закусят. Выпускай душу в лохань для нужды срамной - место ей самое там. Изрыгнут слуги адовы на неё вкушённое и выпитое. Вот тебе, в рот горечи, чтобы не сопротивлялась душа, чтобы захлебнулась желчью. Захлебнётся -  выпрыгнет из бока правого, супротив сердца. Повернись-ка на бок левый - я багром подсоблю. Душу сквозь рёбра к муренам вытащу, в пламень адию к ним брошу…» - Малые бесенята окончательно сомкнулись ворохом затхлых кошмаров над Николаем. Петлёй стянули его шею и чресла. Они с аппетитом принялись пожирать похмельную душу, наслаждаясь страданиями переламывающегося в корчах больного человека. Пресыщенные, не торопясь, отщипывали от него по кусочку, тщательно пережёвывали и выплёвывали обратно, уже в видоизменённой форме. Эти нажёвыши переполняли Николая и просились наружу. Его снова и снова начинало непрерывно тошнить.
       Лёжа в кровати, он краем глаза косился на развешанные под потолком пучки сухих трав. Казалось, что с них сыплются семена, покрывая ковром тело и пуская в него корни. Он становился частью поросшего диким бурьяном некошеного луга. Ему хотелось слиться с дёрном или, как червю, закопаться во влажный суглинок, лишь бы смурьные бесы не донимали.
       За перегородкой слышалось шуршание житниц и тихое лопотание - не то молитва - заговОр, не то витиеватая брань. Ощущалась вибрация пространства, сотрясаемого монотонной человеческой речью. Словно невидимый пономарь сидел над ухом и отпевал Игнатова как усопшего. 
       «Не по мне ли заупокойную читают? Кто же осмелился, разве можно по живому-то человеку? Чур меня, чур,.. -  начал непроизвольно отводить от себя напасть Николай, сжав пальцы в крепкой фиге». Он без устали тыкал немудрёной фигурой во все углы и щели, и из какой-то глубокой бездны детских воспоминаний, сами собой, всплыли нужные слова, которые он принялся мысленно приговаривать: «Бес, бес, не бери меня! Возьми кукиш – что хочешь, то купишь. Купи себе топорок – руби себя поперёк! Солнце на запад, день на исход, бес на извод. Как у замков смычки крепки, так мои слова метки. Аминь! Накося, выкуси!..» - понемногу стало отпускать.
       Таким беспомощным и жалким он никогда ещё себя не ощущал. Окончательно собраться с мыслями и прийти в себя Игнатов смог только часов через пять. За это время никто из смертных его не трогал и не беспокоил, а бесплотная жуть сама собой рассеялась. Вчерашние планы и намётки казались выблеванными, сметёнными и сброшенными на корм воронам. Как из тумана, постепенно стали всплывать и вырисовываться окружающие его предметы. В такой же овражной варе, на дне, под подошвой сознания, блуждали обрывки воспоминаний о давешних событиях. Лишь с неимоверными усилиями, мобилизовавший волю, Николай смог себя заставить умыться и одеться. Есть не стал, от мыслей о еде становилось ещё хуже: «Ни сальца, ни маслица не надо, ни душонки, ни умишка…»
       На улицу Николай выбрался уже в пятом часу после полудня. До Фиклетова дома пошел пешком один, дорогу вчера запомнил хорошо. Лыков с сыном укатили в своё Меньщиково ещё с первыми петухами. И Кротов не стал дожидаться, пока Игнатов бодуницей переболеет. У начальника милиции и без того хватало забот. Чернуха, как ни странно, приняла губернского уполномоченного с пониманием. Возникало чувство, что село само отягощено затяжным похмельем. Улицы пустовали, ощущалась всеобщая гнетущая тишина. Окна домов с состраданием смотрели вслед идущему, разве что скупую слезу не роняли. Казалось, зайди в любую хату и там тебе без лишних расспросов поднесут микстуру, подлечиться. Чуть взглянут и поймут, что «свой» - такой же болезный. Чувство это роднило и, одновременно, тревожило своей панибратской развязностью, от которой хотелось отпрянуть, но недоставало сил. 
       Село отлёживалось, погрузилось в перманентную отрешённость, словно набираясь сил для очередного паскудства. Вчерашнее безудержное веселье казалось сродни крайнему рывку заплутавшего путника, увязшего в болотной трясине: собрал он силы последние, дёрнулся что есть мочи, а только глубже увяз. Врастает всё сильнее в беду и ждет неминуемой кончины. Вокруг тина пузырится, ряска плавает в зеркальце воды, норовит в рот и ноздри забиться. И ни кустика, ни коряги, за которые ухватиться можно. Чувствует несчастный, как холод могильный от кончиков пальцев к сердцу подбирается. Мочи звать на помощь больше нет - голос сорвал, лишь сиплые звуки сопровождают его трепыхания. Да и звать уже никого не хочется. По что жизнь такая, из плывуна в трясину?..
       Игнатов шел, тяжко переставляя ноги. Ботинки буквально липли к земле. Чернуха облапила его объятьями и стылым молчанием, проникала за каждую складочку. Осенняя прохлада не бодрила, а, скорее, выстужала и без того озябшее тело. Что он хотел увидеть на пепелище, не знал и сам. Просто шёл, влекомый неясным чувством, как козёл за морковкой. Не кстати ощутил себя истосковавшимся по домашнему уюту, которого, к слову, не знал никогда, и женскому вниманию. Когда ты болен, то хочется в тепло - закутаться в женское тело, как в шубу, чтобы согрело, уняло боль своими прелестями, вдохнуло жизнь заново. Да что говорить, просто хотелось бабу. Этакую пышнотелую русскую Венеру - белую, большую и горячую печку-чудесницу. С дородным опечьем и широкой перекрышей. Отбросить ей заслонку в сторону, на шесток пристроиться и в устье войти. Схватившись за печурки, крепко, по-мужски, загнать налившийся кровью уд и слить в горнило нездоровое похмельное семя, окончательно очиститься, буквальную смычку города с деревней устроить. Николай принялся перебирать в памяти свои немногочисленные романы. Как на подбор, все его прежние немногочисленные дамы казались какими-то худосочными, больше на «буржуйки» походили - кочегаришь их, кочегаришь всю ночь, а к утру комната всё равно стылая. Мысли о них тепла не прибавляли, но, по крайней мере, отгоняли сумбур и не давали уснуть, на ходу.
       Дойдя до места ночного пожара, он постоял в одиночестве, рассматривая дымящиеся развалины и попинывая головни. Безветрие придавало пепелищу уюта. В низинах за безлистную поросль ещё цеплялся падымок, стелющийся молоком и, как бы, нехотя взбиравшийся на взлобки. По всему видно, что дом и тушить-то никто не пытался. Просто растащили брёвна баграми в разные стороны, да так и бросали догорать. Николай даже не догадывался, что в окрестных сёлах у мужиков и баб укоренилось пагубное суеверие, мол тушить пожар - великий грех.
       Зрелище предстало унылое, но хоть согрелся немного. Всё более или менее ценное успели экспроприировать заботливые соседи. Одна закопчённая глыба печи с опалённой трубой неуклюже топорщилась по центру пустыря. «Вот тебе и баба, – подумал Николай, – иди, пользуй, коль совладаешь». Рядом с объектом его давешних вожделений лежала присыпанная углями груда оплавышей. От неё исходило тепло, и Николай поднёс к их источнику озябшие руки.
       Кончиками пальцев он аккуратно принялся откидывать верхний слипшийся слой металла и обнаружил под ними сохранившиеся изделия непривычной взору формы. Сначала подумал, что это какие-то рыболовные снасти, типа грузил, или гнутые гвозди, но приглядевшись, определил кистевые браслеты, различные серёжки и части замысловатых подвесок. Все их покрывал слой зелёной патины. Они почти слиплись между собой от времени и жара кострища. Чтобы разглядеть получше, Игнатов поднёс к лицу один – тот, что сохранил форму. Браслет древние матера выполнили из какого-то бронзового сплава и испещрили затейливым растительным орнаментом. Исходила от предмета странная энергетика, ввергавшая Николая в состояние, схожее с тем завороженным чувством, которое испытывал, слушая в детстве рассказанные матерью сказки и предания. Почему-то он представил, как браслет оригинально смотрелся бы на руке его младшей сестрёнки, после чего машинально опустил предмет в карман.
       Угол дома, где ещё днём ранее они с милиционером нашли выкопанную в полу яму, обвалился на внешнюю сторону, поэтому дыра в земле отчётливо виднелась под обуглившимися оглоблями. Края её притоптали, и Игнатов ковырнул тёплый суглинок носком, словно надеялся обнаружить что-то в земляных комьях. Он зачерпнул их в горсть и размял в пальцах, нащупав в ладони небольшой кусочек белого метала. По размерам тот выходил не больше ногтя и напоминал рыбью чешуйку. Его он тоже опустил в карман.
       Сутулый, словно омеряченный, в своём чёрном пальто уполномоченный походил на одинокого грача, прохаживающегося по взборонённому полю и выискивающего хрущей. Постояв ещё немного, Игнатов обратил взгляд на то место, где они с Кротовым обнаружили убитого Фиклета. Лавка, на которой скончался Рясной, сильно обгорела, но что-то на её фоне выделялось инородным телом. Николай подошёл поближе и почерпнул ботинком, наполовину впечатанный в землю стальной пруток. Он поднял обломок и пригляделся. Прутком оказался чуть изогнутый кованный зубец от крестьянских вил. В досаде Игнатов зашвырнул его с размаху в кусты бузины, похоронив под ворохом осыпавшейся листвы. Пока окончательно не стемнело, Николай поплёлся назад. Навстречу ему попался запыхавшийся Кротов:
       - Товарищ Игнатов, Николай Андреевич, а я вас обыскался. Куда же вы запропастились, на темень глядя? У Тарасихи спрашиваю: «Куда уполномоченный ушёл?», а та лишь плечами пожимает, не ведаю, мол. Съехать бы вам от Тарасихи следовало - место уж больно гиблое, нехорошее. В толк не возьму, от чего товарищ Самсонов там угол квартировал? Мог бы и поприличней апартаменты сыскать. Вы, вот что, вещи сейчас заберём и у меня переночуете. Я сам здесь на вроде квартиранта, на Челночихе половину дома снимаю. Личным хозяйством не обзавёлся и, признаться, желания нет бытом обрастать. Пойдёмте, не на что тут уже смотреть.

8.
       Жил Кротов предельно скромно, если не сказать по-спартански: стол, стул, лавка. Всеми днями на службе, как белка в колесе - не до быта, одним словом. В красном углу, вместо икон, Маркс, Энгельс и затерявшаяся на их фоне старая газетная вырезка, где пожилой седовласый, с глубокой залысиной, старец подпирал покатый лоб рукой. «Ба, Плеханов, собственной персоной! Наше вам, Георгий Валентинович, давненько не виделись…» Под ликами творцов односпальная кровать. Где переночевать и постоловаться есть - и то ладно.
       Хозяйка ему подобралась серьёзная и работящая - вдовая баба лет пятидесяти. Сыновья разъехались кто куда, а дочери вышли замуж. Из забот - справное хозяйство и начальник волостной милиции. Постирать, где подштопать, поесть приготовить - невелики хлопоты, а с живой душой рядом, как-никак, повеселее. Подсобит, опять же, если надо - мужские руки не лишние. Да и уважение в округе - не у каждой волостное начальство комнату снимает. 
       Тихон Петрович тоже лет шесть тому назад овдовел. Жена померла ещё в девятнадцатом от тифа. Совершеннолетние сыновья проживали в Кулебаках и работали на заводе, с которого в восемнадцатом призвали на фронт его самого. Из армии Кротова демобилизовали по ранению, но для службы в милиции он вполне годился.
Пока суть да дело, на квартире у Кротова Николай появился только ближе к ночи. Временное койко-место ему определили на печи. От предложения начальника милиции «подлечиться» после вчерашнего, он наотрез отказался. Из головы не выходили слова о Лытарёвой и странное к ней отношение со стороны милиционера. Ничего подозрительного сам Игнатов в ней не отметил - обыкновенная деревенская шинкарка, причём, уже далеко немолодая – сет сорок точно стукнуло. Судя по рассказам, сыновья взрослые, правда не понятно, чем они занимаются. Какие-то необычные вещи в бытовой обстановке Лытарёвых, в глаза уполномоченному не бросались. Самогон варят, как и все в деревне. Хоть и дрянь-дрянью, но, по случаю, приторговывают им среди своих. Сложно верилось, что Тарасиха имеет даже самое малое отношение к помешательству Самсонова.
       - Товарищ Кротов, почему вы так предвзято к гражданке Лытарёвой относитесь, имеются основания?
       - К Тарасихе-то? Как к ней ещё относиться, если она самая что ни на есть ведьма! Тут мне и основания никакие не нужны. Уж больно хорошо я всю их семейку знаю. Лытарёва же из Гремячево - есть такое село в Личадеевской волости, недалеко от Кулебак. Она ведьма и сестра её младшая, которая замужем за этим вашим Лыковым, что из Меньщиково, такая же гадуница. Я заприметил, как Лыков вчера сычом на нас поглядывал. Догадывается, что мне про их житьё-бытьё всё хорошо известно, вот и шхерится. Мешочничал он в гражданскую, всю губернию и соседние облазил, негоциант херов. К вам в ЧК его даже в восемнадцатом забирали, полгода на принудработах отпахал. Да и сейчас не пойми чем занимается. Одним словим, подкулачник и подкаблучник – у него жена за главу семейства. Всё под себя подмяла, как паучиха, а муженёк - муравей на побегушках, за юбкой хоронится. 
Люди говорят, у сестры её старшей Тарасихи супруг на Империалистическую добровольцем чуть ли не бегом бежал за паровозом. Лишь бы от жёнушки смыться побыстрее. Ночью в состав прыгнул и уехал с призывниками, только его и видели. Всё потому, что извела она его, змеюка!
       У них в Гремячево всё не как у людей - женская половина населения верховодит и справляет весь обиход. И мужскую работу, и общественную повинность. Они при царе даже в десятских сами ходили, сами же подводы наряжали и гоньбу справляли. Прежде и улицы сельские, главным образом, бабы караулили - одна от четырёх дворов выходила. А бабы гремячевские - сплошь ведьмы, в прямом смысле слова. Ворожбой испокон веков занимаются. Живут многие без мужей, а где женский коллектив - там кромешная несознательность и склоки. Ещё с давних пор так повелось - мужики местные всё больше отхожим промыслом на жизнь зарабатывали, а семьи дома. Артели извозчицкие в Питере и Москве состояли сплошь из гремячевских. И такая промеж собой порука, что со стороны не сунься. Ну и делами тёмными занимались тоже. Где пьяного обобрать, а где и товар ворованный спихнуть помочь, мокрухи не гнушались. Денежки все в деревеньку себе, и не дай бог зажать копейку, жена враз зачитает.
       - Чего сделает, зачитает? Как приговор, что ли? – заинтересованно переспросил Игнатов.
       - Заговорит значит – сглаз лютый наведёт. Загнёшься потом, как собака, вдали от дома.
       - То есть, как это «заговорит»? – ещё больше изумился Николай.
       - Ну что тут непонятного? Допустим, возьмёт твой волос со срамного места, в ассигнацию красную завернёт и петушиное слово накурлыкает. От того силы мужской враз лишишься, потом и жизнь не в радость - хоть в петлю. У них в Гремячево это называется «зачитать», а в некоторых других окрестных сёлах - «чело вмазать».
Девок местных бабки сызмальства учат, как мужа приворожить, как от зазнобы отвадить или проклятье чёрное наложить на обидчика. Подадут, например, на имя ещё живого заупокойную просвиру и отслужат в церкви панихиду с сорокоустами…
       - И что тогда?
       - А что тогда? Всё тогда – карачум! У баб гремячевских на все случаи жизни заговоры есть. Ни в раз бы не поверил, если бы своими ушами не слышал. Быстро-быстро так тараторят, словно молитву матерную. Да и жертв этих самых заговоров видеть довелось - жалкое зрелище. Не человек, а только тень от него.
       Тамошние немногие числом мужики - в основном старики не работные, тоже с ведовством знались, распятие под пятой держали. Верной приметой считалось, как ведуна распознать – это в глаза ему посмотреть, взгляда не отводя. Если отражения своего там не увидел - значит перед тобой ведьмак. Легко открывались колдуны и в церкви, куда они приходили образа нечестить и просвиры. У нас советовали глядеть через левое плечо - тогда обнаружится, что колдуны всегда становятся задом к иконам. Допустим, пожаловал к тебе в дом колдун нежданно-негаданно – зажми в руке крепко сосновый сучок, колдун и уйдёт восвояси. Если же колдун отходил на тот свет у себя в избе, чтобы избавить его от страданий, приподнимали конёк с дома и оттуда мышей тьма лезла...
       Помню, в детстве мы шугались гремячевских, когда они через Кулебаки ехали. Про них говорили, что те отыскивают кряжи и перекрёстки, ставят на них ножи и через них кувыркаются, чтобы нечистого призвать и знания свои чёрные узаконить. После этого выходила к ним, дескать, страшная и громадная жаба с большим ртом - в неё-то колдун и должен был влезть, после чего никаких страхов к Нечистому он не будет уже испытывать. Кто не мог одолеть своей боязни - лишался ума, языка или рук и ног. От этого в Гремячево инвалидов и полуумков мужского пола во множестве водилось. Думается мне, что товарища Самсонова не иначе, как ведьма и сглазила. Фактов у меня нет, конечно, но нюхом чую, что без бесовщины Тарасихиной тут не обошлось.
       Николай ушам своим не верил. Слышать подобные россказни от начальника милиции -  взрослого и серьезного мужика, было как-то дико. Ладно бы какой-нибудь Фиклет Рясной байки травил, но пролетарий, фронтовик?! Да ещё рассуждает с таким знанием дела, словно сам ведовству обучался сызмальства. «Неужели до сих пор актуальны все эти деревенские пережитки и суеверия! Какие, к чертям собачьим, могут быть «заговоры» в советском государстве, кроме вражеских, Антантой науськиваемых», - недоумевал Игнатов.
       Разубеждать Кротова он не счёл нужным. По всей видимости, тот искренне верил в то, что сейчас наговорил. Непролазная лесная чаща тёмных суеверий и населяющие её существа – это мир в котором вырос Кротов у себя в кулебакском захолустье. Революция, война, ГОЭЛРО не пробили внешних границ этого мира. Тамошним обитателям не было дела до пущенной Нижегородской электростанции в Балахне или строительстве радиолаборатории на Мызе. Как крепким тыном, отгородились они толоконными лбами от завоеваний революционного прогресса и продолжали медленном вариться в собственном соку. Попы, сектанты и тёмные провинциалы только подкидывали в тлеющий костерок дровишек, выгадывая в испарениях для себя и паствы разные небывальщины, будто жути и зверств в реальности мало. «Живут с оглядкой на богов, а сами хуже выдуманных чертей и нежити».
       Те же небылицы тянули свои корявые лапы из глубокого детства Николая, где после захода солнца в любой избе и в каждом углу что-то копошилось, шуршало и ухало. Мохнорылые домовые касались своими носами не укрытых детских пяток. Волосни обгрызали подушечки пальцев у задремавших ткачих-полуночниц, а их сподручные – марки, путали и рвали кудель с пряжей. Кикиморы норовили защекотать, когда в темноте по нужде через тёмные сени пробираешься. Летом в озере или реке, нет-нет, да и оттолкнёшься ногами от скользкой чешуйчатой спины водяного. В лесу ли плутаешь средь трёх сосен – пучеглазого лешего проделки. Хворь нашла или спорина на убыль пошла – не иначе, как соседка-ведьма сглазила. Эпидемия массовая из-за упущений в санитарии – моровая баба намахала смерть красным платом в окошко избы. В соседней деревне сплошь колдуны, за околицу не ходи - Яга схватит… Всё казалось когда-то ярким и выпуклым, но минули года, и само собой потускнело, рассыпалось и убежало песком сквозь решето времени, сгинуло в омуте памяти. Тут же наслушался Кротова, разом вынырнуло из вертоворота событий, постучалось в оконце, как прошлогодний утопленник, а с пересказа казалось ещё жутче и неестественнее.
       Жизненный опыт и рациональный склад ума подсказывали Николаю, что опасаться нужно живых людей, а не придуманных образов ворожей и кудесников, которые разные прохиндеи личинами напяливают на себя. Все их заклинания и кудахтанья - ни что иное, как пустые звуки, сотрясающие воздух и дремучее сознание сельских простаков. Кривляния, кому на потеху, а кому в устрашение – это всё дела частного порядка. Государственными они становятся, лишь когда начинают звучать конкретные призывы, и предпринимаются действия. Когда жёлтое тело патрона в казённик досылается или этот боеприпас за пазухой греют, до нужного срока. Когда сволочь бандитская целыми семьями вырезает в деревнях коммунистов, не щадя ни малых детей, ни баб. Да и когда некоторые бумагомараки статейки подлые тиражируют, не из потребности «на пропитание для», а по контрреволюционной своей сути.
       Ещё был свеж в памяти Игнатова достойнейший пример того, как порождённые народной темнотой предрассудки влияют на сознание масс, ещё и прессой подогреваются. Этим летом в Ветлужских краях в посёлке Шарья зверски убили двоих пионеров – сына делопроизводителя местного райкома и его приятеля. Ребятам отрубили головы и ступни, а следы преступления пытались замести, подпалив дом. Деревенские кликуши тут же обвинили в случившемся тронувшуюся умом обывательницу, невесть как занесённую в таёжную глухомань из Польши, а газета «Нижегородская коммуна» раструбила эту историю на всю губернию. Домыслы основывались лишь на том, что гражданка, якобы, занималась знахарством и местным бабам аборты тайно делала. Милиция даже под стражу её взяла, чтобы разъярённая толпа не растерзала. Следствие по делу, к тому времени, ещё не окончилось, но очевидно, что детоубийство являлось ничем иным, как кулацкой местью партработнику.
       Ещё ходили разговоры, что на другом краю губернской географии в Починковском уезде деревенские откапывают тела недавно похороненных коммунистов и проводят над ними странные обряды: устраивают массовые молебны со стенаниями и плясками, больше напоминающими языческие камлания. Вымаливают себе таким образом удачу или отводят напасть, черт их разберёшь. О таких не изжитых явлениях пресса пишет охотно, а обыватели и рады себе нервишки пощекотать пикантными известиями.               
       - Ладно, допустим, - продолжал Николай развитую Кротовым мысль, - но скажи, Тихон Петрович, зачем Фиклета было убивать? Тоже Тарасихиных рук дело и заговоров её? Не сам же он себе брюхо вспорол, одурманенный. Должен же быть у убийцы конкретный мотив!
       - Так это её сыночки погодки сделать могли. Видели бы вы этих вы****ков, сразу бы всё понятно стало, без слов. Я не уверен, что Тарасиха-то их от мужа прижила - сущие цыгане, и повадки те же - украсть, что плохо лежит, или забить случайного без причины. Им человека на тот свет отправить, что клопа раздавить - с них станется! Они в лесу браконьерят и порубками незаконными занимаются, с матраями красносельскими какие-то шашни крутят. Всё с Донсковым поймать их никак не можем, внешне-то всё в их делах, вроде как, по закону. А Фиклет мог дознаться про их тёмные проступки и Самсонову доложить. Они через мамку уполномоченного опоили и Рясного убрали - всё сходится.
       - Уж больно просто у вас получается выводы делать. Ладно, поживём – увидим.

9.
       Новый день встречал Николая солнечными лучами, щекотавшими лицо через запотевшие за ночь оконные стёкла, а Игнатов его, здоровой головой и неплохим расположением духа.  Остальные домочадцы давно проснулись, и каждый занимался привычными хлопотами. Начальник милиции брился и подравнивал портновскими ножницами усы. Опрятный, ещё крепкий мужчина мало походил на человека, затянутого трясиной безысходности, как упоминал о нем в письме Самсонов.
       Хозяйка чем-то гремела за перегородкой и шевелила ухватом в печи. Увидев в отражении зеркала сползающего с печи Игнатова, Тихон Петрович жестом предложил тому тоже привести себя в порядок, что Николай с радостью и сделал. За ночь силы вернулись, но требовали восполнения. Жутко хотелось есть, а на столе уже дымился наполненный варёной картошкой чугунок. Пока Николай умывался, хозяйка принесла сковороду с яичницей на сале и молоко с хлебом. После завтрака жизнь заиграла яркими красками, вчерашний похмельный кошмар растворился, как туман.
       Кротов сидел облачённый в синий форменный френч. Он так плотно обтягивал крупную фигуру, что пуговицы с трудом сходились на тучном, но крепком теле. На зелёных петлицах красной эмалью блестели два ромба. По всему видно, что форма вызывает у Тихона Петровича чувство гордости, а ношение её - удовольствие. Относился он к ней бережно, что и понятно - для деревенских обывателей любой атрибут власти внушал неподдельное уважение и подразумевал общественное признание и почёт его обладателю. А коль уж ты обладаешь этой самой властью, содержи себя и её символы в порядке, для всеобщего плезира и престижа оной. 
       Личный состав волмилиции оказался небольшим - всего два участковых надзирателя и трое милиционеров. Но у Игнатова сложилось впечатление, что Тихон Петрович единолично представляет в селе органы правопорядка. Подчинённых его не было ни видно, ни слышно, да и сам Кротов редко заводил о них разговор, а если и упоминал, то как-то вскользь, будто они существовали в отрыве от него. Николай было вызвался проводить его до здания волотдела, но тот смущенно рассказал, что оно в холодное время года не работает - стоит закрытое на замок и простоит так до мая. Причина оказалась настолько банальна, что Игнатов даже опешил. Оказывается, своевременно не заготовили и не подвезли дров. И это в Чернухе, окружённой лесом, как стеной! К тому же требовалось заново переложить печь, о чем Кротов по невнятным причинам вовремя не позаботился. Среди прочих проблем, милиционер упомянул об отсутствии лошади и служебного гужевого транспорта, а также нормальных условий для проживания его подчинённых. Со слов начальника, они ютились в тесной избушке какой-то очередной чернухинской вдовушки. С этим обстоятельством Кротов и связывал свои несколько натянутые взаимоотношения с коллективом.
       В качестве временного рабочего места, Тихон Петрович предложил Николаю помещение милицейской канцелярии, но предупредил, что располагается она в доме бывшего настоятеля одной из местных церквей. На первое время выбирать особо не из чего. Игнатов позавтракал и отправился осматривать «кабинет». Не доходя, решил, по пути, заглянуть в исполком и сделать отметку в командировочном удостоверении. Кротов охотно проводил его до здания бывшей земской управы, которое ныне делил волсовет с волостным исполнительным комитетом РКП(б).
       Стоило Николаю зайти в волком, тут же показалось, будто обитатели в спешке покинули его совсем недавно. Работники словно эвакуировались, опасаясь наступления Деникина или Юденича, а всё ненужное побросали, как стояло. Неряшливо расставленная мебель и валяющиеся под ногами обрывки бумаг, являлись тому достойным подтверждением. На шаги нежданного визитёра за секретарской стойкой что-то зашевелилось, и из-за неё высунулась взъерошенная голова, поправляя сползшие очки. Сонный вид её обладателя и недовольная гримаса не оставляли никаких сомнений, что посетителей здесь не особо привечали:
       - Вы, собственно, по какому вопросу, гражданин. Видите же, никого нет!..
       - А где все, на фронт ушли?
       - Какой фронт? – искренне удивился настороженный служащий.
       - Как какой, Арзамасский! Неужели не слышали близкие залпы орудий? Вас отступление основных частей оставили прикрывать? Оружие с патронами хоть выдали, гранаты имеются? - тон Игнатова проистекал настолько официально, что не выдавал ни малейшего намёка на иронию.
       Служащий вытянулся во весь рост. Одновременно он торопливо пытался застегнуть верхнюю пуговицу на воротнике, снова поправить очки и пригладить топорщащиеся волосы, сплюнув в ладонь. Похоже слова Николая он воспринял всерьёз и теперь панически соображал, что делать – бежать, сдаваться или занимать круговую оборону.
       - А кто наступает-то?
       - Враг наступает, который, в отличии от вас, никогда не дремлет! Я уполномоченный ОГПУ из губотдела. У кого я могу отметку проставить в командировочном и встать на партийный учёт? Что тут в вас вообще происходит, где все?
       Напуганный служащий недоверчиво потянулся к раскрытому удостоверению, а свободной рукой, как бы не нарочно, смахнул на пол себе под ноги небольшую стопку бланков:
       - Ой, прощения просим, товарищ… Игнатов. - вчитываясь в содержимое мандата, человек и без того невысокого роста и тщедушного телосложения, словно уменьшался в размерах.
       Чтобы не вести дальнейший диалог с пигмеем, Николай предусмотрительно забрал документ обратно:
       - Так у кого мне печать поставить?
       Слова чекиста вырвали собеседника из оцепенения. Служащий ринулся в другой конец комнаты к огромному несгораемому шкафу. Механика в замке заедала, и он стал тщетно ковырять ключом в замочной скважине. Попутно, как воробей в оконное стекло, обитатель волкома ударил несколько раз плечом о стальную створку, ушибся больно, сморщился. После продолжительной неравной схватки замок поддался, внутри что-то щёлкнуло. Красный от натуги служащий, со скрипом, распахнул дверку. С видом циркового укротителя львов, он наполовину погрузился в чёрный квадрат развезенной пасти сейфа. Пошарив в утробе зверя, победно вытащил грибок штампа:
       - Печать я вам могу поставить, скажите только где. Я заместитель председателя волкома, Малыгин - моя фамилия. Уже было домой собрался идти, а тут вы, как раз…
       - Это, как же домой? – изумился Николай. – Ещё и полудня нет, а вы замок собрались на партучреждение повесить?
       - Ну посудите сами, товарищ Игнатов. Здесь не топлено вовсе - много не наработаешь. Да и если нужно кому, так меня все знают где сыскать…
       Нелепо оправдываясь перед Николаем, Малыгин и не думал изворачиваться. Покинуть рабочее место среди бела дня, только потому, что дома теплее, для него казалось совершенно естественным. Это о многом говорило и не лучшим образом характеризовало состояние работы местных исполнительных и партийных органов. В свою очередь, сморозивший глупость Малыгин, очевидно, докумекал, что подобная простота в общении с уполномоченным ОГПУ может обернуться плачевно. Придав лицу заговорщицкий вид, он полушёпотом обратился к Игнатову:
       - С вашим коллегой товарищем Самсоновым у меня сложились, так сказать, конфиденциальные взаимоотношения. До меня дошли слухи, что у него временное расстройство. Я понимаю, вас прислали на замену? Готов предоставить отчёт за истекшие дни в письменном виде.
       Николай даже несколько растерялся от рьяной инициативы и напускной сознательности зампредседателя. Походило на то, что Самсонов привлёк Малыгина к оперативной работе, однако, по неписанному кодексу этики, приобретать оперативных источников из числа партийных работников претило чекистской морали. Отношения между партийцами должны были строились исключительно на доверительной и товарищеской основе, но уж никак не на конфиденциальной. Коллега же его пошел по наиболее лёгкому пути - взял и завербовал лояльного Малыгина, да ещё в обязанность вменил предоставлять письменные сообщения. Наверняка непосредственное арзамасское начальство уполномоченного знало об этом, но благоволительно прикрыло глаза.
       Игнатов хорошо знал подобную Малыгину породу людей. Не раз по работе и в жизни успел с ней столкнуться. Он никак не хотел мириться с существованием подобных индивидов, но, видно, никуда не денешься - такие выживают и прекрасно размножаются при любом строе, даже при диктатуре победившего пролетариата. Обиженные жизнью и озлобленные на весь мир подлецы-чухоморы, словно гниды, паразитировали на теле молодого государства, успев проникнуть даже в партийные органы, особенно после прошлогоднего «ленинского призыва», увеличившего большевистскую партию почти на четверть миллиона новобранцев. Приспособившись к новым условиям, паразиты пытались за счёт чекистских органов компенсировать свою ущербность, пройтись по чужим головам, как ступенькам в социальной иерархии, или просто нагадить ближнему «из любви к искусству». К написанным ими донесениям требовалось подходить крайне осторожно и воспринимать критически, так как, нередко, они содержали откровенную клевету. Но и такими людьми пренебрегать было бы верхом непрофессионализма. Николай не помнил, кто являлся автором где-то услышанной им замечательной фразы: «В нашей работе нет отбросов. Есть кадры», но старался ей придерживаться.
       Он обошел разделявший их с Малыгиным деревянный барьер, приблизился вплотную к зампреду и картинно заглянул ему прямо в глаза - Николаю нравилось иногда нарочито рвать установившиеся шаблоны в общении между людьми. Порою это вышибало собеседника из привычной колеи, делая беззащитным. Сейчас взор чекиста действовал гипнотически, как взгляд удава на кролика:
       - Не надо письменного отчёта, товарищ Малыгин. Я вам полностью доверю. Давайте присядем, и вы мне всё про всех обстоятельно расскажите, хорошо? - Тот безвольно кивнул головой и чуть не опустил зад мимо стула.
       Малыгин с готовностью излил чан помоев в уши Игнатова про всех, с кем так или иначе соприкасался по работе, никого не забыл. Но из пространного доклада Николай уяснил для себя и несколько важных фактов:
       Во-первых, ответственный секретарь волостного комитета ВКП(б) Соколов срочно выехал в Арзамас на следующий же день, после того, как в лесу нашли изнеможённого Самсонова. Куда точно и по каким делам, Малыгин не знал. Его предположения и домыслы относительно арзамасской любовницы, в расчёт не брались.
       Во-вторых, председатель волостного исполнительного комитета Небойсь сказался «болен» сезонным запоем. Подобная хвороба находит на него ровно два раза в год, строго по расписанию - осенью, после годовщины Октябрьской революции и весной, на День рождения Ленина. Сейчас, как раз, вошла в фазу первоначальная стадия «заболевания», поэтому его лучше было не беспокоить. Пропьётся, выходится - появится сам. В предыдущий раз неосмотрительно его попытались привести в порядок перед приездом комиссии из Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции, но получилось только хуже. Перелечившегося и находящегося в состоянии беспамятства Небося, прямо в придорожной канаве обнаружила милиция. Данный факт огласке в окружении представителей Рабкрина не придавался, но его заместитель своевременно сообщал об этом, порочащем имя партийца обстоятельстве, в ОГПУ.    
       Примерно такими же красками Малыгин живописал быт и работу волостного совета. Выходило, что имеет место большая неразвитость институтов власти, слабое понимание Советского строительства и государственных задач. Это обусловлено, якобы, утечкой в Красную Армию всех наиболее молодых, энергичных и сознательных элементов и слабым внутренним состоянием местной партийной организации. Говорил он это словно человек, не имеющий никакого отношения к деятельности этой самой организации. Николай не стал его совестить, а молчаливо слушал и мотал на ус.
       Но самыми ценными оказались сведения о Самсонове. Малыгин без зазрения совести выложил всю подноготную о последних двух месяцах пребывания уполномоченного в Чернухе. Сетовал на аморальное поведение, дискредитирующее работника органов ОГПУ. Аморалка, по мнению источника, заключалась в многочисленных фактах распития самогона. Причём сам источник, в большинстве случаев, являлся непосредственным участником почти всех застолий, но это обстоятельство Малыгина не смущало. Реабилитирующим фактором выступало то, что, в отличии от Самсонова, он «при исполнении» не находился.
       Причину пьянства Самсонова у зампредседателя объяснить толком не выходило. С его слов получалось, что на уполномоченного накатила жуткая тоска, сопряжённая с любовными переживаниями. Такой поворот событий сбил Николая с панталыка. По прошлой жизни своего боевого товарища он знал с разных сторон. К числу сентиментальных романтиков или ловеласов причислить его никак не выходило. В женском вопросе Самсонов всегда оставался закостенелым аскетом. Нередко, это являлось предметом приятельских беззлобных шуток, а кто-то, в тайне злословил и о полной половой дисфункции. В чем же крылись истинные причины безбрачия, никто не знал. Смутно Николай припоминал, что в восемнадцатом в начале осени, перед самым отъездом на фронт, у его приятеля стали наблюдаться странности в поведении. Он замкнулся в себе и ходил мрачным, но всё по обыденности списывал на общее переутомление. И действительно, то время перенасыщали драматические события - не до баб. После этого в сентябре Самсонов уехал сначала на Восточный, а затем Южный фронт. До последнего дня Игнатов больше про него не слышал, а тут, раз тебе, и переживания любовные у старого товарища, на четвёртом десятке лет. Причём такие, после которых, со слов Малыгина, на стакан подсаживаешься.
       В какую же мрачную глубину должны уходить корни подобной любовной безысходности, зампредседателя ответа не дал. Выводы свои он делал по косвенным признакам и обрывкам произнесённых Самсоновым во хмелю фраз. Когда же Николай решил идти от общего к частному и методом исключения определить возможный объект воздыханий, Малыгин припомнил, что несколько раз Самсонов общался с местной учительницей Верхоглядовой, но та была, якобы, сущей монашкой, хоть и в самом женском соку. В любом случае всё прояснить мог лишь сам Александр. Состояние его за несколько дней могло улучшиться, поэтому Игнатов решил безотлагательно отправиться в больницу и навестить товарища. Заодно и с доктором следовало пообщаться.
       Незаметно для Малыгина, Николай напоследок подхватил с пола пару листков, неосторожно оброненных зампредседателем - они так и продолжали валяться втоптанные в грязь. Скомкав, он опустил их себе в карман, а развернул только когда вышел на улицу. Один из них являл собой чистый бланк наряда на вырубку леса, содержащий реквизиты чернухинского волостного совета, оттиск печати и закорючку подписи с расшифровкой председателя. Второй оказался аналогичным бланком, но заполненным на лесозаготовительную артель «Красный мурат». Дальше по тексту шли обозначения каких-то квадратов, координаты и объёмы вырубки, в которых Николай ничего не смыслил. «Мурат, - подумал он, – это в честь французского революционера Марата, наверное, или толстовского Хаджи Мурата?» - Листки Игнатов бережно разгладил и вложил в планшетку.      

10.
       В Нижний Самсонова увезти ещё не успели. Доктор не рекомендовал беспокоить пациента длительным переездом. Больному требовался полный покой и госпитальный уход. Ещё находясь в волкоме, Николай отправил Малыгина на станцию, дать в губотдел срочную телеграмму с докладом о болезненном состоянии уполномоченного, а сам отправился в больницу. Детальные пояснения о произошедшем он планировал доложить по телефону сам, чуть позже.
       В волостной больнице под Самсонова освободили ординаторскую. Как пояснил Федотов, изменений в состоянии пациента не отмечалось. Больной часами мог находиться без движения, устремив свой взгляд на потолок или противоположную стену, в зависимости от того, как санитар его уложит. Попытки доктора пообщаться с арзамасским уполномоченным успеха не приносили. Самсонов не реагировал на медперсонал, но и не буйствовал. Лишних хлопот своим присутствием не доставлял. Кормили его, как младенца, с ложечки, и ел он охотно. Судно ему также подкладывали строго несколько раз на дню. Своего чекистского статуса тот не уронил - под себя ни разу не оконфузился. В качестве некой странности, доктор отмечал у больного частые немотивированные приступы плача, причём, беззвучного. Ни рыданий тебе, ни причитаний, лишь слёзы льются из глаз, и мимика изменяется - губы и подбородок начинали дрожать. По мнению Александра Викентьевича, это было существенным плюсом. Реакция в виде эмоций, пусть даже и немотивированных, свидетельствовала о том, что в сознании больного происходят какие-то процессы и умственная активность не угасла.       
       Посетителей Самсонов встретил полным равнодушием. Выглядел он ухоженным, но здорово исхудавшим и осунувшимся. На бледном лице клочками проступала недельная белёсая щетина. Поредевшие волосы глубоко тронула седина. На вид ему смело можно было дать лет шестьдесят. Уполномоченный лежал на боку, укрытый серым больничным одеялом. И сам он весь казался каким-то серым, полинявшим, сменившим привычный розовощёкий окрас. Слился с покрывавшим его шерстяным прямоугольником, став с ним одним целым. Когда же Николай на стуле вплотную придвинулся к нему и заглянул в глаза, в них что-то мелькнуло. Словно искорка вспыхнула и тут же угасла под осенней моросью, только зрачки сфокусировались на Игнатове. Внезапно веки у лежащего покраснели и глаза наполнились слезами. Федоров тоже  заметил это и заинтересованно приблизился. Самсонов мелкими судорогами затрясся под одеялом и сухими губами прошамкал что-то нечленораздельное:
       - Цыыы, лиии, лиии, мяяя…
       - Сашка, друг, что ты говоришь, повтори! – затряс его за плечо Николай.
       Федотов предусмотрительно одёрнул руку Игнатова, пациенту требовался покой и резкие движения или эмоциональные всплески могли усложнить ситуацию. Но Николай не деликатно отстранил врача и с ещё большей силой принялся трясти больного:
       - Да очнись ты, Сашка! Самсонов, мать твою, очнись! Это я - Игнатов, Игнатов Колька! Ну, вспоминай! Игнатов!.. - Тот чуть повернул голову и, открыв рот, прохрипел:
       - Колька, Коль, они шли мя. Старцы шли мя. Здесь мя шли. К се кличут. К ним хочу. Пусти к ним. Душу они мне всю измочалили, долгорясые… - Плохо послушные и неподвластные хозяину узловатые пальцы с силой вцепились в запястье Николая. Рот Самсонова исказился, он зашёлся скрипучим рыданием. Тело чекиста сотрясала частая дрожь.
       От такой реакции доктор несколько опешил и наскоро позвал санитара. Вдвоём они принялись полотенцами привязывать пациента к кровати, чтобы он, ненароком, себя не покалечил. Тот и не сопротивлялся. Николай хотел было им воспрепятствовать, но понял, что его вмешательство лишнее. Больной мог в припадке повредить не себя, так кого-нибудь из присутствующих. Федотов с силой вытолкал покорного Игнатова из ординаторской и закрыл изнутри дверь на ключ.
       Находясь под впечатлением увиденного, Николай не знал куда себя деть. Сашкина бесноватость отчасти передалась и ему. Теперь он сам ходил по коридору как умалишённый, не видя границ реальности. С настенных агитплакатов на него взирали и предупреждали об опасности изнеможённые остовы холерных больных с провалившимися щеками. В мозг штопором вкручивались хлёсткие воззвания к женщинам, соблюдать личную гигиену, дабы остановить массовую детскую смертность. С другого плаката его атаковала армия разъярённых младенцев с транспарантами: «Мы требуем защиты от мух, сухих и чистых пелёнок, груди матери, чистого воздуха и света, здоровых родителей, акушерок, а не бабок!» Коротковолосые и безбровые воины-карлики потрясали розовыми пухленькими кулачками и древками копий: «Требуем, требуем, требуем…»
       «Как же всё оказывается просто! Надо отогнать мух, сменить Самсонову постель и позволить припасть к материнской груди. Кормилицу-бурёнушку Сашке требуется. Присосётся к титьке, молока материнского выпьет, успокоится и уснёт. Проснётся уже здоровым. Однако обязательно нужно хорошо помыть вымя тёплой водой - есть опасность заразиться…» - Игнатов безвольно опустился на лавку и сжал виски руками.
       От дальнего конца коридора, враскоряку, задом, на него медленно надвигалась поломойка. Лёгкими и размашистыми движениями уборщица елозила ветошью по истёршимся доскам. Женское тело казались совсем юными, плывущим по волнам кораблём, но со здоровой и сбитой кармой волжской баржи. С режущим слух чернухинским говором девчонка плаксивым голосом распевно выводила какие-то причитания:    
       - Ой ишО ЛЁксандра та да всё Ильич тОлька,
       Ой да на каво жЁ ты да рОспрагневалсО,
       Ой да на каво жЁ ты да рОссердилсО-то.
       Ой Ёшо хтО у нас будит испОлнять дела тяжЁлыя
       Ой уш куды нам тЁперь-ча и кинутцо,
       Ой то ли в ту стОрону, то ли в другу стОрону.
       Ой уш зачЁм ета да тОлька смерть пришла,
       Ой уш зОставил тЁрпеть гОрюшко,
       Ой и зОставил да нас страдать по вам.
       Ой уш куды тОлька будим диватцо мы...
       Ой-а вас всЁгда да спОминать будям,
       Ой никада та мы да ни забудям вас,
       Ой вашу смЁртачку да чижалЁшиньку,
       Ой спОминать станим вас по кОнец жизни…
       - Ты по кому завываешь, гражданочка? Помер у тебя кто из родных, что ли? – окликнул её Николай.
       - Та по Лёксандру Ильичу вой покойниший сочиняю, – молодуха повернулась к Игнатову лицом, и тот отпрянул. Лицо оказалось старческое, изрезанное бороздами морщин, никак не соотносящееся с крепким девичьим телом.
       - Он же живой, в палате лежит на излечении!
       - Та не от всех хворей выходиться можно-то. Ежли душа недужна – то вскорости Господь призовёт раба сваво, а в сей день ли, завтрева ли – не велика разница. А я загодя и вой сочиню по покойному. Как представиться, так к похоронам вой уж готов будет…   
       В состоянии потрясения его и застал Федотов:
       - Лукерья, зачем грязь размазываешь попусту и товарища своими песнями смущаешь? Смени воду, ступай в ординаторской приберись. – уборщица подхватила оцинкованную шайку и покорно удалилась. - Что же вы, молодой человек, чуть не свели на нет все мои потуги. Процесс выздоровления у душевнобольных - вещь очень тонкая и требует соблюдения определённых правил. Главное из них – не навредить! Но, в то же время, вы со своей импульсивностью стали своего рода катализатором. Пациент вышел из состояния оцепенения, что лично я расцениваю, как прогресс.
       Они вышли на улицу и закурили. Доктор подставил лицо холодному солнцу, выдерживая молчаливую паузу. Никто не решался заговорить первым, хотя у обоих накопилась масса вопросов друг к другу. Николай нарушил безмолвие первым:
       - Как же так получается, товарищ Федотов? Самсонов меня старше всего на десять лет. Я его с семнадцатого знаю. Вот ответьте мне, как врач: живёт крепкий и здоровый мужик, чекист, рыцарь революции, и тут, в одночасье, превращается в немощного и больного инвалида? Я ни за что не поверю, что причины его помешательства, как меня тут некоторые пытались уверить, кроются в пьянстве. У вас в Чернухе трезвость явно не входит в число добродетелей - все пьют, кто больше, кто меньше, но умом-то не все трогаются!
       - Это, как сказать, – ухмыльнулся доктор. – По мне, так границы нормальности в последнее время крайне призрачны. Что касательно вашего вопроса, Николай Андреевич, то я хоть и специализируюсь на несколько иной области физиологии, но могу с полной уверенностью констатировать, что нынешнему состоянию Самсонова предшествовала целая череда событий - нервных и эмоциональных потрясений, возможно, личного свойства. С того момента, как вы последний раз видели вашего приятеля в добром здравии, прошло, простите, сколько лет?
       - Почитай семь.
       - Ну вот! Люди и за неделю изнутри свечой выгорают, только оболочка материальная остаётся. Бывает и так, что симптомы копятся из года в год, а в один прекрасный момент, самый незначительный повод может привести к глубокому нервному срыву. Хочу вас предостеречь: не стоит воспринимать всерьёз или искать тайный смысл в его словах, про неких старцев - это не более чем беспокойный бред, кошмары и фантомы, причина которых, опять же, кроется в нынешнем состоянии больного.      
       - Что же его теперь, в дурку упекут?
       - Зачем так сразу - в дурку? В ближайшее время мы его отправим в психлечебницу в Ляхово. Там ещё остались грамотные специалисты, и в самом учреждении созданы прекрасные условия. Думаю, у вашего коллеги есть все шансы пойти на поправку - свежий воздух и покой, физический труд и забота со стороны персонала. У него имеются близкие родственники?
       - Родители - старики остались в Арзамасе. Он не семейный был, не сложилось. Впрочем, как и у всех нас...
       - Да о чём вы таком говорите! – Федотов замахал руками. -  Вам и тридцати ещё нет, а крест на себе ставите. Это я – перевёрнутая страница, а вам и вашим детям строить будущее! Заметьте, при старом режиме считалось, что мужчина становится состоятелен, как жених, лишь по достижению сорокапятилетия. Уж поверьте мне старику, у вас ещё всё впереди.
       Николай дослушал доктора, а после непродолжительной паузы, неожиданно для самого себя, выпалил, как из винтовки:
       -  Почему, село Чернухой прозвали, никогда не задумывались? Не от того ли, что тут любое пламя угаснуть обречено, в черноте непроглядной?   
       Заданный невпопад вопрос озадачил Федотова. С растерянным видом тот сначала долго рассматривал огонёк недокуренной папиросы, а затем чекиста, словно силясь воскресить в памяти нечто важное:
       - Что, простите, Чернухой? Я, откровенно сказать, по части волостной топонимики не знаток. Родился я, как у нас говорят, на Острове - город такой в Псковской губернии. В Чернуху всего лет пять назад приехал, после своей одиссеи. Если это вас так волнует, с подобным вопросом стоило бы к кому-нибудь из старожилов обратиться.
       Доктор докурил и с последней затяжкой выпустил настолько плотное облако дыма, что буквально окунулся в него лицом, обволакивая завесой Игнатова. В папиросном тумане Федотов принял облик шаляпинского Мефистофеля, только с налётом чернухинских козлиных черт. «Меееее,..» - прокуренным хрипом заблеяло в ушах, и призрак исчез за дверями учреждения даже не попрощавшись. Николай постоял ещё какое-то время, осматриваясь вокруг сквозь не рассеявшуюся мглу, и озадаченно почесал затылок: «Наваждение, бля… Привидится же такое».
       Волостная больница размещалась в бывших строениях женского монастыря, ознаменованного во имя святой мученицы Параскевы. Монашеские кельи теперь занимали палаты и санитарные блоки. Прилегающие постройки своего подсобного назначения не изменили: конюшня, баня, магазея и нужник при любой власти - конюшня, баня, магазея и нужник. В небольшом аккуратном флигеле настоятельницы поселился главврач. Чуть поодаль от жилого строения стояла часовенка без креста, окружённая сухими кустами и зонтиками сорняков. Всему комплексу выходило от силы не более лет пятнадцать, с момента постройки, однако, по его нынешнему состоянию видно было, что если в медицинской области Федотов и светоч, то до вопросов обустройства быта опускался редко. Всё хозяйство косилось и кривилось, словно чураясь новых управителей, стремясь убежать к кому-то более рачительному.   
       Игнатов немного прогулялся окрест, с интересом разглядывая, каким образом был организован раньше у монашек обиход, и как новая власть приноровила его под злободневные нужды. Монастырь мало отличался от тех северных скитов, что ему уже доводилось видеть в лихие революционные дни в таёжном поветлужье. Только те, укрытые керженскими и ветлужскими лесами и облюбованные кулацкими бандами из Зелёной армии, источали враждебность, а этот никакой угрозу не представлял. Он стоял прямо в центре села на светлой и солнечной улице, прозванной местными Яришкой.
       Николай аккуратно пробрался через бурьян к молельне. Стёжку к ней уже протоптали - не иначе, как шалберники местные повадились мимо нужника ходить. Рассохшаяся дверь оказалась не закрыта на замок и чуть притворена. Игнатов приоткрыл её пошире, протиснув в проём голову. Внутри пахло сухим деревом и пчелиным воском. Снаружи строение представлялось несколько габаритнее, а внутри оказалось узким и в длину, и в ширину. Под хознужды здание молельни не приспособили, и оно пустовало без дела. Дальняя стена, являвшаяся иконостасом, теперь больше напоминала шахматную доску с тёмными и светлыми квадратами, в которых угадывались силуэты находившихся здесь некогда икон. От них остались только следы в обрамлении копоти от свечей и лампад. Сами расписные доски, либо верующие сберегли, растащив по своим красным углам, либо низложили комсомольцы на очередном субботнике. Но всё же один женский образ оставался по-прежнему на месте. Он занимал весь центр стены, и глаза с него пристально наблюдали за любопытным гостем. В их волооком взоре читалась одновременно преисполненная долгом решимость и глубокая неземная усталость. Словно небесная святая принимала участие в судьбе всех измотанных земных баб, вынужденных изо дня в день тащить на себе хозяйство, сопливую мелюзгу в промокших пелёнках, скотину и терпеть гнёт гулящих мужиков. Этот взгляд, как бы пристыжал каждого представителя мужского пола за грубость по отношению к женщине и бездеятельность в быту, наставлял на праведный путь и взывал к ответственности за тех, кого обязались хранить и лелеять. В знак напоминания в левой руке, как приговор суда, святая держала свиток со списком того, что важно помнить и соблюдать каждому. Крест в другой руке, являлся символом воздаяния за несоблюдение этих нехитрых правил. Не чувствовавший себя доселе причастным к ответственности за «всех баб», Николай несколько смутился. Словно святая Параскева облыжно совестила своим взором персонально его и призывала к коллективному искуплению чужих грехов.
       Он согнал пустые мысли, плотно прикрыл за собой дверь и пошёл восвояси. Куда конкретно, и сам не знал. Ноги шаг за шагом несли его по сельской улице. Затем он сначала ощутил спиной, а потом услышал настигающий топот кованных подков. Обернувшись назад, Николай увидел мчащегося на него, как в сабельной атаке, конного. Всадник даже не пытался обогнуть пешехода и гнал своего вороного, напрямик. Игнатов чуть успел отскочить в канаву, как тут-же утонул по пояс в придорожных лопухах. Чёрная тень шумно промелькнула мимо, обдав грязью из-под копыт и облаком пыли. Правил лошадью крепкий на вид мужик, составлявший со своей статной кобылой одно целое. Уздечку удерживал исключительно левой рукой, а правая, почему-то, безвольно развивалась на ветру флажком казацкой пики. За спину лихача был заброшен короткий карабин. Деталей Николай разглядеть не успел - наездник быстро скрылся из вида, мелькнув на прощание, словно железнодорожным фонарём, красноверхой кубанкой. «Вот, дьявол лихой. Едва не зашиб, кентавр херов!» – Игнатов со злости чуть было не саданул вдогонку из револьвера, но вовремя опомнился - вооруженный верховой мог и в обратку прислать. Разбирайся потом, кто прав, а кто виноват.
       Пятна грязи плохо счищались с пальто, моментально въелись в сукно бурыми амёбами. И без того замызганное, теперь оно и подавно стало похоже на шкуру убитой Бурёнки. Довершала картину приставшая к драпу россыпь двурогих колючек чертополоха – чернухинские бесы высадили-таки десант. Крепко выругавшись, раздосадованный Игнатов выбрался с обочины и пошёл дальше, походя сыпля адресованные никому и всему миру разом проклятия. В другом конце улицы показалась знакомая грузная фигура Кротова. Косолапой походкой он шёл в его сторону, чему Игнатов даже обрадовался. Без опытного поводыря тяжеловато выходило сориентироваться в местных проулках и коленах.
       - Вы пальто испачкали, - тактично заметил милиционер, оценивающе оглядев Николая. Тот сделал вид, что не расслышал.
       - У кого в селе кобыла вороная? Меня чуть не растоптали прямо посреди бела дня!
       Кротов подумал и отметил, что лошадь вороной масти имеется только у Донскова. Тот на ней ещё с фронта приехал - так в хозяйстве и осталась. Но по имевшимся у него сведениям, лесника сейчас в селе не должно было быть. Он двумя днями ранее уехал к себе на заимку, где, со слов дочери, и должен находиться ещё около двух недель. Выслушав Игнатова, милиционер утвердительно определил, что именно Донсков пронёсся вихрем по сельской улице. По папахе его можно узнать за версту, а правый рукав развивался на ветру от того, что руки, как таковой, не имелось - оной бывший красный командир лишился в героическом Польском походе. Единственное место, куда тот мог спешить в Чернухе - это его дом. Раз мчал, как угорелый, значит на то был резон. Опыт подсказывал, что стряслось что-то неладное и Кротов предложил поспешить к Донскову домой. Николаю ничего не оставалась, как согласиться. Тем более, к отставному краскому имелись некоторые вопросы.

11.
       Добротный пятистенок под тесовой крышей заметно выделялся на фоне остальной чернухинской архитектуры. Из всего складывалось, что ставлена изба относительно недавно, как и прилегающее к ней хозяйство: Просторный двор с двустворчатыми воротами, дощатый забор, опять же, с воротами - не хозяйство, а агитлубок. Деньги, вырученные за продажу продналога, который умыкнул Донсков в период своего непродолжительного председательства, видно пустили в дело. Единственный штрих, диссонирующий на фоне благополучия, а точнее штрихи – это грязные разводы на ещё не успевших потемнеть от времени въездных воротах. Их безуспешно пыталась отскоблить невысокая девушка. Её худенькие руки усиленно тёрли деревянную поверхность стальным скребком. Белокурая чёлка непослушно выбивалась из-под платка, и она периодически заправляла волосы обратно. Расстояние до дома было значительное, да и стояла хозяйка спиной, отчего хорошо разглядеть её не поучалось. Знавшему сельские нравы Николаю, тут же стала ясна картина произошедшего: отвергнутый дочерью Донскова ухажёр напаскудничал, измалевав створки дёгтем, чем опозорил девушку перед всей округой. По мирским меркам – позор для девицы и хозяев дома.
       Когда они с Кротовым подошли ближе, милиционер окрикнул:
       - Наталья, здравствуй, отец давно приехал?
       Девушка обернулась, вытирая тыльной стороной ладони взмокший лоб. И тут Николай узрел ангела. Кроткое создание выглядело опечаленным и смотрело на нежданных гостей покрасневшими от недавних слёз очами. Воздушной походкой небесное существо безмолвно пропарило к пришедшим, не отводя глаз:
       - Здравствуйте, Дядя Тихон. Здравствуйте, – обратился ангел уже к Игнатову.
       Вместо того, чтобы поздороваться в ответ, Николай замычал, как изумок на паперти. Силясь подобрать простые слова, стоял завороженный явлением чуда. Затем промямлил невпопад:
       - Здраствуйтесь день,.. тьфу… Здравствуйте, добрый день… - Заочно он уже приговорил чернухинских святотатцев к высшей мере революционной справедливости, а в душе возненавидел всех, кто мог словом или делом обидеть эту девушку ангельской внешности.
       - С полчаса назад тятя приехал, в конюшне он сейчас, – ответила Наталья.
       - Разговор у нас до него, – пояснил Кротов, протискиваясь во двор.
Пятясь спиной, Николай проследовал за ним, а ангел остался в пределах небесного свода, дальше обдирать дёготь с ворот.
       В незначительном отдалении на цепи около будки лежала огромная мохнатая псина. Вопреки обыкновению, она не кинулась на нежданных гостей с громким лаем. Сонно подняв голову, пёс лишь проводил их тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей и снова впал в дремоту.
       Донскова они застали возящимся вокруг лошади. Заботливо укрытая попоной антрацитовая кобылица переступала с ноги на ногу в стойле. Засучив рукав на единственной целой руке, Василий Фёдорович пучком соломы нежно обтирал лошадиный круп, шепча какие-то ласковые слова. Вороная остывала после дикого галопа. 
       - Кого черти несут? Дверь закрывайте, холод напустите, человека застудите - кобыла тоже людина! – правильно поставленным командным голосом, через плечо кинул хозяин. - А, Тихон Петрович пожаловал! Кто это с тобой, не разгляжу никак?.. Видал, что уделали недоноски ночью? На всю округу ославили, беси их в душу! Хрен с ними с воротами – отциклюю, а вот честь свою и дочкину, как отциклевать? 
       Кротов опасливо покосился на прислонённый к стене карабин:
       - Ты вот что, Фёдорыч, не горячись. Здесь по закону всё делать нужно. Охальников я этих сыщу и сам к ответственности привлеку, а до тебя дело есть: по что ты Митьке Кривоногому давеча пол рожи снёс?
       - По то и снёс! – Донсков вытер об штанину руку и приблизился к вошедшим. – Он на дочь мою руку поднять посмел и меня охаял. Нечто я от этой возгри обиду терпеть должен? – присмотревшись к Николаю, продолжил. – Это тебя я, парень, давеча чуть не зашиб? Извини, браток, не нозись на меня, сам видишь, напасть какая случилась - домой дюже торопился. Чуть Ночку не загнал. Сам-то цел?
Звучало это настолько прямодушно и примирительно, что Игнатов только пожал плечами:
       - Не сахарный - не рассыплюсь.
       - Это товарищ уполномоченный из губернского ГПУ, – представил Николая милиционер, – прибыл расследовать обстоятельства… Эээ… - Кротов не докончил реплику, так как слабо представлял истинные цели приезда чекиста.
       - Обстоятельства партийного характера, - завершил за него начатую фразу Игнатов.
       - Да-да, вот именно, партийного характера, – многозначительно повторил скороговоркой Тихон Петрович.
       - Ну, а я здесь причём? – с открытой улыбкой на лице Донсков развёл целой и ополовиненной руками. – С меня-то спрос какого характера? Или меня за Митьку Кривоногова само ОГПУ совестить удумало? Я хоть уже не партийный, но и у самого характер не медовый, как видите...
       Возникла неловкая пауза: Николай не знал, как потактичнее спровадить Кротова, чтобы остаться с Донсковым наедине, начальник милиции ломал голову, под каким предлогом распрощаться, ощущая себя лишним, а Донсков думал только о том, как бы отправить восвояси обоих и заняться своими делами. Молчание нарушила Наталья, вошедшая в конюшню:
       - Тятя, они Юзьку отравили. Он с утра хворый лежал. Я внимания поначалу не обратила, а сейчас…
       - Ещё одна напасть. Да что же за нелюди! – разразился бранью хозяин дома.
Все вышли во двор и подошли к конуре. Пёс высунул измаранный в пене язык и лежал, не подавая признаков жизни. «Сдох…» – констатировал Кротов. Обращаясь к Донскову, он указал, чтобы тот подготовил обстоятельное заявление и указал в нём тех, кто, по его мнению, причастен к произошедшему. Затем наскоро распрощался и ушёл, сославшись на неотложные дела. 
       Игнатов же остался. Уходить без ответов, на имевшиеся к хозяину вопросы, он просто так не собирался. Донсков и сам понял, что от чекиста легко отвязаться не получится. Он пригласил его в дом, а дочери велел накрывать на стол. Время давно уже перевалило за полуденный рубеж.
       Садясь за широкий стол, хозяин дома безапелляционно заявил:
       - Если ты, уполномоченный, хочешь от меня узнать что-либо, то должен со мной сперва выпить, а там я посмотрю, что ты за человек есть и стоит ли тебе доверять. Я и сам хоть не святой угодник, но за промахи свои былые расплатился сполна. Накопилось у меня столько всего, что молчать больше мочи нет. Глаза бы не глядели, а обмолвиться не с кем. Я уж и так стараюсь подальше в лес забраться от этого болота, но, сам видишь, навалилось в последние дни всякого…
       Дочь Наталья – невеста уже, а взрослые детки – большие бедки. Одна она у меня отрада - Ночка, вот. Хорошо под седлом ходи,т уверенно, но срок кобылий не вечен. Юзьку я ещё кутёнком слепым в дом принёс и в честь Пилсудского назвал - такая же морда лохматая. Жалко собаку, хороший пёс был, Наташа сама молоком и тюрей вскормила. Я его прежде с собой на заимку забирал, а тут этот охлёсток Митька Кривоногов стал к дочери клинья подбивать. Пришлось оставить сторожа, вот и доохранялся… Потравили, сволочи.
       Наталья проворно расставляла имевшиеся припасы, и Николай искренне подивился: хлеб, солёные грибы, копчёная дичина и рыба, сало, картошка, соты с янтарным мёдом и, конечно же, неизменная, уже ополовиненная четверть из прозрачного стекла. Содержимое её играло нежно-янтарным цветом, истинный мёд! Рот Игнатова непроизвольно заполнился слюной. Он и не припоминал, когда в последние время видел подобное изобилие.
       Однако, цель его визита имела мало общего с застольной тематикой. Накопились конкретные вопросы, требующие таких же внятных ответов. Выслушивать душевные излияния проворовавшегося краскома Николаю не очень хотелось. Тем более, находился он у него дома не в качестве закадычного приятеля, а как уполномоченный представитель ОГПУ, и до того, сочтёт ли Донсков его «своим в доску» или не воспримет вовсе, Игнатову дела не было: «Детей мне с этим подкулачником вместе не крестить». За спиной Николая находилась гигантская государственная машина, частью которой являлся он сам. Она не давала обратного хода, пыхтя только вперёд. Могла паровым катком пройтись по любому, на кого укажет карающий перст Партии, и праздным зевакам. 
       В то же время, что-то препятствовало Николаю раз и навсегда расставить приоритеты в предстоящей беседе, показать Донскову, чей верх. Деликатничал ни к месту, словно интеллигент вшивый. Краем сознания он догадывался, что именно присутствие хозяйской дочери мешает оторвать ему своё мягкое место от лавки, выйти вон и назначить краскому встречу, допустим, на завтра, в официальной обстановке. Вызвать того повесткой или в устной форме, и пусть попробует условия диктовать. «Какая же у папаши сиволапого дочь пава…» - мельтешение суетящейся у стола Натальи вносило только лишний сумбур. Но он гнал наваждение, заволакивал резко возникшую симпатию более вескими причинами, прятал её в тёмных закоулках своего аскетичного естества. Выпить с хозяином и подобрать к нему ключик, казалось теперь ему делом государственной важности, а остальные мерехлюндии - вон!
       Да и не походил Василий Фёдорович на человека, которому достаточно мандат с револьвером предъявить, чтобы «поплыл». Такого в наскоке нахрапом не возьмёшь. По всему видно, что не мякиш хлебный, а твёрдый и упрямый кремень. Замкнётся в себе, потом клещами правды не вытянешь. Не в Нижний же его вести на Малую Покровку? Там «медвежатники» опытные - быстро бы отмычку подобрали, не таких обламывали. А какие на то имелись законные основания, человека, в прошлом, заслуженного и амнистированного сызнова в подвал? О чём вообще мог поведать Донсков, и что ему известно о самсоновских злоключениях? Столько в этой непростой истории оказалось понапихано хитросплетений и действующих лиц, что Николай терялся, с какой стороны к ней подступиться. 
       «- Считай, что Партия дала тебе установку, Колька, – увещевал и внутренне настраивал себя Игнатов, – напейся и выуди всё! Через лафитник гранёный истину обрящешь. Покажи этому герою Первой конной, как умеют пить настоящие чекисты!» - И отбросив все терзания, под солёный груздь, не чокаясь, Николай и Донсков махнули по первой. Затем полилась ровная беседа, которой Игнатов исподволь старался задать нужное направление - не спешно, без нажимов, как учили на курсах ГПУ. А истосковавшийся у себя в лесу по людскому общению Василий Фёдорович, был только рад проницательному собеседнику.

12.
       В одиночку Донсков хмельного в рот капли не брал, хотя, для особого случая, и гнал чистейший самогон, выстаивая его на травах и дубовой щепе. В компании с понимающим человеком выпить доводилось редко, а безудержное чернухинское пьянство, граничащее с обречённостью, ему претило - не разделял вакханалий, да и отпил уже своё, судьбой отмеренное, с верхом. Жизнь складывалась так, что Василий Фёдорович из года в год всё больше чурался людей и погружал внутренний взор в себя. Подгоняемый вперёд лишь одному ему известной мечтой, пусть и безнадёжно мещанской, по крупицам сколачивал личное благополучие, не в ущерб общественным интересам. Он буквально создал собственный мир, в котором царили установленные им же правила и порядки. На лесной заимке имелась небольшая пасека, кое-какая мелкая скотина и всё, что нужно для полной гармонии, а именно: физический труд, его ощутимые результаты, тяга к этому труду и, получаемое от этих производных, удовлетворение. Имелась у него цель в жизни – обеспечить достойное будущее своей любимой и единственной дочери. Другой близкой родни у него не осталось, а дальнюю судьба раскидала кого-куда.
       До империалистической войны Донсков работал помощником уездного лесничего и в качестве егеря сопровождал приезжих господ на охотах и прочих лесных забавах. В пятнадцатом его мобилизовали в армию. На хозяйстве осталась жена с двенадцатилетним сыном и семилетняя дочурка. К седлу Василий Фёдорович был приучен с детства, поэтому определили его в кавалерию. Первое боевое крещение получил на Юго-Западном фронте в Галиции, в арьергарде прикрывая отступление русских войск. Год спустя от Луцка погнал австрияков уже в обратном направлении, за что получил медаль «За храбрость» и солдатского «Георгия». Первую русскую революцию Донсков встретил на Румынском фронте, но в июньской наступательной авантюре, инициированной правительством Керенского, участия принять не успел. Ещё в мае семнадцатого уличил момент и с группой боевых товарищей попросту дезертировал. Из дома стали доходить тревожные известия - жена с ребятишками испытывали крайнюю нужду. Какие тут атаки, коль тылы – сплошь прореха? Штык в землю! Да и воевать, по сути, уже было не за что и не за кого.
       Путь домой занял у Василия Фёдоровича почти два месяца. По возвращении, оставленное на жену хозяйство принял в полном запустении - окна заколочены, в закромах мякина. За тот год, что успел побыть дома, наспех кое-что подправил, но в августе восемнадцатого его опять мобилизовали. Теперь уже в Рабоче-крестьянскую Красную Армию. При поддержке товарищей, бывший фельдфебель получил под своё командование взвод. Так в числе красных кавалеристов и провоевал целый год, пока в декабре девятнадцатого не влился со своим эскадроном в состав только что сформированной Первой конной армии. Всю зиму конница Будённого гоняла белых по Малороссии, а к весне двадцатого добралась до Майкопа. С началом Польской компании, менее чем за два месяца, конармия совершила стремительный бросок с Северного Кавказа на Украину. Успешно развитое наступление на западном направлении, к концу лета окончилось катастрофой. Здесь судьба у комполка Донскова крутанулась резким вольтом. Изменила удача ему и тысячам его товарищей, и последовали перипетии одна за другой. В сентябре под местечком Хостином шрапнелью перебило правую руку, угодил в полевой лазарет. Обоз с раненными, в котором находился Василий Фёдорович, чудом не попал в плен к польским легионерам.
       Из армии его по ранению комиссовали и с почестями отпустили домой. Врангеля в Крыму добивали уже без участия демобилизованного краскома. Добра на войне Василий Фёдорович не нажил и возвращался в родную Чернуху практически в том же, в чём призывался, но во внутреннем кармане гимнастёрки покоился бережно завёрнутый в тряпицу орден Боевого красного знамени. Единственным его ценным приобретением стала вороная Ночка. Взял она её в качестве трофея из-под самолично срубленного в сабельном бою казака-ренегата, воевавшего на стороне противника.
Жеребью норовистость опытный лошадник быстро подладил под себя. Ночка же сослужила ему верой и правдой, вынесла обескровленного полуживого в тыл к своим.
       Врач резал в полевом госпитале сухожилия его руки, а Донсков благим матом кричал, чтобы только кобылу уберегли. Лошадку сберегли, и она довезла изнеможённого фронтовика до родного осела, где радостного тоже оказалось не много.
       За месяц до возвращения отца семейства домой, зелёные убили сына Донскова - молодого комсомольца и активиста. Убили предательски, в спину. Жену он застал изнемогающей от тифа. Выходить не сумел, отмучившись, скончалась. Всё хозяйство держалось только на рано повзрослевшей дочке Наташеньке. И накатила на Василия Фёдоровича безудержная кручина. Впору сесть на лавку, подпереть голову здоровой рукой и «Лучину» в тоске завыть. За что он боролся? За то, чтобы приехать на могилку сына посмотреть и жену схоронить? За покосившуюся без хозяина чёрную избёнку? Стоят ли все его геройства хоть одной слезинки родной дочери? Это ли «будущее светлое» за которое кровь проливал свою и чужую?
       Чуть не опустился краском Донсков на беспросветное дно. Почти с головой затянула его чернухинская трясина. Натальина заслуга в том, что не дала оскотиниться отцу. Ухватился он рукой за соломинку спасительную, она его и потащила на верх. Тело раненное, кобылка от гибели спасла, а невзгодой душу уязвлённую, дочь выходила. И, вроде как, забрезжил солнечный свет через серую пелену облаков. Всем миром избрали героя гражданской войны председателем сельсовета, но оступился он, уж больно искусителен оказался соблазн, запустить руку в народное добро. Но не для себя, для дочери старался… За две трети собранного с волости продналога, выстроил Николай Фёдорович новый дом с полным хозяйством. Как пришло время ответ держать за содеянное, выкручиваться не стал и повинился. Был властью осужден и из партии исключен, но мир его покаяние принял - мир отходчив. 
       С тех пор зарёкся Донсков на чужое добро даже косо смотреть. В двадцать третьем предложили ему стать волостным лесничим при гослесфонде, дали второй шанс. Видать, оставался ещё у фронтовика неисчерпанный кредит доверия со стороны власти, не закатилась планида - опять соломинку протянули. И уразумел он, что третий раз уже не протянут – дальше только своим умом и праведными делами. Около Пустынских озер поставил себе Донсков заимку, в которой и проводил всё время, оберегая лес от самовольных парубок и браконьерства с прочими безобразиями. За это его и возненавидели люто деревенские, за лихие годы страх потерявшие, да отвыкшие от порядка с законом.
       «Ааа, Василий Федорыч, забыл ты, как винился слёзно перед всеми?! Мы-то прегрешения твои спустили, а ты, вон каким скаредником оказался, усестом к обществу развернулся! Что же ты нынче, словно собака на сене - сам не ам - другим не дам? Убудет от леса без десятка сосёнок, или твои они, единоличные?.. Двор, видишь, покосился, венцы бы поменять!.. Может тебе барашка в бумажке надо? Так намекни! Нет? Ну так ты ещё нас попомнишь! Соберёмся, опять же, всем миром и,..» - и так далее, и тому подобное. Просьб и угроз, реальных и не очень, наслушался Донсков за два года досыта. Однако, местные его побаивались, а нрав его крутой знала вся округа. За браконьерство и прочие безобразия можно и пулю словить. Стрелял он из ружья метко и пешим, и на скаку. Несмотря на свои увечья, держал карабин на вытянутой руке, как игрушечный. Поэтому до открытых конфликтов дело никогда не доходило, а в спину палили неоднократно, но судьба миловала. Встала она, вроде, на рельсы прямые и покатилась, как дрезина, в верном направлении, знай только правь осмотрительно.    
       Дочь Донскова привыкла вести хозяйство в одиночку и поддерживала его в справном состоянии. Отец наведывался домой тройку раз в месяц - её проведать и гостинцев лесных привезти. На лето она сама к нему переезжала. В грибную и ягодную пору заготавливали припасы, рыбачили и охотились на пару. И так в этом деле Наталья преуспела, что бывалые промысловики-артельщики, частенько заезжавшие к отцу, лишь диву довались. К своим семнадцати годам она выросла завидной невестой – красивая, работящая, самостоятельная. Ни чета фёклам чернухинским и барышням кисейным. Чернухинские парни с неё глаз на сводили, но подступиться побаивались, уж больно батя её был суров на характер. Оберегал свою кровиночку от сальных взглядов и хмельных подкатов, беспутных.
       Ровно в ту пору зачесалось в мудях у деревенского охламона Митьки Кривоногова. Решил он, в пьяном угаре, перед шоблой чернухинской показать свою удаль молодецкую. Сам Митька в иерархии сельской значился не важнее коровьего шлепка, но гонора босяцкого не занимать. В бахвальстве напускном стал лихостью кичиться в женском и иных вопросах. В присутствии собутыльников и подельников Лытарёвых Никодима с Проклом, бился об заклад, что скрадёт Наташку Донскову средь бела дня и защупает, как цыплёнка.
       Весь воскресный день душа его гнилая червоточила, разъедаемая мыслями охальными и страхом перед скорым ответов за пустословие, в споре обронённое. Уже и не знал, чего бояться больше – «кулака донского» или подельщиков своих. Для пущей храбрости, залился ухарь самогоном и обрёл утраченную было решимость. Принялся рыскать по селу в поисках Натальи, но та со двора не выходила - догадывалась, чем деревенская пьянка закончиться может, хоронилась дома, от греха подальше. Не боялась, а просто брезговала грязью чернухинской. В понедельник отправилась к учительнице местной, занести взятые ранее книги, но дома ту не застала. Подалась к дому, но тут, на обратном пути, нагнал её на своей кляче Кривоногов. Только успел протянуть щупальца, намереваясь затащить девушку наверх, перевалить кулем через лошадиную холку и дать ходу - не тут-то было, выкуси! Наталья схватила за руку лапиндосника ушастого и дёрнула что есть силы. Кобыла неосёдланная, вместо уздечки верёвка льняная. Держаться Митьке не за что, он и сверзился, неуклюже, на землю, гремя маслами. Извалялся в грязи, вскочил и принялся бранить наступницу грязно, срывающимся на фальцет голоском. Ни дать, ни взять кочет общипанный. Затем исхитрился ухватить было Наталью за косу, а у той уже в руке камень придорожный припасён. Им то она и залепила ему по морде угрястой.
       Когда всё это приключилось, Василия Фёдоровича в селе, на беду, не оказалось. Он примчался уже под вечер. То ли он чутьём каким внутренним улавливал, что неладное приключилось, то ли ещё каким-то ведомым только ему хитрым способом умудрялся новости узнавать, однако, появлялся всегда вовремя и к месту. В этот раз Наталья чудом удержала отца от расправы над Кривоноговым. Зазорно кизяк придорожный топтать, да и бешеный тятька в гневе, до уголовщины недалеко за превышение. Насилу втолковала ему, что срамник за содеянное расплатился сполна.
       Не хотелось в тот вечер Донскову обратно в лес ехать, но обстоятельства того требовали. Скрепя сердцем от досады, отбыл. Оставил дочери сторожа - пса Юзефа, а сам вернулся на заимку. Уезжал с тяжёлым осадком на душе, словно предчувствовал, что этим дело не закончится, и сойдутся ещё их дорожки – мстительная зловредность Кривоногова ещё себя явит. За Митькой, кроме нанесённой обиды, и другие грехи водились, в избытке. Вся округа знала, что он с тарасихиными сыновьями браконьерил, зверя били без счёта, а мясо в кооперативы свозили, где с него колбасу крутили. Ещё в нерестовую пору неводом мелкоячеистым речушки перегораживал, нанося немалый урон рыбному хозяйству. Компания их вкупе с красносельскими матраями-артельщиками творила произвол и незаконно, без нарядов, рубила лес. Гнали его лесосплавом вниз по Серёже и Тёши до самой Оки и сбывали, мимо кассы, дельцам с товарной биржи. Знал Василий Фёдорович и об оружии, которое у кодлы этой припрятанным хоронилось по затаённым местам. Но самое опасное то, что чернухинская братия, по слухам, якшалась с недобитками бандитскими - притихшими, но являвшими время от времени свою вражью сущность. То, кто-то отраву в корм для скота коммунарам подбрасывал или дома членам партии жёг, то исподтишка стрелял в деревенских активистов. Пару лет назад под Ардатовым в соседней Глуховской волости председателю исполкома бросили в окно две гранаты. Он сам и его домашние чудом остались целы и невредимы. Ждало недобитое «зелёное подполье» момента, когда можно будет Советской власти в спину садануть из обреза или вцепиться гнилыми зубами в горло, по-волчьи, побольнее.
 
13.
       «Эх и хорош же у тебя первачок, Василий Фёдорович! Да и закуска под стать» – нахваливал уже изрядно захмелевший Николай. Донсков только скалился в ответ довольной ухмылкой. Его выпитое пробрало гораздо меньше, лишь по лицу пятна красные пошли - держался бодрячком. Меж тем разговор застольный не вязался, всё больше вокруг да около ходил. Никак не удавалось Игнатову тонко подвести собеседника к интересуемой теме.
       Давать оценки и характеристики по персоналиям Донсков избегал. С его слов выходило, что населяют Чернуху и окрестности самые, что ни на есть, обыкновенные сельские пролетарии. Кто с говнецом, кто с хитринкой, но возврата к старым порядкам не приемлет никто. Революция провела чёткую границу между прошлым и будущим. Все единодушно поддержали завтрашний день, на который теперь и уповают, стойко перенося временные тяготы. А таковых невзгод хватало с лихвой: и недороды хлеба, и нехватка рабочей скотины, и полное отсутствие побочных занятий. Никакого кустарного промысла, поставленного на широкую ногу. Немногочисленные чернухинские и окрестные мужики жили только лесозаготовкой. В начале голодных двадцатых многие работящие и хозяйственные крестьяне поразъехались кто-куда, а те, кто остался, прилежания в работе не торопились проявлять.   
       - Вот мудрая власть пролетарская ввела единый налог заместо продразвёрстки, так? – спрашивал Донсков Николая и сам отвечал: - Так! По что же, тогда местные налоги взымают в волбюджет?
       «А в какой их ещё бюджет взымать? Может предложишь в Международную организацию помощи борцам революции отправлять, в качестве взносов?» – усмехался про себя Игнатов. 
       - Страховые, там, взносы, акцизы, -  продолжал рассуждать со своей практической колокольни Донсков. - Налоговведением до бесконечности заниматься можно, а крестьянин, в большей массе своей, тёмен. Он считает, что Советская власть его нет-нет, да и обманет. От этого и к партии недоверие, у кормила стоящей. У нас в округе даже кузнецы, без которых шагу не ступить, обкладываются патентом, уравнительным сбором и госрентой. А кулачьё местное слухи распускает, мол в скором времени частную торговлю вовсе прикроют. Само же, под шумок, без патентов скупает задарма у населения зерно да кустарщину, а в городе на ярмарке сбывает и наваривается сверх меры!
       - Ты, Василий Фёдорович сам далеко не член комбеда, – заметил подвыпивший Игнатов. – Тебе-то советская власть не в тягость, случаем? Не мешает жирком обрастать?..
       Услышав это, Донсков изменился в лице. Его розовые щёки покрылись багрянцем, заходили желваки, как два вороньих крыла сошлись на переносице густые брови:
       - Вот что, гражданин дорогой, я эти слова и за обиду принять могу. Благополучие тебя моё видимое уело? Так я его этой вот - одной левой рукой сам и создал! Грешен, капитал первоначальный, как по Марксу, нечестным путём нажил, однако ж, за свои ошибки и расплатился сполна. Теперь чист перед партией и всем миром, а что касается Советской власти, то я самое, что ни на есть её рожонное дитя. Я за неё воевал и всё самое родное на её алтарь возложил. Она человеком меня сделала - личностью! Самого себя уважать заставила.
       Не знаю я, где ты в Гражданскую геройствовал, но, думается, дальше тыла не выезжал. Я же, всю Россию объехал в седле сидяче верхом. Власть рабоче-крестьянскую насаждая, от этих мест, до Дона и Кавказа. Малороссию и Польшу лошадки мои копытами вдоль и поперёк измерили. С десяток их подо мной слегло, кто от пули, кто от хворобы. Хвастаться я подвигами не привык, но за прошлое мне не стыдно. И за доблестное, и за иное, о котором не хочется вспоминать. А сейчас живу, вины и бесчестности за собой никакой не знаю!..
       Ведомо ли тебе, что такое сотня, летящая на полном галопе? Не в лихой сабельной атаке, а удирающая с позиций от неприятеля. Пылища кругом, крики отчаянные и ржание конское, впереди идущего крупа не видать. Ориентиров нет, все ломятся, как ошалелые, куда глаза глядят. Сверху тебя ещё вельможный пан с английского ероплана дождём свинцовым поливает из Гочкиса. Скосит впереди бегущих, а те, что следом, об них со всего размаху. Затем другие и другие, а он, гад, сверху ещё бомбу в эту кучу-малу…
       - Ты, краском, заслугами своими не кичись, - отвечал спокойно Николай. - Я тоже в тылу паёк не даром получал. Не известно ещё, где опаснее - под пулями деникинскими или на внутренних фронтах. Тебе проще было - есть линия фронта, за ней противник, вот и стреляй в его сторону, а он в твою. В меня же и товарищей моих, «в тылу», как ты имел неосторожность выразиться, со всех сторон стреляли, да всё больше в спину!
      До изобилия твоего мне дела нет. Хоть ты и живёшь на два дома, а я ючусь в пролетарском общежитии, другое смущает: Как вы существуете в этой топи непролазной и миритесь с ней? Советскую власть установили, а силы её я здесь не чувствую. Каждый забился в свою нору, лишь бы не тревожили. В волкоме местном чёрте что твориться - сплошная имитация деятельности и разгильдяйство.
      - Тут и до советской власти так жили, – Донсков стал понемногу отходить от обиды, - всякий сам по себе. Мужики местные всё больше политически неграмотные и уважают только силу. Поначалу в восемнадцатом в окрестностях агитаторы от эсеров воду пытались мутить, однако, не прижились они. К пришлым здесь настороженно относятся, но советскую власть приняли. А приняли потому, что власть эта – сила, хотя партийцев в Чернухе раз, два, да обчёлся - один секретарь парткома Соколов местный. Про эту возгрю - Малыгина, я не упоминаю, зазорно и имя его произносить. Правды ради скажу: подздулать в последнее время власть - увязли работнички партийные в дрягве нашей. 
       - Умами мужицкими кто же тогда заправляет? – настороженно поинтересовался Николай.
       - Здесь всяк своим разумом кормится - индивидуалисты хреновы. Сообща лишь гадить горазды да кановку лопать. И то потом передерутся все, как пращуры завещали - те, что веры старой держались и только диспуты нескончаемые вели. Рассказывают, спорили бывало так, что клочья от бород в разные стороны летели, а суть-то - яйца выеденного не стоила.      
       -  Если тут почитай все раскольники, то как же единоверческие приходы? Церкви-то, гляжу, стоят и монастырь всего пять лет назад разогнали.          
       - А что церкви? Духовенство местное для советской власти не главная помеха. Говорю же, Чернуха всегда своим умом жила. Строят храм очередной, и слава богу. Власть Советская пришла – опять же, на всё Его воля. Да и вообще, чернухинскому мужику – бог не указ. Проповедуйте, пропагандируйте, только в уклад не суйтесь.
       - Что же это за уклад такой, диковинный? Самогоном залиться по бельма и скоморохами ряженными шарахаться? Хаты жечь, друг друга мордовать, да девушек порядочных бесчестить?
       - Это ты верно подметил, про нравы местные. Я на войне от нашего безобразия порядком поотвык, но другого насмотрелся. Тебе со стороны всё простым кажется – выпивку запрети, тряпки старые пожги, попов рассели, и новая жизнь наступит? Тут глубже, в самый корень смотреть надо! Условия должна новая власть создавать, чтобы мужик местный выгоду чувствовал и на сторону власти клонился. Так он, что при царе, по святцам не просыхал, что теперь, на Первое мая пьяный вусмерть лежит, лишь бы не работать.
       - Вот ты сам, Василий Фёдорович, только что и назвал причину, по которой Ваш чернухинский пролетарий сельский возврата к прошлому не приемлет. Просто он между прошлым и настоящим никакой разницы не видит! Ему, что вчера, что сегодня – всё едино. Деревню Дристуново в Докторовку переименовали, Ссакино на Сытово поменяли, Гологузово в Черново обернули, а уклад прежний оставили, благозвучной ширмой прикрывшись. И сидят за ней, притихли тараканами – ступай восвояси со светом своим!
       - Так тебе и твоим товарищам карты в руки - стройте «светлое будущее», прорубайте бреши в ширмах! Я старый храм разрушил, а вы на его месте новый воздвигайте. Однако где они сейчас все, товарищи твои по партии? Один который день уже в Арзамасе торчит, второй – хворый, в лазарете отлёживается, а третий только и делает, что, как баба базарная, слухи по селу собирает и пасквили строчит. Комсомольцы вертеп устроили и разврат свальный чинят, остальные работнички из волкома тоже не пойми чем занимаются.
       Меня агитировать за Советскую власть не нужно, я свою работу и так справно делаю. На моём лесном участке хоть и безобразят паскудники всякие, но я сам их к ногтю приструню. От Кротова с исполнителями сельскими помощи не дождёшься, тем более. Им бы днями напролёт, на трёхрядке наяривать, да девок за бока щипать. Мужики местные смотрят на безобразия эти, да смекают. Под шумок, за взятку наряды на вырубку леса себе выправляют, вроде как, для личных нужд. С такими нуждами непомерными скоро от леса пни да валежник останутся!
       Куда ГПУ твоё смотрит? Прислали уполномоченного из Арзамаса, так я того и видел-то всего пару раз за три месяца, и то в лесу, с фуфлыгой этим Фиклетом. Клады они там, видите ли, искали. Ты, гражданин упал намоченный, попутно, со всем своим ГПУ мне спасибо сказать должен. Самсонова вашего я в лесу разыскал, причём, в таком месте, где его искать никто из чернухинских с роду бы не стал!..
Эх, коротка память народная на худое, - Донсков отпрянул от стола и подался к невысокой стопке газет, что покоились на этажерке - чуешь, что пишут? Я за известиями строго слежу, иначе одичать в нашей глуши можно, в угоду мировой буржуазии. – он настойчиво протянул издание Николаю, взгляни, мол.
       На передовице номера «Нижегородской коммуны», ещё от мая сего года, размещалось изображение агитинсталляции, символизирующей победу над буржуазной Польшей. В кузове грузовика завода «Двигатель революции» установили платформу, и труппа разыгрывала живую картинку: некий персонаж, костюмированный под всеми легко узнаваемого бывшего начальника польского государства, а ныне отставной козы барабанщика, Пилсудского, в фуражке блином, с гротескными усами из пакли, лежал придавленный огромным дизель-генератором по пье-маше, раскинув в стороны, по-жучьи, ноги и руки. «Пусть задохнутся паны советским выхлопом! Даёшь выпуск стационарного бескомпрессорного дизеля!» - гласил водружённый транспарант. Игнатов для себя ничего крамольного в ожившей карикатуре не обнаружил.
       - Забыли, как от ляхов драпали под Варшавой, забыли, - с глубоким укором и пьяным надрывом простонал больше для себя, а не собеседника Донсков. – Отшибло глумливцам память, начисто. «Взвод, Штрумкуйсь! - Пан за пана ховайсь! - Железяку на пузяку, геть», - всё бы нам шапками закидать недруга - так папах не напасёшься… Ветер сплошной в головах простоволосых у народа гуляет. Где былые герои гражданской? Троцкого отстранили, Котовского сгубили, Фрунзе зачах, уморённый… Одни малыгины да соколовы остались, гниды подзалупные…
   
14.
       Всевышний сотворил мир за шесть дней, а в седьмой почил от всех дел своих. Уподобившись Создателю, большевики, в условиях первозданного хаоса революции меньше чем за седмицу полностью установили в губернии советскую власть, начав созидать на обломках империи новый мир. Перво-наперво, советская власть метлой и штыком подвымела Губернский дом в кремле. Уже к концу ноября большевики взяли власть в свои руки в Павлове, Кулебаках, затем в Богородске, Ворсме, Городце, Выксе, других уездах и волостях. Не признавшим новую диктатуру госслужащим и земцам продемонстрировали натруженный рабоче-крестьянский кулачище, которым любого недовольного, как напаскудевшего кота, за шкирку, можно было отправить под революционный суд. Жерло информационного рупора разогнанной городской думы – «Нижегородский листок» заткнули их же скомканной газетой: «Не хотите подчиниться декрету Народных комиссаров – прикройте рты, и по домам!» Вместо позорного листка, над типографией «Губернских ведомостей» взвилось «Красное знамя».   
       Не остались в стороне и былые соратники по революционной борьбе эсеры и меньшевики: «Сохраняйте спокойствие, товарищи, и оттолкните от себя предателей рабочего класса, демократии, зовущих вас на гибель, а страну и революцию на смерть» - тиражировали недавние споборники через партийные газетёнки «Народ» и «Жизнь». Это, большевики-то предатели, свои жизни за народ готовые возложить на алтарь? Ладно бы только в газетах хаяли, так ведь «соратнички» дальше пошли – рабочих и крестьян против новой власти науськивать принялись. С таким посылом идти бок о бок с постылыми друзьями оказалось недосуг.
       Тут и там всё более отчётливо с уст стало слетать припечатывающее своей гнетущей тяжестью непривычное слово – продразвёрстка. Рабочие Петрограда, Москвы, Нижнего, да и всё население промышленных центров молодой республики, независимо от классов и сословий, были поставлены на грань выживания. Хлеб – вот то, что владело умами многомиллионной голодной страны, измученной войной и взбудораженной революцией. Ещё царское правительство, озабоченное проблемой обеспечения армии продовольствием, ввело «хлебную монополию», предусматривающую реквизицию излишков на государственные нужды. Дрожащая и безвольна рука самодержавия, передала эту эстафету Временному правительству вместе со всей полнотой власти в стране. Кадеты, меньшевики и эсеры пытались петь крестьянам красивые песни, призывая к охране завоеваний революции, спасению свободы и родины, помощи армии, но сельское ухо к таким высоким мотивам глухо: «Обеспечь меня сначала, мил человек, мануфактурой, плугами, гвоздями, чаем, наконец, а уж потом и за хлебушком приезжай! Бумажки свои обесценившиеся, с курицей общипанной, спрячь. Нужник мне ими обклеивать, что ли?»
       Взяв на себя ответственность за судьбу страны, большевики взвалили на плечи и вопрос перераспределения продовольствия. Миндальничать казалось преступным - требовалось кормить страну. И полетели по сёлам и весям продотряды, устанавливать коммунизм военными методами. Продкомиссары круто взялись за деревню, со всей революционной решимостью, порой с перегибами и произволом, но рабочим и их семьям требовалось есть, а диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства защищать от контрреволюции всеми доступными средствами.
       В самом губернском центре события разворачивались с ещё более бешеной скоростью. Народу в большевистской партии остро не хватало, а уж обличённых её доверием и успевших проявить себя в борьбе за народное дело, перечесть по пальцам. Да и сам пролетариат по своим партийным предпочтениям выглядел, как пёстрое лоскутное одеяло. Кто-то тяготел к сладкоголосым меньшевикам, кого-то прельщали эсеры, а кто и в анархисты подался. Не имелось у большевиков сил и времени в достатке на пропаганду с говорильней. Всех ценных кадров забирало бушующее революционное море, но бурная стихия колыхала, вынося на поверхность людей разного пошиба, часто откровенных шкурников и рвачей. Тех же, что могли в свои руки взять бразды власти и крепко держать винтовку, не обернув штыки вспять – единицы. От того и роптала губерния, дескать власть-то большевистская хилая. Хилая – не хилая, а других, стоять в ответе за всё происходящее в стране, не нашлось.
       С подачи Якова Воробьёва в декабре семнадцатого Игнатов и другие красногвардейцы оказались в числе бойцов Военно-революционного штаба, все силы которого бросили на защиту города. А защищать было от чего: как из худого мешка, в разные стороны из Нижнего «рассыпался» драгоценный хлеб. Еженощно шустрые гружённые сани дельцов и спекулянтов спешили проскочить мимо кордонов, вывозя ценное продовольствие. С наиболее отчаянными и горластыми особо не церемонились, остальных мешочников мелких – на принудработы. 
       К февралю зашевелились распогоненные офицеры и местные кадеты. Набирала свои обороты контрреволюция, плетя заговоры по захвату власти в городе и готовя вооружённое восстание. Бывшие «господа» прогорели на малом огрехе, когда доверили вороватым денщикам скупать военное обмундирование и амуницию для подпольного батальона. На часть выделенных средств, те гульнули, как следует, и выболтали весь план, кичась своим нелегальным статусом. Новость быстро дошла до правильного адресата и весь заговор схлопнулся в зачатке. Как оказалось, нити его тянулись далеко в Москву и заканчивались на кончиках пальцев у американского консула.
       Опутавшая Советскую республику паутина неразрешаемых напастей норовила придушить молодое государство. Стягивали по рукам и ногам обрушившаяся экономика и перевалившая все мыслимые пределы инфляция. Чтобы хоть как-то выправить положение дел, Совет народных комиссаров постановил обложить имеющие классы контрибуцией. О решении Губисполкома объявили на заседании Нижегородского биржевого комитета, члены которого недостаточно серьёзно восприняли посыл, в деньгах отказав. В ответ саботажников всем скопом посадили под арест, ежедневно выводя на принудработы по расчистке весенних улиц, на удивление ещё не приученных к подобным крутым мерам обывателей. Деньги в казну тут же потекли, изрядно пополнив худой бюджет.         
       В бурной революционной стихии Николай чувствовал себя, как рыба в воде. Советская власть выдала ему мандат с печатью и витиеватой подписью, лёгкий карабин системы Манлихера (который потом пришлось поменять на родную трёхлинейку, в виду недостатка подходящих патронов), новенький тульский наган и пару рдуловок, изготовленных там же в Туле самоварным товариществом Зиновьева. Он состоял на полном довольствии, входил в боевую группу из числа наиболее опытных товарищей и жил на казарменном положении в подвале бывшего губернаторского дома. Продпаёк свой Игнатов отдавал матери и младшей сестрёнке, без которого бы они долго не протянули, а сам питался от общего котла. Старшая сеструха к тому времени обзавелась собственной семьёй и уже нянчила детишек.
       Словарный обиход кузнецов революции пополнился массой аббревиатур, упрощавших общение, а к марту восемнадцатого всё чаще стал слышать Николай из уст товарищей сочетание согласных Ч и К. Чеканили эти литеры сознание со звуком взводимого затвора: щелчок, плавное скольжение – патрон в канале ствола. Назрела революционная необходимость создавать её и в Нижнем. Но, что за Чека такая и как её породить-вылепить из военно-революционного штаба? Какие нужные слова вложить, чтобы ожила и заработала во благо единственного хозяина – пролетариата? Никто не знал, а Воробьёв Яков знал! Семь членов коллегии, до сорока штыков боевого отряда, включая десяток комиссаров, и пошагала губернская ЧК, отчеканивая тяжёлую социалистическую поступь. Ничего не скажешь, разношёрстный состав: сметливые рабочие, опытные фронтовики, молодёжь, оружие в руках ещё не державшая. И в плане партийной принадлежности винегрет – большевики, несколько левых эсеров и беспартийные (но идейные). Игнатов же был на особом счету, не смотря на свои восемнадцать лет. Дублёный ветром свободы и с таким же ураганом в сердце, насаждать эту свободу всюду и всяк. За это и осаживали его частенько Воробьёв и Рыжов Иван, ставший к маю восемнадцатого председателем Сормовской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем:
       - Запомни, - говорили, - Коля, большевизм - это централизованная и сплочённой система, жёсткая и дисциплинированная партия. Большевизм не терпит даже самой мысли подменить диктатуру победившего в революции пролетариата лукавой «свободой» - либеральным мелкобуржуазным реформаторством, которым жонглируют перед раззявившими рты простаками эсеры или меньшевизмом, что за ширмой марксизма пытается подчинить рабочее движение интересам буржуазии. Ретивость свою направь в русло борьбы с явлениями и элементами, подтачивающими большевистскую систему, а прочее оставь, до времени, анархистам городецким, усмирять которых ты нынче и поедешь с сормовскими товарищами. Собирайся живее, Николай Андреевич…
       Пока добирались до села Городец, что на Волге, своё первое дело в составе боевой группы чекистов Игнатов живописал молодым воображением, как нечто выдающееся, достойное увековечения в революционных скрижалях. Произошло же всё смято и полорото. Балахнинские милиционеры, взятые для подмоги, окружили ночью дом, где засели анархисты, и подняли такой шум беспечной брехнёй и перекрикиванием, что разбудили обитателей, тут же открывших стрельбу из всех окон. Выстрелы с треском разорвали серую портянку опрелой ночи, заставляя Николая плашмя впечататься в грязь и пропитаться насквозь весенними соками. Беспорядочным, но плотным ответным огнём сопротивление бандитов подавили, однако драгоценный фактор неожиданности оказался утраченным, что позволило главарю выскочить на не запряжённой лошади и умчаться в мглу. Отстреливаясь, тот ещё и подстрелил одного из милиционеров, устремившегося было вдогонку.
       И начались у Игнатова нескончаемые чекистские бдения: облавы, шмоны в притонах и бывших босяцких, а нынче «пролетарских», кабаках на Милионной и Почаине, конфискация незаконного оружия и награбленных ценностей, аресты особо подозрительных фруктов и рядовых спекулянтов-мешочников. Никакого чувства социального родства с уголовным элементом и оскотинившимся отребьем Николай не испытывал, а презирал их ещё поболее, чем классово чуждый элемент. Нередко попадались и однопартийцы - любители по пьяной лавочке гульнуть с товарищеской перестрелкой или, прикрывшись чекистским мандатом, чинить произвол. С такими разговор строили особый и меры к ним применялись самые крутые. Словно молодой филин жил Игнатов, преимущественно, ночной жизнью, вылавливая с товарищами по оружию в темном лесу городских трущоб грызунов, изрядно расплодившихся в лихолетье и подтачивающих основы молодой республики. Стальным гребнем штыков, квартал за кварталом боевые отряды партии вычёсывали гнид из колтунов нижегородских улиц и кривых переулков.
       Повеяло весенним теплом, и из кремлёвского подвала губернская ЧК переехала в добротный купеческий особняк на Малой Покровской, принадлежавший ранее сбежавшему за границу Филитёру Кузнецову. Недели не прошло, как улица обезлюдела. Обыватели сторонились места, о котором тут же поползла дурная молва, причислявшая чекистам и экспроприацию – грабеж, стало быть, и душегубство непомерное, и прочие мерзости. Законопатились людишки в своих меблированных норках и только опасливо зыркали в окна сквозь заросли герани, чуть отстранив занавеску. Губернская столица погрузилась в прифронтовую суматоху во всю бушевавшей гражданской войны, а сама губерния в пучину антисоветских выступлений. 
       В апреле попытка описать церковное имущество женского Крестовоздвиженского монастыря переросла в массовую потасовку, сопряженную с жертвами. Спустя несколько дней обострились брожения в морально разложившемся Нижегородском гарнизоне, вылившиеся в масштабный митинг. Усмирить бузотёров чекисты смогли, лишь арестовав зачинщиков. А потом и самим пришлось отбиваться от погромщиков, явившихся вызволять «боевых товарищей». Помяли чекистов в той потасовке знатно, и в помещении набедокурили - стёкла побили, интерьер небогатый попортили, но пересилить, всёж-таки, не смогли. Анархиствующего зачинателя означенных событий красногвардейцы умудрились изловить, но до революционного суда «не уберегли», пристрелив при задержании. За подобный самосуд, отрицающий произвол Воробьёв, устроил ретивцам жёсткую выволочку, чтобы другим не повадно было подменять какую ни есть законность необузданными эмоциями. После прискорбных событий территорию, прилегающую к кузнецовскому особняку, куда переехала чрезвычайка со всем личным составом, оборудовали наподобие укрепрайона: в начале и в конце улицы сложили из шпал и мешков с песком бастионы-гнёзда, выставили для острастки клювы пулемётов, а трамвайные пути на ночь стали перегораживать надолбами с колючей проволокой. Сам гарнизон кардинально отфильтровали, отправив большую половину безнадёжных вояк по домам, а оставшимся придали вид более-менее регулярного войска.
       К маю, на фоне продовольственного кризиса, подогреваемые антибольшевистской пропагандой, принялись буйствовать богородские кожевенники. Оголтелая толпа учинила самосуд над представителями уездного комитета РКП, зверски забила пятерых его членов, в числе которых был и начальник местной ЧК, после чего дотла спалила здание Совета. В партийном комитете погромщики обнаружили целый арсенал оружия, разошедшийся по рукам. Кулебакские эсеры подорвали бомбой штаб красногвардейцев, убив несколько бойцов. Следом уездный съезд эсеров в Дальнем Константинове в июне принял резолюцию, которой постановил не подчиняться советской власти, отменить государственную монополию на оборот хлеба, а в качестве поддержки разогнанному Учредительному собранию, объявил всеобщую мобилизацию, обернувшуюся массовым сгоном крестьян в некое подобие отряда и пешим маршем на Нижний Новгород. Бунтарей разогнал боевой отряд чекистов, давший залп из пулемётов поверх голов. Июльское выступление крестьян в Сергачском уезде, инициированное кулаками в ответ на действия местных Комитетов бедноты, обернулось полномасштабными боевыми действиями с чекистскими отрядами. Кровь пролилась и с той, и с другой стороны.
       Тем же летом, подстрекаемые меньшевиками, рабочие нижегородских заводов ввязались в стачечную борьбу. В неспокойном Сормове бастующие перешли к откровенному саботажу, что окончательно подтолкнуло к решению перевести губернскую столицу на военное положение.
       Со всех околиц беда потянулась к республике и принялась отчаянно колотить в окна, норовя стёкла перебить. Савинковский союз эсеров и меньшевиков по «защите родины и свободы», при поддержке Добровольческой армии Юга России и местного офицерья, всколыхнул контрреволюционные массы в Верхнем Поволжье. Разразились восстания в Рыбинске и Ярославле, следом запылал мятежный Муром. С востока подпирало другое лихо: легионеры взбунтовавшегося чехословацкого корпуса в самом начале лета восемнадцатого под Самарой разгромили советские части, к июлю – августу, совместно с каппелевской Народной армией, взяли Саратов, Казань, а там недалеко и Васильсурск! Полыхающим пожаром губернию начало припекать со всех сторон.             
       Самого Николая в августе восемнадцатого командировали в заветлужские волости. Имея к своим скромным годам незаурядный опыт, он отправился помогать местным товарищам и организовывать работу в условиях вспыхнувшего восстания, поводом к которому, опять-таки, стали перегибы в реализации продовольственной политики. Там то, как раз, иллюзии Игнатова относительно одномоментного построения нового общества, окончательно развеялись. Большевистские просчёты на местах сказались на руку недоброжелателям, обделённым Советами. Не воспринял, с ходу, русский мужик революционные идеи. Хитро, с недоверчивым прищуром присматривался к новой власти, кумекал в голове свое – тёмное, единоличное. Без оглядки примыкать к большевикам не турился, крутил макушкой, «под скобку» стриженной, на эсеров и анархистов косясь. А кулугуры же северных уездов губернии – белокриницкие, поморцы, беглопоповцы ли прочие, и без того власть официальную не дюже чествовавшие и отрицавшие с ней компромисс, так и вовсе замкнулись от «бесовщины красной». Что царская власть им, с верой «лубочной», что свергнувшие её «фармазоны», что большевики, бога и вовсе отрицающие – всё от Лукавого, зла порождение: «Был де проблеск надежды обновления мира духовного для согласий старообрядческих в лице Учредительного собрания, так и тот матросы революционные разогнали, как мираж». С чего, спрашивается, вдруг, власть советскую любить, угождать ей? Полыхнул Варнавинский уезд, Урень, Ветлуга. Восстание вылилось за рамки местного значения и поставило под угрозу и без того тяжелое положение Советов на Восточном и Северном фронтах. Встал во главе бунта фронтовик – бывший подпоручик из уездного Семёнова, предпочетший службе в Красной армии глухие заволжские леса и собственноручно сколоченный белогвардейский батальон.
      Однако в ликвидации восстания Игнатов участия принять не смог по причине того, что руководство отозвало его обратно, вверив более ответственное задание, соразмерное уровню доверия и умений молодого чекиста.   

15.
       Изрядно захмелевший Николай покинул дом Донскова уже глубоко за полночь. Хозяин вызвался его проводить, но тот отмахнулся. Расставались они ни врагами, ни приятелями, каждый наедине со своими мыслями. Василий Фёдорович, вроде как, в разговоре застольном всё наболевшее вывалил в свежие уши, а у Игнатова лишь мороки от услышанного прибавилось. Ни к какому вразумительному умозаключению он после рассказанного Донсковым не пришёл.
       Выходило, что милиция вместе с деревенскими активистами искала Самсонова почти сутки. Причём лес прочёсывали совершенно в противоположном месте от того, в котором, по словам Тарасихи, нашли Самсонова. Точной информации о том, куда он с Фиклетом запропастился, ни у кого не имелось. Когда односельчане узнали, что пропойца вернулся домой один, поиски не свернули, а только усилили. Но вместо того, чтобы тут же расспросить очевидца об их с Самсоновым похождениях, решили повременить до утра. Не исключено, что Кротов и руководство волкома опасалось, ненароком, выведать с пьяных слов Фиклета что-то такое, чего лучшее было не знать. Поэтому скумекали: пусть, мол, проспится, а после того, как хмель сойдёт, и к расспросам можно приступать - по трезвости лишнего не сболтнёт. «Утро настало – Фиклета не стало», – скаламбурил не к месту Игнатов.    
       Что послужило причиной организации таких масштабных, по меркам Чернухи, поисков, тоже явственным не представлялось - мало ли куда мог отправиться уполномоченный ОГПУ? Он о своих похождениях никому, кроме начальства, отчитываться не должен. Здесь же, вся милиция и партийное руководство всполошилось. А раз нашлись причины для беспокойства, почему не сообщили губернскому руководству? На местном уровне хотели дело замять, собственными силами? Раз так - значит есть, что скрывать! «Чёрт их дери, сплошные тайны, – досадовал Николай. – Кротов-то, тихушник, про человечка, который всю суматоху заварил, даже не упомянул. Остерегается, поди? Да и вездесущий Донсков про этого «осведомителя» милицейского, как ни странно, не знает».
       Василий Фёдорович поведал, что нашёл чекиста в болотистом урочище Арбус, в которое местные селяне без нужды предпочитали не соваться. С незапамятных времён водилась за этим местом какая-то дурная слава, густо замешанная на тёмных суевериях. То ли, проклятым оно считалось, ещё со времён разорения тамошнего раскольничьего скита в восемнадцатом веке -отсюда и байки про мифических Пустынских старцев, то ли бредни чернухинских простаков уходили корнями в ещё более стародавние времена, когда здешние места густо заселяла мордва, по которой огнём и мечом прошлись нижегородские князья в четырнадцатом веке. По этому поводу упоминались уже ранее озвученные Кротовым некие Мордовские ямы. Народная молва гласила, что в этих самых «ямах», якобы, русские дружинники целыми селищами заживо сжигали непокорных инородцев. Или, наоборот, языческая мордва жгла полонённых княжеских ратников. «Сказки, понятное дело. Да и откуда бывшему краскому и леснику-затворнику Донскову знать об истинной истории родного края? Лишь из таких народных преданий, которыми любая глубинка богата».
       То же, что рассказал Василий Фёдорович про зарезанного Рясного, вызвало у Игнатова немалый интерес. Оказывается, Фёдор-то вовсе не «местный», а самый, что ни на есть, пришлый! И «пришёл» он в Чернуху из губернского центра в декабре восемнадцатого, вместе с продотрядом, да как-то в селе и прижился, отбившись от товарищей. Записался в сельский комитет бедноты, как нуждающийся в жилье пролетарий, получил от властей пустующую хибару на отшибе, и потянулись его серые хмельные будни. В делах комбеда Рясной особой ретивости не проявлял, мироедов изобличал и добро их экспроприировал неохотно, стараясь отлынивать от коллективных задач под любым маломальским предлогом. Всё больше пьянствовал, даже по чернухинским мерка, сверх меры и в окрестных лесах пропадал, в поисках сокровищ. В отличие от первого, в кладоискательстве Рясной не преуспел - тащил к себе в дом, как сорока, всякую жбонь. В селе за ним навсегда закрепилось дурацкое прозвище Фиклет и репутация чудаковатого, но безобидного выпивохи-болтуна - блаженного. Деревенские его за былое продотрядовское прошлое не третировали – «земля стоит по глупеньким», ради полоумных идиотов. Таким даже после смерти всем миром потесины собирают, чтобы домовину сбить. Поговаривали, что Рясной выходил из «образованных», но образованность эта за тяжёлые годы порастворилась в самогоне, а сам Фиклет тронулся умом. Странным казалось, что Кротов не упомянул подобные факты в разговоре с Николаем. Может просто не счёл их значимыми, или сознательно замалчивал? Игнатову в такой непростой истории всё начинало казаться подозрительным, а любая мелочь, заслуживающей внимания.
       Погружённый в хмельные раздумья, Николай и не заметил, как вместо того, чтобы идти ночевать к Кротову, прямиком шагает к дому Тарасихи. В лунном свечении уже и очертания избы стали отчётливо различимы. Что ни говори, а дом у «одинокой вдовицы» казался крепким и ухоженным. Чувствовалась, что к поддержанию его в должном порядке приложена мужская рука. Видимо великовозрастные сыновья не спешили отбиваться от мамкиной сиськи и обзаводиться собственным хозяйством.
«Что же, - решил Игнатов, - переночую у Лытарёвой. Пусть радушием и гостеприимством реабилитируется перед карающими органами, за доставленные давеча их представителю физические и душевные страдания».
       Он тихой поступью поднялся на порог и уже хотел поторобанить в дверь, как та внезапно сама распахнулась, и, прямиком в его объятья, порхнуло женское тело. Пока длилось непродолжительное замешательство, Николай самым непринуждённым образом умудрился этот стан изучающе облапить. Под ночным светом внешность дамы разглядеть оказалось затруднительным, но по тактильным ощущениям, вроде как, не молодуха, примерно средних лет, то есть в «самом соку» - где нужно мягонькая, а где нужно и сбитенькая. Всё на своих местах, как по бабьему уставу полагается. И одета не матрёшкой деревенской, больше за городскую сходит. Дама чуть слышно пискнула, как-то очень легко вывернулась из чекистских объятий, стремительным лесным ручейком обогнула Игнатова и нырнула в темноту. В глаза Николаю ударил жар и свет огонька, пробивающегося через тёмное стекло керосинки. Он заслонил лицо ладонью. За это время инкогнито женского пола шустро скрылось из вида и растворилось в чернухинской мгле.
       - Кого среди ночи нечистый несёт? – закудахтала Тарасиха, не признавшая позднего гостя. – Никак товарищ уполномоченный собственной персоной! Что же вы припозднились так? Все честные люди спят и сны седьмые видят…
       - Чего же тогда тебя, Лытарёва, гражданки бесчестные за полночь посещают? За снотворным настоем приходила? Это кто же такая?
       - Да так, свояченица, бабскими делами недужная. Подсобила ей, как могла, травами лечебными - пустое всё. Вас то ко мне, что за нужда привела?
       - Не сочти за наглость, хозяйка, дозволь-ка у тебя ещё одну ночь переквартироваться. Я в закутке прилягу, с твоего позволения, обузою не буду.
       - Разве же я откажу хорошему человеку, разве же мне в тягость общество ваше? За честь почту, представителю власти помочь и уважение оказать…
Она широко распахнула дверь, пропуская Николая во внутрь - тот шатаясь ввалился в сени, а Тарасиха проворно выскочила наружи, чуть прикрыв за собой створку. Послышалась какая-то скороговорка: «Волосень, брысь из хаты – потешайся на воле. Ау, лешук! Ау-ау!». Откуда-то издалека приглушенным эхом раздалось протяжное хохотание филина-пугача: «хаАха».
       Уже в горнице Тарасиха помогла Игнатову разоблачиться, приняв его отяжелевшее от испарины пальто:
       - На стол накрыть, не изволите ли распорядиться?
       - Нет, лишнее это, – Николай отмахнулся от её предложения.
       Когда Тарасиха готовила ему за перегородкой постель, Николай поинтересовался:
       – Скажи-ка мне, мать, отчего Чернуху вашу прозвали так?
       - От того и прозвали, что первыми здесь чернецы отцы-пустынники обосновались и скит срубили. Сначала погостьем пустынь приросла, а потом и сельцом. Вскоре чернецы подальше от сует мирских в чащу дремучую подались, а село наше так по сей день и стоит. Отцов тех святых пожгли всех ироды никоновы…   
       Николай растянулся на уже облюбованной лежанке, прикрывшись пальто. Крепкий сон никак не хотел идти, и Игнатов то проваливался в липкий омут дрёмы, то всплывал на поверхность и жадно хватал ртом воздух, слабо различая, где зыбкие края реальности, а где ночные грёзы. Атмосфера в доме Лытарёвой странно действовала на него. Казалось, что течение времени останавливало здесь свой ход. Как кузнечные меха сужались и расширялись дышащие стены запечного закутка, а окружающее пространство пульсировало в такт учащённого биения сердца, попавшего в их тиски. Опять со всей силой настигало ощущение тягостного опьянения, при котором голова, вроде, соображает, но ни один, сомкнутый пудовыми оковами, член не может пошевелиться по её команде.
       Душное и от чего-то влажное помещение наполнилось звуками закипающей воды. Словно на печи стоял огромный котёл и бурлил ведьминым зельем, вздыбливая выбегающей через края пеной чугунную, неплотно прилегающую крышку. Спёртый от ядовитого пара дух, только усиливал многоцветие проникающих в самый мозг запахов, в которых смешались и прелые лесные травы, и пыльные домотканые половики, и болотный мох из проконопаченных щелей, и печная сажа, и всякая пища, которая ранее в этом очаге готовилась, и мутный деревенский первач, и ещё чего-то такое, что раньше доводилось чуять, но не здесь... Не чернухинский привкус - привнесённый, не местный. Слишком уж приторный, Котом-баюном замурлыкивающий и погружающий всё глубже и глубже в тревожное забытье. Чересчур сладкий, настолько, что начинало мутить. Душок, утонув в облаке которого, пропахнешь до костей и хрящей, сам становясь его частью. Такая родная вонь и, одновременно, противная всей человеческой природе. Мёртвая скверна – трупная.
       Принюхавшись, Николай осознал, что исходит зараза от него самого: от одежды, от тела, от дыхания, но почему же именно сейчас и отчего так сильно? Будто труповозку штабелями закоченевших и тронутых тленом тел весь день укладывал. Несмотря на чекистскую профессию, он отродясь подобной работой не занимался - милостива судьба к нему, до последнего времени, казалась и отводила за руку, по окружной. Завсегдатаем застенок на Малой Покровке он не был, посещал их из года в год всё реже и реже, пустовали они чаще в последние годы, да и в крови неоправданной за всю службу умудрился на замараться.
       «От чего же тогда разит так, нежели чёрт я душной, двурогий? Не оттого ли что, спустившись раз в «родные» подвалы, навсегда становишься их частью, как тёсанная перегородка в плохо замытых следах человеческой ржавчины или испещрённая отметинами от пуль сводчатая кирпичная стена такого же цвета? Как младенец, теребящий беззубым ртом материнскую грудь и напившийся молока, сам им пахнет, а пожирающий изо дня в день людей - смрадит человечиной. От этого и люди шарахаются и примечают везде, что пахнешь смертью и застенком, сам того не замечая, так выходит?!
       - Врёшь, – возражал сам себе Игнатов, – не смертью пахнет, а новой жизнью, которая ценой дорогой досталась! Той, что всходы дала на пепелище, усеянного непогребёнными врагами и могилами товарищей поля боя. Не палач я, а пахарь и жнец на этой скорбной ниве! Чем от меня ещё пахнуть должно, парфюмерией французской?»               
       Назойливой мухой прицепилось и не давало Николаю развить дремотную мысль невнятное бормотание, доносящееся словно отовсюду. Опять кто-то монотонным голосом бурчал себе под нос не то молитву, не то отповедь его суждениям. Подобно ночной сиделке, чутко улавливающей неглубокий сон великовозрастного младенца, кто-то незримый ворковал замысловатую и, в то же время, простую до боли колыбельную. Женщине или мужчине принадлежит голос, понять давалось сложно. Скорее нечеловеческому существу - домовику, которым матушка в детстве страшила озорного Кольку и его старшую сестрёнку. Будто сам дом с характерным чернухинским говором увещевал незваного гостя: «Спи ужО, Коль, а не хОчешь, по штО притащился? Прикрой уши-то. Рано тябе, пОкамест, то слышать…»
       И дальше, но уже не Николаю, а кому-то постороннему, но ближе которого иных нет: «- …Бесе тЁмный, данный греховОднику Олександру Сатанаилом, привОлОчися поглумиться о рабе твоем, Ёгоже на всех тропах жизни увОдил с истиннОй пути, хранил и наставлял еси, вОззОви с нами кО Сударю ТЁмнОму: Сатанаил, вОскреси рукописание всех грехов раба ТвОего Олександра. Бесе приставленный, умножь Ёго язвы душевныЯ. Яко безутешный нетОпырь, носится душа Ёго над бездной адией, сОзерцая греси и сОблазны минувшаго пути. Да будут на земли гОрькие воспоминания о нЁм. Станаил, сего ради припомни Ёму ОгОрчённых, Обиженных и убиЁнных им. Явися Ёму Сам и вОздыбь Ёго несовершенства крылом тЁмным ТвоЁго воздаяния…»
       Сквозь это гундосое чернухинскоге жужжание пробивался подголосок - неспешный разговор двух мужчин. Голоса собеседников практически не различались, только один всё больше вопрошал, а другой, вторя ему, теми же вопросами отвечал:
       «- Что ты стурыжил с Фиклетом, что стурыжил?
       - А что я сделал с Фиклетом, что я сделал?
       - Кто хлямее варпается, ты или я?
       - А кто больше боится, я или ты?
       - Кто стивлони ему с трёбы задулил, ты или я?
       - А кто ему волосы с бороды жёг, я или ты?
       - Что раха в цыбарку скатрала?
       - А что, воровка в ведро спрятала?
       - Что кернишка в мерку керин?
       - А что пьяница в ночь пил?..»
       Создавалось впечатление, будто какой-то умалишённый ведёт диалог сам собой одновременно на тарабарском и русском языках. Игнатов грешным делом подумал: «Уж не Самсонова ли отпустили из больницы обратно к Тарасихе на побывку?» От этой мысли он пробудился, и пробуждение его уловил дом со всеми обитателями, но вида не подавал. Как родитель, игнорирующий полудремотные бдения беспокойного дитя.
       Ночной пономарь тут же умолк, а беседа стала слышна отчётливее. При этом звучность голосов плутала в потных недрах дома, долетая до слуха лишь мягким шагреневым шёпотом, хранящим в себе некую тайну. Содержание келейного разговора и суть никак не доходили до понимания Николая. Отогнав сон, он смекнул, что говорящие есть никто иные, как тарасихины сыновья – погодки. От того и голоса схожи, словно принадлежат одному человеку. Должно быть, Игнатов упустил во сне момент, когда они возвратились домой. Напрягая слух, он всё равно не мог разобрать больше половины сказанного братьями. Походило, что толкуют они между собой, как бы, на воровском офенском языке. Но феню уголовную Игнатов слышал не раз, а в речи собеседников тюремного жаргона не прослеживалось. Выходила несуразица какая-то, однако, Николая она сильно насторожила:
       - …Болезного когда в губернию свезут?
       -  Антюхой лемзи, щуплак! Ухляки и у рыма, знамо дело, есть - за щёлчой ещё один хвячий шкиль киматает, покамест. Хрутка терила, мерковать за полночь привячился. Ухлить ему наши пересуды ни к чему - всему кулу хана. Мерзюк того не сдобрит!
       -  Когда, терю, шивагу на возган свезут?
       - Да скумекал я всё, щуплавый шивар. Кетун терил, что пришлёт весточку. А тебе то к чему?
       - Хотел турыгу довершить - забот-то на швогранку! Пристрючить бы его, и с концами…
       - Тебе его косать никто не наказывал! Говорено же было, только окерить и проследить, чтобы он на Арбусе скарачунился. 
       - Кто же ведал, что тот керняк шиваргу своего в серне бросит и один к рыму привячится?
       - Стос с ним, чузовенского сдулили, и концы в дрягу - дульняк все следы кетрает.
       - А почему его тогда варгунь хруткина не взяла?
       - Такого ничем не проймёшь - ему, что не поднеси, всё дряга варгуненная. Ты пиель то куда сховал, которым гомзятину зазуфил?
       - Пиель? Никуда - при мне он всегда!
       - Сбрось его в дрягу варгунее, сермак! Дознаться могут!
       - Не варпаться, скатраю. Когда юсарки дербанить зачнём?
       - Где они пока, хрусты-то обещанные? Как хабар Мерзюк промакулит - так и раздербаним. Коржи и не вертухайся! Луфта у тебя в калгане одна.
       - То, что в коробах, куда стяшить станем? Оно же под боком нужно! Может ближе к рыму привачим?
       - Матри, Мерзюк севрает, нам за это по ельшам, да по комлюхам дякнет. Набат зачитает и враз за тем ухамлёлым, а хуже того, за Фиклетом вдогонку отправит. В селе мильтоны и чекисты как стефаниды шныряют. Если найдут – скедны наши кулы! Всему большому кулу конец!
       - Нисопа, так скатраем, что не сыщут. Покурещать с кетуном надо. Не плюкси, докряет ещё наш смунь! «Шиварги» сполна насвербаются, накерятся соплями матрыми. Всех перечекмонем, лассо не покажется!..
В этот момент Николай неосторожно заскрипел лавкой, переваливаясь с отёкшего бока на другой.
       - Тихо, ширша зачунилась, никак кимский сошёл, – зашипел один из братьев. -  Держи лемиз на замке, кончай возган!
       - Сам свой лемиз прикуси… * 
       Николай принялся осторожно вытаскивать из-под подушки наган, чтобы выскочить из-за печки и разом всю вражью шайку-лейку прихлопнуть на месте. Сердцем чуял - недоброе замышляет контра деревенская. Хотел было свесить ноги с лежанки, но они его не слушались. И тело какая-то неведомая сила словно вдавила в постель, не отпуская: «ГОвОрят же тЯбе, спи, нЯпутЁвый, за первосОнком крепкий сон пОжалует…» Он посмотрел на руку и оказалось, что вместо оружия сжимает замызганный лапоть, топорщащийся в разные стороны берестой. Бородой домовика свисала с отопка прицепившаяся лыковая мотня. Он пульсировал, отдаваясь неживым холодом, а потом приглушённо и окающе захихикал. Да так неожиданно, что Николай в испуге разжал пальцы, выронив его. Смех стремительно переместился в дальний уголок, за матицу. Тут Игнатов проснулся по-настоящему, шумно хватая ртом липкий воздух. С лица словно пыльную, пропахшую немытым телом, власяницу сдёрнули.
Когда он в кромешной темноте на затёкших ногах, кое-как, выбрался из запечной комнатёнки, общая горница уже оказалась пустой. На столе в плошке торчала непогашенная свеча, а вокруг ни души. Почему-то свечу воткнули в застывшую лужицу узким концом, а подожгли с широкого. Её зеленоватый воск чуть слышно потрескивал от пламени, и свет он него кидал на стены пляшущие болотные тени. По всему складывалось, что и не беседовал несколькими минутами ранее никто при её свете. Тарасихиных сыновей не было в помине, а сама хозяйка мерно похрапывала за занавеской, в бабской.
       «Какое преступное расточительство - по ночам свечи жечь,» - промелькнула, спросонья, в голове мысль. Николай уже решил, что услышанное приснилось, как заметил блёклое отражение и игру подрагивающего огонька на поверхности чего-то такого, что не часто подметишь в крестьянской избе. Сначала принял это за до блеска отполированные шляпки гвоздей, которыми приколочены доски столешницы. Подошёл поближе, пригляделся, недоверчиво протянул руку и потрогал шляпки пальцем - те от прикосновений передвинулись в сторону. Он взял одну из диковинок и поднёс к свету, чтобы рассмотреть получше. Ещё не полностью послушные пальцы подцепили невиданную доселе монетку из белого металла с неровно округлёнными краями и пропечатанными по обеим сторонам витиеватыми символами, похожими на арабские. Вторая чуть отличалась от неё формой чеканки, но во всём остальном словно родная сестрица. Забирать себе находку Николай не решился - в крестьянском хозяйстве каждая копейка на счету.
       В конец отрезвев от ночного видения, он задул свечу, вернулся за печку, опустился на лежанку и откинул подушку. В темноте рукой нащупал кожаный кофр с револьвером, который покоился на прежнем месте. Никакого старого лаптя рядом и в помине не было. Кругом царила кромешная тишина, нарушаемая чуть слышным сопением хозяйки дома и мерным ходом механизма настенных часов. Слова прислышавшегося разговора как-то сами собой выветрились вместе с остатками сна, но два так и крутились в голове, не давая покоя. Игнатов открыл планшет и вытащил блокнот. На ощупь, размашисто нацарапал карандашом: «мерзюк», «кетун». Сетуя на то, что в последнее время его фантазия не на шутку разыгралась, он прилёг и тут же провалился в глубокий сон. Стоило ему уснуть, как две тени осторожно поднялись из-за стола и подались к выходу, чуть ступая по рассохшимся половицам. Также бесшумно они приотворили входную дверь и юркнули в проём, растворившись в ночной изморози вместе с живым теплом натопленной избы.      
       Проспал Николай, по собственным ощущениям, непривычно долго. Даже в дневное время в его запечном закутке царил полумрак. Единственным источником света выступали лишь вялые лучики солнца, пробивающиеся через занавеску, прикрывавшую проход в комнатёнку, и огонёк лампадки под неким строгим образом, черты которого скрывал непроницаемый слой копоти.
       После утреннего туалета, плохо соображающий от тревожной ночи и позднего пробуждения, Игнатов протянул суетящейся у печи Тарасихе сидор с продпайком:   
- Возьми, Прасковья Батьковна, распорядись по-хозяйски. Я поживу у тебя какое-то время, если возражений не имеется. Осмотреться мне получше в вашей Чернухе нужно.
       Для него самого стало неожиданностью, с какой лёгкостью он пришёл к мысли квартировать угол, всё же, у Лытарёвой, вопреки предостережениям Кротова. Было в её доме нечто омерзительно-притягательное, не поддающееся разумному объяснению, как в непманском притоне, что разгонять явился, но покидать который не хочется.
Тарасиха такой посыл нового жильца восприняла совершенно обыденно, пожала плечами и продолжила свои будничные хлопоты по дому:
       - По мне, так и оставайся. Как я могу представителю власти противиться? Сыны мои - взрослые уже, навещают не часто, всё больше трудятся. Да если и явятся - помехой не будут. Покойному Александру Ильичу, царствие ему небесное, не были и вам не будут…
       - Постой, мать, это какому покойному Александру Ильичу? – насторожился Игнатов, у которого от слов Тарасихи сонливость, как рукой сняло, а по спине пробежал неприятный холодок.
       - Товарища вашего - уполномоченного, который нынче ночью в лазарете к Господу отошёл.
       - Это, как же… - не договорив, Николай выскочил в сени и припустил прямиком в сельскую больницу.
       - А вот так же! Совесть кровопивеца извела - он от тоски и представился. И тебе, аспид, туда прямая дорога уготована… – чуть слышно, не спуская прискорбной гримасы с лица, прошипела вслед хозяйка дома.

16.
       Наяву ежедневные блуждания Игнатова по Чернухе выглядели ещё более бессмысленнее, чем в привидевшемся давеча похмельном кошмаре. Как и предрекал во сне убиенный им козлище, на четвёртый день пребывания в селе Николай, словно деревенский олух, только и делал, что хаотично слонялся от места к месту, силясь найти хоть какую-нибудь зацепку в непростом деле Самсонова. По нелепию своему, действия эти больше напоминали тщетные попытки брошенного на произвол судьбы слепого щенка найти мамкину сиську. И встреча в волкоме с Малыгиным, и хмельные пересуды с Донсковым прибавили мороки, ни на пядь не приближая к истине. Да и никакого мало-мальски последовательного плана мероприятий для себя он не составил - вместо проведения расследования по всей форме, бродил из хаты в хату. Фактуры это не прибавляло, а обрывочные сведения о Самсонове, требовали самой тщательной и вдумчивой проверки. Но пока, собственно, и проверять их было не через кого. По необъяснимой причине, все собеседники, с которыми доводилось за последние дни общаться, вызывали у Игнатова недоверие. И он для них оставался чужаком, ввергнувшимся в спокойное сонное болотце и нагнавшим мути со дна.
       Вот и сейчас, направляясь в покойницкую местной больницы, чтобы воочию убедиться в смерти товарища, он мало надеялся на то, что факт лицезрения уже остывшего тела может пролить свет на недавние события: доктор, как обычно, на понятной только ему медицинской терминологии объяснит возможную причину, советующую справку о смерти выдаст и точка - лишь бы отвязались от него и не допекали иезуитскими расспросами. Ни тебе версий, ни тебе догадок, всё по-канцелярски сухо и безапелляционно.   
       Внутренне Николай поражался, как легко он принял весть о кончине Самсонова и быстро успел с ней свыкнуться. Прозвучавшее от Тарасихи известие, скорее, ошарашило его, но нисколько не опечалило. Всё же тихая и скорая смерть для боевого соратника, наверное, оказалась предпочтительнее унизительному содержанию в лечебнице для душевнобольных. Пусть упокоился он от болезни, а не погиб геройски от вражьей пули, пусть гроб с его телом не обставят кумачом и еловыми венками, а сами похороны будут лишены громких речей и залпов салюта, но останется Самсонов Александр Ильич в памяти товарищей настоящим пламенным большевиком, чекистом, погибшим на боевом посту, а не угасшим в «жёлтом доме» безумцем.
       Как Николай и предполагал, в больнице никакого аврала не наблюдалось. Санитарка провела его в покойницкую и удалилась, не став докучать присутствием. В холодной к телу Рясного прибавилось ещё одно. Теперь оно покоилось рядом, прикрытое вовсе не цвета пролетарской крови знаменем, а застиранным, с покойницкими пятнами, несвежим полотнищем.
       «Вот и справил себе Сашка последнюю рубаху,» - подумал Игнатов.
Тела погибших в пьяной поножовщине мужиков, очевидно, забрали родственники убитых, поэтому Николай остался наедине только с Самсоновым и с его таким же молчаливым и холодным подручным. «От этих теперь точно правды не добьёшься,» - с прискорбием отметил он, приподняв покрывало с лица Самсонова. Внешний вид и выражение лица товарища мало отличались от того, какими Николай видел в последний раз. На нем и на живом-то уже лежала чуть уловимая печать обречённости, которую сложно было подметить визуально. Она чувствовалась раньше на уровне интуиции, а теперь стала открыта взору, растекшимся по заострённым чертам бледным свечным воском.
       Тишину в покойницкой неожиданно нарушил Федотов, невесть как, сумевший беззвучно появиться за спиной у Игнатова:
       - Перед вами, молодой человек, результат нервного переутомления - истрёпанная в юности психика даёт о себе знать в зрелом возрасте. Отсюда упадочные настроения, неверие в торжество революции, нежелание работать и даже жить. Не зря в народе говорят: «Помер от тоски». Я хоть и специализируюсь в области физиологии, а не психики, но на примере вашего товарища готов констатировать торжество народной мудрости. Для такой скоропостижной кончины я ни каких оснований не наблюдал, а она, однако ж… Руководство волкома я уже известил. Они обязались взять на себя все хлопоты. По вашему же ведомству, будьте любезны известить собственное начальство самолично.
       - Это уж непременно, - сухо констатировал Николай, - но прежде, хотелось бы знать, кто обнаружил Самсонова мёртвым?         
       Александру Викентьевич явно пришелся не по нраву такой вопрос. По всему походило, что он вызвал в нём некое замешательство, хотя, учитывая сложившиеся обстоятельства, по сути, он казался самый, что ни на есть, закономерный. Доктор помялся и сообщил, что ранним утром мёртвым Самсонова обнаружила медицинская сестра, которая на общественных началах помогает Федотову в волостной больнице.
Фамилию сиделки тоже пришлось словно клещами вытягивать. Когда же, наконец, Николай услышал её, то пришёл в крайнее удивление. Оказалось, что ею является местная учительница волостной школы первой ступени Верхоглядова. Со слов Федотова, помимо социального воспитания сельской детворы, Мария Львовна принимала самое живое участие в краснокрестной работе и являлась активисткой местной ячейки Советского Красного Креста.
       Всё бы ничего, если бы раньше Игнатову уже не встречалась эта фамилия. В странном донесении Самсонова, которое Николай читал перед отправкой в Чернуху, Верхоглядова упоминалась в качестве несостоявшейся «жертвы чернухинской трясины». Учителку де удалось «высвободить из её липких объятий», и сам собой напрашивался вопрос: уж не стараниями ли Самсонова она была спасена? По этому поводу намёки Малыгина на некое любовное влечение Самсонова к даме «в самом женском соку», приобретали вполне отчётливые формы. Вместе с тем, услышанная от Федотова характеристика Верхоглядовой, как активистки и общественницы, никак не соответствовала той, что дал в конфиденциальной беседе зампредседателя волкома. Совсем не монашеское поведение - детишек учить и бороться за санитарную гигиену на селе.
       Тем страннее Николаю теперь казалось нежелание доктора озвучить причастность Верхоглядовой к событиям, сопутствующим смерти Самсонова. Кто же ещё будет осуществлять уход за больными, как не крастнокрестники, если в больнице острая нехватка штатного персонала?! Выходило, что Федотов пытался выгородить её, не желая навлечь на женщину лишние подозрения?
       Мысленно Игнатов поставил зарубку, что с учительницей этой необходимо встретиться лично, причём в самое ближайшее время. Но перед Федотовым остро возникший интерес к Верхоглядовой демонстрировать не следовало, а то могло делу навредить, ненароком. Разговор пришлось свернуть в иное русло, вопреки внутреннему состоянию, переполняемому озабоченностью обстоятельствами смерти товарища:
       - Какими дорогами вас, Александр Викентьевич, в Чернуху-то занесло? С такими заслугами перед советской медициной, вам самое место в Москве - где-нибудь в профильном комиссариате, поближе к Семашко.
       - Не уверен я, молодой человек, что Николай Александрович желал бы видеть меня в своём окружении. В ином случае, быть бы мне не в Чернухе, а, как вы выразились, при наркоме здравоохранения. Впрочем, за то, что именно мне поручили такую ответственную задачу, как становление медицины в масштабах целой волости, я ему только благодарен. Видите ли, я уже без малого полвека являюсь практикующим врачом. Если здраво оценивать собственные силы, компетенция моя, как хозяйственника, ограничивается Чернухой и окрестностями. Но, поверьте, забот хватает и здесь, да и энергия уже не та. Мессианством я не болен и неприподъёмные сверхзадачи возлагать на себя не готов. Да и, признаться, несколько разные у нас с Николаем Александровичем политические воззрения. Держать поблизости от себя политического оппонента, особенно после Московских событий в июле восемнадцатого, было бы верхом безрассудства. Уверен, вы уже имели возможность навести справки и знаете, что октябрьский переворот я встретил в числе активных сторонников партии эсеров. Её левого течения, естественно. Идею насильственного захвата власти большевиками и узурпацию я не раздел, да политика всегда оставалась для меня на вторых ролях. Моё истинное призвание – лечить людей. Именно поэтому, будучи в Иркутске в декабре семнадцатого, в самый разгар кровопролитных столкновений между большевиками и социалистами-революционерами, медицинскую помощь пострадавшим я оказывал, независимо от партийной принадлежности, как и после, на протяжении всей войны.
       Как бы вам подоходчивее объяснить?.. Я никогда не поддерживал вооружённой борьбы во всех её проявлениях, а с годами окончательно убедился, что эволюция и человеческая физиология – это единственные движимые факторы, которым подвластно всё сущее. И как ни проливай кровь, во имя самых, что ни на есть гуманистических идей, эволюция, в конечном итоге, всё расставит на свои места. При этом, человеческая физиология, порой, способна вывернуть наизнанку любую филантропическую идею. В борьбе с эволюцией я бессилен, а вот частичная коррекция физиологии мне подвластна. У физически здорового человека и помыслы здравые, не находите?
       - Александр Викентьевич, мне докладывали про вашу былую приверженность к эсерам, но сейчас это к делу не имеет отношения. Говорили, что вам довелось побывать в застенках колчаковских. При каких же обстоятельства вы туда угодили?
       - Ну от общения непосредственно с колчаковской контрразведкой меня судьба отвела. Не довелось мне общаться с этими выродками племени людского, как и в ваших подвалах гостить, иначе со мной бы вы сейчас не разговаривали. Вот в плену у белочехов побывать пришлось, к счастью, непродолжительное время. Попал я туда, когда власть в Перми перешла в руки белых, а основные силы красных в спешке оставили город. Как ни странно, благодаря проявленной гуманности со стороны командующего белыми войсками Пепеляева, меня и ещё почти двадцать тысяч пленных красноармейцев, просто распустили по домам. Под честное слово, что воевать больше не будем. Поверьте, редкий по тем людоедским временам акт милосердия! Сейчас, в эпоху всеобщего отупения и усталости, о милосердии, не важно с чьей стороны она исходила, не принято вспоминать. После всех революций и войн всегда наступает время тотального отупения и усталости - ремиссия, если хотите, не означающая полного выздоровления.  Коллективное сознание впадает в дремоту, а общественная физиология копит силы для очередного всплеска болезненной активности. В относительно травоядное время живём, вспоминать его ещё будем добрым словом, поверьте…
       «- Травоядное! – размышлял про себя Игнатов. – Ничего себе, травоядное. Контра затаившаяся и сволочь непмановская травку мирно пощипывают и силы в руках копят, чтобы нож воткнуть в спину завоеваний революционных. Только и ждут, наступления благодатного времени… Ничего, найдётся и покрепче рука, что нож этот выбьет из лап...» - Хорошо рассуждаете! Что ж, с позиции прожитых лет и личной отстранённости от классовой борьбы, вам это легко даётся. Но уместно ли сейчас о милосердии говорить? Не ваши ли единомышленники начинали с бомб, а закончили массовыми казнями политически-неугодных? Могу напомнить, как в Самаре в восемнадцатом моих товарищей в реке топили, да и другие воспоминания ещё свежи.
       - Что верно, то верно, эсеры не гнушались актов индивидуального террора. И, как вы точно подметили, по партийному признаку подвергали оппонентов гонениям. Зато вы - большевики, подошли к делу с размахом. Вы свою ненависть измеряете в классовых масштабах, не знающих государственных границ и континентов. Я повторюсь, политика и её прискорбные порождения меня давно уже не трогают, не намерен искать истину в партийных лозунгах и суждениях. Медицина не может состоять на службе у гегемона, она должна быть вне классовой борьбы и служить гуманистическим идеалам. Вы, молодой человек, слишком полярны в суждениях. Жизнь состоит не из одних большевиков и эсеров, хорошего и плохого, чёрного и белого. У неё богатая палитра полутонов, которые и делают её выпуклой и насыщенной.
       «- Среди полутонов хамелеоны и приспособленцы очень хорошо маскируются,» - подумал Николай».  - Говорите, что политика для вас на второстепенном месте, а воевали вы, всё ж таки, за красных, а не наоборот, как многие эсеры, - попытался он немного сменить тон беседы.
       - Это всё по той причине, Николай Андреевич, что мобилизовали меня прежде в красную армию, а не наоборот. Метаться же из лагеря в лагерь претило убеждениям и казалось зазорным. Да и какой смысл? И здесь, и там я всё равно бы исполнял исключительно свои прямые обязанности, предписанные призванием и профессией - лечил бы и спасал людей от смерти. Искренне благодарен советской власти за то, что она предоставила мне сейчас такую почётную возможность.
       - Выходит, пять лет вы уже живёте и трудитесь в Чернухе? Как вам местное население, ну в плане физиологии? Моё мнение, что хромает она у них. И помянутая вами эволюция отдохнуть здесь присела, если вообще не вспять подалась.
       - Общая картина в Чернухе мало отличается от той, что в уезде и губернии, в целом. Местное население, а особенно молодёжь, действительно подвержены губительным наклонностям. Эта особенность свойственна любому обществу, находящемуся на переходном этапе. Революционные потрясения и война отгремели, впереди торжество коммунистической идеи - к этой идее общество движется, но как двигаться правильно – бочком, вспять рачком, вприпрыжку, ещё ни один теоретик толком не сформулировал. В Москве всё больше заняты внутрипартийной борьбой, а на местах - торжество разнузданной человеческой натуры, что тоже своеобразный этап эволюции.
       Поверьте, мне действительно хотелось бы с вами подискутировать и дальше, вижу в вас эту неутолённую жажду, но необходимо работать - в приёмной уже не протолкнуться от посетителей. Кстати, там и Тихон Петрович подошёл, - Федотов кивком головы указал на прихожую. – Наверняка, он составит вам компанию и окажет посильную помощь - наш главмилиционер очень любит порассуждать…
       Пока Игнатов беседовал с Федотовым, в больницу действительно явился Кротов, и теперь с пристрастием расспрашивал о чем-то бабу с парнем, которому несколькими днями ранее Донсков расквасил сусала. Голову пострадавшего плотно укутали бинтами, от чего походила она на вилок белокочанной капусты. Из-за перевязки выражения его физиономии чётно не очерчивались. Тот только тряс кочаном в знак отрицания, на обращённые к нему вопросы милиционера. Кротов же настойчиво пытался добиться от матери с сыном пересказа истинных обстоятельств, при которых были получены увечья. Видно ничего не допытавшись, он рубяще махнул рукой в их строну и обратился к Игнатову:
       - Что ты поделаешь, Николай Андреевич, молчат и упираются, словно ничего и не произошло. Претензии к Донскову заявлять отказываются. В обратку от своих давешних слов идут, будто я без них не знаю, как на самом деле всё обстояло. Ведь это Наталья Донскова Митьке внешность подретушировала, когда тот к ней с непотребными намереньями полез. Василий Фёдорович, понятное дело, на себя её вину взял, чтобы дочь выгородить. Дело-то вспять против самого Кривоногова оборачивается, вот они с матерью и запираются!
       - Тебе, Тихон Петрович, до всех этих частностей какая печаль? За дело ведь получил гундос, а не за глаза красивые и классовую принадлежность! По мне, кто и как его отоварил – не суть… - после услышанного, Николаю захотелось самому подойти к Митьке и, как следует, ещё пару раз с силой приложить о бревенчатую перегородку.
       Перебарывая нахлынувший приступ ярости, он попросил Кротова присмотреть за приготовлениями к отправке в Арзамас тела Самсонова, а сам поспешил в волком, чтобы связаться по телефону с губотделом и доложить о чрезвычайном происшествии. Уже находясь в дверях, он резко развернулся - вспомнил, что не давало ему покоя всю ночь и утро, и как-то само-собой выветрилось из памяти, после известия о смерти Самсонова. Николай обернулся к Кротову, на ходу заглядывая в свой рабочий блокнот:
- Тихон Петрович, не припомните ли вы кого-нибудь из местных, с фамилиями Кетун или Мерзюк? Может малороссы из приезжих?
- Где вы такие фамилии могли в Чернухе слышать? – несколько озадаченно поинтересовался Кротов.
- Да хоть бы и во сне, - отшутился Николай. 
- Это, товарищ Игнатов, не фамилии. Сказанное вами, больше смахивает на расхожие выражения из матрайской иноязи. Мне уже доводилось не раз слышать подобные словечки от местных лесорубов. Матраи к нам приехали лет пять назад целой артелью, а сейчас на лесозаготовке работают в урочище за Пустынскими озёрами. Кетун, по-ихнему, «старик» значит, а мерзюк – что-то типа бригадира или хозяина. Они сыздавна на своей абракадабре общаются, чтобы посторонние в их дела нос не совали.
- Матраи - это малый народ какой-то? Я от вас уже слышал про них раньше.
- Нет, что вы! – махнул он рукой. - Самые что ни на есть русские, только живут обособленно в Красном селе под Арзамасом. Ещё до революции у них шерстобитные мануфактуры и красильни стояли, а сейчас, в основном, отхожим и кустарным промыслом держатся – плотничают да лес, вон, у нас валят. Придумали в незапамятные времена собственный язык, чтобы делишки тёмные обстряпывать сподручнее. Тогда же их и матраями прозвали, так и кличут до сих пор.

17.      
       Еще издали, на подходе к зданию волостного исполнительного комитета, Николай заметил крепкие колесни и двоих кряжистых мужиков, поджидавших у крыльца. При его приближении ходоки прекратили острую перебранку и притихли. Игнатов поднялся по ступенькам, подёргал хлипкую ручку и стукнулся в дверь - она оказалась закрытой. Висящий на засове пудовый замок, он, почему-то, сразу не приметил.
       «Где начальство?» - обратился он к мужикам. Те неопределённо буркнули себе под нос, через густые навощённые, бороды, словно мусоли сплюнули, и нарочито отвернулись. Исходил от мужиков запах живицы и костра, который чувствовался на расстоянии и без ошибки выдавал их повседневное занятие. Игнатов смекнул, что артельщики непременно дожидаются кого-то подле волкома, а не в праздности присели отдохнуть, на солнышке ноябрьском погреться. Он облокотился на периллы и решил тоже немножко подождать. Как в рот воды набрав, мужики при нём больше не проронили ни слова. С важным видом матраи подались к телеге и завалились на неё полубоком. Пока Николай сворачивал самокрутку и закуривал, из соседнего проулка вывернул ещё один тип, верхом на лошади. За ним учащённым шагом поспевал Малыгин. Завидев Игнатова, тот хотел немедленно ретироваться, но только неловко заметался из стороны в сторону. Поворачивать вспять было поздно, и Малыгин обречённо поплёлся дальше, как на заклание.
       - Матрий, мерзюк ерцает. Небось, черкаснику заначку дякнул за турыгу, - кивнул головой в сторону верхового один из лесорубов.
       - Тьфу, шкиль скаредный, - зло прошипел второй, смачно сплюнув.** 
       Поравнявшись с телегой, тот, что ехал верхом, перекинулся вопросительным взглядом с артельщиками. В ответ они лишь плечами пожали, вроде, как не при делах – трётся и трется, мол, какой-то пришлый у волкома. 
       Третий существенно отличался от своих товарищей: в седле держался уверенно, с эдакой осанкой, не свойственной крестьянам и простому люду, через ухоженную бороду просматривались благородные черты лица, хоть и изрядно пожёванные жизнью. Возраст седока не поддавался точному определению. Навскидку ему можно было дать и сорок, и пятьдесят с небольшим. Цепким взглядом он, словно карася на крючок, подсёк Игнатова, как бы, оценивая дальнейшие свои действия. Николай взгляда не отвёл и тоже, с интересом, рассматривал его. «Не иначе, из бывших», - определил он.
       Верховой продолжал бурить уполномоченного взглядом, то ли силясь припомнить былую встречу, то ли ища случайное сходство с давним нечаянным знакомцем. Настойчиво вглядывался ему в глаза и Николая, вороша давно остывшие уголья потухших воспоминаний. Игнатову, на мгновение, и самому показалось, что случайно встреченного путника ему уже доводилось видеть ранее, но при каких обстоятельствах – убей, не вспомнишь. От накатившего дежавю закралось чувство тревоги. Не страха, а именно тревоги, заставлявшей подсобраться и задействовать профессиональные инстинкты. Он привык, что, обычно, после таких игр в гляделки оппонент может запросто выхватить из кармана наган и открыть стрельбу. И нынешняя ситуация тем была тревожнее, что складывалась она явно не в сторону уполномоченного - кобура с револьвером болталась у него на поясе, под застёгнутым наглухо пальто. Поди, доберись до неё - десять раз укокошат. Мужик же, вальяжным и, в то же время, властным движением кивнул товарищам и проехал себе дальше, не останавливаясь. Те спешно запрыгнули на подводу, подстегнули вожжи и тронулись следом.
       Лесорубы уже скрылись из вида, а Матыгин так и продолжал стоять ни жив, ни мёртв, не осмеливаясь заговорить с Игнатовым. На левой щеке у зампредседателя проступали успевшие подсохнуть царапины - обычно такие оставляют вздорные девки в приступах ярости. Малыгин в смущении отворачивался, чтобы следы побоев выглядели менее явственными. Николай взял инициативу в своим руки, прервав затянувшееся молчание:
       - На дом работу берёте?
       - Нет, что вы! Они председателя искали, а я только проводить вызвался. О чём они раньше с Небосем договаривались, мне не известно, честное большевистское! – Малыгин сделал такой жест рукой, словно хотел перекреститься, в доказательство своей искренности.
       - Никак Небось оклемался после болезни?
       - Товарищ председатель ещё не совсем в презентабельном виде находятся…
       - Малыгин, это и есть артельщики из-под Арзамаса? Кто у них старший, уж больно личность интересная?!
       - Не готов ответить, товарищ Игнатов. Сам лично вижу его сегодня первый раз в жизни, Христом бо… виноват. Он, вроде как, не из матраев будет, да и, к тому же, немой, одними жестами и записками изъясняется.
       - Откуда тогда знаете, что записками изъясняется?
       - Он Небосю целое послание в пол-листа нацарапал, как добудиться не смог.
       - Ясно всё с вами... Это им Небось наряды на вырубку леса выписывал, лесоартели «Красный мурат?»
       - Они самые! Вы уже и про вырубку…
       - Почему «мурат»?
       - Мурат – это значит «лес» на местном говоре - «Красный лес»! Сами красносельские – так и лес у них красный, - захихикал зампредседателя.
       - У нас всё, что ладное - красное, Малыгин. И власть пролетарская – красная, а вы её, своими носами пропитыми, лишь дискредитируете перед населением. Следовало бы твоего Небося за шкирку встряхнуть, как следует, за то, что развёл богадельню в волости! Ты же коммунист, Малыгин! Куда вы с секретарём исполкома смотрели? Кстати, где Соколов ваш, тоже порхает где-то Ясным соколом? Целого уполномоченного чернухой своей проклятой сгубили. Не уберегли Самсонова – скончался сегодня ночью в больничной палате!
       - Про товарища Самсонова я уже слышал, - физиономия Малыгина приняла скорбный вид, - а товарищ секретарь ещё не возвращался, но вчера звонил. Известил, что в Арзамасе, прихворнул немного.
       - Не исполнительный комитет, а какая-то инвалидная команда – умом увечные и хворые! Отпирай контору, мне с губернией связаться нужно. Связь-то хоть работает, или тоже «болеет»?
       Телефонная связь работала. Губотделе выслушали несколько сбивчивый доклад Игнатова. От нахлынувшей тревоги Николай действительно в нём прыгал с обстоятельств обнаружения Самсонова в лесу, на убийство Рясного, потом, не к месту, вставил про повсеместное пьянство и ненадлежащим образом поставленную работу волостных исполнительных органов, не забыл упомянуть про деревенские байки и незаконные парубки леса. На другом конце провода посетовали на нестройность в изложении фактов и то, что, скорее всего, это является результатом невозможности охватить всё произошедшее чекистским пониманием Игнатова. Пожурили, мол, вместо того, чтобы расследование обстоятельств смерти коллеги проводить с должным большевистским пристрастием, он досужие россказни транслирует губернскому руководству. Намекнули даже, не оступился ли Игнатов сам, поддавшись искушению гульнуть в дали от начальства и повторить печальный опыт своего предшественника - у кого разум замутнён, тот и мысли излагает не стройно. Николай на это гневно выругался вполголоса и попросил, чтобы учетно-статистическом отделе ему навели справки про Лыкова Егора Назаровича - уроженца деревни Меньщиково, отбывавшего в Нижнем наказание на исправработах летом-осенью восемнадцатого, а также Рясного Фёдора Степановича. Ни дат рождения, ни более точных данных у Николая не нашлось.
       На другом конце провода обязались помочь, а в адрес волисполкома обещали направить указание об оказании уполномоченному содействия в бытовом плане и выделении гужевого транспорта. Вопрос уведомления коллег и отправки тела Самсонова в Арзамас, в губотделе взяли на себя. 
       Малыгин виновато, с собачьей преданностью, поглядывал на Игнатова. Николаю даже неловко стало от распирающей зампредседателя готовности в лепёху разбиться только по одному кивку уполномоченного. Он попросил Малыгина рассказать подробнее о Верходглядовой и справился о том, где её можно в Чернухе найти. Оказалось, что Мария Львовна тоже из приезжих. В селе появилась весной семнадцатого года и, с первых дней, взялась за начальное образование чернухинской детворы. На первых порах деревенские относились к ней крайне недоброжелательно и настороженно, от чего учительница не обзавелась устойчивым кругом общения. Ситуация изменилась, когда вместо земского одноклассного училища в селе учредили волостную школу первой ступени, командировали преподавательский состав и назначили директора. Потом в двадцатом приехал главврач Федотов, с которым учительница тесно сблизилась. На какой почве установились эти взаимоотношения, Малыгин не знал. Опять стал изливать Николаю свои скабрёзные фантазии, намекая на интимную связь пожилого доктора и учительницы, на что Игнатов его осёк самым бесцеремонным образом. Со слов Малыгина, Самсонов тоже наводил справки про Верхоглядову, но как-то опасливо, между делом, стесняясь, что ли, своей заинтересованности.
       - Малыгин, кто вас так изукрасил? С вашим должностным положением, необходимо быть осмотрительнее в вопросах женского пола, - поинтересовался наконец Игнатов. - Зампредседателя на это вспыхнул пунцовым румянцем и возмущённо замахал руками:
       - Женский пол чернухинский - не пол вовсе, а рассадник сельских пережитков, товарищ Игнатов! Я ей начистоту, по-товарищески заявил: «Марья, ты – комсомолка и должна понимать, что все эти ухаживания – платочки–цветочки, есть ни что иное, как мещанство в чистом виде. Ты мне нужна для физических сношений, а любовь и стишки всякие – это для непмановских детишек. Такие товарищи, как ты, и приданы партии в помощь для удовлетворения, так сказать, здоровых потребностей зрелых большевиков!» - а она мне за это по мордасам, когтями своими. Дура – дура и есть! Что-же мне теперь, к девкам напомаженным бежать в «Весёленькую избушку»?
       «- У них тут, значит, и «избушка» имеется!» - отметил про себя Николай. - Да, у вас тут все атрибуты «приличного» общества! Даже публичный дом в наличии, – продолжил он тему, обращаясь к Малыгину.
       - С домом вы хватили, конечно. Есть в Чернухе одно место, в котором молодёжь досуг проводит, но, опять же, от безысходности и отсутствия должной альтернативы общественной жизни. Поэтому и устраивают посиделки с гулянками, а власть на это сквозь пальцы смотрит! – зампредседателя словно оправдывался за всё село.
       - Малыгин, мать твою, ты же и есть тут власть! Самая легитимная и единственная! Вместо того, чтобы сопли на кулак наматывать и к комсомолкам под юбку лезть, ты власть эту самую должен во всей чистоте и строгости блюсти! – Николай аж с места подскочил в приступе возмущения. - Зампредседателя опасливо попятился задом в дальний конец комнаты, греха подальше. - Собрали бы комсомольский актив, милицию взяли, для острастки, да разогнали весь этот вертеп! – не унимался Игнатов. - Кротов бы вам людей выделил, а то они у него от безделья баклуши бьют.
       - Как же я могу милицию к этому делу привлечь, ежели эти гулянки происходят в доме, где участковые надзиратели квартируются, а наши активисты – завсегдатае их гости! – чуть не со слезами на глазах оправдывался Малыгин. – Может начальнику милиции и есть до этого дело, да только руки у него коротки. Один он тут за порядком присматривает, а подчинённые его с гармонью и песнями прохлаждаются, девок молодых тискают!
       - Тебе тискать не дают – ты и злишься! Был бы побойчее – сам бы в своей «весёленькой избушке» заводилой главным прослыл, - в сердцах бросил Николай. -  Ничего, я у вас тут порядок наведу! – погрозил он напоследок зампредседателю кулаком.
       Взмокший от переполнявшего волнения, Игнатов вывалился на улицу. Словно не партучреждение покинул, а эту самую «избушку». Дверь захлопнул за собой с такой силой, что ручка слетела с гвоздей и осталась зажатой в кулаке. Он со всего размаха приложил её о дощатое крыльцо - та с лязгом отскочила и больно отрикошетила в колено.
       Причины помешательства Самсонова становились Николаю всё более понятными. От такой безотрадности и отчаянного бардака, в пору самому тронуться умом, либо плюнуть на всё и жить преспокойно дальше. Второй вариант для Игнатова казался не приемлем - не для того он «поле распахивал», чтобы семя крапивное всходы дало.
Он захотел скрутить папироску, но обнаружил, что кисет мало того пустой, так ещё и прохудился. Остатки махорки рассыпались по карману, перемешавшись с катышками сукна, хлебными крошками, шелухой от семечек и прочей пылью. Вывернув подкладку наизнанку, стряхнул содержимое в ладонь. Попытался было рассортировать мусор, но быстро плюнул на это бестолковое занятие. «Всё к одному - теперь ещё и без курева остался,» - подосадовал он на своё положение. В пригоршне из кучки праха выглядывал краешек чешуйки, найденной давеча на пожарище. Николай аккуратно вытащил его и попытался рассмотреть: небольшой кусочек серебра, весом не больше грамма, со следами зеленоватой патины. За время носки диковинный ноготок пообтёрся, и теперь на нем стали различимы очертания всадника с копьём, поражающего змея, а на другой стороне, неразборчивая надпись на кириллице. Игнатов ощутил, как его будто самого копьём в затылок ткнули. Что-то кольнуло обернуться назад и взглянуть на крышу волкома.       
       Из печной трубы сначала вилась тоненькая струйка дыма, потом повалило целое облако. Чувствуя неладное, Игнатов вернулся, осторожно приоткрыл дверь и зашёл обратно в сенцы. В комнате, где заседал комитет, суетливо возился Малыгин и чем-то гремел. Слышался шелест бумаги и недовольная гнусавая ругань под нос. Через щель неплотно прикрытой двери, взору разворачивалась картина: зампредседателя яростно комкал и бросал в печь некие бумаги. Он активно шерудил в горниле пехлом и настолько увлёкся работой, что не заметил беззвучно подкравшегося сзади уполномоченного.               
       - Замёрзли, Малыгин? – спокойным тоном спросил Николай, заглянув в устье печи, в попытке рассмотреть, следы чего так рьяно пытался тот подчистить. - Опешивший Малыгин сначала пришипился, как напаскудивший кот, а потом опустился на зад и по-рачьи попятился. Игнатов забрал из его рук кочергу и стал подгребать к себе не успевшие прогореть бумаги: - Что ж матраи вам дармовых дров не подвезли истопиться, документы-то зачем жечь?..
       Первое, что бросилось в глаза Николаю среди пепла и обрывков тлеющей бумаги – плотный гроссбух с сильно обгоревшими краями. На засаленной и потёртой обложке было выведено: «Книга учёта нарядов на вырубку леса». Он вытащил книгу, сбил искры и принялся изучать содержание. Всё это время Малыгин сидел на заднице в углу, боясь пошевелиться.
       Среди множественных записей о выделении деревенским мужикам делянок под вырубку на частные строительные нужды, значилось, что в октябре одна тысяча девятьсот двадцать второго года артели «Красный мурат» под разработку строевой древесины и производство шпал выделялся такой-то квадрат, и указывалась его площадь. Иных нарядов, за истекший период, указанной артели не выдавалось. Николаю не требовались знания опытного лесника, чтобы понять: официально выделенный участок леса артельщики давно уработали, и теперь на протяжении почти трёх лет рубили лес без учёта, исправно занося мзду председателю волсовета.
Игнатов прикинул в руке увесистый том и обернулся к Малыгину:
       - Как думаешь, на сколько лет исправработ тянет? - Малыгин в своё оправдание что-то заканючил, всхлипывая и поскуливая. Чтобы привести того в чувство, Николай приблизился и пару раз наотмашь врезал ему журналом по макушке, а потом ещё ногой в бок добавил. Подняв Малыгина за шкирку, он подтащил его к столу и толкнул на лавку: - Рассказывай всё начистоту, иначе прямо здесь шлёпну, помощничек херов. Вот прямо этой кочерёжкой стальной, голову твою бедовую расплющу! – он, для острастки, кивнул на валявшуюся у печи кочергу. 
       Пойманный на служебном подлоге, затянул плаксивую историю про коварного секретаря ВИКа Соколова, который руками зампредседателя волсовета наживался на народном богатстве и заставил шантажом и угрозами честного однопартийца встать на неправедную дорожку. Выходило, что Малыгин безвольное орудие в лапах принявшего человеческое обличье оборотня. В его скромные задачи входило только выписывать наряды на вырубку леса и бегать с ними к осоловевшему от пьянства Небосю. Тот их подмахивал, не глядя. Бывало подписывал и незаполненные листки, после чего Малыгин вносил в них фамилии, указанные Соколовым. Весь барыш с незаконной вырубки шёл секретарю волосной парторганизации. Естественно в книге учёта отметки о выдаче нарядов он не делал, поэтому и артельщики, и деревенские мужики рубили лес без меры, уплатив госпошлину прямиком в карман Соколова и компании. Сам Малыгин, по собственным уверениям, довольствовался лишь малыми подачками в виде натурпродукта – съестного или самогона.
       Спившемуся Небосую и того меньше доставалось, так как, находясь в перманентном запое, он не помнил, чего и кому санкционировал. Спросит инспектор лесной стражи у артельщиков наряд – нате, пожалуйста! А то, что учёт бланков ведётся в особом порядке, лесоруб и знать не знает. Про Лесной кодекс РСФСР бригадир его, наверное, и слышал, да ни разу не открывал - откуда такой зверь невиданный в Нижегородской глуши? Если же проверяющий по линии Народного Комиссариата Земледелия нежданно приедет, то ему покажут книгу, где нормы вырубки соответствуют лимитам, выделенным губернским лесным органом - общенародное достояние используется рационально и бережно. Однако, кто же в чернухинскую глушь, на чёртову кулигу, приедет? Если же и вздумают прибыть, то есть в Чернухе и более интересные занятия, чем по таёжной чаще мотаться, зады об кочки с кореньями оббивать.
       Своё чистосердечное признание Малыгин нацарапал пером на бумаге, после чего рукописное покаяние отправилось прямиком в планшетку к Игнатову.
       - А теперь, - сворачивая показания, добавил Николай, - ты мне, гадина, всё начистоту про бригадира матрайского выложишь. Хвостом не вздумай вилять: «Не знаю, не помню, первый раз видел». Наверняка, дела с ним напрямую обстряпывали?
       - Честное большевистское, это Соколов с ним общался. Я всего-навсего бланки заполнял и к Небосю за подписью бегал! – стал божиться Малыгин, состроив такую невинную рожу, что лики святых отцов на её фоне показались бы розыскными карточками из уголовной милиции.
       Николай со всего размаха всадил зампредседателю тыльной стороной ладони прямиком в лоб, от чего тот кубарем слетел с лавки:
       - Ртом своим поганым партийные святыни не собачь, плесень паскудная!
       Малыгин тут же бросил причитать и выложил, что бригадир этот появился в Чернухе несколько лет назад, как раз в тот момент, когда матрайская артель получила подряд на заготовку леса. Сам он, якобы, не красносельский и вообще не из губернии. Приехал откуда-то с южных районов, то ли с Воронежа, то ли с Тамбова, но это только по обрывочным слухам. По повадкам, бригадир на работного человека не смахивал. Манера держаться, жесты, выражение лица, всё выдавало в нём рискового субъекта. Малыгин признался, что он и в глаза-то ему опасался смотреть, так как взглядом своим, он словно за глотку брал, а потом, эту самую глотку, вскрывал ножичком.
       Самое важное, что покойный Самсонов тоже активно интересовался подозрительным персонажем. Всё же опыт и намётанный глаз чекиста осечек не давали, поэтому Самсонов поставил Малыгину задачу следить за бригадиром и выявлять его контакты в Чернухе. Вместо этого, Малыгин шкурный интерес счёл выше партийного долга и обо всём рассказал Соколову. Вместе они скумекали, что повышенное внимание ОГПУ к артельщикам ставит под угрозу весь их лесной гешефт. Как поступил Соколов, услышав от Малыгина предостережение, история умалчивала. Однако спустя две недели после того самого разговора, с арзамасским уполномоченным произошло ЧП на Арбусе. Как узнал Соколов, что Самсонова отыскали, в спешке уехал в Арзамас и там затаился. Несколько раз он звонил Малыгину и справлялся об обстановке в Чернухе, но услышав, что для разбора дела из губернского ОГПУ прибыл Игнатов, возвращаться в село поостерегся. Где и у кого Соколов отсиживался в Арзамасе, зампредседателя не знал. Являлось ли всё это досадным совпадением, или к смерти Самсонова и Рясного действительно приложили руку Соколов с подельниками, Малыгин боялся даже предположить – всячески гнал от себя подобную мысль. С полной уверенностью можно было утверждать только то, что сегодняшняя его встреча с таинственным бригадиром не являлась результатом странного стечения обстоятельств: матраи не смогли найти в Чернухе залёгшего на дно Соколова, но разыскали Малыгина, мирно почивавшего дома. Бригадир встряхнул его как следует, потребовав объяснений, тот и выложил всё начистоту о произошедших за последние дни в Чернухе событиях, не забыв упомянуть и про приезд Игнатова. Об этом он Николаю говорил уже практически распрощавшись в своих мыслях с жизнью.
       За такое малодушие, сопряжённое с предательством и отягощённое уголовщиной, Малыгина действительно следовало бы на ноль умножить без суда и следствия. У Николая на это дело аж руки зачесались, однако, прав таких ему никто не давал. Отгремели времена революционной законности и жизнь вошла в мирное русло. Если и следовало Малыгина придать партийному и народному суду, то на законных основаниях. Пока же такая гнида тоже могла сгодиться в деле. С его участием давался шанс целую комбинацию выписать, только Николай пока слабо соображал какую. Первым делом требовалось крепко прощупать этого «бригадира» и послать весточку арзамасским коллегам, чтобы установили местонахождение Соколова.
       Как дальше поведал Малыгин, никакого длинного послания Небосю бригадир таки не оставлял. Он зашёл к нему в дом с плотно набитым вещмешком, а вышел уже порожним. Удостоверившись, что председатель волсовета валяется в беспамятстве, бригадир нацарапал на листке бумаги записку и передал её заместителю. Трясущейся рукой Малыгин вытащил цидулу из нагрудного кармана, развернул и протянул Николаю. Взору Игнатова предстала какая-то белиберда: «Хабар отдякнул чузовенскому на промакулку, а тот снодит где-то. Черкасник лемзит, на возгане скатрался, ширша скедная. Юсаров за хабар, ещё ёк. Стурыжите кулу – дякну хлямее. Стюх с дулилом, скатрал у керняка на рыме, на филонях. Поваргунее пныште его и перекатрайте у кетуна, за стосом ламшовым. Трели и бахмуры, что шиварги на арбусе выматрили, тоже скатрайте у гирова. Декнувшего черкасину – на пиель».***
       - Что в записке написано, Малыгин? Ты тарабарщину эту можешь разобрать?
       - Я в этой тайнописи не соображаю ни бельмеса. Вы, товарищ Игнатов, Никодима с Проклом Лытарёвых прижмите – они и расшифруют. Записка-то им предназначена.
       - Сначала ты меня к Небосю проводишь, а затем покажешь, где Верхоглядова живёт. Будешь меня учить моей работе – прибью. Говоришь, за еду и питьё подрядился помогать, а приписочка-то об обратном молвит! За что деньги тебе Лытарёвы обязались отдать? Партвзносы за десять лет вперёд или пожертвования в фонд Союза безбожников? – не дожидаясь ответа, Игнатов ещё как следует добавил Малыгину тумаков для пущего уяснения всей остроты момента.   

18.
       Некогда крепкая изба председателя волсовета, как и её хозяин, переживала не самые лучшие времена. Давно требовалось подлатать дранку на кровле и нижние венцы сруба обновить, до чего хозяйские руки не доходили. Крыльцо покосилось и шаталась ходуном, как палуба корабля в штормовую погоду. Самого Небося это не смущало. Залитыми по брови самогоном глазами, он не замечал никакой кривизны, а пошатывание окружающей обстановки и кренящийся горизонт вошли у него в норму.
За какие заслуги народный сход выбрал его в председатели? Да за те и выбрал, что, вроде, и есть власть, но жить всем всласть - не мешает. Погрязла в своих делах-заботах питейных, в твои не лезет, и слава богу! Некогда сильная была, как буйный мужик во хмелю, а сейчас подустала и пригорюнилась. Может подсдулась, а может и силёнок набирается, покамест. Всё в её действиях казалось каким-то нарочито показным и лишённым понятного простому мужику житейского смысла. То сельсоветы местные выбирают – переизбирают, съезды проводят, то исполкомы учреждают – отделы подотделы, канцелярии, секции – комиссии. Весь волисполком Чернухинский – пять человек. Недоумевали обыватели чернухинские, как эта пятёрка может своим умом и вниманием охватить целую волость, понять все нужды и проблемы трёх сёл и трёх деревень, не считая хуторов с лесными кордонами? Что они смыслят в землеустройстве, сельском хозяйстве, животноводстве, работе рынков и базаров? Как власть советскую способны держать в своих руках трясущихся?
       Начинается очередная компания налоговая или заготовительная – уездный исполком присылает подмогу из Арзамаса. Подмога сидит и контролирует, смотрит пока работа волостного исполкома с места не сдвинется. Худо-бедно пошла работа – рапортуют:
       «- Оказали шефскую помощь, мобилизовали скрытые резервы, активизировали сельские массы путём агитации и личным примером!
       - Экие молодцы! А как осуществляется руководство и контроль по отношению к нижестоящему исполкому?
       - Мы заслушиваем их отчеты на своих заседаниях, проводим ревизии и инструкторские обследования, требуем предоставлять протоколы, периодически вызываем председателя для информирования нас о ходе выполнения указаний.
       - И тут молодцы, наладили работу! Как у вас на бумаге-то всё ладно и рядно смотрится, аж глаз радуется. Одни циркуляры чего стоят!..»
       Вот и Кузьма Иванович Небось, в перерывах между запоями, требовал от своих работников аккуратно строчить на бумаге протоколы заседаний секций волостного исполкома: как эффективно разрабатываются мероприятия и внедряются в чернухинскую жизнь директивы уезда и губернии по улучшению деятельности органов власти, как вовлекается общественность в работу сельских советов. Эти протоколы направлялись «наверх» и также аккуратно приобщались в архивные дела. Своё хозяйство Небось подзапустил, но канцелярское строго блюл. За это и ходил в почёте у вышестоящих руководителей и угоден был сельскому пролетариату на местах.
       В своё время состав чернухинского ВИКа выдвинули на руководящие должности по решению крестьянского схода. Имели руководители ограниченный круг обязанностей, преимущественно связанный с взиманием государственных и местных налогов. Весь свет состоял поголовно из беспартийных, за исключением зампредседателя Малыгина и ответственного секретаря Соколова, который главенствующую роль занимать в волости не изъявлял желания. Глядя на пример Кузьмы Ивановича, члены волкомитета могли не являться на службу по нескольку дней. От этого практическая деятельность ВИКа, особенно на почве распределения земли и семян через кумовство, вызывала большое недовольство и роптание среди селян. Иногда дело доходило и до драк. При таком раскладе, деятельность волкома уходила на второстепенный план, а его функции выполняли традиционные органы крестьянского самоуправления – сельские сходы. Каждое распоряжение и приказ от высших органов власти Небось немедленно переносил на решение схода, и сход, по стародавней мирской традиции, решал, как ему заблагорассудится. Председатель же смиренно выполнял постановления, вынесенные чернухинским миром и старался ему не перечить. Главное – в уезд направить красивый отчёт.
       Губами Кузьма Иванович что-то шептал во сне, от чего по недельной щетине, как по колючкам напуганного ежа, пробегала мелкая дрожь. Не иначе, диктовал очередной доклад в уезд об эффективно налаженной работе по лесозаготовке или посевной озимых. В комнате пахло хмельным духом и квашенной капустой. Её белёсые фрагменты налипли на небритом подбородке Небося – еж добычу нашёл, чтобы паразитов отогнать. Тормошить председателя и приводить в чувство, резона не и мелось. Чего от него в таком состоянии добьёшься?
       Николай, мельком, окинул нехитрый интерьер, но искомого мешка нигде не обнаружилось. Заглянул за печку, приподнялся на носках, высматривая на полатях – отпрянул от стукнувшего в нос неприятного запаха прокисшей овчины и мёртвой мыши. В сенях тоже чего-либо похожего на солдатский сидор не нашёл. Малыгин оставался безучастным к поискам и понуро стоял в сторонке, словно стыдясь того, что представил на суд посторонних своего начальника в эдаком неприглядном виде.
       Уже на улице Игнатов отправил зампредседателя восвояси, строго наказав явиться загодя обозначенного в записке времени к избе милиционеров. Не всё ещё казалось потерянным. Светила реальная возможность прихватить братьев Лытарёвых тёпленькими, в момент передачи послания. Следовало хорошенько осмотреться на месте в светлое время и прикинуть план действий. Привлечь к операции можно было Кротова и Донскова, если тот не уехал к себе на кордон.

****

       Николай вернулся в дом к Тарасихе, чтобы прихватить запасную коробку с патронами. Хозяйка работала за ткацким станком и внешне не проявляла признаков интереса к суете уполномоченного. Только изредка она кидала пристальный взгляд на его сборы, но тот так ими увлёкся, что не замечал этого.
       - Скажи-ка, хозяйка, а где сыновья твои пропадают?
       - По чём мне знать. Разве я сторож сынам моим? Подрядились в артели – лес валят и сплавляют, - Тарасиха не отрывалась от своего занятия и продолжала ткать холстину. Отработанным движением она подмотала валы на станке, наклонилась на табурете и проворно завязала притужальник каким-то хитрым, быстрым узлом.
       - Когда они крайний раз дома появлялись?
       - Давненько уже не приходило весточек. Из Пустыни сюда не ближний свет мотаться…
       - Саван ткёшь кому-то? – в шутку поинтересовался Игнатов.
       - Тку, родимый, тку… - такая уж наша бабская работа – обряжать. 
       Николай усмехнулся и скрылся за перегородкой, чтобы проверить револьвер перед вечерним мероприятием. Тарасиха проворно поднялась из-за станка и бесшумно юркнула в сени. Взяв кадку с водой, она плеснула из неё на землю перед крыльцом. Так же тихо хозяйка вернулась к своему занятию.
       Спустившись по ступенькам, Николай обеими ногами вляпался в не успевшую просохнуть землю и чуть не поскользнулся. Тихо матерясь, уполномоченный вытер сапоги о траву и пошёл в сторону кротовского дома. Стоило тому пропасть из вида, Тарасиха сошла с крыльца, внимательно выглядывая чего-то на месте, где только что наследил Игнатов.
       Погода заметно ухудшилась. Потянуло пробирающим до дрожи холодом, и небо налилось пунцовыми тучами. Сначала зашумели голые ветки деревьев, а потом перед домом поднялся резкий ветер, увлекая в хоровод опавшую листву и мелкий морозный сор. Осенний прах и серая от пыли позёмка кружились в какой-то поганой пляске, то затихая, то ускоряясь, пока не дотанцевали до самого крыльца. Лытарёва вытащила из-под передника длинный нож и метнула его в самую середину вихря. Хоровод в миг рассыпался, а ветер утих. Из влажной почвы, этим же ножом, хозяйка срезала один из отпечатков, оставленных подошвами игнатовских сапог. Чтобы след не рассыпался, она аккуратно уложила его на кусок доски, укрыв передником. Воровато озираясь по сторонам, баба попятилась в хату, чего-то нашёптывая под нос.
 
***

       Кротова в доме не застал, но домохозяйка уверила, что тот в скорости обещал явиться. Николай прошёл в горницу и расположился за столом. Радушная женщина тут же поставила перед ним кувшин молока и краюху хлеба. Именно этого сейчас Игнатову и не хватало - увлечённый сборами, он выскочил от Тарасихи даже не поев. Пока мерно жевал, бросил беглый взгляд на подоконник и поразился увиденному: на нем лежала заскорузлая тетрадь с разбухшими грязными страницами и пяток монеток. Именно такие он видел в доме Лытарёвых в прошлую беспокойную ночь, а одна из похожих чешуек хранилась теперь в его командирской сумке. Выходило, что их братья с сестрицами водились и у Тихона Петровича. Отставив чашку с молоком, Николай притянул к себе тетрадь. Все её страницы вдоль и поперёк оказались исчёрканы какими-то пометками и схемами: очертания ручьев и их ориентиры, лесные окраины и названия урочищ. На залапанных страницах во множестве имелись зарисовок различных затейливых предметов – подвесок, браслетов, на вроде тех, что Игнатову доводилось уже находить на месте пожарища. Рука автора дотошно выводила все особенности орнамента и давала краткое описание каждой вещи, место её находки и время.
       Где-то, от сырости, чернила расползлись сплошным фиолетовым пятном, где-то ёмкие записи аккуратно, но со слабым нажимом, нацарапали грифелем, однако те ещё поддавались какой-никакой расшифровке. На титульной странице каллиграфическим почерком хозяин вывел: «Идя на место, четырежды читать: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. На море, на океане, на острове Буяне лежит сундук деревянный, в сундуке ключ оловянный. Клад лежит - рогатый черт сторожит. Встану я, помолясь, выйду, перекрестясь. Бог в уме, крест на мне. Иду, спешу, глаз не поднимаю, Господа не забываю. Господи, одолей рогатого, одолей чёрта богатого. Рогатого побивай, богатство его забирай. Дай этот клад мне, моей грешной душе. Пусть заклятье любое разобьется, к душе моей грешной не подберется. Бог в уме, крест на мне - Божием рабе». - Николай только усмехнулся и пролистнул несколько страниц: «Найди место, где берёзы молодые куполом сплелись, муровельник закрыв от хлябей небесных. От той избы муравьиной бегут двенадцать дорог – отрежь их ножом. Раскопай гору и облей водой, наткнёшься на дыру в земле. Во глубине её сидит Царь всей муравы на багровом и синем камне – клад сушит. Он кладовик есть и посажен Хозяином на престол, во клада обережение. Облей его кипящей водой, и он упадёт с престола своего, а ты опять копай и обхвати камень платом. Спросит Царь: «Нашёл ли клад? Коли нашёл, пусть отнимутся у тебя - лиходея, члены всякия!», а ты молчи, воду в устах держа, платом утирайся. Повторит вопрос он свой - ты скажи: «Аминь, аминь, рассыпься! Чур! Чур! Свято место. Клад не отдам. Мой он с Богом напополам. Апостол Симон Зилот и Святитель Иоанн Новгородский, очистите сие место от наложенного на него заклятия. Дело мое крепко, слово мое цепко. Язык на замок, ключ в омут. Аминь». На треть клада, ангелов напоить и накормить, тогда две других в прок пойдут».
       Игнатова как озарило. Тут и дважды два не нужно складывать - тетрадь принадлежала никому иному, как покойному Фиклету. Наверняка и монетки из той ямы, что у Рясного под красным углом была кем-то в спешке отрыта и не засыпана. Выходило, что действительно блаженный пропойц клад отыскал в округе, а убийца об этом прознал. «Сколько же там серебра схоронили, раз душегубы пошли на мокрое дело? От того и следы побоев на лице, что его пытали сначала, чтобы место указал, куда добро спрятал».
       Оставалось непонятным, откуда это хозяйство могло оказаться у начальника волмилиции? Пара монет в доме Лытарёвой указывали на возможную причастность её сыновей к убийству Рясного, но как с этими выродками может быть связан Кротов? «Неужели навёл сподручных на несчастного, а потов разыграл передо мною спектакль?» - в такое верить не хотелось, но и доверие к милиционеру вмиг улетучилось.
       Из сеней послышался шум отворяемой двери и басовитый голос Тихона Петровича. Николай бросил тетрадь на прежнее место и одёрнул занавеску, приведя всё в состояние, предшествующее его вторжению в неожиданно раскрывшуюся тайну.
       - Николай Андреевич, чем обязан?! Дело к вечеру уже, неужто опять стряслось чего?
       - Не то, чтобы стряслось. Хотел сведения у вас получить характеризующие на некую Верхоглядову Марию Львовну - она ухаживала за Самсоновым в больнице и, наверное, последний человек, видевший его живым. Опросить её хотел - вдруг тот перед своей смертью ей передал чего-нибудь на словах.
       - Верхоглядова? - многозначительно протянул Кротов, - Верхоглядова, действительно заслуживает внимания. Интересная женщина - необычная для наших мест.
       - Чем же она так интересна?
       - Таких бы побольше, глядишь, и жизнь в нашей Чернухе посветлеет бы стала.
       - Она ведь не местная?
       - Приезжая, то верно. Прибыла незадолго до революции, летом шестнадцатого года. Выпускница Мариинского института, а оказалась в нашей глуши.
       - Она институт благородных девиц окончила, то есть, дворянка потомственная?
       - Классового происхождения я её не знаю. Может, из дворянской семьи, а может и из купеческой, однако, замашек барских за ней я не замечал.
       У Игнатова от этих слов что-то внутри перещёлкнуло и зашевелилось, как чуйка у охотничьей собаки. Любопытство вперемешку с догадками, которые пока и сформулировать-то получалось с трудом. Сама новость о бывшей курсистке взбудоражила давно позабытые чувства из ранней юности: весну, недосягаемых девушек в строгой одежде, но с одухотворёнными открытыми лицами, казавшихся четырнадцатилетнему парню с рабочей окраины какими-то неземными. Они настолько резко отличались от привычных ему девах, либо расфуфыренных, либо укатанных нелёгкой жизнью, что казались не от мира сего. После слов Кротова, заочный интерес к Верхоглядовой только усилился вдвое и требовал удовлетворения, теребил за полы пальто, как дотошный малой, слезливо требующий родительского внимания.
       Однако оставался ещё один нерешённый вопрос. В зависимости от полученного ответа на него, раз и навсегда можно было определить степень доверия к местному начальнику милиции. Игнатов по этому поводу никаких интеллигентских рефлексий не питал и не думал, что поставит им Кротова в неудобное положение. Жизнь научила его ко всему подходить с должной конкретикой и строгостью, если того требовала острота момента:
       - Скажи-ка, Тихон Петрович, куда руководство волмилици смотрело, когда в доме участковых надзирателей притон образовался?
       Кротов словно бы ждал этого вопроса. По всему его виду становилось понятно, что он и сам им озабочен. Но одно дело, когда ты своей заботой об общем деле печёшься, а другое - когда мягкое место от лишних напастей пытаешься уберечь.
       - Мне эта «избушка» их - вот где, – Кротов с силой постучал себя по затылку, - оскомину набила! Нет сил моих больше воевать с ними. И в уезд не сообщишь – разгонят всех к чертям собачьим. Хоть сам иди и подпали вертеп этот с четырёх сторон. По сути нет ничего зазорного в игрищах тех, что молодёжь там устраивает - сплошь и рядом такое твориться. С другой стороны – пятно несмываемое, от того, что мои дурни там замешаны. Значит на мне вся вина, что допустил такой бардак в селе!
       Хозяйка дома приходится родной тёткой одному из надзирателей, ему всего двадцать два года отроду. Как пару лет назад должность участкового ввели, я взял на службу пару местных ребят - комсомольцы, смекалистые, всё как надо. Они мне, мол, пункт милиции организуем в частном доме, вот и на примете имеется - у тётки, значит. Я же, дурак старый, на встречу им пошёл, дал согласие своё. А потом мне говорят: «Петрович, надзиратели твои избушку весёленькую открыли! Самогон, девки, карты…» Сам проверил, и правда! Так знаешь, Николай Андреевич, что мне эти охламоны заявили? Говорят: «Тихон Петрович, друзья к нам приходят в нерабочее время, в частном, так сказать, порядке! У нас комсомольские вечера проводятся, а досуговый сельский клуб открыт с одобрения товарища Соколова». Я к секретарю: «Кирилл Егорович, куда ты смотришь по своей партийной линии? Комсомольцы твои чем занимаются? Воспитывай их!» Он же мне знаете, чего ответил? Словно не его забота: «Они такие же мои комсомольцы, как твои милиционеры!» Вот так, мол, делай, Кротов, сам с ними чего хочешь!
       - И что вы сделали? – Игнатова такой курьёзный поворот событий нисколько не веселил.
       - Уже как полгода хожу, и утром всех разгоняю. Кого на работу, а кого так – взашей, на все четыре стороны. Помимо комсомольцев, там разная шваль подрядилась отираться. Сползаются, как жуки в назём. Порой иду туда и думаю: «Не пырнёт ли кто ножом, с пьяных глаз?» Наган всегда держу наготове. Не досуговый клуб, а притон воровской! И замок не повесишь – частное домовладение. 
Мои же помощнички, бельмы первачом зальют, и им сам чёрт братом родным кажется. А тут, люди говорят, по двугривенному стали брать за посещение - на организацию досуга и хознужды. Кто неплатёжеспособен, тот натуральным продуктом взнос делает, на общий стол, так сказать!
       Николай сочувственно покачал головой. Да и что тут скажешь? Распинать Кротова за бездеятельность смысла не было. Да и партийностью совестить его не вышло бы, так как в партии он не состоял. Самому требовалось что-то решать, раз полномочия выданы. Он и решил…
       Визит к Верхоглядовой опять откладывался до лучших времён. Пока не начало смеркаться, он рассчитывал во что бы то ни стало осмотреться на месте, где планировалась встреча Малыгина с Лытарёвыми. Требовалось лёжку себе подготовить заблаговременно и ракурс выбрать, с которого бы всё разглядеть удалось в деталях. То, что Тарасят крутить нужно и дознаваться обо всём, пока те ещё тёпленькие, он ни капли не сомневался. Однако в подручные для подмоги, никого кроме Донскова и не привлечёшь. Кротов не в счёт – дискредитирован. «Как-нибудь, в три руки справимся», - успокаивал он себя, поминая боевой опыт отставного краскома.
       Николай в ускоренном темпе отправился к дому Василия Фёдоровича. Как назло, на месте его не застал - лесничий уехал к себе на заимку ещё с рассветом. Дочь Донскова без боязни отворила вчерашнему гостю калитку и пустила внутрь. Видя его встревоженный и преисполненный решимости вид, предложила было пройти в дом, но тот лишь отмахнулся. По делу, следовало бы на место выдвигаться, но ноги не повиновались, не хотели делать и шага в сторону от Натальи. Николай опять почувствовал себя эдаким растяпой с расстроенными соображениями. В висках какой-то маленький кузнец стучал по наковаленке молоточками и сердце билось, как птаха в силке, того и гляди, наружу выпорхнет. Своё смятение он не находил сил скрыть, от чего даже на самый простой вопрос хозяйки толком не мог ответить.
       - Чем вы встревожены так? Отцу ничего не угрожает?
       - Да что ему угрожать может? Умчался к себе в лес – тишь, благодать и никаких забот!
       - Вы его хозяйства лесного ещё не видывали, а говорите, забот нет. Там забот поболее, чем здесь. Не сегодня-завтра снег повалит – подготовиться к зиме надо...
       - Вас он опять одну, на произвол судьбы, бросил? – раздосадовано спросил Николай. -  Не ровен час, какие-нибудь охламоны нагрянут, за дружка мстить.
       - Он мне ружьё оставил. В случае чего, смогу за себя постоять.
       - Ружьё? Это – вещь в хозяйстве необходимая, если пользоваться им умеешь!
       - Сомневаетесь, что управлюсь?
       Тон девушки сомнений у Николая не оставлял. Такая за себя постоять способна и без помощников. От этого становилось даже как-то обидно. Бойкая дочь лесника не оставляла ему никаких шансов выступить в качестве возможного защитника.
       - Нет у меня сомнений, как в том, что обезопасить себя сможете, так и в том, что такой как вы, ни разу я в своей жизни не встречал, да и, наверное, больше не встречу, – искренне и с какой-то обречённостью в голосе ответил Николай.
       Не давая Наталье опомниться и укоряя себя за сказанное, Игнатов развернулся и отправился восвояси. Ошарашенная услышанным, она еще долго смотрела ему в след, сама не веря в то, что мужчины на такие слова способны. Николай ещё не понимал до конца всей серьёзности сказанного, но с такой лёгкостью он эти слова изрёк, что сразу легче стало на душе. Словно камень пудовый с неё сбросил. Признание это казалось, оставляющее надежду на будущее, или внутренне предчувствие неизбежной трагедии, судьбой уготованное, он не понимал. Думать об этом не хотелось, а желалось одного: и дальше ощущать ту лёгкость и решимость, с которой можно горы свернуть. После такого и сподручные в свершении задуманного не требовались. Приятная тяжесть нагана в кобуре и коробки с патронами в кармане пальто, дополняла уверенность в собственные силы.

19.
       «Весёлой избушкой» оказался крайний дом в мрачном криволинейном проулке. Изрезанная подмёрзшими затележными колеями улочка, своей формой напоминала вывихнутое колено. С нелепо изломленной ногой пьяная Баба-чернуха беспомощно распласталась на земле, и выходило, что искомый дом являлся, как бы, ступнёй увечной конечности. Никакая ограда «весёлую избушку» не опоясывала. Ни тебе штакетника, ни плетня – проходной двор. Она возвышалась на пустырьке, продуваемая с четырёх сторон ветрами, и выглядела необитаемой, никак не походя на место массового отдыха пролетарской молодёжи. По своей запущенности избёнка, скорее, годилась в сродственники жилищу покойного Фиклета, только казалась вдвое шире и повыше его сгоревшей хибары.
       Игнатов обошёл притон окружным путём на почтительном расстоянии, чтобы не быть раньше времени замеченным нечаянными соглядатаями. Подбираться к избе решил со стороны поля. Пригнувшись, короткими перебежками, то и дело оглядываясь по сторонам, он высматривал, где бы ему лучше установить наблюдательной пост.
Посреди заросшего травой огорода высилась скирда сена, придавленного жердинами. Николай подполз к нему с наветренной стороны и подкопался, устроив себе внутри нору. Чернуха погрузилась в сумерки, и возня чекиста в дергляке внимания посторонних не привлекла. Через небольшую дыру всё происходящее перед домом представало, как на ладони - лучшего места для засады и не придумать.
       Осторожность оказалась не лишней. Стоило Игнатову угнездиться, как из двери показалась обитавшая в доме местная моромойка. Хозяюшка выплеснула прямо перед крыльцом ушат вымылков и скрылась в хате. В окнах избы затеплились пляшущие огоньки. Как сказочная нечисть, вертеп оживал лишь с наступлением благодатного времени суток. Шумной компанией полетели на сумеречный свет мотыльки - первые «комсомольцы». Парни шли с гордым видом, кто-то приплясывал, громко топая и напевая лишённую лирики натуралистичную пахабщину:
       «- Прибезчестил парень девушку,
       На улице при народе,
       Во большом хороводе:
       Снял парень с девушки
       Шалевый платочек.
       Ещё то снял парень с девушки
       Букетову ленту,
       Ещё то снял парень с девушки
       Шелков поясочек,
       С руки - золотой перстенёчек…»
       Следом потянулись прыскающие смешками группы девчат и молодух. Парней, однако, оказалось всё равно заметно больше, что являлось недобрым знаком: непременно быть мордобою из-за баб.
       «- Я теперча не твоя, я теперча Сенина:
       Он меня в Совет водил слушать речи Ленина…» 
       Резиновый дом гостеприимно вмещал в себя всех вновь пришедших. Николаю, на мгновение, померещилось, что эластичное строение даже разрастается в размерах, как каучуковая грелка. Скрипя и лоснясь на максимальном пределе, под напором людского потока раздавались в сторону гуттаперчевые стенки резинового изделия завода «Красный треугольник». Того и гляди, избыточное содержимое зачнёт сочиться из-под притолоки и щелей, ударит фонтаном из полуразвалившейся печной трубы, вышибет пробку – дверь, окна… Изба наполнилась людьми до отказа, а желающих «культурно» провести досуг всё не убывало. Страждущих набралось уже около пятидесяти человек. Кому не хватило места, торчали возле крыльца, курили и распивали вино. Внутри заливисто играла гармонь, до слуха доносилось пение в несколько мужских и женских голосов. Распахнулось окно, и из него повалило сизое облако табачного дыма вперемешку с лихими нотами плясовой. Чтобы не напустить холода, створки поспешно захлопнули.
       Наружу периодически выскакивали взмыленные парни. Кряхтя и покачиваясь, справляли малую нужду прямо под домом, подмывая строение. Отчётливо слышался шелест струй о деревянные стены, сопровождаемый глухим эхом бздёхов. Кто не в силах устоять на ногах, упирался лбом в брёвна сруба, чтобы хоть как-то удержать равновесие и не свалиться в свою же запруду. Кого-то тут же протяжно рвало, под заливистый пьяный гогот:
       -… Ебсти её не намеревался вовсе – само, с пьяна, вышло, а как - не помню!
       -  Ага, заливай! Хер навострился, за юбку зацепился - юбка задралася, манда на хер и взобралася!.. – и раскатистое гоготанье перекошенных пьяных глоток.
       Затем, застенчиво оглядываясь, по нужде начали выбегать и девчата. Прихватив подолы, по двое, по трое они забегали за скирду и, присев, начинали прудонить. Николаю озорства ради захотелось с криком выскочить из копны и напугать их, чтобы удирали восвояси так же, на картанах, сверкая белёсыми репками. Девки же, не чуя опасности, о чем-то весело пересмеивались и делились впечатлением друг с дружкой:
       -…Елдой ко мне притереться хотел, охальник! Распустил удила, как чует, что я охочая до ентого дела, прям изнемогаю вся...
       - И меня один увлечь хотел - рожа наглая, как у цыгана – Андрюшка Писаревский. У самой под подолом аж жарко стало, а всё ж отпихнула его. О, глянь-ка, сыро всё! – она протянула ей напоказ ладонь.
       - Платом трёму подбей, чтобы под ноги не натекло. Плясать будешь - поскользнёшься!..
       Также наскоро, поддёрнув рейтузы и оправив подъюбники, зассыхи с хохотом убежали обратно в гущу событий.
       Журчание бабьих ручьев не давало Игнатову покоя. Сквозь осенний холод словно повеяло ранней весной. Стало даже потрясывать до скрежета в зубах от возбуждения и неуместности своего пребывания рядом в такой, по-бабьему сокровенный, момент. Заметил за собой, что прикрывает глаза, дабы не видеть девичьего срама, а ушами-то обратно не расслышишь услышанное! В пору самому бы излить застоявшиеся соки... Встряхнул что есть силы головой и закусил губу, дабы мысли сладострастные отогнать и в блудодейство не удариться. Не кстати подоспела и собственная малая нужда. С недюжинными усилиями, извернувшись, полубоком, без ущерба для самолюбия, совладал и с этой напастью.   
       В стогу он провел, по средним подсчётам, уже около двух с лишним часов, а Малыгин так и не появлялся. Даже местные полёвки привыкли к незваному гостю, вторгнувшемуся в их царство. Нет-нет, да и сверкали в темноте их любопытные глазки-бисеринки, или кто-то мелкий проворно пробегал по пальто и штанине. С неба стала падать снежная крупа, скоро запорошившая всю патолоку округ избы. Если бы не обволакивающее тёплой периной сено, Николай давно бы задубел от ночного морозца.
       А гулянка в избушке не унималась. Дом гудел, как пчелиный улей и сотрясался от топота пляшущих трутней. Когда на улицу, продышаться и пробздеться, высыпал народ, чудилось, что дом кашляет в чахоточном приступе, с лаем отхаркивая разнополую слизь – потную, бранную, пьяную, распутную, пёструю. За время своего караула Николай стал свидетелем двух неумелых и скоротечных потасовок, в которых участвовали как парни, так и девчата, а также подвоза каким-то предприимчивым куркулём дополнительной партии спиртного. Невольно наблюдал, в полглаза, за несколькими пьяными случками, в шаговой близости от его лёжки. Звуки соития, сопение, всхлипы и звериное рычание сношающихся, создавали иллюзию буйства природы в животном царстве. Происходящее мало напоминало взаимоотношения между разумными человеческими индивидами, скорее какое-то первобытное дикарство, по случаю удачной охоты. Под звуки бубнов и гармоней, при свете луны и звёзд, под низкими прокопчёнными сводами ноябрьского неба ритмично двигались оголённые мужские ягодицы, охваченные мясистыми женскими ногами в приспущенных вязаных чулках.
       - Бум, бум, бум… - кровь била толчками в виски Николая, закладывая уши и взбивая мысли в тёплое масло: «Так-то оно так, ежели оно так, все ж не все ж, а дескать, мол, конечно, а случись такое - вот тебе и на…»
       Наконец-то появился и зампредседателя. Он сначала заглянул внутрь, а потом растерянно вышел и принялся, в ожидании, нервно топтаться на задах, около голых зарослей малины. Вроде как ничего неординарного поначалу не происходило, но ощущалась некая наэлектризованность. Не находя сил скрыть нервозность, взволнованный Малыгин расхаживал взад-перёд, опасливо озираясь по сторонам.
Внезапно со скрипом растворилась дверь избушки, но из дома никто не вышел. Сама собой дверь также, плачуще, захлопнулась. Малыгин обернулся в сторону крыльца и двинулся навстречу, будто увидел знакомца, хотя двор казался Николаю абсолютно пустым. Малыгин зачем-то полез в карман, доставая припасённую для Лытарёвых записку. Протянул её в кромешную темноту и молча чего-то принялся выжидать. Потом послышалась его сбивчивая речь, слов которой разобрать не удавалось. Хоть он и стоял, обернувшись к Игнатову спиной, отчётливо виделось, что никаких собеседников рядом с ним нет, хоть ты тресни. По всему походило, что «живец» разговаривал сам с собой. «Никак умом от страха тронулся!» – решил Николай.
       Окно отбрасывало блёклый свет и не давало возможности разглядеть детали, но странным образом по земле стелились не одна Малыгинская тень, а три. Две других никому не принадлежали и существовали, как бы, сами по себе, без хозяев. Бесхозные фантомы буквально тучнели на глазах, поглощая Малыгинский силуэт. Обволакивали его со всех сторон и, наконец, слились в одно темное пятно с нечёткими краями.
       Почуяв неладное, Николай хотел было выбраться из своего укрытия и подскочить к опекаемому, но его отвлёк какой-то шорох и бормотание. Обоняние и слух от долгого пребывания в темноте обострились и вышли за границы зримого. Сначала подумалось, что это мыши резвятся, но дело было не в грызунах. Казалось, будто некто сидел слева от скирды и, как суфлёр в театре, наблюдал за сценой, направляя действия актёров и вкладывая нужные слова в их уста. От постороннего присутствия Николаю стало не по себе. Разом нахлынули все ранее пережитые кошмары и мороки. Ударили в нос терпкие запахи Тарасихиной избы и плесневая вонь гнилого сена. По спине побежал холодок, запершило в горле, навернулись слёзы, туманя глаза. Он почувствовал, что погружается в какую-то вязкую сонливость, как нажравшийся по осени убоины и приготовившийся к спячке медведь. Расхотелось покидать свою тёплую соломенную берлогу. Кемарило…
       Пронеслось мгновение, и приглушённые ночные звуки прорезал болезненный вопль, переходящий то ли в совиный хохот, то ли в рыдание. Дрёму словно сквозняком унесло от резкого толчка в сердце. Игнатов бросил взгляд на Малыгина и увидел, как тот поневоле приподнимается на носочки и тянется всем телом вверх, того и гляди взлетит: «Иииии, иииии… Ооххх…» На миг Николаю даже померещилось, что Малыгин почти оторвался на несколько сантиметров от земли, а потом резко свалился ничком, обрушившись в неудавшемся полёте. С его стороны это походило на острый, обезноживающий приступ рези в кишках. Он подогнул колени, обхватил руками брюхо и забился в предсмертной дрожи, суча ногами. Даже на расстоянии различалось, как тает под ним снег, отступая перед разрастающейся, парящей живым теплом луже.
       По-прежнему никого рядом с зампредседателем не наблюдалось. Тени растаяли, но затрещали кусты малины, будто в них вломились удирающие в чащу кабаны. Николай хотел пальнуть в том направлении, но чужой выстрел опередил его. Он раздался совсем близко, чуть ли не над самым ухом, неожиданно и пугающе оглушительно. Со стороны Малыгина громко бахнуло в ответ. Сбитый с толку Игнатов выскочил из стога и пальнул пару раз в темноту. Послышался сухой лязг винтовочного затвора и шандарахнуло повторно. Отстреливающегося видно не было. Вспышки, огнями фейерверка, сами по себе моргали в темноте, словно посылая сигналы маяка, высвечивая паутину малинника и гигантские стебли репья. Стрелявшие постепенно отдалялись, пятясь задом. Ещё сполох, и пуля свистнула, обжигая висок Игнатова. Чужой наган молниеносно отозвался, выстрелив дуплетом из-за его спины. Что-то в зарослях упало, потом тяжело поднялось и ринулось прочь. По звукам походило на то, что уходят двое, причём в разных направлениях.
       Снова раскрылось настежь окно, и на шум высунулась укутанная чадом голова захмелевшего зеваки. Музыка с криками вмиг стихли. Из распахнутой двери повалили деревенские, падая с крыльца и подворачивая заплетающиеся ноги. Выскочившего из своего укрытия Игнатова, как огородное пугало, покрывали с ног до головы сухие травы. Приняв того за лешака, пьяные размусоленные бабы противно завизжали, а расхристанные красномордые парни, словно по свистку арбитра, без разбора всей оравой попёрли на источник беспокойства.
       - Ни с места всем! Назад! - Николай пальнул пару раз в воздух, но толпу это не остановило, а разозлило больше. Сзади прозвучали ещё два выстрела и оглушительно хриплым басом повторили команду: «Стоять, сволочи!» - появившийся, не весть откуда, Кротов крыл рассвирепевшую пьянь отборной бранью, от чего гуляки смирнели прямо на глазах, превращаясь из почуявших кровь вурдалаков, обратно в обескураженных и напуганных селян. 
       - Посторонись-ка, - начальник милиции бесцеремонно отодвинул Николая в сторону и двинулся в самую гущу ошалевших.
       Расталкивая толпившихся, он выбрал какого-то парня, притянул его к себе за расхристанный ворот рубахи и, как-то по-мастерски, без замаха саданул прямым ударом в скулу. Мелькнули голенища и стоптанные подмётки сапог подбитого. Выискав глазами очередную жертву, Кротов дёрнул за шиворот ещё одного порубка, пытавшегося ретироваться. Тому он крепко приложил своим медвежьим кулачищем по загривку. Переступив через поверженного, он принялся направо и налево раздавать гостинцы. Странно, но никто не пытался бежать. Выпивохи покорно переносили наказание, прикрываясь руками и пряча от ударов рожи. Оплеухи доставались и парням, и девкам. Человек пятнадцать, скопившихся у дома даже и не думали сопротивляться, а смирено усваивали урок. Остальные, как встревоженные тараканы, сыпали из дома и разбегались по своим щелям, кто куда.
       Николай в это время кинулся к валяющемуся ничком на земле Малыгину. Лицо у того уже окрасилось снежно белым, тело покидали последние остатки жизни. Он даже не стонал, а лишь бесшумно шевелил окровавленным ртом, силясь что-то сообщить уполномоченному напоследок. Чуть ли не по самую рукоятку, в его живот усадили огромный штык с зазубринами сапёрной пилы на обухе. Обладавший медвежьей силой убийца, взнозил зампредседателя, как пескаря, на кукан. Призывать на помощь медицину было уже поздно. Сзади к месту убийства Кротов за шкирки тащил двух парней с расквашенными физиономиями, обряженных в форменные милицейские галифе и неуставные, расшитые петухами деревенские рубахи.               
       - Кто же его так, кого привадили, сволота? Вот они - ваши комсомольские вечера, чем оборачиваются! – Кротов, как кошаков, тыкал парней взашей. Сейчас эта запоздалая воспитательная работа среди личного состава казалась Игнатову неуместной.
       - Тихон Петрович, не суетись, все следы затопчите. Поиски нужно срочно организовывать. Это Лытарёвы его на нож взяли. Кажись одного ты подстрелил - не должен далеко уйти. Поднимай своих, кто ещё на ногах способен стоять. Потом разборы устраивать будем.
       - Откуда знаете, что Лытарёвы? По моим сведениям, их в селе быть сейчас не должно!
       - Оттуда! Хреновые у вас сведения. Они Малыгину встречу здесь назначили. Как я их проглядеть мог, в толк не возьму!
       - Уснули, что ли? Они же перед самым вашим носом Малыгина пытали о чем-то! Я ещё на подходе заметил этих выродков, а как со скирдой поравнялся, уже поздно было.
       - Не видел я их, Тихон Петрович! Словно глаза мне кто-то отводил. За Малыгиным присматривал и вас слышал, как за стогом прятались, сопели-шептались сами с собой.
       - Да где же одного-то? Трое их топталось! И за стогом я не прятался вовсе - с ходу стрельбу открыл по ним.
       - Ничего не понимаю… Я к Тарасихе побежал - там их застану. Не иначе, как в логово своё удрали, раны зализывать.
       - Опасно сейчас одному! Вдруг засада?..
       Игнатов лишь махнул на это рукой и скрылся в темноте. Он нёсся по ночным улицам Чернухи, наугад, запинаясь о колдобины, подворачивая ноги, проваливаясь в замёрзшие лужи. Несколько раз выскочил не на ту улицу, потом смекнул, что ориентироваться проще по маковкам церкви, стоявшей на Гарнушани недалеко от дома Тарасихи. Так искомый порядок нашёлся быстро, но ценное время, всё равно, оказалось упущенным. На подходе к дому Лытарёвых, он шаг замедлил и подступал к нему уже совсем крадучись. Глаза к темноте давно привыкли, и на снегу стала отчётливо различима пьяная цепочка следов, ведущих к жилищу Лытарёвых. Отпечатки ног сопровождались кровавыми отметинами, казавшихся чёрными пробоинами от раскалённых угольков на белоснежной скатерти. Отворённая дверь в хату, словно блудница, манила проникнуть внутрь. Не мешкая, Николай в два прыжка преодолел крыльцо и сени, кубарем вкатился в горницу и, тут же, кинулся в сторону, за печку, уходя с возможного угла атаки. Но вопреки ожиданиям, никто на него нападать не спешил.
       Жилую половину наполняли привычные ночные звуки. Как и прежде мерно тикали ходики, дребезжала на полу задетая случайно крышка от какой-то посудины. В воздухе плавали уличные запахи и ещё что-то тяжёлое, с налётом мокрой псины. Николай выбрался из-за печи и осторожно вышел на середину комнаты. Вытащил из внутреннего кармана спички, зажёг одну, осматриваясь по сторонам. Бросил огарок, обжегший палец, зажёг вторую и перенёс огонь в керосиновую лампу, чтобы сподручнее оглядеться. Пробежал взглядом по людской, но ничего подозрительного не заметил. На печке и полатях никого не обнаружилось, его закут тоже пустовал. Только из хозяйской половины доносился приглушённый шёпот. Чуть заметные на полу рубиновые капельки крови, пунктиром прочертили муравьиную стёжку к холстине, скрывавшей опочивальню Лытарёвой. Игнатов поставил лампу и резко отдёрнул занавеску.
       Прислонившись спиной к кровати, на полу сидела Тарасиха. Широко раскрытые, остекленевшие глаза старухи покрывала мутная пелена. Из разорванной до пупа ночной рубахи наружу кожаной мошной выпадала отвисшая морщинистая грудь, с окровавленным изжёванным соском. Не реагируя на появление постояльца, баба чуть слышно шептала нараспев колыбельную:
       - …Ныне приде час твой смертный. ВспОмяни, дитяткО, про мОю любовь ласковую, про мОй хлеб-соль. ОбЁрнувшись на родину славную, ударь дому чЁлом седмерижды семь, распрОстись с рОдными и кровными, припади к сырой зЁмле и засни сном сладким, непрОбудным… - рукой мать-нянька гладила по голове свернувшегося калачиком у её ног дородного сына, не подающего признаков жизни.
       - Где второй?.. – прорычал Игнатов.
       Сначала он почувствовал тяжёлый мужичий запах, а потом сзади что-то тупое, как полено, обрушилось, навалилось, приплющило, после чего и без того слабый свет разом сузился до размеров игольного ушка.

****
       Утлый буксирный пароходик тяжело вздымался по неспокойным волжским водам. Отары белокудрых баранов набегали и ударялись костяными лбами об его клёпанные борта. Резкие порывы ветра дёргали посудину из стороны в сторону, как делящие дитя в семейной баталии опостылые друг другу супруги. То и дело бранящиеся норовили подчерпнуть пригоршню холодной воды и окропить ею один другого, дабы остудить пыл. Через переборки брызги летели в землистые от недостатка солнечного света лица толпящихся на палубе. Почти полсотни живых человеческих душ набил в стальное чрево своей лодки Красный Ахерон и вёз теперь по неспокойным водам русского Стикса - рейс в один конец, на который пассажирам этой же ночью в губернской тюрьме в спешке выписали проездные билеты.
       Пожилые офицеры прятались от измороси за отворотами серых помятых шинелей. Среди них вделалась одинокая красная подбивка генеральской «шкурки». Из приподнятых форменных воротников выглядывали розовые от холода носы, фибровые козырьки фуражек и выцветшие тульи, хранящие овальные отметины кокард. С другого борта - долгорясая группа представителей духовенства. Ветер нещадно трепал измочаленные седые бороды, норовя выдернуть клок, а река гудела на ухо заупокойную литургию, охаживая кропилом. Взоры осунувшиеся клирики обратили вглубь себя, словно вели с кем-то сакральный диалог, таинству которого не требовались посредники. Их соседи - в прошлом полицейские и тюремные надзиратели, находились теперь сами в роли обречённых узников. Вместо того, чтобы опрокинуть за борт вялых от недосыпа немногочисленных охранников, бывшие стражи режима смиренно ждали заклания. Более остальных понуро выглядели рядовые миряне, невесть как затесавшиеся среди разномастной компании заложников красного террора. Они кутались в одежды, тщетно силясь уберечься от промозглой речной хмари. В поисках защиты гражданские жались к стальным конструкциям с облупившейся краской, по которым каплями миро сходили вниз подтёки ржавчины. Мазутный выхлоп из трубы парохода обволакивал копотью всю честную компанию, уравнивая в правах и охранников и охраняемых.
       Наконец, речной трамвай, покачиваясь, приблизился к песчаному безлюдному берегу. В предрассветной мгле стали различимы машущие на ветру крылами плакучие ивы, как сирины, призывно манящие видом и гласом в свои объятья. Их стая теснились по кромке Мочального острова, предлагая зачарованным путникам покой в тени ветвей и тёплое покрывало из пожелтевших перьев. За их стволами над землёй чуть возвышались развалины гнёзд – остовы старых ярмарочных амбаров, ежегодно, по частицам, уносимых весенними водами. Сейчас от них остались лишь фундаменты из зелёных от мха валунов и кучи прибитого половодьем топляка. 
       Паровой свисток протяжно загудел, хотя на берегу кроме густых зарослей не наблюдалось иных встречающих. Судно уткнулось носом в прибрежную отмель, и с его носа опустили сходни. Сначала на сушу, нехотя, спустилась пятёрка одетых кто во что горазд красноармейцев. Зажимая винтовки подмышками, они перетаптывались с ноги на ногу и грели дыханием озябшие ладони, не проявляя радения к общему делу. За ними спрыгнул невысокий субъект конторского вида с бумажной папкой и трое помощников из числа деревенских мужиков, попавшихся в руки милиционеров во время облав. За мелкое спекулянтство и бродяжничество, именем трудового народа, бедолаг приговорили к исправработам. Теперь суточники выгребали мусор окрест здания губчека на Малой Покровке. Нежданно-негаданно их разбудили посреди ночи и прихватили с собой, не сказав куда.   
       С палубы мужикам сбросили несколько старых заступов и один стальной лом. Подхватив шанцевый инструмент, сердяги выслушали краткие указания конторщика и под конвоем удалились в глубь острова. Затем, по одному, стали спускаться пассажиры. Затянутый в кожаную, явно с чужого плеча, тужурку счетовод старательно делал какие-то отметки в учётных листках, выкрикивая посписочно фамилии и проставляя напротив галочки. Рачительно, по-хозяйски, подсчитывал, сверяя с записями живых пока людей, как кули на мукомольне. Губы учётчика окрасились в мертвецки синий цвет от частого мусляканья карандашного грифеля. Он взмахом руки кратко указывал направление движения, и пассажиры смиренно тянулись в сторону каменных развалин и разгоравшегося на поляне костерка.
       Вынужденные невольно выполнять роль могильщиков, перепуганные селяне нехотя ковыряли песчаную почву. Кряхтя откидывали в сторону попадающиеся куски ракушечника и мышиные хвосты ивовых кореньев. Как во время пахоты, мужики отмерили себе равные наделы и теперь вразнотык врывались в землю, каждый в зависимости от способностей и прилежания к работе. Кто-то углубился уже на два штыка, а кто-то филонил - успев снять только дёрн, или тюкал ломом о булыжник. Один из хмурых конвоиров прикрикнул на них. Угроза лечь в собственноручно вырытую яму вместе с приговоренными подействовала, работа пошла дружнее.
Кожаный человечек недовольно покачал головой и деловито отмерил шагами наметившиеся контуры ямы:
       - Работнички, ёбти… Криво всё – как битюг нассал! Да и узко. Как их лОжить-то? Не влезут все! Два ряда по двадцать нужно лОжить, плюс ещё одного сбоку притулить. Кучей валить, как в жальник, и курган насыпать прикажешь, что ли?
       - Всё равно булыг поверх надобно накидать буде, чтобы покойников водой не снесло, - глухо ответил кто-то из мужиков.
       - Я на тебя камней накидаю! Сам рядом гнётом ляжешь, - погрозил кожаный. – Глубже копайте, тунеядцы! - поглядывая на заложников, он что-то прикинул в уме и отдал указание землекопам взять ещё по полтора аршина в длину и ширину.
       Удовлетворённый результатом, экзекутор изменился в лице и отошёл поближе к теплу. Уселся на валун, подложив для пущего комфорта под задницу папку с документами, и принялся кумекать, изредка комментируя обрывки своих мыслей вслух. Под его носом шевелились нелепые, как у циркового артиста, лихо закрученные усы. Неспешными движениями пальцев распорядитель сворачивал папироску и с деятельным безразличием наблюдал за неспешной работой копарей. В ухе у кожаного что-то засвербило. Он стал неистово ковыряться в нём остро отточенным ногтем. Вытащил мизинец, оценивающе осмотрел его, вытер серу о кончик уса и щепотью завил в тонкий прутик. Затем проделал такую же процедуру с другим побегом. К чекисту неторопливо подошёл один из заложников – тот, что был в группе бывших полицмейстеров, и попросил разрешения прикурить от костра.
       - Кури себе, нечто мне огня жалко… – он как-то непринуждённо отмахнулся от него, как от комара.
       И действительно, мало следующему в скорбных делах, могла привидеться иллюзия, словно всё происходящее не более, чем возня сводной бригады разнорабочих на свежем воздухе: они изнурены муторной работой и назойливыми приставаниями насекомых, слоняются вялые, с недосыпа и скудной кормёжки, даже на перебранку сил не достаёт.
       Прикурив, деклассированный сатрап вернулся к своим, где бушевал стихийный диспут между раздухарившимся мирским купеческого сословия и степенным архимандритом. Помятый в застенках, но не утративший бойкости, купчина втолковывал владыке:
       - Главный чекист ихий – Воробьёв Яков, есть никто иной, как Абрашка Кац! На пару с бабой своей - Гриншпун, до переворота вертеп досуговый в Кунавине содержали. Инородцы разночинные и интеллигенты жидовствующие там у него собирались, лясы точили против царя и из пистолетиков на Оку пьяные стрелять хаживали. Не случайно он себе такую фамилию фармазонскую выбрал - ни Соловьёв, ни Петухов, а Воробьёв! Ибо ещё в апокрифах начертано, что воробей - птица нечистая, сиречь, жид! Он и во время мук Христовых скверны вершил. Не погляди, что птаха малая, нагадила за всю историю мирскую будь здоров! Гонители искали Христа, чтобы убить, а воробей своим чириканьем преследователям его и выдал. Когда же палачи Господа распинали, он приносил им гвозди, а когда мучители сомневались, жив Христос или уже умер, воробей чирикал «жив-жив», чтобы и дальше ироды измывались над Спасителем. Вот и Россию нынче «воробьёвы» распинать пособляют, племя лукавое…
       - Пустословие всё и суемыслие,.. – отмахивался отче.
       В это время на палубу пароходика вышел ещё один пассажир, доселе отсиживавшийся в капитанской рубке. Промасленной ветошью мужчина смахнул пыль, осевшую на английских ботинках со шнуровкой до колена, и отбросил бесполезный истрёпок в сторону. Балансируя, как канатоходец, по узкому трапу он спустился на берег и беззвучно подошёл к группе расхристанных конвоиров. Разговоры и редкие смешки тут же смолкли, сами вояки подсобрались, одёрнули гимнастёрки. Появление начальства на поляне придало ситуации официозность. Лишь один из конвоиров – низкорослый недотёпа, стоявший к реке спиной, продолжал, как мартышка, гримасничать и что-то с экспрессий втолковывать товарищам. Увидев, как вдруг они изменились в лицах, михрютка принял это на собственный счёт, но оглянулся назад, встретится глазами с начальником и оторопел.
       Заметивший приближение старшего, учётчик поднялся с насиженного места и шустро подскочил, в ожидании указаний. Тот же только попросил прикурить и, не говоря больше ни слова, отошёл в сторону. Кожаный увязался за ним, заискивающе пытаясь завести разговор:
       - Товарищ Самсонов, слухи ходят, что вас забирают из Нижнего, или брешут?
       - В Арзамас перебираюсь, в штаб Восточного фронта… - нехотя отозвался он, сохраняя непроницаемый вид.
       Пока мужчина начальственного вида не появился на берегу, заложники успели разбрестись окрест, образовав группы по интересам. Кто-то слонялся в тягостном ожидании, другие молча сидели в отдалении. Увидев это, старший чекист сделал попавшему, на своё горе, под горячую руку учётчику выволочку за допущенный непорядок, а тот, в защиту, оправдывался:
       - Дык куда-ж они с Рожного острова денутся, товарищ Самсонов, вплавь уйдут, что ль?
       - Хоть бы и в плавь. На вас – дураков гурьбой навалятся, захватят оружие с пароходом и уйдут. Хочешь в Ярославль, к недобиткам эсеровским, а хочешь - в Казань, к чехам или Каппелю!
       - Да не, - успокаивающе отмахнулся кожаный, - господа смирные, мороки с ними не будет.
       - С вами мне морока одна… Собери их в кучу, а то гуляют, как бараны на пажите! – приказал Самсонов.
       Учётчик истово принялся исполнять полученные указания. Подозвал к себе низкорослого конвоира, который оказался ближе всех:
       - Рясной! Рясной, мать твою растак, оглох? Ступай сюды! Собирайте господ в кучу – устроили выпас. И, Федя, лапотникам скажи, чтобы живее шевелилась с лежанкой, а не то вас самих им в подмогу отпишу, камни ворочать.               
       На поляне началась было суета, но вскоре всё утихло и приняло недавний вялотекущий оборот: арестованные послушно сбились в кучу, мужики махали заступами, выбрасывая грунт на отвал, конвойные безостановочно дымили табаком.
Незадачливый Рясной притих, приберегая очередную порцию ужимок для более подходящей ситуации, а учётчик снова примостил гузно на пригретый валун.
Когда от утренней туманной дымки не осталось и следа, а первый сентябрьский день вошёл в свои законные права, начались неспешные приготовления к экзекуции. С показным прилежанием кожаный заново обошёл со списком заложников, сверяя учёты с фактическим наличием, а потом неспешно отправился рапортовать начальству.
       Незаметно для остальных, хлипкий мужичонка из числа землекопов отделился от компании и на полусогнутых подался в сторону группы служителей культа. Что-то кротко растолковав им, он с просительным видом стоял, не решаясь уходить восвояси. Как оказалось, мужик хотел исповедоваться и просил у батюшек принять его покаяние. От группы отделился статный архиерей, с благородным, но измученным лицом, и деликатно отвёл селянина в сторону для свершения тайнодействия.
       Конвойные не стали мешать и демонстративно отвернулись в другую сторону - сделали вид, что не замечают. Они и приближаться-то к заложникам опасались, соблюдая значительную дистанцию, как от прокажённых. Возможно так они подчёркивали ту классовую и идеологическую пропасть, которая раз и навсегда разверзлась между ними – представителями нового мира и топчущимся на обрыве прошлым, которое, кроме, как на удобрение, больше ни на что не годно. Чуть толки - сами покатятся кубарем, всех делов-то…   
       На потеху братве, подойти к арестованным решился один заполошный Фёдор Рясной. Он в скоморошьей манере подскочил к батюшке, оттолкнул полоротого мужичка и глумливо проскулил:
       - Отслужили по себе панихиду, отцы святые? Тогда и моё покаяние прими, отче! – шут крутанулся, задрал гимнастёрку и отклячил зад в латанных форменных портках.
       -  Господь услышал тебя и внял мольбам, недостойнейший… - за попа ответил один из стоящих рядом офицеров, крепко пихнув Рясного сапогом в зад.
       От удара конвоир рыбкой нырнул в заросли крапивы, под дружный хохот товарищей. Отряхнувшись, отбежал на несколько метров, направил в сторону обидчика трёхлинейку, тщетно пытаясь взвести заклинившую щеколду затвора по-детски крохотным кулачком. Потом плюнул на затею и принялся гневливо бл*дословить, сыпля проклятья в адрес притеснителя трудового народа:
       - Ботильон тот, которым ты меня в зад пролетарский лягнул, я с копыта твоего окоченевшего стащу - сам донашивать стану и мозолей не натру! Спасибо, что разносил, баше благородие!
       - Рясной, отставить балаган, – гаркнул на него диктатор, – вернуться в строй, немедленно!
       Небрежно волоча по земле винтовку и прихрамывая, конвоир поплёлся к своим, а старший уже отрывистыми фразами инструктировал расстрельную команду:
       - Двоих оставить в карауле, рядом с основной группой. Выводить по пять человек. Ставить так, чтобы к яме спиной. Деревенских на борт отправьте, чтобы глаза не мозолили. Позовёте, когда закончим, чтобы прикопали. Сперва офицеров кончаем, затем жандармов, попов и прочих. Всё ясно? Двое, за мной, шагом марш,.. - прихватив с собой пару конвоиров он двинулся в сторону заложников.
       Подойдя почти вплотную к приговорённым, Самсонов достал из грудного кармана вчетверо сложенный листок, развернул его и принялся с надрывом зачитывать: «Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя товарища Ленина, убийство товарища Урицкого, еще раньше убийство товарища Володарского, организованные на средства буржуазии и при её непосредственном участии, переполнили чашу терпения революционного пролетариата. Рабочая и деревенская беднота требуют применения самых суровых мер к буржуазии, чтобы отбить у нее охоту к убийству из-за угла вождей революции.
       Вся обстановка начавшейся борьбы не на живот, а на смерть, побуждают отказаться от сен-ти-мен-таль-ничания, - на этом слове он запнулся, с трудом прочитав его по слогам, - и твердой рукой провести диктатуру пролетариата. За каждого убитого коммуниста или за покушение на убийство, мы будем отвечать расстрелом заложников буржуазии! Ибо кровь наших убитых и раненых требует отмщения. Да здравствует революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует товарищ Ленин!»
       Он высмотрел среди заложников первую пятёрку, ткнул пальцем персонально в каждого и скомандовал следовать за ним. Метрах в пяти от ямы их уже ожидал кожаный и трое конвоиров. Распорядитель подбежал, переняв эстафету у начальника, и выстроил пятёрку на вершине осыпающегося под ногами земляного отвала. После чего посеменил к своим, расстёгивая на ходу кобуру: «По врагам трудового народа, - Самсонов выдержал паузу, подождав пока закончат лязгать затворы, и бойцы приноровятся к прикладам, - огонь!»
       Всё равно, вопреки команде, пальнули вразнобой. Чуть слышный посторонний свистяще-хлюпающий звук утонул в хлопках револьверных выстрелов и грохоте винтовок. Все пули достигли цели, но и в рядах исполнителей один конвоир отлетел назад с запрокинутой головой, рухнув наземь, как от сильной отдачи. Самсонов бросился к нему, походя, отпихнув в сторону винтовку с развороченным казёнником и разлетевшимся в щепу ложе. Остальные бойцы тоже ринулись к товарищу, не обращая внимание на стоны и ворочения недобитых, доносящиеся из ямы.
       - Дудорга взорвалась, Рясному голову пробило, - запричитал кожаный, шевеля своими тараканьими усами, - насмерть, видать! Да как же так-то? Динамит у него в патроне вместо пороха, что ли? - он прислонил ухо к груди соратника и прислушался. – Не, дышит ещё, кажись. Вскользь затвором прилетело… Лоскут чистый дайте, кровищу заткнуть! – истошно заорал он.
       - Чего голосишь, дура?! Сейчас тут такое начнётся, – шикнул на него Самсонов. - Край от исподнего оторви и голову раненному замотай. А вы чего рты раззявили? – прикрикнул он на опешивших конвоиров. – Пулей на корабль, парусину тащите и мужиков, чтобы подсобили!
       Кровь заливала лицо увечного, окрашивая всё вокруг в цвета красного террора. Алым лоскутом над правой бровью болтался кусок свезённой кожи, оголивший лобную кость. Самсонов без всякой брезгливости аккуратно подцепил его пальцем и, как мог, приладил на место, чуть придавив сверху.

       * - На тайном языке разговаривай, дурак. Уши и у дома имеются - за печкой ещё один здоровый пёс спит, пока. Мать сказывала, ночевать припёрся. Слышать ему наши пересуды ни к чему - всему делу крышка. Хозяин того не одобрит!
       -  Когда, спрашиваю, «товарища» в город свезут?
       - Да понял я всё, дурной человек. Старик сказал, что пришлёт весточку. А тебе то к чему?
       - Хотел дело довершить - забот-то на копейку! Пристрелить бы его, и с концами…
       - Тебе его убивать никто не приказывал! Сказано же было, только опоить и проследить, чтобы он на Арбусе сгинул.
       - Кто же знал, что тот пропойца товарища своего в беде бросит и один домой притащится?
       - Бог с ним, пожгли человечка, и концы в воду - огонь все следы прячет.
       - А почему его тогда варево мамкино не взяло?
       - Такого ничем не проймёшь - ему, что не поднеси, всё вода кипячёная. Ты нож то куда спрятал, которым пьяницу зарезал?
       - Нож? Никуда - при мне он всегда!
       - Сбрось его в реку быстрее, дурень! Дознаться могут!
       - Не бойся, спрячу. Когда денежки делить будем?
       - Где они пока, рубли-то обещанные? Как товар Хозяин пристроит - так и поделим. Сиди и не дёргайся! Каша у тебя в голове одна.
       - То, что в ящиках, куда утаскивать станем? Оно же под боком нужно! Может, ближе к хате притащим?
       - Смотри, Хозяин узнает, нам за это по шеям, да по бошкам надаёт. Наговор зачитает и враз за тем болезным, а хуже того, за Фиклетом вдогонку отправит! В селе мильтоны и чекисты как вши шныряют. Если найдут – плохи наши дела! Всему большому делу конец!
       - Ничего, так спрячем, что не найдут. Поговорить со стариком надо. Не хнычь, придёт ещё наш день! «Товарищи» сполна нахлебаются, напьются соплями красными. Всех пересчитаем, мало не покажется!
       - Тихо, свинья захрюкала, никак проснулся. Держи язык на замке, кончай базар!
       - Сам свой язык прикуси…

       **- Смотри, хозяин едет. Небось, писарю взятку сунул за работу.
       - Тьфу, пёс поганый.

       *** «Товар отдал знакомому человеку на продажу, а тот шатается где-то. Писарь говорит, в городе прячется, свинья вороватая. Денег за товар, ещё нет. Сработаете дело - дам больше. Мешок с поджигом, спрятал у пьяницы на дому, на полатях. Поскорее снимите его и перепрячьте у старика, за образом женским. Палки и огурцы, что товарищи на арбусе высмотрели, тоже спрячьте у старого. Передавшего записку – на нож.» Затем шла приписка, очевидно, предназначавшаяся Малыгину: «Отдашь записку Тарасятам сегодня вечером. Встретишься с ними у Избушки за полночь. Деньги получишь от них».
               
Продолжение в работе...