Своё пахнет!

Кирилл Адольфович Кашко (К.А.Кашко)

       Николай Андреевич проснулся раньше обычного от стойкого ощущения рядом с собой некоего постороннего присутствия. Ни назойливых детей, ни супруги - женщины средних лет, но ещё себе ничего, ни слащаво дружелюбного соседа, месяц назад повадившегося по утрам навещать жену Николая Андреевича прямо в их супружеском ложе, не стесняясь самого Николая Андреевича, а именно не своего, чужеродного, нетутошнего. Постороннее плотно обосновалось в его цветастых рейтузах, пошитых из добротного ивановского ситца, и всем своим угасающим теплом молило о снисхождении к себе и участии, пощипывало и покусывало кожу в местах, где уже выступило раздражение. Стоило недоумённому Николаю Андреевичу запустить руку в трусы, как утреннее наваждение рассеялось, и оказалось, что постороннее вовсе не постороннее, а своё! Именно своё - родное, самопроизводное, ни какое-нибудь, по-кэмероновски, «чужое» - СВОЁ! Эту нечаянную близость подчеркивало буквально всё: покатые маслянистые и чуть мягкие бока Своего, его вязкая консистенция, напоминающая согретую детскими ладошками пластилиновую колбаску, чуть уловимые энергетические импульсы, исходящие от свёрнутого рогаликом тельца. Одним словом, ВСЁ!
       С гуттаперчивостью йога Николай Андреевич изогнулся и потянул носом исходящий от Своего запашок: «Не может быть сомнений - МОЁ!» И тут его словно осенило: он отметил для себя неожиданную, но весьма приятную особенность, перечеркивающую досужие обывательские толки, что своё, дескать, не пахнет - оно именно, что пахло! И не просто пахло, а натурально источало терпкий, но родной аромат домашней гастрономии, изобилующей долгими углеводами и соленьями-заготовками любимой тёщи – женщины, в принципе, крайне положительной, но всем сердцем ненавидящей всё дорогое Николаю Андреевичу: солнце, небо, незыблемые нравственные законы внутри его самого. «Эврика, Своё, таки, пахнет, - просиял неожиданным открытием Николай Андреевич, - уештесь, злословцы и завистники! Своё пахнет, пахнет, содомируй вас чёрт волосатой залупой!»
       Чтобы, ненароком, не побеспокоить Своё, Николай Андреевич плавно высвободился из трусов и бережно упеленал в них нежданное обретение. Растормошенное Своё недовольно сопело и томно похныкивало. «Кушать просит, голодное, должно быть!» - решил Николай Андреевич. По утреннему обыкновению он всунул ноги в остывшие за ночь шлёпанцы и, минуя ванную комнату, преисполненный необходимостью срочно накормить близкую по духу сущность, посеменил на кухню к холодильнику. Дискомфорт в не совсем чистом межъягодичном пространстве опять дал о себе знать, но влекомый нежданно возникшими обязанностями, Николай Андреевич на подобные второстепенности не обратил внимание - он был целостной личностью.
       Спокойно спавший до этого момента домашний любимец йоркширский терьер Чапа проснулся от издаваемого Николаем Андреевичем шума и стал навязчиво путаться под ногами хозяина, потяфкивая, норовя подпрыгнуть и ухватить зубами казавшееся ему чужим Своё. Почувствовав исходящую от маленького, но злобного существа агрессию, Своё только крепче прижалось к груди Николая Андреевича и притихло, боясь пикнуть лишний раз. «Не пугайся, родное моё, Чапа тебя не достанет», - успокаивал, как мог, Николай Андреевич. Но избалованный всеобщим вниманием и безнаказанностью ревнивец не желал униматься и с каждым тщетным прыжком только больше распалялся в своей безрассудной собачьей злобе. В бессилии достать Своё, в отместку, пёс больно куснул за икру Николая Андреевича. Будучи тут же удостоен хорошего пинка, с жалким визгом пёс кубарем отлетел обратно к своей подстилке. «Бестия лохматая!» - Однако лаять взахлёб кобелёк не перестал и, осознавав свою беззубость, нарушал теперь покой не порядка ради, а, скорее, из природной гадливости. Симпатии хозяина сейчас явно оказались не на его стороне, поэтому ничего иного не оставалось как, на время, затаить злобу и понесённую обиду и просто сотрясать воздух дотошным тявканьем. «Далече бздишь, да близко пахнешь» - отмахнулся на пустую лайню хозяин. 
       «Ближе дочери и сына, ближе жены - гадюки, ближе тёщи - пробл*довины колхозной, станешь мне, - размышлял вслух Николай Андреевич, обращаясь к Своему, – будет кому в старости стакан воды подать, в аптеку сходить. Сейчас молочка тебе согрею, кашки манной сварю, не плачь, родимое». - Убаюкивающе нянькаясь с драгоценным свертком, Николай Андреевич добрался до холодильника, да так и остолбенел перед его распахнутым зевом, держа в одной руке, согнутой лодочкой, Свое, а второй неуверенно придерживая дверку. Холодильник сплошь оказался забит плотно утянутыми в пищевую плёнку бесформенными, красноватыми на вид, разнокалиберными брикетами. С внутренней стороны створки, вместо привычных пэтов с молоком и кефиром, тюбиков с соусами и прочей традиционной ерунды с давно просроченным сроком годности, также громоздились свёртки с прикрепленными к ним записками: «почки», «сердце Е.В.», «печень Е.В.», «л-е правое», «л-е левое», «ливер тёщин разный». За объёмным пакетом с требухой молока тоже не обнаружилось.
       «Ерунда какая-то, - выругался мысленно Николай Андреевич, - молоко-то где? Хороша хозяйка, - скатерть настлана, а на скатерти насрано! - он повернулся лицом к тому месту, где на стене висела напечатанная на холсте большая фотография - он с женой и тёщей. - Почему молока в доме нет, бабаньки?» - На фотографии уже далеко немолодая женщина своей природной харизмой и габаритами затеняла и дочь, и зятя. Случайно или нет, но экспозицию фотографии мастер выбрал так, что тёща располагалась, как бы, на переднем плане, хотя и сидели все трое плечом к плечу, создавая иллюзию крепкой среднестатистической семьи. Николай Андреевич постоял-постоял напротив картины, а потом провёл пальцем по тельцу Своего и чиркнул коричневым мазком под носом тёщи, подрисовав щёточку усов. Затем, как по команде, он вытянулся по стойке «смирно», щёлкнул голыми пятками и вскинул руку в партийном приветствии: «Heil, kostbare schwiegermutter! Гори в аду!»
       Своё снова заявило о себе и просительно всхлипнуло. «Тише, тише, хорошее моё…» - Не нашедший молока Николай Андреевич вспомнил, что с незапамятных времен у них с супругой хранится банка не употреблённого детского питания. Сами дети давно вышли из грудного возраста и теперь учились в старших классах, а жестянка Нутрилона, по природной рачительности Николая Андреевича, всё ещё покоилась в закромах, выжидая часа - вот момент и настал. Николай Андреевич ткнул пальцем на выключатель чайника, тот недовольно зашумел. Когда вода закипела, он развел смесь в нужных пропорциях, помешивая ложечкой. Проделывать манипуляции одной рукой сноровки недоставало - позабылись прежние навыки отцовства, но получилось однородно, без комочков. Не придумав ничего лучше, Николай Андреевич набрал смесь в пятикубовый шприц и, по капельке, стал заливать в небольшую трещинку на тельце Своего, которую принял за ротик или, чем там Своё издавало звуки. Трещинка понемногу впитывала смесь, но большая её часть всё равно выливалась наружу, чуть окрасившись коричневатыми разводами. «За маму капельку, за папу капельку, за президента, за патриарха, за министра обороны, давай, давай, не куксись!..» - увещевал Николай Андреевич. Так, постепенно, весь шприц и скормил, от чего Своё размякло и подобрело.
       В голове Николая Андреевича ночной смотритель увлеченно долбил деревянной колотушкой: «Спите беспокойно, граждане. Всё беспокойно, граждане. Спите беспокойно. Спать, сказал, что не понятно?!» В какую бы часть квартиры Николай Андреевич не переместился, ища более или менее укромный уголок для Своего, служка неотступно шаркал следом, колотя в било: «Спите беспокойно, спите беспокойно…» Только спустя некоторое время Николай Андреевич осознал, что стук раздаётся вовсе не в его голове, а из прихожей, где уже битый час долбят в дверь – провода то звонка он обрезал ещё с вечера. «Кто бы мог заявиться в такой неурочный час?» - Николай Андреевич посмотрел в глазок. На пороге стоял долбень - иного определения для любовника своей супруги Николай Андреевич подобрать не мог, ибо только самый недалёкий человек был способен завязать интригу с его благоверной Еленой Викторовной. Низкорослый соседушка щурил в полумраке подъезда и без того узкие монголоидные глазки и продолжал тарабанить, по чём зря. Николай Андреевич походил-походил, да и отворил ему. Дверь распахнул резко - она оказалась не закрыта на замок. От неожиданности, долбень отшатнулся, секунду разглядывая чужое обнажённое тело в дверном проёме, но тут же стал напирать, выкрикивая в адрес хозяина квартиры грубые ругательства на экзотическом гортанном языке. В этот момент он походил на разъярённую капибару в атаке, пропускающую через свой речевой аппарат слова и фразы, задом наперёд. Разобрать получалось только: «Ленин где, куда Ленин дел?» - Николаю Андреевичу сделалось смешно, от чего он расхохотался прямо в лицо долбню: «В мавзолее твой Ленин догнивает!» Очевидно, долбень понял обидный смысл сказанного буквально и сделался агрессивнее, принявшись толкать Николая Андреевича в грудь и плечи, которые прикрывала рука со свернувшимся калачиком Своим. Толкался долбен нахраписто, словно утрамбовывал кули со шмотьём в контейнер, под закрытие рынка. Один сильный толчок пришёлся на трусы с притихшим существом. Угодив в мягкое и живое, долбень тут же одёрнул руку, близоруко разглядывая испачканную ладонь. Нерешительно он поднёс её к носу, что породило всего одну фразу на ломанном державном:
       - Это чтой, гавной ванает?
       - Нет, заплесневелым липовым мёдом - всё, что Дедушка Ленин завещал! – свободной рукой Николай Андреевич, машинально, подхватил с пола металлический совок для мусора и, наотмашь, резанул им долбня.
       Как по расколотой надвое тарелке, по физиономии соседа побежала ровная красная трещина, ежесекундно наливающаяся соками. Долбен прикрыл лицо руками и истошно заголосил на весь подъезд. Николай Андреевич со всей силы ударил повторно, попав ему в область виска, от чего долбень, кулём, осел на пол, продолжая постанывать. Совок так и остался торчать в голове противника. Николай Андреевич ухватил долбня за шкирку, как кота, и отволок вглубь прихожей, прикрыв за собой дверь на все засовы. Совок сам собой отвалился, а из глубокой раны стала толчками выходить кровь. Сосед перешёл на хрип и завалился на бок, суча ножкой. Чтобы тот не марал пол, Николай Андреевич плотно укутал голову поверженного чёрным полиэтиленовым пакетом из «К&Б», которых у него в коридоре имелось в изрядном количестве.               
       Посторонний человек, несомненно, нашел бы квартиру Николая Андреевича мрачной. И действительно в ней царила гнетущая атмосфера и витал тяжёлый дух. Сам хозяин давно свыкся с этим и не ощущал неудобств, но в этот день отяжелевшей головой сумел, таки, дойти до мысли, что неплохо иногда и проветривать жилище. Со звенящим дребезжанием он отворил почти намертво пристывшую к косяку балконную дверь и шагнул в образовавшийся прямоугольник света. В своё время Николай Андреевич проявил принципиальность и не стал стеклить балкон, за что не единожды подвергался моральной порке со стороны жены с тёщей. Доводы его, что дом де является объектом культурного наследия, и стоит ему обшить современными панелями изящный и аккуратный консольный балкон, то выглядеть конструкция будет подобно выпирающему геморрою, вздорных баб не интересовали. Они продолжали пилить и пилить Николая Андреевича, взяв в сподручные Чапу. Резали по живому, вгрызаясь в сознание и плоть визгливым трио. Балкон удалось отстоять. Вмешались обстоятельства в виде комиссии, нагрянувшей из городской административно-технической инспекции, куда, к слову, сам Николай Андреевич и пожаловался, анонимно, стоило только нанятой его жёнушкой бригаде шабашников приступить к работе. Перед надзорной инстанцией супруга с тёщей спасовали, но своих взбалмошных намерений не оставили. Умерили пыл лишь на время, подспудно подозревая виновником их несбывшихся планов Николая Андреевича. Кроме пустых упрёков, предъявить тому было нечего, поэтому они, на свою беду, с ещё большим остервенением принялись, по поводу и без, тиранить несчастного мужика, параллельно замышляя очередную каверзу в адрес своего супруга и зятя. Николай Андреевич оказался прозорлив и смекалист, опередил их.
       Стоило Николаю Андреевичу выйти наружу, как его с ещё большей силой охватили не до конца пережитые волнения от недавних событий. Потемнело в глазах и зашатало, уши наполнились гудящим набатом. Выброшенной на берег рыбой он принялся жадно хватать ртом кристаллизовавшийся от мороза воздух, ища точку опоры. Зимняя прохлада чуть остудила пыл и помогла прийти в себя, наполнив лёгкие свежестью. Морозец задорно покалывал то там, то здесь обнажённое тело Николая Андреевича. Ветерок колыхал редкое поле рано поседевших волос на голове и в прочих местах. Суета оживлённого проспекта делала одинокого мужчину сопричастным к городским будням. Пагубные мысли стали сами собой потихоньку развеиваться. Примостившееся на руке Своё прибавляло уверенности и давало сил идти вперёд, испивая жизни полную чашу до дна, со всеми ея горестями и радостями - как прежде, как встарь. «- Эх, люди, люди, Своё не цените, так и чужого вам не жаль!» 
       «Ecce Res, сие Вещь, моё Своё,.. - размышлял Николай Андреевич, вглядываясь в каждый разлом и изгиб коричневого тельца. – Была во мне, стала сама в себе. Жизнь даровала мне эту вещь, как вне меня находящийся предмет моих чувств, но о том, какова она сама по себе, я, по неопытности и скудоумию, ничего не знаю: я знаю и воспринимаю её только как явление, то есть, она непосредственно дана мне, как представление, которое она во мне производит, воздействуя на чувства. Конечно, тело Своего существует сейчас вне меня, и это – факт. Вот оно в моих руках, беззащитное и нагое, не познанное. Но моё стало Своим лишь по моей воле, давшей ему название, означающее явление того неизвестного мне, но, тем не менее, близкого и действительного предмета. Своё, родное!..»      
       Словно услышавший мысли Николая Андреевича и нашедший его размышления заслуживающими внимания, нахохлившийся голубь сонно приоткрыл глаз и уставился через мутную щёлочку на ввергнувшегося в его пространство человека. Птица вальяжно сместилась с насиженного места на пару-тройку шажков поближе, чем привлекла внимание Николая Андреевича не столько к себе, сколько к густо обгаженной гипсовой балюстраде балкона, на которой гнездилась всю ночь. «Ах ты, паскуда!..» - Николай Андреевич снял тапок, ступив босой ногой в снег, и метнул в голубя. Сизарь, как бы нехотя, уклонился с линии удара, и тапок просвистел мимо, шлёпнувшись на крышу припаркованной внизу машины. Раздался пронзительный вой охранной сигнализации, заставивший птицу заполошно вспорхнуть и зависнуть в воздухе. Николай Андреевич хотел было метнуть в него и второй, но голубь оказался не робкого десятка и, не дожидаясь прилёта тапка, сам пошёл в атаку, почему-то метя прицельно в Своё. Стремительно поднимался вверх и камнем пикировал то с одного флага, то с другого, пытаясь зайти в тыл. «Вот ты, крыса пернатая, - ругался Николай Андреевич, отмахиваясь шлёпанцем от назойливой птицы и прикрывая от его когтей и клюва Своё, – пшёл прочь, стервятник!» - Настырный птиц всё не унимался, обдавая человека холодным опахалом, норовя клюнуть побольнее. И только ему удалось подлететь и отщипнуть небольшой кусочек от тельца крохи, как Николай Андреевич изловчился и накрыл сизую макушку голубя хлёстким ударом. Дезориентированный, тот рухнула к ногам. Николай Андреевич тут же принялся его нещадно топтать. Белоснежный сугроб на балконе мигом превратился в красный фреш из перьев и кишок. «Курлык, бл*дь!» - подытожил исход битвы Николай Андреевич, казавшийся теперь самому себе, воистину, венцом природы и её хозяином. 
       Только довершив расправу, Николай Андреевич обратил внимание на то состояние, в котором теперь находился драгоценный кулёк: «Да ты замёрзло, смотрю?!» - Своё действительно холодело на глазах, становясь безжизненным. Хищно клюнутое в бок ворогом, лежало подветренное и без былого задорного румянца. Истекало соками, а, ко всему прочему, ещё и обделалось, от страха. По-бабьи поохивая, суетливой походкой Николай Андреевич посеменил в ванную комнату, где включил тёплую воду в раковине, предварительно заткнув слив скомканным носком. Лишь только уровень воды стал достаточным для того, чтобы подмыть младенца, Николай Андреевич бережно вытряхнул Своё из трусов прямо в купель. Вопреки законам физики и расхожей народной мудрости, оно бултыхнулось и маленькой субмариной стремительно ушло под воду, пустив струйку пузыриков. «Утонуло… Должно быть, груз грехов на дно тянет», - недоуменно рассудил Николай Андреевич, но тут же спохватился, подчерпнул рукой со дна порозовевшее, успевшее распасться надвое, тельце и укутал в первое попавшееся полотенце. Пока упелёнывал Своё, заново вдохнул в него жизнь, слепив обе части воедино: «- Целостная Вещь должна быть целостна во всём!»  С сожалением он вспомнил, как в детстве, после оправления надобностей, любил приговаривать прибаутку: «Бзднуть и пёрнуть, да за верёвочку дёрнуть: плыви, говно, до синего моря!» - и устыдился тому, сколько драгоценных молекул за прожитые годы он так растворил, попусту, в мировом океане: «Не счесть! А ведь мог бы и в люди вывести. Депутатствовали, допустим, сейчас бы в каком-нибудь законодательном органе, или судьбы людские вершили в судебной коллегии, а то и, глядишь, председательствовали!..»    
       Независимо от водных процедур и проявленной заботы, Своё, по-прежнему, пробивало болезненной дрожью. «Эх я, растяпа!» - Николай Андреевич хлопнул себя по лбу и метнулся к лежанке Чапы. Он резко выдернул подстилку из-под не понимающей сути происходящего псинки и вернулся на кухню, примостив её рядом с радиатором отопления. «Вот тут полежишь, вскорости согреешься». - он бережно вывалил Своё из липкого, успевшего пропитаться соками полотенца и заботливо прикрыл сверху куклой-грелкой для заварника. «Ну и вонючка же ты у меня, говна-пирога!..» - мысленно отметил Николай Андреевич, поправляя грелку так, чтобы оставалась узкая щёлка для притока кислорода. Всё это время Чапа не решался заходить на кухню, а мстительно наблюдал за хозяином из тёмной глубины коридора, недовольно порыкивая. 
       «Что-то нужно с тобой делать, а что, ума не приложу, - ходил из угла в угол Николай Андреевич. – Не можешь же ты у меня квартироваться без, хотя бы, временной регистрации. Или, может, прописать тебя на постоянное жительство? Так на это требуется согласие всех собственников жилья, а у нас с Еленой Викторовной поровну доли на квартиру, - он театрально развёл руками в стороны, - посоветоваться нужно с Еленой Викторовной. Как же без неё?» - Николай Андреевич снова распахнул холодильник и спросил так, словно кто-то в нём сидел и ожидал вопроса: «Елена Викторовна, драгоценная супруга, не пропишем ли моё Своё на нашей жилплощади? У мамы возражений не имеется?» - не дожидаясь ответа, сам себе и констатировал: «Нет возражений, принято единогласно! Решённое дельце. Сей же час в паспортный стол отправимся, прописку оформлять. Там такие же, как и ты – люди, вникнут в проблему, помогут. Да и в военкомат нужно заглянуть, на воинский учёт тебя поставить, а то  в армии, как обычно, собственного-то дерьма не хватает! Глядишь, начнётся война, слепят из тебя снаряд для тридцатки и по врагу: бабах! Трубка - пятнадцать, прицел – сто двадцать…»
       Пока гонял в голове беспокойные мыли о героическом будущем Своего, собирался и возился в спальне с непослушной молнией на ширинке, в кухне шла негромкая возня: цокотали коготки по линолеуму, урчал Чапа и что-то влажно хлюпало. Вернувшись на кухню, Николай Андреевич не обнаружил Своего на прежнем месте. Как и прежде, вместо него на подстилке лежал Чапа, да с таким хозяйским видом, что, типо, так всё и должно быть. Пёсик чуть прикрыл удовлетворённые глазки на своей густо измазанной говном мордочке и примирительно вильнул хвостиком: поигрался – да и за щеку. От Чапы разило Своим.