Как я встретил Новый 1943 год в Иркутске

Родители разговаривали в полголоса, явно решая что-то важное, но тайное от меня и потому особенно любопытное.
- Ну, ладно, - сказала мама и посмотрела в мою сторону с улыбкой.
"Неужели!? - встрепенулся я, и сердце во мне замерло. - "Неужели!", - в их разговоре я дважды уловил слово "Иркутск" и волнующая надежда шевельнулась во мне несмело...
И отец глянул на меня поверх очков смеющимися глазами:
- Посмотрим еще, какие у него отметки будут за первую четверть, - сказал он.
- А че?
- Да мать хочет взять тебя с собою в Иркутск, а я не знаю: стоит ли?
- Не трави душу ребенку, - перебила его мама, "значит, они уже решили!" - пронеслось у меня в голове и сердце задрыгало от счастья.
- Поедем? - глянул я на маму умоляющими глазами.
- Поедем, поедем... Сижу, еду - не трясусь, - рассмеялась она.
Вот это была радость! Исполнение мечты!
Последний раз родители ездили к Ларисе вдвоем, а меня оставляли дома с братом Ленькой... Это было года два тому назад. Помню, как я просился с ними тогда, сколько пролил слез. Все было напрасно: "Маленький еще!" - не взяли...
Оставили дома с Ленькой. Ему мама строго-настрого наказала по вечерам сидеть дома. А он в первый же день собрался куда-то и стал меня уговаривать:
- ... а ты ложись спать. Лампу можешь не гасить... Я скоро приду.
- Я один боюсь.
- А я Мальчика впущу, чтобы тебе было не страшно.
- А я все равно буду бояться...
- И в кого ты такой вредный! - не сдержался Ленька, но, тут же переменил тон. Он знал, что со мной, лучше, по-хорошему:
- Ну, хочешь, я тебе книжку почитаю? - предложил он и искоса глянул на ходики. Я снял с этажерки потрепанный томик Льва Толстого. В этой книжке давно уже заинтересовали меня картинки про Ходжи Мурата.
- Вот эту почитай...
- Ты обалдел! Этого мне до утра хватит! - у Леньки даже глаза расширились.
Я посмотрел на него испытующе, понял, что он не врет и предложил:
- Сегодня - половину, а завтра - остальное...
Ленька подумал, пересчитал листочки:
- Нет. Давай, на все вечера разделим, - и в глазах его мелькнула хитринка. Но я согласился, уж больно хотелось мне узнать про Хаджи Мурата...
Так началось мое знакомство с творчеством Толстого.
Трагическая судьба Хаджи Мурата потрясла меня. На третий вечер, когда брат дочитал повесть, я лег и долго не мог заснуть. Мысленно я пытался "пересочинить" историю, которую напомнил Толстому "раздавленный репей среди вспаханного поля", мне очень хотелось "спасти" Хаджи Мурата...
В Иркутск решено было ехать тридцатого декабря, вечером, на поезде под названием "Колхозник". Из пассажирских поездов, на нашем разъезде останавливались только два: "Колхозник" и "Ученик". Второй проходил поздно ночью. Оба они курсировали между Иркутском и Зимой и затрачивали, в один конец, больше половины суток.
И наступил день отъезда! Каким же он был томительным! Уроки в школе показались в два раза длиннее обычного. А дома время вообще остановилось...
- Сходил бы погулял. Погода сегодня, слава богу, как по заказу, - сказала мама. Но я не мог уйти из дому! Боялся, что она обо мне забудет...

Наконец, начали собираться, на меня надели американский костюмчик... Ещё в конце лета пришли в нашу деревню вещевые посылки от далеких американцев. Прислали они, в основном, детскую одежонку. Все отдали в распоряжение профсоюзов, там распределяли по семьям. Мне отец принес этот костюмчик и вельветовые шортики на лямках, с карманами и замочком на прорехе. Но носить шорты я наотрез отказался. Я не мог показаться на улице в коротких штанах!
- Какой ты дурной! - всплеснула руками мама. - Да этим брючкам может позавидовать любой городской мальчишка! Даже москвич... И, при том же, они еще совсем новые... Посмотри-ка!
Может быть, москвичи и ходили по улице в штанах выше коленей, но в нашей деревне такое было невозможно. Маленькие девчонки и мальчишки летом бегали и в одних рубашонках, - "большие", такие, как я, носили только длинные - "настоящие брюки"...
А костюмчик мне понравился. Тоже, почти новый. Пиджак с хлястиком, лацканами и накладными карманами, брюки с манжетами. Правда, мне пришлось заправить их в валенки...
Мы вышли из дому засветло. Отец пошел нас провожать.
- Велел бы заложить своего Чубатого. Вроде, к больному вызвали. И отвез бы нас на станцию, - сказала мама. Отец сердито пошевелил усами:
- Кто я такой, чтобы развозить вас на казенной лошади? А в ЭМКе директора ты видела, хоть раз, его супругу?
- Ладно, ладно, - примирительно улыбнулась мама, - мы не бары...
Денек выдался теплый и тихий. Снег падал, как бы нехотя, ложился  под ноги пухом. Пока поднимались на гору, мне стало жарко, голова вспотела под шапкой. Дальше дорога пересекала широкое колхозное поле, на котором, я помнил, в одно лето был горох. Мы бегали его "жрать", а колхозный сторож на коне гонял нас и грозил плеткой.
По пути нас обгоняли груженые алебастром машины, встречались порожние. Мама сказала отцу:
- Обратно то, пешком не ходи. Одного тебя любой шофер возьмет в кабину до деревни.
- По такой погоде и пешком одно удовольствие прогуляться, - ответил отец. Он любил ходить. Но мама возразила:
- Ночью, говорят, опасно стало. Волков нынче много...
- Да, пошаливают, - подтвердил отец.
- Так ты уж лучше на машине, чтобы сердце было у меня на месте.
Отец кивнул.
- А мы не опаздываем? - спросил я.
- Ещё на станции придется сидеть больше часа...
- Уж лучше сидеть на месте, чем ловить хвост поезда, - сказала мама. Она, видимо, не меньше моего боялась опоздать.
Пришли. Купили билеты. А кроме нас, и пассажиров то, вроде, не было.
Снова качалось томительное ожидание... Опускались ранние зимние сумерки. Приближающийся к разъезду, очередной состав ещё издали светил с паровоза огромной фарой. И если он шел на открытый семафор, то скорости на разъезде не сбавлял, мчался по стрелкам, щелкая и визжа колесами, паровоз оглушающе гудел, а отработанный пар из его цилиндров вырывался со свистом. Здоровенные рельсы под тяжело гружеными вагонами прогибались, как соломины, вдавливая шпалы в гальку насыпи.
- Черемховский уголек едет на запад, - объяснил мне отец, провожая глазами поезд. А во мне, вдруг, начинала звучать слышанная когда-то песня:
”... Ты лети, лети, моя машина!
Ой, как много крутится колос!
Ой, какая дивная картина,
Когда по рельсам мчится паровоз!..."

- С минуту на минуту должен проследовать скорый: "Владивосток-Москва", - сказал отец и не ошибся. Мы увидели скорый поезд. Его тащил  мощный "ИС” на больших колесах, а длинные обтекаемые вагоны с   ярко-освещенными  окнами, были соединены гармошками. Они катились по рельсам мягко, стучали приглушенно, но так быстро, что я едва успевал крутить головою, ловя глазами мелькавшие окна.
А в вагоне нашего поезда горели обыкновенные свечи, установленные в закопченных фонарях по проходу между рядами деревянных диванов и двухъярусных полок. В нагретом воздухе стоял густой запах табачного дыма...
А людей в вагоне оказалось немного. Мы с мамой сразу же нашли две свободные полки и заняли их. Расположились...
Постепенно мои глаза привыкли к полумраку и я увидал, что в купе мы не одни. Напротив, сидя в самом углу, дремал мужчина в наброшенной на плечи шинели. Второй лежал наверху. Он вскоре зашевелился и, свесив голову с полки, посмотрел на меня внимательно и весело:
- Далеко ли едешь, молодой человек?
Я не стеснялся разговаривать с взрослыми, ответил с достоинством:
- В город Иркутск.
- В гости?
- К старшей сестре, - сказал я и покосился на маму. Она поощрительно улыбалась. А любопытный дядька спрыгнул на пол. Он оказался рыжим круглолицым парнем с едва пробившимся пушком на верхней губе. На нем были хромовые сапоги, галифе и гимнастерка с черными петлицами, на каждой из которых я рассмотрел по два кубика.
- К сестре, значит, - кивнул он и переглянулся с мамой смеющимися глазами.
- А она красивая? - своим вопросом он хотел, видимо, смутить меня, но ясообразил, что к чему и решил сразу поставить все точки над "и".
- У нее есть муж.
Парень от души рассмеялся. Второй военный, дремавший в углу, открыл глаза и тоже улыбался, глядя на меня. Он был на много старше своего товарища, седой с усиками, как у Клемента Ворошилова, На петлицах его шинели было по шпале.
- Вот так, товарищ лейтенант. Тебе все ясно?
Лейтенант с деланным разочарованием на лице присел на диван. А я немного подумал и добавил:
- Ее муж тоже военный. Он служит в Монголии капитаном!
Лейтенант вздохнул:
- Ну, если капитаном, тогда конечно...
- По крайней мере, он, - хотел было я продолжить, но мама ткнула меня под бок:
- Уж больно ты разговорился!
- Да, - улыбнулся мне усатый майор, - ведь так можно и военную тайну выболтать... А ты, лейтенант, если уж тебе не спиться, разведай-ка у проводника насчет горячего кипятка... Что-то знобит.
- Есть, - ответил лейтенант, достал со своей полки ремень, портупею и кобуру с наганом. Подпоясавшись, застегнув ремни и все пуговицы на гимнастерке, он пошел "в разведку"..
А за окном непроглядная ночь, колеса под полом вагона равномерно стучат на стыках рельсов и по частоте их ударов нетрудно догадаться, что едем мы не спеша.
Вернулся лейтенант и доложил:
- Кипяток будет через полчаса.
Хлопнула дверь тамбура. Я высунулся головой в проход и увидел, что по вагону движется слепой с поводырем-мальчишкой моего возраста. Он шел впереди и нес чемодан-футляр...
Они остановились против нашего купе, сели на боковой диван, под фонарь. На слепом был матросский бушлат, тельник виднелся под горлом, из которого выпирал острый кадык. Мичманку матрос снял, положит рядом, козырьком вверх. Мальчишка вынул из футляра баян, поставил его слепому на колени, помог надеть на плечи лямки и отстегнул ремешок на мехах...
Лицо матроса было изуродовано огнем. Бровей на нем не было, веки навсегда сомкнулись на пустых глазницах, безгубый рот скалился ровным рядом белых молодых зубов...
Запел он высоким вибрирующим голосом, голову немного запрокинул, острый кадык задрожал:
" Раскинулось море широко
И волны бушуют в дали.
Товарищ, мы едем далеко,
подальше от грешной земли...", - но после этого, давно известного мне куплета, матрос запел другие слова, от которых по спине пробежал холодок:
”... О чем ты тоскуешь, товарищ моряк,
Гармонь твоя стонет и плачет,
А ленты повисли, как траурный флаг...
Скажи нам, что это все значит…?" 
- вдруг голос матроса словно сорвался с высоты, захрипел с надрывом:
” Ее увели на позор и на стыд,
Скрутили ей нежные руки...
Отец ее ранен, братишка убит -
Мне так написали подруги...”, 
- и рванул гармонь, она в его руках зарыдала, закричала на весь вагон живым человеческим голосом:
" ... Скорей бы услышать команду: вперед!
И броситься в смертную схватку... "
Я не заметил, как к нашему купе собрался весь вагон, только когда гармонь смолкла, поднял голову и увидел вокруг суровые лица женщин и мужчин.
В мичманку матроса сыпали мелочь, бросали мятые рубли и трешки. Офицеры и мама передали деньги через меня... Мальчишка говорил всем:
- Спасибо. Спасибо граждане и гражданки.
Потом они ушли в следующий вагон. Лейтенант развязал свой вещь-мешок, вынул из него солдатский котелок, пошел с ним за кипятком.
- Сейчас будем пить чай, - сказал майор, зябко поводя плечами.
- Не здоровится? - спросила мама.
- Где-то просквозило.
К чаю, который офицеры заварили прямо в котелке, появились на столике банка с повидлом, кружок колбасы и сахар...
- Жаль, что хлеба у нас нет, - лейтенант искоса глянул на мою маму. 
Она улыбнулась:
- А ты, сынок, не хитри, как тот солдат, что кашу из топора варил... Спросил бы прямо: "Не найдется ли хлеба, мамаша?”
- Виноват, исправлюсь! - лейтенант шутливо вытянулся перед ней. Мама рассмеялась и вынула из своей сумки домашний каравай. Лейтенант вырезал из него четвертуху, остальное тут же вернул.
- Теперь, прошу к столу.
- От чая не откажусь, - сказала мама, Я тайком поглядывал на колбасу и майор отломил мне кусок в целую ладонь.
- А я, с вашего разрешения, полечусь коньяком, - сказал он.
- На здоровье, - кивнула мама, а я сразу же вспомнил Веронкину игру: ”Фу, как от тебя коньяком пахнет!” Майор вынул из портфеля плоскую бутылочку темного стекла с винтовой пробкой. Пробку свинтил, плеснул себе в чай и я сразу же уловил, как в купе "запахло коньяком", лейтенант повел курносым носом:
- Букет!
Майор глянул на него насмешливо:
- А многие считают, что коньяк отдает клопами.
- Не нахожу ничего общего!
- Но ты и не болен, кажется?
- А для профилактики? - быстро нашелся лейтенант. Майор рассмеялся и отдал ему бутылку.
Колбаса оказалась твердой, как камень. Но вкусом своим понравилась мне чрезвычайно! Перцу в ней было много, язык горел.
- С хлебом, - подсказала мне мама. "Самая лучшая рыба - колбаса", - вспомнил я шутливую поговорку отца и вполне серьезно решил "Конечно, колбаса лучше всякой рыбы", хотя и не ел еще в своей жизни ничего, кроме селедки... Не знал я что такое: "омуль с душком"!
Мама постелила мне свое пальто на нижней полке, валенки велела положить под голову. Я лег и стал прислушиваться к перестуку колес: "Едем, едем, едем" - слышалось мне в нем; или просто: "Так-так-так, так-так-так", - а то вдруг: "да-да-да, хоть куда, да-да-да, хоть куда"... Вагон покачивало, водило и плавно кренило на поворотах. Диван подо мной, то опускался, то вновь поднимал меня... С этим и задремал. Но сон мой был чуток, он часто прерывался непривычными звуками: то скрежетом тормозных колодок го лязгом буферов...
Сквозь сон я почувствовал, что поезд остановился. Стало тихо...
Майор с лейтенантом разговаривали вполголоса:
- ...теперь уже очевидно, что деблокировать немцам группировку Паульса не чем. Наступление Воронежского фронта на Среднем Дону поставило противника в критическое положение, - как бы размышляя вслух, говорил майор. - Думаю, что немецкое командование допустило крупную стратегическую ошибку, запретив Паульсу предпринять попытку прорыва из окружения всеми имеющимися у  него силами, когда была еще возможность ударить навстречу группе армий "Дон". Гитлер не смог смириться с потерей завоеванных плацдармов на Волге. А теперь ясно всем - ликвидация окруженных решится в ближайшие месяцы.
- И весь фронт покатится на Запад, - уверенно вставил лейтенант. Майор возразил:
- Никто никуда не "покатится"... Война для нас вступает в новую фазу - наступательную, но она будет не легче и не быстротечнее первой... половины.
- Половины? - переспросил лейтенант.
- А ты как думал?! Или после Сталинграда рассчитываешь, что американцы поспешат с Вторым Фронтом? Дудки, Марья Ивановка! Самим придется... исправлять свои... ошибки, - на последних словах майор еще более понизил голос. После короткой паузы, лейтенант осторожно спросил:
- Вы считаете, что... война должна была... сложиться по-другому?
- Об этом, пока, не говорят вслух, - ответил майор, - да и дело не в самой войне, а в подготовке к ней. В довоенной доктрине "сокрушительного ответного удара"...
Поезд судорожно дернулся: вперед, назад, вперед... и - поехали.
Когда я открыл глаза, в купе было уже светло. Мама сидела напротив, у окна.
- Хорошо поспал? - Спросила она.
- Да. А где дяденьки-военные?
- Они вышли на "Батарейной"... А мы подъезжаем к Второму Иркутску.
- А первый уже проехали?
- Нет, - улыбнулась мама, - Первый будет после Второго.
Я вскочил и припал к окну. Поезд сбавил ход, пробираясь в окружении товарных составов. Из-за них ничего не было видно.
Поезд начал тормозить и наконец, выбрался из окружения товарняков, и подкатил к деревянному перрону станции Иркутск-2.
Остановились.
Десятка три пассажиров устремилось к вагонам с мешками и чемоданами, а вышедшие потянулись к длинному приземистому зданию вокзала и к воротам с надписью: "Выход в город".
- Здесь тоже город? - спросил я.
- Да. Вроде, городом считается.
- Маленьким?
- Не знаю. Я не бывала дальше станции.
Перрон быстро опустел, а мы все стояли и стояли...
- Скоро поедем?
- Время придет и поедем...
Наконец, тронулись. Опять долго пробирались по стрелкам, пока не выскочили на простор. Помчались на всех парах! Замелькали телеграфные столбы, обвешанные от верха до самого низа паутиной, белых от инея, проводов.
- Сейчас будет Военный городок, а за мостом последняя остановка, - сказала мама. Когда мы переехали по железному мосту скованный льдом Иркут, я увидел первые дома города. Они громоздились по крутому склону высокого холма, стояли до самого его верха плотными рядами, друг над другом.
- Это - предместье "Глазово", - пояснила мне мама.
- Как "предместье"?
- Значит - окраина. Есть еще предместье "Марата", за речкой - Ушаковка.
- Это там "кладбище маратовское"?
Мама удивленно подняла брови:
- А ты почему знаешь?!
- Ты же сама пела: "... как на кладбище, на маратовском, отец дочку родную убил..." - помнишь?
- Да... Было такое.
- И что "убил”, было?
- Наверное... В жизни случается.
- Из-за чего?
- Из-за любви, говорят. И в песне так поется... Смотри, подъезжаем.
Поезд вошел под широкий каменный мост и начал тормозить.
- Одевайся, - сказала мама.
Из открытой двери тамбура я увидал высокое здание вокзала с огромными окнами, нижний ряд которых был застеклен сплошными стеклами с крупными красивыми буквами: "Р-Е-С-Т-О-Р-А-Н".
Громкий голос по радио объявил: "Прибыл пассажирский поезд "Зима-Иркутск". Мы вышли из вагона и тут же попали в тесный людской водоворот, мама покрепче сжала мою руку. Я, кроме чьих-то ног, спин, мешков и чемоданов ничего вокруг себя не мог видеть. Толпа нас несла
куда-то, шумела и напирала со всех сторон. Только задрав голову, я разглядел впереди арку железных ворот: "Выход в город". Под ней нас с мамой последний раз стиснули... Но за воротами толпа, сразу же, рассосалась.
- Фу! - Громко выдохнула мама, - Попали мы! Надо было немного подождать... Тебе-то ноги не оттоптали?
- Не! - я осмотрелся. Мы стояли на широкой площади. Люди по ней сновали во всех направлениях, машины то и дело гудели, но никто не обращал на них внимания. Все куда-то спешили и даже... не здоровались друг с другом...
Подкатил длинный зеленый автобус: "Вокзал-Марата". К нему выстроилась длинная очередь. Мама сказала:
- Пойдем-ка лучше пешком. В автобус этот мы все равно не попадем, а  стоять и ждать следующего озябнем сильнее, чем на ходу.
И мы пошли. Свернули в сторону каменного моста, по неширокой улице.
- Нам спешить не куда, - сказала мама.
- Ага... А почему здесь все люди так торопятся? Даже не здороваются... Мама рассмеялась:
- Так ведь это же город! В нем тыщи жителей? Это в деревне все друг  дружку знают, все знакомы. Как же не поздороваться!
- А в городе никто никого не знает?
- Нет. Есть и соседи и знакомые. Но, если знакомые, к примеру, живут в разных концах города? Часто ли они встречаются?... Вот сейчас поднимемся на Ангарский мост и ты сам увидишь, какой большей Иркутск.
Да! Я увидел! С самой середины горбатого моста через Ангару, я увидел целое море домов; много-много окон, заснеженных крыш и печных труб. Маковки собора с золочеными крестами выше всех крыш, но высоченные кирпичные трубы заводов дотягивались до самого неба, а черные хвосты их угольных дымов коптили облака... А всего не возможно было охватить взглядом! Своими размерами город превзошел все мои ожидания и воображение.
А через мост, сплошным потоком шли легковушки, грузовики, автобусы и катились подводы на резиновых шинах, груженые мешками, ящиками, тюками, дровами... Запряженные в них парами приземистые толстоногие битюги цокали копытами по дубовым торцам мостовой.
Широкая Ангара разделяла город на две неравные части. Зеленая вода ее парила на морозе, редкие льдинки плыли по ней, подчеркивая стремительность течения.
- Шуги еще совсем мало, - заметила мама.
- Какой - такой "шуги”?
- Шугой называют лед, который идет по реке перед ледоставом. Говорят, он образуется около дна, а потом всплывает... Но нынче пока что слишком тепло. И сорока еще ни разу не было. А Ангаре, чтобы стала, надо под пятьдесят!
Мы спустились с моста. Здесь машины и подводы разбегались в разные стороны. Большинство грузовиков заворачивали на Чкалова, легковушки катили прямо на Степана Разина, остальные - направо, на улицу пятой Армии.
Мы перешли предмостную площадь, поравнялись с первым на Степана Разина домиком, стоявшим обособленно, выкрашенным ярко-зеленой краской, с вывеской над высоким крыльцом: "Аптека”, мама указала мне на следующий дом:
- Здесь живет наша Лариса.
Этот дом был одноэтажным, квадратным, приземистым, под железной крышей. Каменный его фундамент почти врос в землю, длинный ряд окон, выходящих на улицу, тянулся над самым тротуаром так низко, что и я мог бы заглянуть в окно не поднимаясь на цыпочки. Над высокой дверью парадного хода я увидел овальную жестяную табличку: "Иркутскъ 1830 год".
- Ты еще не родится, а этому дому было уже сто лет, - сказала мама. - До революции он принадлежал богатому купцу, торговцу вином... А теперь здесь живут семьи офицеров, - она потянула медную ручку высокой парадной двери и мы вошли в длинный узкий коридор. Свет в него проникал: в единственное маленькое оконце под самым потолком...
Коридор закончился еще одной дверью, обитой толстым войлоком. Она оказалась запертой изнутри. Мама постучала.
- Под домом есть большие и глубокие каменные подвалы, в которых купец хранил свое вино, - рассказывала она в ожидании, пока нам отопрут. - Винный магазин помещался здесь же, - мама еще раз постучала, посильнее.  - А вход в эти подвалы до сих пор не могут найти. Может быть, там еще кое-что есть, купец мог припрятать... Ведь никто же из богачей не верил, что Советская власть продержится долго...
За дверью лязгнул засов.
- Кто?
- Откройте, Ядвига Ивановна! Свои.
- Кто: "свои"?
- К Кирюшиным...
Звякнула цепочка и дверь, наконец, распахнулась перед нами.
- Здравствуйте, - сказала мама.
- Здравствуйте, здравствуйте, - отвечала ей полная, седая старуха с хорошо заметными усиками под большим крючковатым носом.
- Наши-то дома? - спросила мама.
- Дома, - радостно улыбаясь, сообщила нам Ядвига Ивановна, мы пошли по следующему коридору, мимо ряда дверей справа и слева. Возле них стояли шкафы и кухонные столы, на каждом из которых - по примусу. Пахло керосином и квашеной капустой, и вареной в "мундирах" картошкой... Мы прошли через еще какие-то запахи, в самый конец коридора и открыли дверь Ларисиной комната без стука...
Осмотрелся я только после жарких объятий и поцелуев обеих моих сестер, только после того, как с меня сняли шапку, пальто, валенки и усадили на  широченную атаманку...
Комната показалась мне высоченной, два окна огромными. На них висели тюлевые шторы до самого пола.
- Кто же вам открыл парадное? Мы не слышали, как вы стучали, - спросила Людмила.
- Задвига впустила, - смеясь, ответила мама, - что-то совсем она постарела, и усы у нее растут прямо гусарские!
- Как доехали?
- Хорошо. В вагоне было свободно... На дворе теплынь. Мы пешком с вокзала.
- Да. В городе сегодня всего тридцать градусов.

А я все сидел на атаманке, слушал и смотрел. За окнами были видны стволы и голые ветви старых могучих тополей, а за ними дощатый забор.
С высокого потолка, с лепными карнизами свисал из гипсовой розетки, на длинном проводе, розовый шелковый абажур с кистями. В углу стояла этажерка, набитая книгами. У стены напротив - кровать с никелированными спинками, на ножках с колесиками. Рядом с ней круглая голландская печь упиралась в потолок. Она была обтянута жестью и окрашена светло-голубой краской.
На полу лежал толстый ковер, еще один висел за моей спиной, над атаманкой.
- А мы с Людмилой как раз собирались на рынок. Вечером ждем гостей на встречу Нового года, - сказала Лариса.
- То-то, я смотрю, вы в валенках..
- Да. Обулись уже и вы явились, - рассмеялась Людмила, подсела ко мне, чтобы потискать. А мама сказала:
- Хорошенькие на вас валеночки, совсем новенькие.
- А у нас еще неделю назад была одна пара на двоих, да и та подшитая, - начала рассказывать Лариса. - А эти нам подарил Конкордий.
- Конкордий! - воскликнула мама, - да откуда он объявился опять?! Его же еще до войны посадили...
Я краем уха слышал о Конкордии, своем двоюродном брате, который,  по словам мамы, ”с шестнадцати лет встал на воровскую дорожку".
- Из тюрьмы он попросился на фронт, - продолжала Лариса, - его послали в штрафной батальон. Попал прошлой зимой прямо под Москву и здорово там отличился...
Орден ему конечно не дали, но после тяжелого ранения отпустили на свободу, домой... У него на правой ноге сухожилие под коленом перебито. Нога почти не сгибается.
- Вот оно, что! И чем же он занимается теперь?
Лариса рассмеялась:
- Похоже, что все тем же! Горбатого могила исправит... Правда, устроился на работу, в областной радиоузел, он же специалист, хотя и самоучка.
- Да, с детства увлекался. Помню, все какую-то кумаху строил, да проволоку на крыше натягивал, пока молонья в нее не ударила. После этого Анатолий ему запретил и все его железки выбросил на помойку. .
Анатолием звали маминого самого старшего, из живых, брата. Семья его жила в Иркутске, сам дядя Толя был на фронте с первого дня войны.
- Да как же вы с ним встретились и за что он валенками вас одарил?
Сестры переглянулись. Людмила махнула рукой:
- Рассказывай! Чего уж...
Лариса улыбнулась:
- Была у нас одна пара валенок на двоих, но хоть и подшитых, зато белых, под модные бурки... Я вечерами сижу, проверяю тетрадки, а Люська на свиданки бегает. Тут один частенько ее в кино приглашает... До дома он ее всегда провожает, но в тот вечер по дороге они поссорились... и, заявилась она домой в одних чулках...
Мама всплеснула руками:
- Да как же это так?!
Людмила, сидя рядом со мной, смеялась до слез:
- На Доронина меня припутали. В темноте-то видать почудилось им, что на мне настоящие бурки. В один миг разули! Хорошо еще, что на мою плюшевую жакетку не позарились...
Мама покачала головой:
- Легко тебе сейчас-то смеяться! А как встретили, до смеха ли было?
- С мокрыми штанами прибежала, - все еще улыбаясь, призналась Людмила.
Но это только половина истории с валенками, - продолжала Лариса. - На другой день я поехала в школу в резиновых ботах, вышла в Марата из автобуса и прямо нос к носу, столкнулась с Конкордием. Узнали мы друг друга сразу. Поговорили...  Он о себе стал рассказывать, а я пританцовываю в своей резине. "Напрасно, говорит он, форсишь по "такому морозу". - А когда узнал в чем дело, сказал: "Это мы вам с Людкой компенсируем". - Кто это: "мы"? - спрашиваю. Он отделался шуточками, но, в тот же день, вечером, принес эти валенки.
- Денег, конечно, не взял?
- По-моему, он в наших грошах не нуждается, - ответила Людмила, - на нем кожаное меховое пальто, какие носят летчики-полковники...
- Ох! Девоньки! Влипните вы со своим непутевым братцем! По нему, видно, опять уже тюрьма плачет?
- Посмотрела бы ты, каким он красивым мужчиной стал! - воскликнула Людмила.
- И не беда, что прихрамывает... Он все добивался от меня, приметила ли я кого из своих грабителей. А потом сказал: "можешь теперь ходить по ночам смело. Никто нигде не тронет"...
- Вот-вот, - оживилась мама, - его и до войны все воровская братия в городе почитала за своего предводителя и кличка блатная была ему: "кока"...
- Да, нам-то какое дело! - передернула плечами Лариса.
Мама замолчала... А я все прислушивался. Чудился мне какой-то писк над головою. Я обернулся и увидел у ковра, на гвоздике наушники.
- А это че такое?
- Радио! - и Людмила надела мне на голову наушники.
Я слушал с открытым ртом. Радио, буквально, околдовало меня. За
какие-нибудь полчаса я узнал столько интересного, что голова пошла кругом!
Сестры ушли на рынок. Мама позвала меня обедать. Слушая радио, я совсем забыл, что голодный, что с вчерашнею вечера ничего еще не ел...
Поперек комнаты стояла невысокая, оклеенная обоями перегородка. Она отделяла от "гостиной" прихожую-столовую. Здесь было еще одно окно, в него я увидел зеленую аптеку и почти всю предмостную площадь. В окно удобно было смотреть, сидя на кушетке. Кроме кушетки, в прихожей-столовой, рядом с входной дверью стоял буфет, а напротив - большой обеденный стол, возле него стулья с гнутыми спинками.
- Мам?! А в Иркутске много разбойников? - спросил я за обедом.
- Разбойник - не то слово, "Разбойниками" раньше называли грабителей с большой дороги... А в городе есть "воры" и "бандиты". И сколько их, должно быть известно одной милиции. Да и то, едва ли...
- Почему?
- Война идет... Трудно. В той же милиции сейчас одни бабы остались... А всякая сволочь пользуется этим.
- И наш Конкордий тоже "сволочь"?
- Не больше, не меньше, - хладнокровно кивнула мама.
- А после войны воров не будет?
Мама посмотрела на меня внимательно и ответила серьезно, как взрослому:
- После войны вам жить, вам хозяйствовать, как сумеете, так и будет...
- Я знаю! Мы коммунизм построим! Наша классная сказала, что...
- Ваша классная? - переспросила мама с улыбкой.
- Ага!
- Никогда бы не подумала, что она... верит в коммунизм, - почему-то грустно усмехнулась мама.
- А ты?
- Я? Я - в этом, как темная ночь в корзине, - она улыбнулась, немного помолчала задумчиво и вдруг сказала слова, которые запали в мою память на всю ЖИЗНЬ.
- Верить можно по-разному... в Бога меня учили верить слепо. Но с закрытыми глазами невозможно жить... Сама я научилась верить в Добро. Эта вера от сердца... С такой Верой можно горы свернуть... 
Постучали в окно. Я обернулся. Людмила улыбалась нам с улицы. Мама пошла отпирать им, а я побежал слушать радио.
Потом вместе с наушниками прилег на атаманке да так и уснул под какую-то медленную торжественную мелодию..
Открыл глаза, когда вся комната была уже залита мягким розовым светом, льющимся из-под абажура. Под ним уже стоял обеденный стол, покрытый белой скатертью. На самой его середине красовалась толстая бутылка с горлышком, обернутым серебряной бумагой. Вокруг нее Лариса с Людмилой расставляли тарелки с едой. Меня они послали умываться.
В коридоре я увидал маму и усатую бабку Ядвигу. Они что-то варили на примусах и разговаривали:
- ... а о младшем своем, Юзефе ничего не знаю... Он жил с семьей во Львове. Перед самой войной его Гелечка родила мальчиков-близнецов... Если бы они успели эвакуироваться, то теперь бы уж написали. Значит, остались там... Сохрани и защити их, святая дева Мария, - вздохнула Ядвига Ивановна. И мама вздохнула, посмотрела на меня недовольно:
- А ты чего рот открыл?
- Умываться пришел.
- Мойся и уходи... Любопытство не порок, но большое свинство.

23
Пришли гости. Толстого военного дяденьку с орденом Красной Звезды и  тонким женским голосом звали Аркадием Борисовичем. А жена его показалась мне похожей на девочку. Она больше подходила ему в дочки... Это даже мне пришло в голову. И я не ошибся, ей тогда было всего семнадцать, а Аркадию Борисовичу перевалило за сорок...
Звали ее Тасей, смуглая, черноглазая, с яркими, по-детски пухлыми губами.
- Ой! Какой хорошенький мальчик! - улыбнулась она мне. Я покраснел от такого неожиданного комплемента, смутился ее цыганского взгляда.
Аркадий Борисович с Тасей были соседями Ларисы, они занимали комнату рядом. Он совсем недавно вернулся из Монголии, где несколько месяцев служил вместе с Костей - мужем нашей Ларисы. Сам Костя приезжал домой в конце ноября, всего на несколько дней...
Появился еще один гость. Это был тот самый Людмилин ухажер, Старушкин.
И фамилия у него была забавная и сам он какой-то трогательно-смешной. Вихрастый, застенчивый и близорукий, костюм на нем сидел криво и мешковато, галстук поминутно сбивался на сторону...
А я ждал встречи со Старушкиным, мое любопытство было уже подогрето: "... В общем-то, Ванечка неплохой парень, но не от мира сего", - сказала о нем Лариса. "Он, мне, кажется, думает все время о чем-то важном", - кивнула ей Людмила, - "мне просто иногда стыдно лезть к нему со своими глупыми вопросами". Лариса рассмеялась: "А помнишь, как он хохотал однажды, рассматривая в газете карикатуру Кукрыниксов на Гитлера?" "Ага! - Воскликнула Людмила. "Смеялся, как маленький... зато, когда мы с ним смотрели "Девушку с характером", он ни разу даже не улыбнулся". "А он иногда смотрит, но ничего не видит, слушает, но ничего не слышит"...
Я понял, что Старушкин нашей Людмиле не очень нравится. Мама удивлялась:
- Не понимаю кого тебе еще нужно!? Да ты за ним, так у Христа за пазухой проживешь жизнь...
- Мама! Он - аспирант, а я? Счетовод! Да и не жена ему нужна, а нянька. Он ведь не помнит даже, ел сегодня или не ел...
Я с интересом смотрел на человека, который забывает есть. Старушкин рассеянно улыбался по сторонам, за столом несколько раз уронил вилку, а меня называл то "Леней", то "Сашей", хотя ему сразу же сказали, что я - самый маленький, Толька...
Меня тоже посадили за стол. Дали отдельную тарелку и вилку.
- А у тебя, Лариса, репродуктора нет, что ли? - спросил Аркадий Борисович.
- У нас только наушники.
- Сбегай за нашим, а то, без радио, мы прозеваем Новый год, - сказала мужу Тася. И он, действительно, побежал, даже ногами затопал. Через минуту принес черную, картонную тарелку, повесил ее на гвоздь, включил и веселая музыка наполнила комнату.
Шампанское взялся открывать Старушкин. Он долго возился с бутылкой. А Тася все это время держала свой фужер наготове и смеялась, наблюдая за неловкими движениями аспиранта. Я сидел рядом с ней на атаманке и искоса  поглядывал на ее, обнаженную выше локтя с ямочкой, пухлую ручку с фужером и кокетливо отставленным мизинцем.
Пробка хлопнула! Полетела в потолок! Вино заискрилось в хрустале!
А по радио прозвучал первый удар курантов.
Все встали.
- С Новым годом!
- За Победу!
- С Новым счастьем!
- За Победу!
Наступил сорок третий год. До Победы было еще далеко. Но верить в нее, после Сталинграда, стало намного легче. С надеждой и стократным приливом сил встречали сорок третий. Теперь ни у кого уже не было сомнений в том, что война вот-вот покатится на Запад, что самое страшное осталось позади... Из-под Сталинграда весь мир услышал как хрустнул надломленный хребет фашистской гадины...
- Только бы японцы не полезли с Востока, - сказал Старушкин, вопросительно сощурившись в сторону Аркадия Борисовича. Майор начал было:
- Едва ли... Если они не рискнули, когда немцы были под Москвой..., - но Тася перебила его:
- Давайте, хотя бы, на один вечер, забудем о войне! Давайте пить шампанское и танцевать!
- А потом пойдем на площадь, - предложила Людмила. Старушкин кивнул ей радостно.
- А зачем идти на площадь? - спросил я у Таси.
- На елку!
- А не выпить ли нам чего-нибудь покрепче? - обернулся к Старушкину Аркадий Борисович и потянулся к бутылке с красным вином. Аспирант виновато улыбнулся:
- О, нет! Я - пас...
- А ты, Аркаша, не спрашивай! Наливай! - смеялась Тася.
От нее веяло нежными духами и каким-то притягивающим, волнующим теплом...
Потом завели патефон, а когда натанцевались, стали собираться на площадь.
Лариса с мамой осталась дома, меня Людмила позвала с собой. Я быстренько оделся.
- Пошли!
Аркадий Борисович все еще сидел за столом. Тася стащила его со стула и хохоча вытолкала за дверь:
- Иди, одевайся! Обжора! Мои валенки и шубку принеси сюда!
Шел снег. С высоких железных столбов большие лампы светили с желтоватым оттенком. Они висели под жестяными тарелками, как под зонтиками. И окна домов почти сплошь горели. Город и не думал спать. На улицах было полным-полно народу. Веселые компании то и дело встречались нам.
Мы прошли по Степана Разина до первого перекрестка и свернули налево, на улицу Доронина. И скоро я увидел впереди много-много света...
Там было столько света, что казалось, он достигал до самого неба, до его бездонной черноты, из которой валил искристый, ослепительно - чистый снег! Яркий свет шел от сотен лампочек над площадью, разноцветной гирлянды опутавшей высоченную елку с пятиконечной звездой, похожей на кремлевскую. Свет лился и из огромных, сплошь стеклянных окон какого-то длинного многоэтажного здания...
На всю площадь гремело радио:
... Люди, люди! Видит бог!
Как же я любила -
По морозу босяком
К милому ходила!
Мы остановились у елки. Я задрал голову к рубиновой звезде. Елка  оказалась очень высокой, а лампочек на ней было, наверное, больше, чем во всей нашей деревне!
Под елкой стоял двухметровый дед Мороз - краснощекий, бородатый, с посохом... Площадь кишела народом. Ряженые ходили толпами, на ходу пели и плясали, То в одном, то в другом месте собирались тесные и шумные группы вокруг самодеятельных артистов: гармонистов, плясунов, частушечников...
Но интереснее всего, многолюднее и веселее показалось мне возле ледяных горок. И мы пошли туда. Парни и девчата катались с горок на ногах, по одному, по двое, а то и целым "паровозиком". Если кто-либо в этом паровозике не удерживался на ногах, то и остальные летели на лед и в снег с визгом и хохотом. "Паровозик" превращался в кучу-малу. Некоторые мальчишки моего возраста и постарше пришли на горку с санками, но большинство садились или ложились прямо на лед и скатывались как придется и на чем попало...
Я не успел еще осмотреться, как увидел что Тася уже на горке. Она прицепилась за очередной "паровозик", махала нам сверху, смеялась. Аркадий Борисович отстал от нее где-то.
- А мне можно? - спросил я у сестры.
- Не забоишься?
- Нет!
- Пошли вместе, - и мы втиснулись в толпу, осаждающую деревянную лестницу, приставленную к горке с другой стороны.
- А почему дядя Ваня остался? - спросил я про Старушкина, Людмила махнула рукой:
- Да затопчут его здесь, как слепого котенка!
Горка оказалась очень крутой. Только стоя наверху я понял, как трудно удержаться на ногах, когда подбрасывает в самом конце спуска. Первый раз пришлось съехать на "пятой точке"... А потом я, как-то, очутился рядом с Тасей. Щеки ее горели, глаза блестели из-под длинных, покрывшихся инеем ресниц...
Я не мог отвести восхищенного взгляда от ее ярких губ и ямочек на щеках. Нас притиснули друг к другу на лестнице, она лукаво улыбнулась мне:
- Ну и, что ты так смотришь?! Ты же еще... совсем маленький.
- Я не маленький! - возразил я с непонятной для себя самого злостью. Тася расхохоталась:
- У! Какой... ревнивый! - и вдруг, чуть наклонившись, поцеловала в губы крепко, обжигающе... У меня, аж, дух перехватило!
- Расти быстрее, - шепнула она, подмигнула и снова засмеялась.

И, хоть было мне тогда 8 лет, эта встреча Нового 1943 года и встреча с этими людьми запомнилась навсегда. Может все яркие детские впечатления остаются с нами на всю жизнь, может я просто стал взрослеть и воспринимать всё более глубоко, стал расти.