Старые кирзачи

Тьма сгущалась, извивалась, проступала на потолке очертаниями. Нечёткими. Расплывчатыми. Слабый шум в голове набирал силу и обретал чёткость разноголосий. Дребезжание звуков превращалось в лязг. Одновременно с этим, словно по команде перехватило дыхание, и тело перестало слушаться. Слабый хрип — вот всё, что он мог из себя вымучить. Попробовал вдохнуть, но ужас холодными цепкими лапами сжимал лёгкие. Страх. Первобытный. Животный. Поглощающий волю и разум. Наверное, так сходят с ума. Он сошёл с ума.

В зеркальном отражении тёмная фигура. Без лица. Но он узнал её. Фигура движется прямо на него, тянет костлявые пальцы, впивается ими в шею. Сейчас она утащит его в ад. Но он ничего не может сделать, он не может даже вдохнуть, даже отвести взгляд. Ещё секунда и тьма поглотит его. Она уже поглотила его…

— Прохор! — яркая вспышка наступившего дня вырвала на поверхность. — Что с тобой? — Жена проводит мягкой ладошкой по лбу. — Испарина? Уж не заболел ли ты?

Прохор с трудом приходит в себя. Сон. Сон ушёл, но страх… Сердце колотится, руки дрожат. Сон. Один и тот же. Он приходит всё чаще. Один и тот же сценарий, один и тот же голос. «Наказание… наказание…». Привыкнуть к этому невозможно. С каждым разом он всё глубже погружается в эту страну ужаса. Однажды он просто умрёт от разрыва сердца.

— Приснилось. — Прохор опускает ноги с кровати, прячет руки под рубаху. Дрожь не прекращается.

— Сколько раз тебе говорила: не спи на сердце.

На спине. Он спал на спине. Словно в могиле лежал.

— Что-то нехорошо мне. Сейчас умоюсь и приду в себя.

— Вот и хорошо, — Прасковья вздохнула и тоскливо глянула в окошко. Почерневшая ветка старой яблони царапала обвисшее небо. Царапала душу. — Надо бы спилить эту яблоню. Пугает она меня.

— Спилю. Сегодня же спилю. Вот только умоюсь сейчас.

— Постой… — Прасковья схватила мужа за руку и прильнула к ней щекой. Она всегда так делала, когда была чем-то удручена. Он хорошо знал свою жену. Ей даже говорить ничего не надо. — Доле нам не вытянуть. Дети взрослые. На хлебе и воде зиму не дотянем. Вчера Лидочка в школе в обморок упала. А Наталка совсем исхудала. Когда вам в депо заплатят? Известно ли? Что говорят?

— Хотел бы я тебе пообещать, да не стану. Поговаривают, что вообще разгонят нас.

— Ох, страшно мне, Проша. Страшно. Думала, удалось сбежать от голода в тридцать третьем, а он вон, когда настиг. Что делать? На что жить? Проклятье, что ли, над нами какое?

— Проклятье… — эхом вторит Прохор, и снова вроде как потемнело в комнате.

— Последний куль крупы в понедельник отмерила.

— Ну что ж, пойду к Захару? — вопросительно глянул на жену.

Прасковья печально кивнула.

— Придётся, уж как я не хотела, но не о себе, о детях думать надо.

Снегопадодождь. Развалившиеся кирзачи чавкают в грязно-серой жиже, причмокивают. Захар что-то мастерит в сарае. Обернулся.

- Ты чего пришёл?

Вопрос смутил Прохора.

— Да так. Слышу, лязгает что-то. Дай, думаю, гляну, что сосед опять мастерит.

Обмануть хитрый прищур не удалось.

— Ну да, полгода не заходил, а тут надумал. Знаю я, чего ты пришел. Деньги понадобились?

— Понадобились, — вздохнул Прохор. — Дашь?

Стариковские щёлочки сузились так, что зрачков совсем не видно стало. А были ли они вообще?

— Так нет у меня.

— Как нет? Ты же обещал?

Захар разогнулся и подошёл так близко, что его лицо превратилось для Прохора в размытое пятно, с изъеденным щербинами носом по центру.

— Так когда это было. — Захар скривил в усмешке отсутствующие губы.

— Врёшь ведь. — Прохор отступил на шаг от щербатого носа.

— А может и брешу. Может, не хочу я тебе денег давать. А чего? Мои деньги, моя воля. Кажный сам своим хозяйством распоряжается. Вот хотел у вас землицы прикупить, так ведь отказала Прасковья.

— Так не наша ведь земля это. Молоканская. Нам её община выделила, без права ею распоряжаться. Так-то.

— Ах, вона чё. — Захар ухмыльнулся и почесал щербатый нос. — Так пусть община тебе и помогает.

— Да чем они помогут? Это же не церковь, подношений нет.

— Так и мне подношений никто не делает. Всё сам, всё сам, вот этими вот руками.  Дурак ты, Прохор. Дурак. Ты думал, я тебе деньги просто так дам? Тебе? Карточному шулеру? Думаешь, я твоей истории не знаю. Не знаю, как ты всё состояние своё спустил. Я с муженьком Лукерьи, покойным Серафимом, дружбу водил. Сказывал он про тебя. Не сразу я понял, кого это ко мне в соседи подрядили, а как сопоставил… Прохор, с Одессы, молоканин, тут и сошлось всё. Сошлось! Ты это! Про тебя Серафим мне гутарил. И не будет тебе счастья, и никому от тебя счастья не будет, потому как проклял тебя Серафим. Проклял. За то, что ты с сестрой его… младшей… сделал…

Захар выплёвывал слова, словно подсолнуховую шелуху. Слова впивались в мозг, смешивались, разрастались смыслами, заполняли собой каждую клеточку. Клеточки разбухали, срастались, увеличивались, превращаясь в один огромной пузырь, который раздувался всё больше и больше, давил изнутри, шипел голосом Захара: «Всё сошлось… Сошлось». И лопнул. Голова закружилась, в глазах потемнело. Прохор оттолкнул колоду и вылетел из сарая. Побежал к дому. «Это тебе наказание…» — напирало из-за спины. Он не стал оборачиваться.

Огромная ветка старой яблони раскорячила, словно пальцы, корявые сучья. Плодов не давала, служила опорой для бельевой верёвки, которая сейчас свисала с сучка многослойным кольцом. Прохор размотал верёвку, перебросил через ветку, скрутил петлю, проверил узел. Он умел вязать узлы. Разные. Видел, как моряки вяжут, стало интересно, попросил научить. Научился. Узлы разные, жизнь одна. Ухватился за ветку, подтянулся, запрыгнул, посмотрел в небо, просунул голову в петлю и спрыгнул. Разбитые киржачи совсем чуть-чуть не дотянули до земли.

Вы прочли отрывок из книги Елены Касаткиной "Змея подколодная". Полностью книгу читайте на Литрес, Ридеро и Амазон.