Нет хуже голода да стужи. Глава 2

       Мне было двенадцать лет в ту голодную зиму 46-47 г, когда мне в голову пришла мысль, что счастье, это когда можно вдоволь наедаться хлебом. Эта мысль могла бы прийти мне и раньше, ещё в 43 году, если бы я в то время был постарше.

       Наши отступали и чтобы хлеб не достался немцам, подожгли элеватор. Пока зерно тлело (а может даже и потухло), все, кто был в силах, растаскивали его по домам и оно, может быть, многих спасло от голодной смерти. Наш дедушка, Захар Иванович, тоже успел что-то наносить, и бабушка моя, пока не знала, что в селе у кого-то есть жернов, на ночь замачивала пшеницу, потом малола на мясорубке и из этого теста жарила на сковородке лепёшки. На чём жарила - останется навсегда тайной; помню неприятный привкус мыла, хотя должен сказать, что к тому времени и мыло надолго вышло из обихода. Бедная старушка.

       Теперь, когда я достиг возраста, когда более живёшь в прошлом, я чаще всех вспоминаю из своих близких свою бабушку, Прасковью Ивановна. В сорок третьем она осталась одна с двумя детьми, старший из которых калека. Мне было тогда девять лет, братишка на два года младше. Как могла она в то голодное время прокормить нас и себя? Знаю только, что как-то она ездила в Ставрополь, купила там иголок, ниток и потом продавала в селе поштучно. Летом рано утром шла на базар и покупала фрукты и полдня сидела продавала их на кучки, по три-четыре штуки в кучке.

       Однажды она взяла меня с собой, попросила у кого-то тачку, посадила меня на неё и привезла на базарчик, представляющий собой пустырь с тремя-четырьмя прилавками из почерневших от времени досок на столбиках. Бабушка посадила меня на один из прилавков рядом с своим товаром, и через некоторое время куда-то отлучилась. Сначала никого на базаре не было; потом подошёл мальчик и спросил, сколько стоят мои абрикосы. Я ответил, но тут же услышал голос с другой стороны:

       - А эти абрикосы почём?

       Я повернулся, чтобы ответить и этому мальчику, но тут услышал голос бабушки:

       - Марш отсюда, бесенята! Окаянные деточки!

       Оказывается, пока я отвечал одному мальчику, повернувшись к нему, другой с другой стороны успевал схватить с кучки одну абрикоску.

       Теперь уж не помню, чем кормила нас бабушка, что она сама ела. Одно лишь осталось в памяти, когда однажды она принесла с базара в сумке кусочки хлеба, которые уступил ей по дешёвке нищий от своей добычи, обойдя с утра село. Помню нашу с братишкой радость, когда мы перебирали эти кусочки, среди которых попадались и белые из просяной муки.

       Боже мой! Ведь когда моя бабушка умерла, я уже давно вышел из возраста, когда называют молодыми. Мне уже была за тридцать, я был женат, и к тому же мечтал стать писателем и что-то уже пописывал. У меня была уйма времени задать бабушке интересующие меня теперь вопросы. Так нужно ли знать молодым о нашем прошлом? Похоже, лично им это не нужно.

       Ещё в сорок третьем, когда немцы ушли из села, начала налаживаться мирная жизнь, и бабушка отдала нас в детдом. И опять не могу сказать, чем нас там кормили. Запомнилось лишь одно блюдо под названием "затирка" - заваренная в кипятке мука пожиже киселя, которую удобнее было пить через край тарелки, чем хлебать ложкой. И не помню, давали к этому блюду хоть кусочек хлеба.

       В детдоме я недолго пробыл. Оттуда меня направили в костно-туберкулезный санаторий в Новопятигорск, куда меня сопровождала бабушка. Из этой поездки запомнилось лишь наше пребывание на узловой станции "Кавказская" и что мне всё время хотелось есть. Время от времени я обращался к бабушке, тихо, жалобно просил:

       - Бабушка, я кушать хочу.

       И бабушка уходила и скоро возвращалась, приносила мне ломтик печёной тыквы, которую продавала на перроне женщина по 3 руб за ломтик. К вечеру меня прослабило. Была поздняя осень. Расположились мы в длинном, низком здании - видно, раньше там был какой-то склад, теперь стал залом ожидания и был заполнен до отказа ожидающими поезда. Люди лежали на дивана, на полу, сидели на чемоданах, на мешках. Мы с бабушкой примостились у стены недалеко от двери. Было тепло от множества пассажиров и хотелось спать, но я заходил только погреться.

       Снаружи было прохладно, ветрено, темно, горели лишь две лампочки - одна, напротив двери нашего прибежище, метрах в пятнадцати от него над дверью небольшого здания туалета; вторая напротив нашего здания на столбе, на углу бывшей раньше улицы у двухэтажного дома, единственно сохранившегося на видимом пространстве, с пустыми чёрными оконными проёмами. От противоположного угла дома начинался высокий сплошной деревянный забор и вдоль него деревянный тротуар.

       У столба, на котором горела лампочка, сидел на низенькой колясочке с колёсиками из подшипников дяденька без ног. Перед ним на земле была растелена тряпочка и на ней лежали пачки с папиросами, сигаретами, махорка. От нечего делать я подковылял на своих костылях к нему, постоял, читая названия на пачках. "Казбек", "Пушка", "Беломорканал", "Махорка". Прочитал и снова отошёл ближе ко второй лампочек.

       Ночью, когда я в очередной раз пришёл погреться, меня сморил сон. Я сидел на полу у стены,  прислонившись к бабушке. Разбудил громкоговоритель, объявив, что подаётся поезд. Ожидающие поспешно повставали и, похватав свои вещи, ринулись к выходу. Мы выходили последние и медленно двинулись вслед за толпой. Пока мы дошли, все уже разместились по вагонами.

       Поезд был товарный, нам помогли забраться в вагон, где было чуть по свободнее, нащупали на полу свободное местечко и пристроились рядом с кем-то. Кто-то снаружи задвинул дверь. Стало совсем темно. Не знаю, сколько я проспал, когда остатки тыквы в моём желудке пробудили меня. Я разбудил бабушку.

       - Потерпи внучек, скоро уже приедем.

       Через несколько минут:

       - Бабушка, я не могу терпеть.

       Остальная часть пути начисто стёрлась из моей памяти.

       Как мы доехали, как нас приняли? Но зато кое-что осталось в памяти - как нас кормили в санатории. Утром к чаю давали кусочек хлеба и кубик сливочного масла. Самый старший в нашей палате мальчик сделал весы из палочки, привязав на концах её две жестянки, вырезанные из консервной банки. На одну жестянку ложил масла, на вторую четыре пятикопеечные монеты, считая, что в каждой монете, согласно её номинации пять грамм.

       Помню суп перловый на обед, борщ красный от преобладающей в нём красной свёклы. Хлеб чаще чёрный, но изредка был и белый из кукурузной муки. Однажды к обеду даже дали необычного серого цвета хлеб в котором явственно была видна шелуха семечек подсолнух.

       Как-то раз нам выдали по стакану молока. Чтобы продлить удовольствие, я отпил до половины, долил водой и снова отпил до половины, опять долил водой.

       Хорошо помню День Победы 9 мая. Было ослепительно яркое солнечное утро. Солнечный свет лился через огромные окна бывшего когда-то дворца, может какого-то графа. По радио гремела музыка, а на обед был настоящий борщ с капустой и картошкой, и кто не наелся, тому довали добавку. Я наелся и чувствуя давно не испытываемую приятную сытость, растянулся на своей постели. Мой сосед по койке, увидев на моей тумбочке недоеденный мной кусочек хлеба, спросил:

       - Ты не хочешь хлеб?

       Я ответил:

       - Нет.

       Тогда он задал другой вопрос:

       - Можно я возьму его?

       - Бери, - ответил я благодушно от непривычного сознания своей небывалой щедрости.

       Он взял, повернулся на другую сторону и спрятал его в свою тумбочку, испортив тем моё праздничное настроение. Ах, если бы он его тут же на моих глазах сразу бы и съел - я бы отнёсся к этому спокойно, с пониманием, и может на всю жизнь в моей памяти осталось приятное воспоминание о добром поступке, совершенном мной. Но увидев, как он предусмотрительно спрятал его, понял своё оплошность и очень расстроился. И на следующий день я косился на своего соседа с неприязнь, потому что этот день был не такой праздничный и в обед не давали добавки.

       Продолжение следует...