Искушение национализмом

С разных сторон то и дело слышишь: «Россия нуждается в «русском проекте». Без «русского проекта» у нее нет будущего». Тот, кто это заявляет, либо уверен, что настоящая Россия, не пережив советскую катастрофу, отошла в мир иной и на ее месте следует создать новую нацию, присвоив ей имя умершей, либо прежний «проект», начатый 1000 лет назад, его не устраивает, а поскольку «та» Россия безнадежно слаба, можно больше не принимать её во внимание.   
Инженеры-проектанты «новой России» спорят между собой: одни считают, что «новая Россия» должна идти по собственному, «евроазиатскому», пути, другие уверены, что только «европейский» путь обеспечит ей процветание. Обе партии роднит то, что они переводят личностный идеал Святой Руси в разряд музейных экспонатов, предлагая взамен научно обоснованную идеологему.
С точки зрения господствующей европейской «объективной науки», опирающейся на идеологическое сознание, святорусский идеал является архаичным, «фольклорным», для носителя передовых взглядов он неубедителен. Слабость нынешней России многим видится в том, что у неё нет своей внятной государственной идеологии. Но мне думается, это как раз та «слабость», та «немощь», в которой её сила только и совершается. ХХ век закончился для нас сокрушительным поражением именно потому, что мы попытались своё личностно-христианское, иконическое сознание подменить идеологическим. Любая идеология использует каналы сознания, предназначенные для веры. Рукотворными истинами она подменяет истины Божественного Откровения. Остывшие к христианству европейцы легко подменили религию идеологическими суррогатами. Мы, подражая им, попытались совершить аналогичный переворот. В результате у нас получилось потешное революционное государство – карикатура на новую европейскую государственность. Но могло ли у нас выйти что-то другое, самобытно серьёзное? Я уверен, что нет. Потому что у русского человека в интуициях остаётся презрение ко всякому суррогату истины. Он слишком верует в истину, открытую Богом, и она для него имеет несоизмеримо более высокий престиж, чем какая бы то ни было истина идеологическая. Такому народу нет смысла менять один суррогат на другой. Для него исторически выигрышнее строить свою государственность на традиционных устоях религии.
Для русского традиционного сознания фактор крови и языка никогда не были решающими при определении ценности человека. Чтобы считаться русским, достаточно было исповедовать себя православным. Н.В.Гоголь это замечательно показал в повести «Тарас Бульба»:
«…Приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда  эти  люди,  кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как  будто  бы  возвращаясь  в  свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому; который обыкновенно говорил:
- Здравствуй! Что, во Христа веруешь?
- Верую! - отвечал приходивший.
- И в Троицу Святую веруешь?
- Верую!
- И в церковь ходишь?
- Хожу!
- А ну, перекрестись!
Пришедший крестился.
- Ну, хорошо, - отвечал кошевой, -  ступай  же  в  который  сам  знаешь курень.
Этим оканчивалась вся церемония».
В сознании средневекового русского человека его родина, Святая Русь, ассоциировалась со всей православной ойкуменой, а ее историческая мифология сливалась с библейскими событиями. Например, в народных песнях царь Ирод посылает своих людей для поисков Младенца «по всей земле святорусской»; во время распятия Иисуса Христа Богородица скитается не где-нибудь, а по Святой Руси и именно там получает известие о случившемся.
Какого бы ожесточения ни достигала междоусобица между княжествами, русские племена всегда примиряло сознание, что главной столицей Святой Руси является не Киев, не Новгород, не Галич и не Владимир-на-Клязьме, а Горний Иерусалим Царства Божьего.
Консолидация великорусской народности вокруг Москвы не отменила Святую Русь с центрами в Киеве и Новгороде: она осталась идеалом и для нового государства. Архангельские поморы передавали из уст в уста киевские былины вплоть до 20-го века, то есть до тех пор, пока не иссякло устное народное творчество. 
Наделяя свое гражданство небесным престижем, русские отнюдь не склонны были себя идеализировать. В тех же фольклорных текстах в жестокой борьбе, которую ведут на русской земле Правда и Кривда, первая терпит поражение и вынуждена удалиться на небо, а Кривда идет по Святой Руси творить беззакония.
Беззаконий русские люди творили немало, но никогда они не опускались до расизма, не становились националистами. И в секуляризованной России любовь к отчизне у русского человека не опошлялась «национальной гордостью». Европейцы, даже те, кого никак нельзя заподозрить в симпатиях к русским, эту нашу особенность признавали.
В подготовленной идеологическим аппаратом Вермахта брошюре «Политические задачи немецкого солдата в России в условиях тотальной войны» (1943 г.) читаем:
«Каждому русскому свойственна глубокая любовь к Родине и «матушке России». Эта любовь к Родине меньше всего носит национально-политический характер, она относится главным образом к необъятным просторам и естественным богатствам страны. Русские гордятся широтой своей территории и характера. И в действительности отличаются этим во всех отношениях. С европейской точки зрения эта широта беспредельна.
Русские по природе не шовинисты, ненависть на национальной почве среди русских непопулярна. Их гигантское государство состоит из множества народов и рас, и общение с людьми других обычаев и культуры для них привычно.
Русские также незнакомы с антисемитизмом и расовой точкой зрения, хотя проводят между собой и евреями известные границы. Они видят в евреях, в первую очередь, поддержку и пособников большевизма и поэтому своих врагов».
А вот что писал британский министр иностранных дел лорд Джордж Керзон:
«Россия бесспорно обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой. Русский братается в полном смысле слова. Он совершенно свободен от того преднамеренного вида превосходства и мрачного высокомерия, который в большей степени воспламеняет злобу, чем сама жестокость. Он не уклоняется от социальности и семейного общения с чуждыми и низшими расами».
Неудивительно, что слово «национализм» получало в русских словарях до последнего времени исключительно отрицательную трактовку: и как идеология (поскольку исходит из «идей национального превосходства и противопоставления своей нации другим»), и как стиль поведения (поскольку допускает «проявление чувства национального превосходства, идей национального антагонизма, национальной замкнутости»).
Однако сейчас вполне респектабельные российские интеллигенты, не испытывая смущения, называют себя националистами. Правда, ими делается оговорка: «в хорошем смысле слова». То есть националисты, конечно, но не такие, как украинские, прибалтийские, грузинские…
Что ж, это верно. Действительно, пока не такие. Но если увязнет хотя бы один коготок, то сами не заметим, как уподобимся им.
Статья «Национализм» в русской «Википедии» уже определяет это понятие как «национальное чувство, родственное патриотизму». Национализм, согласно самой популярной ныне энциклопедии, «проповедует верность и преданность своей нации, политическую независимость и работу на благо собственного народа, объединение национального самосознания для практической защиты условий жизни нации, её территории проживания, экономических ресурсов и духовных ценностей».
Если бы это действительно было так, если бы национализм действительно был озабочен «защитой духовных ценностей» народа, то это слово можно было бы отнести к категории варваризмов – языковых сорняков типа «имидж» и «транспарентный». Просто, мол, по каким-то причинам традиционное понятие «патриотизм» вышло из моды, и только те ригористы (вроде А.И.Солженицына), для которых мода – пустой звук, продолжают никаких «хороших смыслов» за национализмом не числить и хотят, чтобы их считали всего-навсего патриотами.
Нет, сводить суть разногласий к тому, что консерваторы-почвенники привержены «архаичному дискурсу» и исключительно в силу своего упрямства отвергают «евроремонт» гуманитарной терминологии, осуществленный модниками-либералами, было бы неприемлемым упрощением. Потому что национализм в современном понимании – это далеко не только научная доктрина, сконструированная европейцами, это духовно-нравственная составляющая всего специфически европейского образа жизни, то есть неотъемлемый атрибут европейской (но никак не традиционно русской) идентичности, а потому перемещение его в поле иной культуры без серьезных сдвигов в самой этой культуре (зачастую с непредсказуемыми последствиями) невозможно. Это хорошо понимал британский историк Арнольд Тойнби:
«За последние полтора века… мы, западный политический институт «национальных государств», прорвали границы своей первородины, Западной Европы, и продолжили путь, усеянный шипами гонений, резни и лишений, в Восточную Европу, Юго-Восточную Азию и Индию… Смута и опустошение, вызванные в этих регионах установлением заимствованного западного института «национальных государств», намного масштабнее и глубже, нежели вред, нанесенный тем же институтом в Великобритании или Франции».
Первые волны национализма накатились на Россию в 19-ом веке. Тогда больше всего пострадали ее западные окраины, где иммунитет к экспансии европейских постхристианских идеологий был подорван полонизацией.
Берущие начало из одного источника националистическую и социалистическую идеологии роднит воинственный нигилизм в отношении нравственных заповедей христианства. Имея общего врага – русское православное сознание, малороссийские националисты и космополиты-социалисты легко нашли общий язык, и именно их симбиоз обеспечил крушение Российской империи в 1917 году и последующий раскол общерусской общности в процессе большевистской «коренизации». Сегодня сторонники коммунистического движения на Украине критикуют националистов за русофобскую риторику, но на самом деле именно советский коммунистический режим должен нести ответственность за разгул националистической стихии в регионе, где зарождалась историческая Россия. Антагонизм между велико- и малороссами – прямое следствие репрессивной национальной политики большевиков, закрепивших этноним «русский» только за великороссами (по словам Ленина, нацией, «великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда»), и путем массовой украинизации фатально ослабивших русскую идентичность у малороссов.
То, что в советское время национализм не успел глубоко укорениться в самой Великороссии, можно отчасти объяснить тем, что с конца 30-ых годов сам коммунистический режим вынужден был для своего выживания заняться «собиранием империи». Многие привыкли ассоциировать жестокие массовые репрессии прежде всего с периодом сталинского правления, но существенно больший вред русской православной идентичности нанесли Ленин с Троцким и руководители, которые в постсталинский период придерживались троцкистско-ленинского курса. Как раз поэтому грузин Сталин запечатлелся в народной памяти как образ самого русского из всех советских вождей. И Хрущев, и Брежнев, но особенно Горбачев с Ельциным вольно или невольно делали всё для того, чтобы пожар западнического нигилизма не только не угас, но к концу века разгорелся с новой силой. В этом огне не только сгорело экономическое могущество советской империи – в чаду массовой культуры задохнулась пережившая коммунистическое лихолетье русская народная культура. На излёте буйного столетия супердержава, созданная за счет предельного истощения сил русского народа, снова была отдана на разграбление мародерам.
Если провести параллель между 90-ми и 20-ми годами прошлого века, то нынешний период не может не вызывать определенные ассоциации со сталинскими десятилетиями. Снова началось «собирание империи», снова востребована православно-почвенническая духовность, но при этом, как и при Сталине, по-прежнему заправляют в стране главным образом люди, склонные абсолютизировать европейские ценности в ущерб самобытно русским. Их националистический «русский проект» - такая же утопия, как и ленинская «коренизация», и хрущевская «программа строительства коммунизма». Это очередной нигилистический эксперимент по превращению России в «подобие Европы» (пусть и под «евроазиатскими» лозунгами), и его вдохновители – те же «бесы» (по Достоевскому), посягнувшие на русскую традиционную идентичность, суть которой писатель-пророк выразил так:
«Русский народ весь в православии. Более в нем и у него ничего нет, да и не надо, потому что православие всё. Кто не понимает православия, тот никогда ничего не поймёт в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа».
Консолидация деморализованного и разобщенного русского народа невозможна без возрождения престижа христианских нравственных ценностей. Определение «христианский» никого не должно смущать в этом контексте. Понятие христианской соборности безгранично по своей ёмкости и широте, в неискажённом своём применении оно исключает всякий религиозный и культурный антагонизм, чего не скажешь о западническом атеистическом «мультикультурализме». Лишенный опоры на безусловный авторитет в сфере нравственности, «мультикультурализм» ведет к абсолютизации права на грех, а это неприемлемо ни для какой религиозной культуры. В «мультикультуральном» дискурсе циничное ростовщичество, половая распущенность, тоталитарные культы и прочие маргинальные проявления человеческой греховности могут рассматриваться в качестве атрибутов культурной традиции некой «воображённой общности» и на этом основании навязываться всему социуму, что неминуемо ведёт к конфликтам с верующими любых религий. Что касается христианских нравственных ценностей, то они и для мусульман, и для буддистов, и для невоинствующих (коих, заметим в скобках, явное большинство) атеистов являются такими же абсолютными и потому неконфликтными.
Пока западники заправляют в правящей элите России, ни о каком её возрождении всерьез говорить не приходится. Западническая элита России насквозь подражательна и потому совершенно беспомощна в творческом отношении. Изнутри навязываемого ею националистического «проекта» украинский вопрос в принципе не решаем без отрицания общерусской идентичности у украинцев. А это значит, что потребуется отречение от неё и от великороссов. Народ-цивилизация перестанет существовать, рассыпавшись на осколки.

2003