в любви его к жене будет много тщеславия

18 февраля 1831 года по старому стилю (по современному — 2 марта) из церкви Большого Вознесения у Никитских ворот Александр Пушкин (ему через 3 месяца исполнится 32 года) и Наталья Гончарова вышли мужем и женой. Избранница (ей 18 с половиной лет) отвечала двум основным критериям, которыми руководствовался Александр Сергеевич, будучи женихом: невеста должна быть юной и красивой.

В Москве молодожёны прожили после свадьбы до середины мая. Затем уехали из Москвы и перебрались в северную столицу. Поселились в Царском Селе, где сняли деревянный дом на даче вдовы придворного камер-фурьера Китаева. Здесь у Пушкина целых 9 комнат (впервые в жизни), в одной из которых, в мезонине, его кабинет. Каждый день как под копирку: утро начиналось с ледяной ванны, после которой следовал горячий чай, и затем работа, лежа на диване. Вокруг по обыкновению беспорядочно разбросанные рукописные страницы, книги и обгрызенные перья. В ту пору он писал «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне лебеди».

Причин для переезда из старой столицы в новую предостаточно. Правда, были они взаимоисключающими. С одной стороны, хотелось жить уединённо. С другой — в Петербурге не только друзья, литературные салоны, но, самое главное, придворный, высший свет, в котором, считал Пушкин, Натали должна занять подобающее место. Тем самым он выполнял то, о чём ранее, незадолго до женитьбы, писал будущей тёще:

«Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, моё вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение её в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?..»

Впервые увидев Пушкина и Наталью вместе, Долли Фикельмон 21 мая записывает в дневнике:

«Пушкин приехал из Москвы и привёз свою жену, но не хочет ещё её показывать (в свете). Я видела её у маменьки — это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая — лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением,— глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, взгляд не то чтобы косящий, но неопределённый,— тонкие черты, красивые чёрные волосы. Он очень в неё влюблён, рядом с ней его уродливость ещё более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему недостаёт, чтобы быть красивым,— он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий умом без всякого педантства».

Позже она ещё несколько раз возвращается к своим впечатлениям о Натали:

«Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь П <у Фикельмонов> впервые явилась в свете; она очень красива, и во всем её облике есть что-то поэтическое — её стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределённый, красив; в её лице есть что-то кроткое и утончённое; я ещё не знаю, как она разговаривает, — ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, — но муж говорит, что она умна. <…> мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, всё возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете»

«Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всём её облике… невозможно ни быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность…»

«Самой красивой вчера была, однако ж, Пушкина, которую мы прозвали поэтической, как из-за её мужа, так и из-за её небесной и несравненной красоты. Это — образ, перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца».

Впрочем, для сравнения тут можно привести мнение о наружности Пушкина В. И. Анненковой (урожд. Бухарина). Она считала, что поэт «изысканно и очаровательно некрасив».

Через четыре дня после появления первых приведённых строк о появлении Пушкиных в северной столице графиня Долли отправляет письмо князю Петру Вяземскому. Тревожится по поводу холеры и событий в Польше, и как бы между прочим (невероятно, но факт) мысли о несчастии, которое она предвидит для четы Пушкиных в будущем:

«Пушкин к нам приехал к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз ещё любезнее; мне кажется, что я в уме его отмечаю серьёзный оттенок, который ему и подходящ. Жена его прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие (pressentiment) несчастия у такой молодой особы. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя».

Позже, в письме Вяземскому 12 декабря того же года, графиня выскажется на эту тему ещё определённее:

«Пушкин у вас в Москве, жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение её лба заставляет меня трепетать за её будущность».

В короткий промежуток между серединой лета и началом зимы произойдёт ряд значимых событий. Первое из них — встреча 13 июля на одной из аллей царскосельского парка с императорской четой. Та направлялась к переправе на маленький островок, на котором располагался павильон, именуемый «Турецкий киоск», где пара обычно изволила пить чай. И встретила чету Пушкиных, тоже прогуливающихся. Известно даже время и место встречи. Пути двух пар пересеклись в 8-ом часу пополудни. Императрица Александра Фёдоровна была на 9-ом месяце беременности, поэтому все её прогулки с императором тогда совершались в английской коляске. Коляска остановилась, состоялся короткий разговор. Императрица сказала Наталье, что очень рада познакомиться и другие банальные любезности. В завершение Пушкина услышала желание императрицы, чтобы она к ней пришла, и был назначен день, когда явиться. Сегодня в таких случаях говорят, это было предложение, от которого невозможно отказаться. Тогда это расценивалось иначе: вопроса «хочешь — не хочешь» не стояло, она вынуждена покориться.

21 июля 1831 года Пушкин пишет Павлу Нащокину:

«Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царём. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики...»

А 22 июля он сообщает П.А. Плетнёву:

«Скажу тебе новость... Царь взял меня в службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: «Puisqu’il est mari; et quil n'est pas riche, faut faire aller sa marmite»*.

* «Раз он женат и небогат, надо заправить его кастрюлю (другими словами: дать ему средства к жизни) (фр.).

Император Николай I любил каламбурить, когда был в хорошем настроении.

Хотя уже в этом письме Пушкина появляется новая нотка: он не хочет афишировать милости царя «(но да останется это, по многим причинам, между нами)». Может, всё-таки мелькает мысль, что «кастрюля» недвусмысленно адресована не поэту Пушкину, а его семье, т. е. Натали.

Царь слово держит: 14 ноября появляется приказ о восстановлении титулярного советника А.С. Пушкина в Иностранной коллегии без обязательств бывать в присутствии с окладом 5000 рублей в год, что в 7 раз превышает положенный чиновнику этого ранга и равный, кстати, губернаторскому окладу!
Лучше других ситуацию тогда «проинтуичил» более опытный в подобных вопросах Вяземский:

«Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия…»

Если попытаться подвести промежуточный итог, то можно сделать незатейливый вывод: фактически сложилось так, что не Пушкин своей родословной и талантом ввёл жену в придворный свет, а Натали — своей красотой.

А далее, как известно, в любую среду нужно «врастать». Процесс этот требует больших затрат времени, усилий и финансов. Иначе результата не достигнуть.

Жену, приглашаемую на балы, надо было непременно сопровождать. Придворная жизнь требовала постоянной смены нарядов Натали. Даже за взятые напрокат драгоценности необходимо было своевременно расплачиваться. А ещё карета, выезд, услуги парикмахера — тоже удовольствие не из дешёвых. Приходилось, вспомним слова Пушкина, «думать о красе ногтей: к чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот меж людей». Следовать моде, «боясь ревнивых осуждений», было не желанием, а необходимостью для четы Пушкиных, ведущей светскую жизнь. И тут уж, если ты намерен покорить свет, то обязан следовать нормам высшего обществе (а для человека XIX века это придворное общество). Во всём! Не только в одежде и причёске, но и манерах поведения и движений, манере говорить и темах разговоров, всего образа жизни.

Тут уместно привести начальные строки «Войны и мира» Льва Толстого о приходе важного и чиновного князя Василия, первым приехавшего на вечер в салон известной Анны Павловны Шерер, фрейлины и приближённой императрицы Марии Феодоровны. Событие обозначено точно: июль 1805 года:

«…вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках, при звездах, с светлым выражением плоского лица. Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошёл к Анне Павловне, поцеловал её руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване».

Без знания и следования заведённому порядку обойтись было просто невозможно. Пушкин не был исключением. Нарушения не терпелись. Достаточно вспомнить письмо А.X. Бенкендорфа, отправленное Пушкину 28 января 1830 года:

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Государь император заметить изволил, что Вы находились на бале у французского посла во фраке, между тем как все прочие приглашённые в сие общество были в мундирах. Как же всему дворянскому сословию присвоен мундир тех губерний, в коих они имеют поместья, или откуда родом, то его величество полагать изволит приличнее русскому дворянину являться в сём наряде в подобные собрания».

Следует принять как данность, что бал в начале XIX века — это никоим образом не дискотека XXI века. Пётр Вяземский отмечал:

«Сам бал был не просто зрелищем, а зрелищем в зрелище. Молодые люди учились любезничать, влюбляться, пользоваться правами и вместе с тем покоряться обязанностям. Тут учились и чинопочитанию, и почитанию».

Последнее — чинопочитание и почитание — признавалось самым существенным для тех, кто принимал активное участие в блестящей суетной светской жизни.
Участие в придворных балах было обязательным для лиц, приближенных к императору и приглашённых туда от его имени. Нельзя было даже помыслить отказаться. Только серьёзная болезнь могла стать препятствием для исполнения царского желания.

Кстати, когда 8 января 1832 года Пушкин с напускной лёгкостью пишет Нащокину, что жена «на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает» и что «надобно бабёнку к рукам прибрать», Натали была на пятом месяце беременности. Но беременность, как известно, болезнью не считается.

Известная максима: будучи в обществе, нельзя быть свободным от нравов общества. Кодекс норм этикетного светского поведения, каким руководствовались придворные, в качестве непременного постулата включал требование следовать моде. Во всём.
Мода — явление многогранное, широкого жизненного диапазона. Для высшего света мода — это, скорее, норма бытия в определённое время и определённых обстоятельствах.

Сейчас напишу вызывающее. По большому счёту, в чистом виде её не существует. Зато есть диктат неписанного свода требований, которые порой можно объяснить, но нельзя понять.

Тем не менее мода диктовала некий общепринятый обязательный кодекс поведения. Предписывалось следовать правилам хорошего тона. Но лишь по отношению к лицaм своего кругa или зaнимaющим более высокое положение.

Примечательно, например, что офицеры не смели садиться в театре до самого начала представления, дабы не вскакивать всякий раз, когда мимо проходил старший по званию. Но и явиться в театр не в мундире тоже было нельзя!

Появление нa улице без головного уборa считaлось признaком отсутствия воспитaния.
Приличной девушке на прогулке следовало двигаться не спеша, нельзя было смотреть по сторонам, а, завидев по другую сторону дороги знакомого человека, необходимо было сделать вид, что он не узнан. Юное создание должна была уметь краснеть, если при ней затрагивалась щекотливая тема, и падать в обморок от внезапных новостей. Кстати, это было несложно из-за регулярного ношения затянутого корсета.

Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры предписывала представительнице прекрасного пола не стараться блеснуть своим остроумием или познаниями. Приветствовалось умение вызывать то и другое в собеседнике, чтобы он после разговора с ней оставался всегда очень доволен собой и чувствовал, что он имел какой-то успех.

На балу у каждой женщины имелась специальная бальная книжка, в которую записывались имена кавалеров, пригласивших представительницу прекрасного пола на какой-либо танец заранее. Причиной отказа мужчине могло стать только недомогание или крайняя усталость. Но в таком случае она уже не могла танцевать этот танец с кем-то ещё. Да, само собой, этикет даме строго запрещал приглашать кавалера, как и выказывать ему своё расположение.

А если… Никаких если! Самый вопиющий случай произошёл на заре «дней Александровых прекрасного начала». Тогда среди петербургских красавиц ярко заблистала очаровательная жена французского ювелира Араужо. Великий князь Константин Павлович, которому в ту пору шёл двадцать третий год, не замедлил обратить благосклонное внимание на молодую женщину. Однако она отвергла настойчивое ухаживание наследника престола, а молодой великий князь к такому не привык.

Его высочество приказал выкрасть эту несчастную женщину и доставить в Аничков дворец, где она была подвергнута массовому изнасилованию, в котором участвовали его адъютанты, челядь, солдаты караула. Надругательство обернулось смертью красавицы. Разразился скандал. Александр I вынужден был своего брата выслать наместником в Польшу. Замешанных в деле определили в крепость. Один из участников, генерал-лейтенант Баур, отправлен в отставку. Жена Константина, великая княгиня Анна Фёдоровна, навсегда покинула Россию и уже никогда назад не возвращалась.

Можно предполагать, что именно это событие стало причиной того, что трон Российского государства после Александра I достался не Константину, а Николаю.

Тем не менее нравы царского двора допускали флирт и связи с замужними дамами. Подобное поведение составляло своеобразную норму поведения. Почему? Дворянский образ жизни отражал элементы моды, особенности культуры, быта, психологии исторического периода. Одним из постулатов нравственности высшего света той эпохи, как писал декабрист С.Г. Волконский, было мнение, «что любовник, приобретённый за деньги, за плату, не подлец...»

Жизнь мужчин определялась модными веяниями, характерными для представителей сильного пола. О жизни столичных гвардейцев мы можем узнать со слов того же С.Г. Волконского:

«Ежедневно манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошённый через край вином, не выходя, однако ж, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр, на вечер к Левенвольду или к Феденьке Уварову, а тут спор о былом, спор о предстоящем, но спор без брани, а просто беседа».

Жизнь женщин определялась фасонами бальных нарядов (приходилось внимательно отслеживать веяния модных журналов), изменениями длины и формы рукавов, степенью открытости плеч и глубиной декольте…

Вчера правил бал стиль «нагая мода», или возрождение античности. Сегодня ему на смену шёл стиль одежды, продиктованный викторианской моралью с её идеалом красоты скромной, набожной женщины.

Казалось бы, мода и политика — какая меж ними связь? Но одежда периода Французской Революции в большой мере утратила свою пышность и приобрела более тонкие очертания, адаптируясь под прогрессирующие в обществе революционные идеи и политику, социальную структуру и философию того времени. Конец Революции ознаменовался типичной для женского платья линией талии, поднятой под грудь. Простота фасона подчёркивалась в длинных, светлых, ставших модными платьях из тонких прозрачных тканей. Длинные перчатки дополняли вечерний наряд с короткими рукавами. Тонкую талию непременно подчёркивал пояс с пряжкой или бантом.

Подумаешь, перчатки, пряжка, бантик, оборки, воланы, кружева. Но именно детали женских нарядов, их силуэты, аксессуары, ювелирные украшения и прелестные безделушки, надо признать, позволяют нам сегодня говорить о совокупности привычек, ценностей и вкусов, которые очень красочно характеризуют каждую эпоху. Вот только увидеть многие эти штрихи моды даже в музеях проблематично.

Откуда же мы черпаем наши знания об исторических «мелочах» женских туалетов? Заглянуть в прошлое помогают живописные портреты красивых и знатных женщин. Кстати, рассвет этого жанра — тоже веяние моды. Иностранцы, оказавшиеся в Петербурге в XIX веке, поражались созвездию красавиц, которые украшали собой императорский двор. Так что было с кого писать картины.

Впрочем, даже в тех случаях, когда природные данные не дотягивали до критериев красоты, у художников всегда была возможность на полотне, картоне или бумаге немного приукрасить натуру. Возражений обычно не бывало. Сегодня мы имеем возможность любоваться портретами кисти выдающихся художников — Элизабет Виже-Лебрен, Д. Доу, В. Гау, Петра Соколова, Александра и Карла Брюлловых, К. Робертсон, Ф. Винтерхальтера, Константина Маковского, Тимофея Неффа и других.

Хочешь не хочешь — следовать этой моде должен был и Пушкин. Летом 1830 года, когда светское общество двух столиц бурлило, ещё только обсуждая помолвку и предстоящую свадьбу «первого романтического поэта нашего времени на первой романтической красавице», сам Пушкин пишет невесте из Петербурга в Москву:

«Я мало бываю в свете. Вас ждут там с нетерпением. Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил её, если бы она не стоила 40000 рублей».

Старинная копия картины Рафаэля, которая выдавалась за подлинник (это о ней идёт речь в письме) была выставлена в книжном магазине на Невском проспекте, куда Пушкин заходил часто. Баснословных денег на покупку портрета, похожего на его невесту «как две капли воды», у Пушкина, разумеется, не было.

«Любопытными Варварами» проявляли себя не только прекрасные дамы. Ещё когда молодожёны жили в Царском Селе, Павел Нащокин в письмах настоятельно требовал прислать ему изображение Натальи Николаевны. Пушкин вынужден был оправдываться, что «портрета не посылает за неимением живописца».

Упоминание здесь имени Павла Воиновича отнюдь не случайно. По сию пору пушкинисты с полным на то основанием числят его главным и поистине преданным другом, почитателем и критиком Пушкина.

Только Нащокину Александр Сергеевич адресовал слова «радость моя». Обращаясь к окружающим, Пушкин говорил: «Вам всем я нужен зачем-то, а любит меня только Нащокин». Многолетняя переписка друзей свидетельствует: Пушкин доверял Нащокину в делах, как никому иному. При этом Пушкин доверял суждениям Нащокина не потому, что они исходили от друга, а потому что были непредвзятыми и грамотными. Тот имел критическое чутьё, интуитивно вынося точнейшие «приговоры».
 
К слову, венчался Пушкин во фраке Павла Нащокина: заказывать к свадьбе приличный фрак было дорого. Очевидцы упоминали, что в этом же венчальном фраке поэта и похоронили после роковой дуэли. Сам Нащокин, услышав новость о гибели друга, потерял сознание и провёл в тяжёлой горячке долгие дни.

Написанием портрета юной Натали, к тому времени уже ставшей женой, Пушкин озаботился, когда из-за границы на родину вернулся брат Карла Брюллова, Александр – архитектор, рисовальщик, портретист. Почему выбор поэта пал на него? Хороший живописец стоил хороших денег. А их у Пушкина не было. Приходилось подыскивать кого-то подешевле.

Александр Брюллов подошёл как нельзя лучше. Тогда его имя петербуржцы связывали прежде всего с именем обворожительной графини Юлии Павловны Самойловой (урожд. Пален /фон дер Пален/, следуя официальной линии). Это была во всех смыслах необыкновенная женщина: невероятно богатая и знаменитая своим вольномыслием, экстравагантностью и скандальным беспутством. Что, конечно, шокировало светское общество.

Когда сегодня доводится слышать, что «модный тогда архитектор А.П. Брюллов возвёл» для графини Самойловой «чертог в неоготическом стиле с великолепным интерьером», надо сказанное, как говорится, делить на десять. Прежде всего потому, что никаким «модным» только что приехавший в Петербург 33-летний Александр Брюллов не был. Он известным-то станет лишь в середине четвёртого десятилетия XIX века. Да и то во многом благодаря брату Карлу — фамилия окажется у многих на слуху.

Неудивительно, что поэт заказал портрет своей милой «жёнки» именно ему. Наталья Николаевна уже представлена в свете, пользуется ослепительным успехом в обществе, и не иметь приличного портрета совсем pas comilfo. Договориться с Брюлловым Пушкин смог лишь к декабрю. А тот приступил к работе только в январе 1832 года.

Наталье Николаевне в те дни 19 лет. И она на пятом месяце беременности. Нынешние знатоки по этому поводу непременно добавляют: «…пока незаметной». Правда, забывают два существенных момента. Женский корсет для того и существует, чтобы силуэт казался изящным, а талия выглядела тонкой. Вспомним письмо Пушкина Нащокину как раз 8 января про жену, которая «на балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает». Но позировать художнику вовсе не обязательно в корсете, можно просто условиться с живописцем, что на портрете располневшая талия должна быть скрыта. Никакой проблемы для художника даже во времена, когда про Photoshop никто слыхом не слыхивал, нет.

Вообще-то грациозная талия Натали, о которой осведомлены буквально все, если хоть одним глазком взглянуть на известные женские портреты красавиц той поры: императрицы Александры Фёдоровны, княжны Софьи Урусовой, Марии Бек (урожд. Столыпина), Эмилии Тимм, Авроры Демидовой (урожд. бар. Шернваль), Софьи Потоцкой, графинь Елены Завадовской, Александры Виельгорской, Надежды Соллогуб, Н.Н. Строгановой, сестёр Шишмарёвых… обнаружится не только у «жёнки» Пушкина. Причём, без труда.

Даже у младшего Брюллова появляются портреты, на которых женщины похожи не на Самойлову с её округлёнными формами, а на Тимм: «Портрет. У Смирнова», (работа, долгое время фигурировавшая под таким названием, на самом деле является портретом дочери императора Николая I великой княжны Александры Николаевны), «Портрет великой княжны Ольги Николаевны», овальный «Портрет С.А. Шуваловой и портрет С.А. Шуваловой (в замужестве Бобринской), овальный «Портрет княгини А.А. Багратион».
Глядишь и любуешься: очень узкая талия, которой можно добиться только корсетом, переходит в пышную юбку. Может, в реальной жизни не столь же тонкая, как у Натальи Николаевны, но приукрасить внешность своих моделей, польстить им был готов не один Вольдемар Гау.

Карл Брюллов, как известно, тоже не считал зазорным, как в таких случаях сказали бы сегодня, идти на поводу богатых заказчиц, желавших: «Сделайте мне красиво!» Этот грех в известной мере можно заметить не только в портрете «Всадница». Как к нему относиться? Историки моды того времени, например, по одежде, в какую Брюллов облачил старшую воспитанницу Самойловой, прослеживают модные тенденции начала XIX века. В результате сегодня мы можем не вообразить, а реально увидеть, как выглядела молодая аристократка. А заодно, рассматривая на картине прелестных Джованнину и Амацилию, вместе запечатлённых в антураже миланской виллы русской графини, могут легко представить ту пышущую роскошью жизнь, которую Юлия Павловна создала для своих обретённых девочек. Брюллов как художник был очень даже восприимчив к тому, что диктовала мода.

Тем не менее осиная талия Пушкиной вошла в историю. Надо признать, отнюдь не благодаря портрету Александра Брюллова. 7 декабря 1836 года А.И. Тургенев, недавно возвратившийся из-за границы, писал А.Я. Булгакову из Петербурга в Москву. Делясь впечатлениями о петербургских обедах и балах, мимоходом воспроизвёл услышанную чью-то остроту в адрес Натальи Николаевны: «Кстати об обедах: кто-то, увидев прелестную талию Пушкиной, утончённую до того, что её можно обнять филаретовскою поручью, спросил в изумлении: "Куда же она положит обед свой?“»

А пушкинская «жёнка», наделённая от природы изящной фигурой, как у китайской фарфоровой статуэтки, рожавшая, как известно, каждый год, к тому времени была матерью четырёх детей! И, будучи, по выражению мужа, «брюхатой», всё равно затягивалась в корсет, хотя поэт и гневался на сей счёт.

Если кому-то сравнение пропорций Натальи Николаевны с китайской фарфоровой статуэткой покажется чрезмерным, его можно заменить. Осенью 1833 года судьба забросила в Россию немца Ф. Ленца, которому в один из дней довелось пересечься с Пушкиной: «Вдруг, никогда этого не забуду, входит женщина — стройная как пальма. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал. Она напомнила мне Эвтерпу Луврского музея…»

Среди отзывов современников о красоте Натальи Николаевны хочется выделить самое, пожалуй, известное cвидетельство, которое принадлежит графу Владимиру Соллогубу. Уже будучи солидного возраста, он воспроизвёл незабываемый эпизод своей жизни, случившийся осенью-зимой 1831 года:

«Отец повёз меня к Пушкину — он жил в довольно скромной квартире; самого хозяина не было дома, нас приняла его красавица-жена. Много видел я на своём веку красивых женщин, много встречал женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединила бы в себе законченность классически правильных черт и стана.

Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, её маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши? Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные даже из самых прелестных женщин меркли как-то при её появлении…»

Описывая внешность молоденькой жены Пушкина, граф Соллогуб вспоминал:

«Я с первого же раза без памяти в неё влюбился; надо сказать, что тогда не было почти ни одного юноши в Петербурге, который бы тайно не вздыхал по Пушкиной; её лучезарная красота рядом с этим магическим именем всем кружила головы; я знал очень молодых людей, которые серьёзно были уверены, что влюблены в Пушкину, не только вовсе с нею незнакомых, но чуть ли никогда собственно её даже не видевших!»

Так что нет ничего удивительного в том, что на полотне Александра Брюллова жена Александра Сергеевича — невероятная красавица. Договориться с Брюлловым о портрете Пушкин смог лишь к декабрю. А тот приступил к работе, вероятно, только в январе. Художник смог передать молодость и миловидность юного лица Натали (такие лица, как известно, трудно рисовать). Выразительный портрет, парадный по своему характеру, исполненный прозрачной акварелью с эффектом воздушности, отразил тип романтической женщины, этакое «неземное» создание, подобное мотыльку.

Композиционно Брюллов ограничился «прелестной головкой». Предпочёл больше уделить внимания вечернему открытому платью с двумя рядами рюшей и рукавами-фонариками. Кружевная оборка (популярная тогда деталь женского платья) обрамляет плечи Натальи Николаевны. Такие оборки называли бертами. Они делались широкими и отделывались густо собранным брюссельским кружевом. Берты часто крахмалились и выглядели очень пышно, что визуально делало женскую талию ещё тоньше из-за широкой линии плеча. Именно в то время дамы начинают показывать свои плечики, красота которых теперь ценится наравне с тонкими чертами лица. Широкая линия плеча как раз в пушкинскую пору входит в моду.

Брюллов тщательно выписал три аккуратных банта, которые украшают открытую зону декольте, и необъятные рукава. Чтобы поддержать популярную форму рукавов, прибегали к различным хитростям. На портрете у платья Натали рукава двойные. На очень короткие рукава из светлого шелка надета ещё одна пара прозрачных рукавов из газа или органди. Подобное сочетание помогало рукавам, оставаясь лёгкими и невесомыми, быть пышными.

Такой фасон, по моде 1831 года, который мы видим на портрете работы Александра Брюллова, тогда на пике популярности. Назывался «жиго» (что в переводе с французского означает «окорок»). Был он довольно широким на плечах и сужался к запястьям. Если совсем точно, то у платья Натальи Николаевны пышность рукавов достигается тем, что широкий длинный рукав из прозрачной ткани «жиго» пришит поверх нижнего короткого рукава «берет» (название по аналогии с головным убором.

Глубокий вырез позволял красиво выделить голову Натальи Николаевны. На портрете её венчает прическа по тогдашней моде с косым пробором и высокой корзинкой на затылке, такой фасон назывался a-la Malibran (в честь знаменитой певицы). Для поддержки этой конструкции использовались специальные каркасы из проволоки, на затылке заплетались всевозможные узлы из волос («банты Аполлона») и корзинки.
Особое внимание художник уделил роскоши драгоценных атрибутов: длинным бриллиантовым серьгам в ушах и большой фероньерке на лбу: нитке жемчуга с кольцом посередине (оно тоже с бриллиантом и выполнено художником как бесцветное), подаренным Пушкиным на помолвку. Кстати, обнажавшее плечи глубокое декольте без бриллиантов тогда считалось верхом неприличия.

Сегодня одни просто любуются этим платьем, другие предпочитают спорить. О чём? Кто-то утверждает, что оно бальное, кто-то категорически с этим не согласен: нет, говорят, это вечернее платье. Спор, как понимаете, очень принципиальный. Кто-то видит его светло-розовым, кто-то находит, что платье палевое, кто-то называет цвет нежным персиковым. Учитывая, что краскам портрета около двух веков, разрешить сей спор не представляется возможным. Для меня одно ясно, платье было из ткани нежного пастельного тона.

Нескончаемые споры по сей день вызывают и бриллиантовые серьги. Существуют три версии. Одна гласит: к тому времени были доставлены выкупленные Нащокиным по поручению Пушкина бриллианты жены, в них она и позировала художнику. Другая говорит, что бриллиантовые серьги на портрете Натали — это знаменитые «ширинские алмазы» князей Мещёрских, которые Пушкин якобы попросил у приятеля, чтобы запечатлеть в них свою жену. Третий вариант исходит из того, что серьги на портрете — это не бриллианты. Глаз-алмаз сторонников этой версии ясно видит голубоватый цвет и золотое соединение. А синеватый оттенок свидетельствует, что камни в серьгах — чистой воды лазурит. Мол, Пушкина в своих повседневных украшениях: на ней недорогой комплект (серьги и украшение на лоб) из серебра с бирюзой, вполне подходящий для небогатой молодой женщины.

Из перечисленных вариантов третий мне представляется маловероятным. Допустить появление портрета Натали с недорогим комплектом украшений Пушкин не мог категорически.

Что касается так называемых «ширинских алмазов», то они, как известно, были из тех, что относятся к историческим «роковым драгоценным камням». Считалось, что их не могли безнаказанно носить женщины, не принадлежащие к роду князей Мещёрских, в том числе и жёны князей. Счесть, что Мещерский совершил «подлянку» по отношению Пушкиных как-то не хочется. Впрочем, Наталья Гончарова приходилась очень дальней, но родственницей Мещерским, и проклятье на неё поэтому вроде как не должно было распространяться. Надо признать, что по форме серьги на портрете похожи на комплект из «ширинских алмазов».

В живописи подобные полотна относят к жанру портрета женщины, изукрашенной драгоценностями. И что важно, ювелирные украшения из драгоценных камней, выписанные с большой тщательностью, здесь не отходят на второй план, а, напротив, являются важными участниками композиции. Благодаря тончайшей проработке драгоценностей они выглядят «как живые» и свидетельствуют о статусе женщины.

В отдельных случаях у таких портретов была ещё одна цель — показать, что красоту хозяйки невозможно затмить. Что ж, поэт искренне гордился своей «жёнкой», когда писал ей «будь молода, потому что ты молода и царствуй, потому что ты прекрасна!».

И всё же в ситуации с Пушкиным, если задуматься, такой портрет являл собой явный нонсенс. Начало XIX века, когда А. П. Брюллов писал портрет Натальи Пушкиной, было куда ближе XVIII столетию (приходится вспомнить, что XVII—XVIII века стали периодом возникновения первых школ ювелирного искусства), нежели нынешнему XXI веку. Сегодня никого не удивит особа, заходящая днём в супермаркет в затрапезных джинсах и с бриллиантами в ушах. Всё течёт, всё меняется. А тогда язык украшений и драгоценных камней был у всех «на слуху».

Бриллиантовый этикет был строг, имелись неписаные, однако строгие правила выбора и ношения украшений. Комбинировать короля драгоценных камней, особенно кристаллы «чистой воды», с другими драгоценными камнями правила запрещали. Считалось, что огранённые алмазы вполне самостоятельны в своём образе. Этикет особенно был строг в отношении жемчуга, так как было известно, что жемчуг; приглушают броскость алмазов, как говорилось, спуская их с облаков на землю.

К тому же заметим, украшения с жемчугом носили венценосные особы королевских династий Европы, российские императрицы и самые состоятельные дамы высшего света, которые видели в роскоши украшений символы власти, престижа и богатства.

И есть ещё одна маленькая, но существенная деталь. Натали по знаку Зодиака была «девой». И если у человека, родившегося под этим знаком, слабый характер, то жемчуг ему противопоказан. Он только может усугубить жизненную ситуацию.

Вот и получается, что в нашем случае портрет жены говорил не о богатстве, тем более о власти, а скорее о тщеславии заказчика-мужа. Потому что в реальной жизни Пушкин издерживал явно больше, чем зарабатывал. Размер назначенного царём жалованья был несопоставим с тратами. После закрытия «Литературной газеты», пытаясь найти выход, Пушкин замыслил было издавать газету под названием «Дневник», но затея провалилась, не начавшись. Официальная записка, где он обосновывал своё желание выпускать ежедневную газету, поданная в III Отделение в мае 1832 года, провалялась там до октября (Бенкендорф отсутствовал). Осенью разрешение было дано при условии, что ответственным редактором газеты станет Н. И. Тарасенко-Отрешков, тесно связанный с III Отделением.

Пушкин буквально тонул в счетах, которые слетались со всех возможных и невозможных сторон. Порой уже на них, как на рукописях стихотворений, появлялись его рисунки, запечатлевшие облик жены. Так, на обороте счёта издания альманаха «Северные цветы на 1832 год» Пушкин набрасывает рисунок молодой Натальи Николаевны в платье с пышными рукавами. Он схож с тем акварельным портретом, который недавно завершил Александр Павлович Брюллов. Невольно возникает вопрос: что его породило? Мысли о любимой женщине? Или соображения о той цене (в прямом и переносном смысле), какой обернулась женитьба?

Тем не менее, одно несомненно, этому портрету, созданному в самом начале супружеской жизни Пушкиных, суждено было остаться единственным портретом Натальи Николаевны, сделанным при жизни поэта и самым узнаваемым акварельным портретом работы Александра Брюллова.