002. Истоки Коки

Нет, конечно, окружающее Кока стал воспринимать раньше, чем обнаружил там запретные в своей таинственности темы, связанные с сексуальными различиями между мужчиной и женщиной. И вот тут он, претендуя на исключительность, будет настаивать, что память у него включилась в... полтора года!

По семейным преданиям именно тогда у него состоялось знакомство с троллейбусом, а троллейбусы, из всех городов, где побывал к тому времени Кока, были лишь в Ростове-на-Дону.

Он четко помнил, как мучительно долго длились те минуты, когда они ожидали троллейбуса. Когда он, как потом ему рассказывали, на своих ногах, впервые выйдя из дома, протопал около трех километров, влекомый «за ручку» мамой. Помнил, как брат, старший его на два года, зачем-то полез в лужу, набежавшую после дождя за троллейбусной остановкой и оставил в ней калошу с ботинка, увязшую в глинистой почве. Отец сразу обнаружил пропажу купленной на далеко не лишние в их бюджете деньги, шагнул в ту же лужу, пошарил по грязному дну, и, найдя там увязшую галошу, с размаху влепил ею по глазам излишне активного отпрыска.

Кока с ужасом глядел на ставшее враз грязным лицо братишки, на котором проглядывались лишь белые зубы в распахнутом в крике рту и светлые полоски на щеках, промытые ручейками слез. Поэтому он, не мешкая, полез, держась за мамину ручку, в невиданный им прежде вагон с тонкими длинными рогами на крыше. А сделать это было не слишком легко: ступеньки при входе были для него высокими, и он, повиснув на маминой руке, бесконечно долго тянул в шаге свою ножку. Это воспоминание надолго сохранилось в его памяти: слишком живым было то ощущение безнадежности усилий взобраться на ступеньку троллейбуса и слишком близка была атмосфера опасности, исходящей от держащего в руке грязную галошу, казалось бы, родного человека…

А ехали они к вокзалу, чтобы сесть на поезд, идущий в родную сторонку отца, где их ждали его родители, сельские учителя (как мы видим, не слишком успешно воспитавшие собственного сына)… Родовое гнездо находилось в самой глуши бывшей области Войска Донского – в довольно зажиточном хуторе, к которому не было подъездных магистральных дорог. Как будто для того, чтобы подчеркнуть эту обособленность, от ближайшей станицы, лежащей на трассе Дон (от Москвы до Ростова), было больше 10 верст по проселку, в одну колею. Чтобы туда добраться из мест относительной цивилизации, надо было пересечь реку Северский Донец на пароме, а до начала «навигации» - самостоятельно, на веслах, в лодке на 4-5 мест.

Река эта близ станицы разливалась на полкилометра и была местами даже шире батюшки Дона. Кока об этом узнал от отца, который в летний отпуск привозил детей к бабке с дедом и, пока сам здесь задерживался, ежедневно брассом по десять раз пересекал Донец, накручивая до 5 километров.

Родительский дом был приобретен еще прадедом во время гражданской войны и представлял собой двухэтажное строение, с опоясывающей его верандой и высоким крытым крыльцом, к которому вела  деревянная лестница с довольно широкими ступеньками и перилами. Собственно, жилым был лишь второй этаж, состоящий из вместительной гостиной, дверные входы которой вели в спальную комнату, по размерам не уступавшую гостиной, а с другой стороны – в клетушки, которые располагались за этими большими комнатами.

Первый этаж, сооруженный из побеленного самана (смеси коровьего навоза с глиной и соломой) был отведен под хозяйственные помещения. Первая дверь там вела в глубокий земляной погреб, где в самые жаркие дни было настолько прохладно, что не скисало ни парное молоко, ни домашняя сметана, и не портились мясные продукты,спрятанные там на несколько дней.

За второй дверью был дровяной и угольный склад, где хранилось топливо на зиму. За третьей до начала летнего сезона находились пчелиные ульи, которые потом выставлялись в сад, садовые инструменты и еще - рыбацкие принадлежности: сети, бредни, халбоши или вентери и удочки, сделанные из жердей караича (по другому - карагача)

Окна жилых помещений второго этажа в жаркие летние дни, с опоясывающей дом веранды, прикрывались плотными ставнями, сохраняющими прохладный полусумрак в стенах, обшитых пахнущей старинным деревом "вагонкой". В гостиной находился старинный буфет из красного дерева и широкий прямоугольный стол, за которым в дождливые летние и, само собой, зимние дни обитатели дома собирались на трапезу. Над входом в спальную комнату висели старинные часы, которые заводились ежевечерним подтягиванием гирь.

В спальне ночевала бабка, а дед – в клетушке, на жестком топчане, где кроме него и тумбочки с книгами, больше ничего и втиснуть нельзя. От топчана до стенки был проход в последнюю комнатушку, где столько же места занимала чугунная ванна, обычная для стандартных городских квартир, но в этом сельском доме, где не было ни водопровода, ни канализации, она, заваленная нотными тетрадями, журналами и газетами,  выполняла роль архивного шкафа. Дед, учительствовавший в местной начальной школе, учил детей и пению, сопровождая детский хор музыкой, извлекаемой из старинной скрипки, которая досталась ему, наверное, в годы гражданской войны, экспроприированная из дома богатого казака с чуждым мировоззрением или, скорей всего, из имения ближайшего помещика.

Когда к старым родителям приезжал отец Коки со всем выводком, то они тоже размещались в бабкиной спальне: отец – на второй кровати, а детвора – на постеленных на полу пуховиках, одеялах и прочей мягкой рухляди, образующих своеобразную постель. В гостиной все собирались, когда была плохая погода, а так – завтракали, обедали и ужинали на широком крыльце, где помещался и обеденный стол, и четыре стула для отца и детей. Бабка за стол во время трапезы не садилась, а сновала с тарелками и чашками из кухни на крыльцо и обратно. Дед тоже принимал пищу отдельно, когда остальные расходились.

Еду дед часто, готовил себе сам. Но первое - уху из пойманной им рыбы или куриную лапшу, да и саму жареную рыбу подавала ему бабка. С овощами для салата, фруктами и даже бахчевыми, проблем не было - он поставлял их к столу все лето.

По сути, их подворье больше походило на помещичье имение, отгороженное от улицы стометровой «стенкой» - каменной кладкой высотой в человеческий рост. От этой «стенки» вглубь на 150 метров уходил сад, закачивающийся зарослями «строительного» леска, откуда дед вырубал осиновые или карагачевые оглобли, которые шли на плетень, чем сад отгораживался от соседских дворов; или на временные хозяйственные постройки.

Сад был роскошным – чего только в нем не было! Плодовые деревья произрастали в свободном беспорядке – похоже, они и росли сами по себе, и лишь потом хозяева возвели себе среди них домашние постройки, которые потом огородили.

Лучше об этом саде не скажешь, чем написал сам Кока в школьном сочинении «Как я провел лето», которое его учительница четвертого класса назвала «самым вкусным сочинением».

- «Лето мы провели на Дону, в доме бабушки с дедушкой в хуторе Какичеве. Меня с братом и сестрой отвез туда папа в конце мая, после окончания школьных занятий. Мы поехали из Казахстана на поезде до Москвы, а потом оттуда – на Дон, до города Белой Калитвы.

Когда мы жили на Украине, мы туда ездили от Красноармейска или Докучаевска на поезде, часто на товарняке, на тормозной площадке, до станции Дебальцево, а потом – до станции Лихой, откуда добирались на пригородном поезде до Белой Калитвы или станицы Екатериненской.

Сейчас мы ехали до станицы на пароходике, который загребал воду колесами и причаливал по пути к пристаням хуторов Семикаракоры, Богатова, Синегорского… Вышли в Екатериненской к вечеру. Заночевать решили у родни, в доме на берегу Донца, а до своего хутора, до которого было еще 10 километров, добираться с утра, засветло.

Двоюродная тетя, с которой мы только сейчас познакомились, разрешила полакомиться вишней – у нее было три дерева около калитки, все усыпанные спелыми ягодами. Мы с братом полезли на дерево, сестра Галя обирала вишню внизу…

Когда мы утром вышли из дома, где ночевали, вишен на этих деревьях уже не было… 10 километров до Какичева мы обычно проходили пешком, если не попадалась попутная машина. Иногда нас подвозили на телеге, все-таки чемодан с нашими вещами и отцу было тащить нелегко… На этот раз нас подвезли цыгане, которые зачем-то ехали в наш хутор. Было очень удобно лежать на телеге, но, слезая, я попал ногой в колесо, когда лошадь почему-то двинулась с места… Я чуть не сломал ногу, но все обошлось, если не считать нескольких ссадин.

На хутор мы проехали мимо красивой деревянной церкви, которая была построена на самом высоком месте и была видна издалека. Наш дом стоял недалеко от реки Быстрой, куда мы потом бегали купаться и ловить рыбу.

Бабушка Пелагея ждала нас и приготовила к обеду жареных цыплят и вареников с вишней. Вишни и у нас росли. Мы потом за пару дней и их обобрали – в саду у дома тоже было два-три дерева.

Мы прожили там все лето, до конца августа. Бабушка заготовила на свою пенсию для нас пряников и конфет, чем угощала нас каждый день. Дед нас сладостями не баловал, потому что на всю пенсию он закупал в станице вина, которое употреблял каждый день, для пищеварения, как он говорил, показывая толстую книгу философа Платона, с красивыми картинками, где было так и написано: «Вино способствует пищеварению». И дед способствовал, выпивая утром и вечером по стопятидесятиграммовой «стопочке», а  в обед – стаканчик в 200 грамм.

А так он почти каждый день приносил с рыбалки то больших щук, то сомов, которые с трудом умещались в эмалированном тазу, а то и полную «сапетку» окуней, плотвиц или подлещиков, которые в изобилии водились в нашей быстрой речке.

Дед на рыбалку ходил со связкой удочек, которые он потом на бережку тихой заводи втыкал в песчаный берег – все 7 или 8 штук – и дремал, поглядывая на камышовые поплавки.

Рыбу добывали и мы с отцом. На рыбалку мы выходили каждое утро в 7 часов и закидывали крючки с наживкой на «гребле» - бывшей плотине, которая давно уже превратилась в переправу для машин, телег и пешеходов – воды там было не выше, чем до колена. Но почему-то в двух метрах от этой гребли хорошо клевали и окунь, и плотва, и голавлики, и подлещики, но в основном – пескари и бобыри (разновидность бычков).

Мы за час, до завтрака, налавливали с братом от полусотни до ста этих мелких,  рыбешек. До ста и даже более надергивал их отец, но и я, младший, меньше шестидесяти на кукан не сажал.

Приносили мы это изобилие бабушке, которая быстро отсекала более крупной рыбешке головы, чистила колючую – ершей да окуней, а пескарям и бобырям – даже брюшко не вспарывала, заливала яйцом - так и жарила.

Отец ходил рыбачить еще и после завтрака, когда ловил рыбу и покрупнее. Тогда, в другом, более глубоком месте, ему попадались и сазанчики, и ласкири, величиной с его ладонь… А однажды он притащил домой чуть ли не полуметрового соменка, которого он поймал там, где охотился дед. Хотя для деда это было мелочью – он приносил с рыбалки иногда и по два метровых сома.

Мы с братом и сестрой после завтрака ходили на речку без удочек – искупаться и позагорать. Речка Быстрая была неширокой и неглубокой. Однако и сестра, и я чуть не утонули в ней. Сестра, когда мы шли вброд вверх по речке, которая по большей части была не выше пояса, вдруг исчезла, попав в глубокую яму. Брат все-таки сумел ее поймать и вытащить.

А меня он чуть не утопил, потому что я не умел в 5 лет еще плавать.  Мы играли вдвоем в воде в пятнашки, не заходя близко к другому берегу, где было глубоко. Но вдруг он погнался за проплывающими утками, а я, думая, что там безопасно - за ним. И провалился почти с головой – вода подступала ко рту, я стал захлебываться. А брат, выталкивая меня с глубины, только заставлял окунаться…

Хорошо, что это заметил отец, который ловил рыбу, стоя на другом берегу. Он еще начал раздеваться: сбросил шляпу, снял было один сандалет, но потом побежал к нам по воде - в летних брюках и одном сандалете. Вытащив меня, он отхлестал нас сорванной хворостиной и усадил на песочке подальше от воды...

Вообще мы после завтрака больше играли во дворе, собирая плоды и ягоды. А урожай поспевал непрерывно. После вишен настал черед шелковицы. Она у нас была разных сортов: и просто красная, и вишневого цвета, и белая, сахарная. А тут поспевали абрикосы-жерделы, потом – более крупные и сладкие. Одновременно – яблочки-скороспелки, а вместе с ними груши-поддульки. Были у нас и мелкие яблоки, которые мы не особенно стремились съесть, собирая их для разделки под сухофрукты, и груши-полудички. На окраинах сада росли сливы, а перед домом дед высадил культурные сорта груш и яблок. Тут была и груша Дюшес, и Бере, и Ранет бергамотный и Пепин шафранный – плоды с кулак взрослого человека.

А еще на подворье у нас была бахча, где зрели маленькие арбузы и дыни-колхозницы…Вообще до самого отъезда мы были обеспечены свежими фруктами и овощами. За домам росли «зимние» сорта яблок и груш. Последнее, что мы собирали и ели, это был тёрен или тёрн. Ягоды у него синие, по размерам, с вишню, сладкий, но вяжущий вкус…

Бабушка заставляла нас собирать яблоки, груши, сама их разрезала, сушила, запекала в печи на летней кухне. То, что мы не могли взять с собой, она потом высылала по почте и мы на всю зиму были обеспечены компотами, да и просто так жевали сухофрукты, принося их с собой в школу.»

Дед Николай жил как-то обособленно, хоть и под одной крышей. С бабкой они были в разводе сразу после гражданской войны. Его мать, бабка Наталья, прожившая 98 лет, как-то сказала ему: «Колюшка, а когда ты уходишь в школу, на занятия, к Полюшке сосед Мишка приходит!» Дед вспылил, сперва не поверил, даже оттолкнул мать… Но, поразмыслив, решил устроить проверку, затаившись в комнатенке, как раз за спальней…

И вот он через час услышал скрип лестницы и грузные шаги (бабка Пелагея всегда весила под 100 килограммов, хотя росточком была полтора метра – эдакий колобок). Когда дед услышал воркование в спальне, он вышиб ведущую туда дверь и ворвался, размахивая своей, сбереженной с мировой войны, шашкой. Нанести соседу смертельный удар помешали потолочные балки, за которые зацепилась шашка и сама бабка, уцепившаяся за его руки.

Как возмущался потом кокин отец, рассказывая об этой драме: «Моя мать, вместо того, чтобы принять сторону мужа, выручала любовника. Никогда ей этого не прощу!» Конечно, надо было ей заломить руки Мишке, подставить его под смертельный удар, глядишь и осталась бы полноправной хозяйкой всего имения… А так дед ее вышвырнул из дома. Хотя потом, через четверть века, уже после Отечественной войны, она снова появилась в этом родовом гнезде. Покаялась, пообещала готовить стряпню для деда, да и отметила, что сына он будет видеть чаще в общем отчем доме.

Так и случилось, и жила она, как случалось в распавшихся семьях, до самой его кончины, которая последовала, когда деду исполнилось 80 лет, совершая ему мелкие пакости, шпыняя его исподволь, но подкармливая и обихаживая бывшего супруга.

Что интересно: бабка раз пять успела за те четверть века выйти замуж: то за бывшего конокрада, ставшего после гражданской войны местным комиссаром, то за алкоголика, чуть не убившего ее тяжелым камнем за спрятанную бутыль с самогоном...Дед же и после развода остался практически однолюбом, хотя успел посожительствовать с соседкой, которая родила непризнанную им дочку, ставшую впоследствии женой маршала...

Такая родословная была у Коки по отцу...Но и по роду матери, урожденной в Белоруссии, у него были многоженцы - дед его тоже был 5 раз женат, оставив своим вдовам дом в Минске, с подворьем, разделенным на 5 приусадебных участков.

Возможно, из-за такой наследственности и Кока имел постоянную тягу к переменам...