В. Федотов. Человек-фрагмент. Отрывки из одной жиз

                2011 год

                Странные отношения

Два года назад мне исполнилось пятьдесят восемь лет. Сейчас этот возраст не кажется мне таким уж древним. А тогда…
В тот год я, как обычно, читал курс русской литературы второй половины ХХ века. Среди моих слушательниц была девушка, на которую я поначалу не обратил внимания. Маленькая, худенькая, с фигуркой подростка, она казалась не вполне созревшей на фоне своих «видных», рано повзрослевших  однокурсниц. Необычным выглядело ее лицо, не по годам серьезное и какое-то отстраненное. Как будто мысли ее и вся она  были где-то далеко, в другом месте, а не здесь, в суете студенческой жизни.
На первом же практическом занятии я поставил ей «двойку» за то, что она не ответила ни на один вопрос. Даже не пыталась ответить. В конце второго занятия, которое она тоже промолчала, она подошла ко мне и попросила разрешения отвечать на вопросы практических занятий письменно. Сказала,  что стесняется говорить при всех, и надеется, что я пойду ей навстречу.
Я сначала не знал, что ответить, хотел отказать, но потом согласился. А почему бы и нет, подумал я. Надо же как-то разнообразить работу со студентами. Хотя бы в виде исключения. Может, что и получится.

Через неделю, выходя из аудитории, она дала мне небольшую стопку стандартных листов, озаглавленных: «Литературные заметки 1». На первой странице было написано: «Еще раз спасибо за то, что позволили такую форму практических занятий: это возможность хорошенько обдумать то, что хочешь сказать. Мне иногда кажется, что писатели, которых мы проходим, сидят в наших аудиториях, где-нибудь на задних рядах и очень иронично за нами наблюдают. И посмеиваются. И обижаются. Потому что и вправду иногда лучше жевать, чем говорить. Но это не причина того, что я отмалчиваюсь. Просто гиперзастенчивость и расшатанные нервы – так бывает».

Меня удивил тон, каким были написаны эта и другие ее заметки. В них совсем не чувствовалось «ученичества». Она говорила со мной, как с равным. Это немного раздражало. Но в то же время нравилось, Было в этом что-то интригующее, похожее на опасную и интересную игру. Я понимал, что столкнулся с чем-то совершенно новым в своей педагогической практике. Такой студентки у меня еще не было.

Между нами установились странные отношения. Внешне, может быть, не очень заметные, но для меня, во всяком случае, наполненные большим внутренним напряжением.
С одной стороны, все вроде бы было как всегда. Я – преподаватель, она – студентка, я даю задания, она их выполняет, пусть  и не так, как все.
Но с другой… Сам того не желая (а может, и желая), я вступил с ней в какие-то особые отношения, выделяющие ее из общей массы и ставящие меня самого в какое-то неопределенное, двусмысленное положение. 

В своих письменных посланиях, а иногда и устно, она критиковала меня практически за все. За семинарские занятия, которые я оценивал, по ее мнению, не так, как надо. За вопросы контрольной работы, за то, что не умею читать стихи… Упрекала в несправедливости по отношению к своей подруге Бородиной и другим студентам. Чувствовалось, что многое в моей работе ей не нравится, и она хотела бы это исправить… Ее не останавливало даже то, что я мог обидеться…
«Конечно, я осознаю, – писала она, – что могу дорого поплатиться за все те вольности, которые позволяю себе в “заметках”. Отчислить студента нетрудно, только это никому не принесет счастья. На свете слишком много грязи и зла, а жизнь коротка, да к тому же она последняя, поэтому не обижайтесь на меня. И пусть Вы плохо рассказываете стихи, а мне все равно нравится, и я даже жалею, что не попаду на Вашу воскресную лекцию». 
Мог ли я на нее сердиться после таких слов!?

В ней было сильно развито чувство товарищества, справедливости. Не раз и не два она подходила ко мне и вступалась то за одного студента, то за другого, то за всех сразу. Во время педагогической практики в школе она так самоотверженно защищала своих подруг от моих «нападок», и делала это так убедительно и с таким достоинством, что с ней хотелось соглашаться, ее хотелось слушать. Мне иногда казалось, что она говорит и понимает все лучше меня. 

В конце семестра она передала мне пакет с последними заметками, среди которых было и «Письмо преподавателю». Не без волнения я стал читать его. Оно было такое же дерзкое и интересное, как и все, что она писала  раньше. Но было в нем и что-то другое… Думаю, оно заслуживает того, чтобы привести его здесь полностью.
«То, что я сейчас напишу, необязательно публиковать. Есть вещи, которые не нужно знать всем подряд. Я расскажу о том, какое впечатление осталось у меня от нашего с Вами знакомства. Ведь мы, вероятно, больше никогда не пересечемся, и пусть это будет мой прощальный подарок Вам – зеркало, в которое Вы будете смотреться в старости и видеть себя молодым, как в тот памятный день. Я расскажу Вам про тот день.
Это была одна из Ваших лекций. За окном страшный ливень, порванный в клочки раскатами грома. И вот в аудиторию врывается Виктор Александрович, весь такой свежий и легкий, как ветер после дождя. И у него душа нараспашку, он разбрасывает ее студентам, как волшебник разбрасывает конфеты детям. Он говорит с нами, как никогда еще не говорил – что-то о контрольной, и почему так много вопросов, и о том, что он ценит в литературных заметках. Он взволнован, он на подъеме, и не важно, что он говорит, главное, это все так красиво – в дождливый весенний день, в пасмурный день – спасибо за этот лучик света.
Это было потрясно. Думаю, не одна я, мы все получили незабываемое, самое настоящее эстетическое удовольствие – большая редкость в нашей пошлой жизни. Это было все равно, как если бы вошел к нам Маленький Принц и сказал: «Нарисуйте мне барашка».
Думаю, нет ничего зазорного в том, что я пишу эти строки. Если человек производит впечатление, ему об этом надо сказать. Признаться честно, я поразилась: на моих глазах вы зазеленели, как знаменитый толстовский дуб из «Войны и мира». Мне показалось, что Вы даже зацвести готовы. Вот уж никогда бы не подумала, что можно так любоваться взрослым дяденькой. И тут нет ни капли иронии, это действительно было ПРЕКРАСНО.
Но не спешите возноситься! К сожалению, я вынуждена признать, что это было единственное яркое впечатление, связанное с Вами. Все, что было до и после этого – скучная, тягучая рутина. Практические занятия вызвали у меня отторжение с самого начала, с той самой минуты, когда Вы мотивировали свою оценочную систему. Это обсуждалось нами неоднократно, не хочу ворошить одно и то же по десять раз. И должна признать, что я вовсе не такая уж застенчивая. Я человек, который во всем видит прекрасное, а в том, на что похожи ваши практические, прекрасного очень и очень мало.
Вы напрасно считаете себя старым и законченным. Очень редко встречаются преподаватели молодые душой, энтузиасты, которым до чего-нибудь хотя бы есть дело, для которых хочется что-то делать. Таких я называю музами. И Вам, наверно, приятно будет узнать, что среди мужчин-преподавателей Вы – единственная муза. Но это не повод зазнаваться. Поверьте, Вам еще есть, куда расти и в чем совершенствоваться. Вы еще даже не начинали цвести. Всего самого-самого наилучшего».

Закончив читать, я не знал, радоваться мне или ругаться. Успокаивало то, что это последнее ее сочинение (хотя было и немножко грустно). Но, как оказалось, до «последнего» было еще далеко.
   
Через несколько дней после сессии она позвонила мне домой и сказала, что хотела бы встретиться, чтобы передать дополнительные материалы по спецкурсу. Только, попросила она, давайте не в университете, а где-нибудь в другом месте, например, в Кремле. Меня это сначала насторожило, но после некоторого колебания я согласился. Ехать в университет мне тоже не хотелось, а предстоящая встреча обещала что-то новое. 

На первое свидание она пришла в легком платье традиционного покроя. Выглядела, как школьница старших классов. В университете она обычно ходила в джинсах или в «балахоне», как я называл накидку неопределенной формы и цвета (то ли синего, то ли фиолетового), которую она набрасывала на плечи. В таком наряде она была похожа на хиппи 1970-х годов или на панков конца 1980-х.

У нее была подружка Бородина. Вместе с ней они ходили ночью на кладбище и пили водку. «Зачем???» – спрашивал я ее.
В другой раз, тоже ночью, она забралась на ферму моста через Волгу. Ее сняли оттуда милиционеры.
Еще один свой «подвиг» она совершила, болтаясь на «тарзанке» под мостом через ту же Волгу.
Что-то постоянно толкало ее на эксцентричные поступки. В ее «альбоме» есть запись: «Больше всего на свете я осуждаю бездействие. Я осуждаю себя, когда не сделаю то, что могу сделать. Покой и тишина, неподвижность и инерция – страшнее всего. Наверно, мне просто нравится скорость. Скорость помогает. Она утоляет боль, заставляет забыть о ней, забрасывает мозг впечатлениями. И как не любить ее?»
                (за «Океан Ельзi»)

Примечание читателя. «Какая-то нетипичная женщина, не загадка, подростком осталась. Взрослости в ней нет. А нового всем хочется, я понимаю, почему ты пошел на свидание. Я бы тоже пошла. Но я тебе завидую, а не ей. Случай нетипичный, интересный. А для меня эта девушка – несчастный человек какой-то»
                (Анна С., март 2011)

Она мечтала уехать на Тибет. Современная жизнь тяготила ее. «Удивительно, – писала она в “альбоме”, подаренном мне, – своей грядущей жизни я боюсь больше смерти. И если смерть свою я более или менее отчетливо себе представляю, то жизнь не представляю вообще. Но я обязана жить, потому что “так полагается”, и это очень беспокоит меня».
                (за «Океан Ельзi»)

Ее мысли о смерти были созвучны тому, что она видела в природе: «Ясень – по гороскопу друидов  – мое дерево. Он умирает раньше всех и красивее всех. Он как-то разом желтеет, становится похож на горящее дерево, а потом так же, разом, сбрасывает листву. Отважный. Конечно, лучше сразу, чем ёжиться на холоде и мучительно, безвкусно осыпаться, как вяз какой-нибудь. Фу!».
      (у Кремля)

Наши встречи проходили под стенами Троицкого собора. Почему-то это место нравилось ей больше других. И каждый раз она приносила какую-нибудь свою рукопись, которую я тут же читал и оценивал.
Мне нравилось, как она писала. Просто и безыскусственно. Так здоровый человек не замечает, как он дышит или двигается. Она была на удивление органичным человеком. Естественным и свободным. Как ее попугай Мурка. Как деревья, которые она любила. Как природа…
Поэтому я старался подольше «продержать» ее в том творческом состоянии, в каком она находилась, общаясь со мной. Помню, я смеялся, как ребенок, читая ее «Сказку о бумажном человеке», посвященную мне. Смеялся от радости, удовольствия и благодарности.

Как-то раз она подарила мне цветок, красную розу. Это меня не обрадовало, а скорее наоборот, вызвало раздражение. «Это я тебе должен цветы приносить, а не ты мне», – хотелось крикнуть ей в ответ.

Она рассказала мне о своем отце: «Он пьет, и я не знаю, что делать…». Я, в свою очередь, поделился с ней своим давним горем. Моя сестра была алкоголичкой, и это было ужасно. «Только не надо никому говорить», – попросил я. Сказал о доверии, которое она у меня вызывает. «Я давно уже вам доверилась», – тихо ответила она.

Примечание читателя. «Я вот подумала… а может не было этой истории, и ты ее выдумал? Так обмануть меня… Не буду гадать… А если и было, так что же с того? “Я вам доверилась…”. Влюбилась она. И почему женщины всегда выбирают не тех мужчин?! Глупые, глупые, глупые…
(Ты прости, что я тебя не тем назвала. Но думаю, для нее ты точно не тот).
    (Анна С., март 2011)

В другой раз она рассказала мне о парне, с которым встречалась последнее время. «Он меня целует, а я ничего не чувствую», – говорила она.
«Это плохо, – менторским тоном сказал я, – Целоваться нужно тогда… когда внутри все дрожит, когда не думаешь, хорошо это или плохо; весь отдаешься чувству, растворяешься в нем…».
Наверное, мои слова ей понравились. Помолчав, она спросила: «А как узнать…  Если вы меня сейчас поцелуете… Может, я испытаю то же самое…».
Она стояла передо мной на нижней ступеньке храма и загадочно улыбалась. Было непонятно: шутит она или говорит серьезно. Мимо проходили люди. Некоторые смотрели на нас. Я пробормотал что-то невнятное и перевел разговор на другую тему. Попросту говоря, струсил.

Примечание читателя. «Струсил! Только страх?! Почему Вас не сдержал её возраст?».
                (Мария М., апрель 2012)

Я никогда не был особенно суеверным, но в то лето, при встречах с ней  меня не покидало чувство опасности, тревоги. И это чувство подогревалось незначительными, казалось бы, происшествиями, на которые я раньше не обратил бы внимания.
Сначала меня укусил клещ. Впился в живот. Да так сильно, что я не мог  его снять с себя. Ни масло, ни водка не помогали. А когда я его все-таки оторвал, на коже образовалось большое красное пятно. Я испугался и побежал в больницу.
Во второй раз я наступил на горлышко разбитой бутылки. Не спасла даже толстая подошва на туфлях. Я застонал, заохал. А она, не стесняясь и не брезгая, взяла мою ногу, положила себе на колени, вытерла платком капельки крови, выступившие из ранки. В какой-то момент мне показалось, она готова была даже губами прикоснуться к этому месту, чтобы облегчить мою боль.

Когда она рассказывала о встречах со своими сверстниками, в ее словах слышалась какая-то безысходность. («Это уже закономерность: когда Лида говорит: “Я хочу тебя с ним познакомить”, я уже знаю, что это плохо кончится»). Как все девушки, она хотела любви, но, думаю, не могла быть счастлива ни с одним из тех, с кем сводила ее «Лида» или кто-нибудь из знакомых. С ее умом, знаниями, независимостью она, мне казалось, была обречена на одиночество.
 
Одна из ее записей была такой: «Мне еще полагается о любви написать. Но что я напишу? Это что-то такое, что не про меня, не обо мне, не со мной. Мне нечего написать… и незачем».

Примечание читателя. «Уверена на все сто, что бедняжка была в Вас влюблена! Как Вы могли этого не заметить, не спросить её об этом?
Когда я училась в 9 классе, то без памяти любила одного мужчину, водителя. Он был женат, мне кажется, у него уже тогда были внуки. Я очень мучилась, так и не сказала ему. Приходила на работу, а он прогонял. Но потом я поняла, что он хорошо ко мне относился… Интересно, помнит ли он меня? Ведь почти 7 лет прошло… Я до сих пор вспоминаю о нём со счастливыми слезами…
А девушка, действительно, странная… Я бы в неё влюбилась!».
                (Мария В, май 2011)

Запомнилось, как она стояла на каком-то возвышении внутри храма (в храме шел ремонт, полы были вскрыты). Вскинув вверх руки и словно призывая меня подойти и разделить с ней  ее порыв. А я с портфелем в руках… Как проверяющий какой-то…

«Я отпускаю вас, – сказала она в одну из наших последних встреч. – Я больше не могу тянуть этот воз за двоих. Хочется, чтобы тебя тоже немного понимали. Хоть чуть-чуть… какое-то внимание…».
Что я мог ответить ей на это. Я был зажат и скован со всех сторон. Как в панцире. Поэтому и молчал.

Ее энергия… Она пыталась растормошить меня…  Рассказывала о каком-то дяде из Волгограда, с которым гуляла по городу и даже залезала в какую-то дыру в крепостной стене Кремля. Она и мне предложила залезть в эту дыру, но я наотрез отказался.
Ей нравилось гулять с пожилыми мужчинами (сначала с дядей, потом со мной). Я же, напротив, чувствовал себя неудобно. Мне казалось, что все на меня смотрят, осуждают. И я еще больше отдалялся от нее, старался подчеркнуть деловой характер наших встреч. 

В другой раз она предложила мне сеанс телепатического общения. «Сегодня вечером, в восемь часов, – инструктировала она меня, – мы с вами должны одновременно подумать друг о друге. А потом вы мне расскажете, что чувствовали в это время. А я – вам». Я улыбнулся, обещал сделать все, как она говорила. И – забыл. А когда вспомнил… 
Так получилось, что в тот момент я был в ванной, мылся под душем. И вдруг что-то стукнуло в дверь. Я вздрогнул. Что-то мистическое почудилось мне в этом стуке. Я вспомнил ее слова и данное обещание. «Неужели это действительно возможно», – подумал я.
В реальности все оказалось просто и обыденно. Моя собака, проследив за мной, пошла следом и улеглась под дверью, вызвав своим падением «мистический» шум. 

До последнего дня я так и не решился перейти с ней на «ты», говорил ей «вы».  Ни разу не взял ее за руку, не сказал ни одного теплого или ласкового слова.

«Вы странный человек, – сказала она как-то раз. – Вам ничего от меня не нужно. Зачем вы со мной встречаетесь?».
«Ну как зачем, – не зная, что ответить, улыбнулся я. – Вы хорошо пишите. Вы мне интересны как автор…».
«Как автор…», – повторила она.


На второе или третье свидание она принесла рукописный альбом красного цвета, склеенный из плотных листов бумаги и украшенный разноцветными бумажными листьями. На первой странице альбома на желтом листе было написано: «Эти листья я дарю Другу. Пусть Друг не пугается: это его ни к чему не обязывает. Я просто хочу, чтобы Другу было чем согреться в старости. Но есть одно условие: больше НИКТО не должен читать этот гербарий. Это тайное, “интимное”. Это все равно как если бы я рассказала Другу большой секрет. Единственный экземпляр – единственному читателю».
Тогда я не мог по достоинству оценить этот подарок. Принял как должное, как очередное, удачно выполненное творческое задание.

Приятно было читать, например, такие строки: «Пусть Друг не спрашивает, когда и как он стал Другом. Не знаю, как и зачем, но Друг приручил меня. И теперь мне “везде скучно, где не Он”. Ничего не хочу анализировать, ведь я не Хазин».

В.Н. Хазин был одним из лучших преподавателей нашего факультета. Год назад он уволился, не выдержав унизительности того положения, с которым большинство из нас мирится до сих пор. Худощавый, подтянутый, в очках, чем-то похожий на Вл. Ходасевича, он привлекал к себе молодежь. Сдать ему зачет или экзамен, не зная  материала, было невозможно. Студенты, и особенно студентки, были почти все влюблены в него. Мне кажется, и она – тоже. На пятом курсе, когда до выпуска оставалось меньше года, он вдруг исключил ее из своего семинара.
В одной из своих заметок (еще на четвертом курсе) она написала: «Мой научный руководитель жалуется, что мало к нему хожу – всего два раза за семестр. Он не понимает, что не очень радует общение с человеком, который вечно критикует, и слова доброго не скажет».
Когда я спросил его, что он думает о ней (тут я назвал ее имя и фамилию), он ответил, что она слишком высокого мнения о себе, и что ее амбиции не соответствуют реальным результатам ее труда.
Я не стал защищать ее.  Она действительно была порой невыносимой. Самоуверенной, резкой, грубой, не признающей никаких авторитетов, не считающейся с возрастом. Самокритика, казалось, была ей несвойственна.
Тем интереснее было прочитать такое ее признание: «Не знаю, как буду писать дипломную: я совершенно не владею научным стилем. Хотя нет… Я умею, наверно, но заставить себя не могу писать по-научному. Попробуйте заставить маэстро-виртуоза сыграть собачий вальс. Он скорее себе пальцы откусит.
          (ночью, на диване)».

Примечание читателя. «Ну и мнение у нее о себе! Виртуоз!!! Я на нее не то, чтобы разозлилась. Мне просто стало смешно… Я думаю, что маэстро-виртуоз сыграл бы вальс. И вообще. Не люблю тщеславных зазнаек. Всегда найдутся люди сильнее и умнее нас. А возвышать себя над другими глупо и слабо. Если только с иронией. И не надо мне говорить о стихах Пушкина и других поэтов. Если Пушкин был тщеславен, то это его недостаток скорее, чем достоинство».
                (Анна С., март 2011)

К слову сказать, у Хазина тоже были проблемы с «научным стилем». Свою докторскую диссертацию он написал довольно быстро (в отличие от меня). А вот защитить ее так и не смог. В разговоре со мной он как-то сказал: «Наверное, это все-таки не мой жанр. Все время тянет написать что-то художественное, вроде эссе».

Последняя запись в ее альбоме была тоже на желтом листе: «Я не знаю, когда, где и как все закончится. Но, где бы я ни встречала осень, она всегда будет напоминать мне Друга. Потому что никогда прежде, до него, я не знала, как прекрасны опавшие листья».

Прощаясь, она дала мне письмо, Обычно я читал все, что она приносила, тут же на ступеньках храма. Это письмо было заклеено со всех сторон. Дома я его распечатал и прочитал. Оно было коротким: «Простите, не могу себя заставить написать это дурацкое послесловие (накануне я просил ее написать послесловие к литературным заметкам студентов). Думаю, если я не напишу его, большой потери для науки не будет. Меня есть кем заменить, так что зачем тратить силы. Помните про маэстро-виртуоза, который откусит себе пальцы?
Спасибо за красивое лето.
Прощайте».

Она долго не давала разрешения напечатать свои заметки. Говорила, что это касается только ее и меня. И только когда я потерял всякую надежду, вдруг разрешила: «Пусть это будет моим подарком Вам», – на прощанье сказала она.

Примечание читателя. «Злой гений какой-то. Как Вы могли общаться с этим человеком? Мне уже от написанного веет какой-то чёрной “аурой”, что ли. Говорят, есть люди – энергетические вампиры. Так вот, прочитав историю о студентке, чувствую себя болезненно опустошённой, будто прочитала что-то неприятное».
                (Валентина Р., декабрь 2011)

Так закончились наши встречи. Недавно кто-то из преподавателей видел ее на улице. Она сказала, что работает в пекарне вместе с матерью. Что она всем довольна, и у нее все хорошо. 

P. S. (Два года спустя) Только что слушал по радио разговор о детях индиго. Если они действительно существуют, то она, несомненно, одна из них. (28.08.10).
              (01. 2010 – 01. 2011)

Примечание читателя. «Больше всего меня кольнула история про эту девочку-студентку, которую, я считаю, Вы предали. Да, она сама в итоге разрешила опубликовать её заметки, но сделала она это ради Вас, а Вы… Вы так ничего и не поняли.
Поначалу я боялась Вас критиковать, но и льстить, простите, не люблю. Я считаю, что это большой плюс – дать студенту выговориться, высказать своё мнение, пусть даже не совсем лестное».
                (Лена К., июнь 2011)

Примечание читателя. «По-настоящему перевернул меня рассказ о девочке-студентке. Она вообще очень храбрая.  Не потому что висела на тарзанке (я тоже висела), а уже потому, что была инициатором таких вот встреч, которые нужны были вам обоим. Она – неформал. Не в том понимании слова, к какому привыкла современная молодежь. Точнее будет сказать – неформат. А что Вы? Вы вели себя так посредственно. И правильно делали».
         (Ксения К., декабрь 2011)
 
Примечание читателя. «Вот мерзость! (про студентку со страницы 98 и далее).
Даже читать не хочу… Я, пожалуй, пропущу кусок!
Или дочитать? А то ничего потом не поймешь. Меня правда мутит…
Буду считать, что никакой странной студентки не было. Вы ее придумали. Успокоительная сказочка про хорошего дяденьку сработала. Читаю дальше.
Знаете, ее письма, “ее” фразы уж слишком похожи на Вас и как-то слишком литературностью отдают. Такие героини только в романтических произведениях должны быть. Не врите, не обманывайте наивных студенток. Нам всего 19-20 лет. Мы еще дети, мы еще верим в любовь без измен».
                (Анастасия К., январь 2013)

Примечание читателя. «Особенная студентка, которая Вам попалась, не была в Вас влюблена, как мне кажется, а лишь хотела Вам помочь разобраться в себе. Хотела насытить, приукрасить Вашу жизнь. Бывают такие добрые люди, поверьте… Бескорыстные».
                (Елена Т., июнь 2016)

                * * *
Когда Бог создавал первых людей, он ничего не говорил о любви. Он  говорил  о том, что «человеку», т. е. мужчине, Адаму нужен помощник, чтобы было легче жить. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему».
Значит ли это, что любовь «придумал» кто-то другой, может быть, Дьявол, чтобы испортить задуманное Богом. Одурманить мужчину и женщину на короткое время ласковыми словами и прикосновениями, соблазнить их мгновениями томительно сладкой близости. А потом развести, поссорить, да так, чтобы свет Божий стал не мил. Это ли не дьявольская затея!?
                (вечером, гуляя с собакой; 31.08.10)

Примечание читателя. «Задумалась. И правда, интересное наблюдение. Влюблённые – одержимые… Но тогда возникает вопрос. Если есть люди, не умеющие любить, то кто они?».
                (Валентина Р., декабрь 2011)

Примечание читателя. «Действительно, божья ли, дьявольская ли сила любовь? Если дьявольская, то почему же так высоко ценится всеми людьми? Любовь – это не только взаимные чувства, но и ответственность друг перед другом, это переживание за близкого человека, забота о нем».
                (Валентина П., май 2018)

                * * *
Недавно я прочитал письмо П. Флоренского В. Розанову от 25 сентября 1910 года. Там были такие слова: «Жена моя на 7 лет меня моложе, и все-таки всегда выходит, во всем существенном, что она старшая, старая, древняя. Вот Вам схема, обычная программа наших “семейных радостей”. Как-нибудь уединившись или воспользовавшись темнотой я разревусь, хотя и беззвучно, Анна это сейчас же почувствует и обнимет. В конце концов, я, устав от плача или от дум и сердечной туги, засну, и вот, когда я засыпаю, то слышу, как она обыкновенно приговаривает надо мною: “Мой маленький деточка, мой маленький”, и т. д. и гладит по волосам. Никогда она не стремится целоваться, никогда не трогает моего тела. А я всем нутром ощущаю, что я, действительно, – маленький и отношусь к ней по-ребячьи, чувствую в ней мать и в себе – сына ее. Иногда это ощущение делается весьма близким с ощущением материнства земли, Земли-матери. И мне ясна тогда сущность того явления, которое этнологи так аляповато и, думается, неправильно изображают под ярлыком “матриархата”. Тут дело вовсе не в управлении, не в силе, и даже не в уме, а в какой-то стихийной первичности жены предо мною, так что я ощущаю себя вышедшим из ее чрева, происшедшим из нее».

Мне тоже знакомо это ощущение. Когда я рассказал об этом Анастасии, она ответила: «Я не хочу любить тебя как мать, Я хочу любить тебя, как жена, как женщина».

Вспомнилось, как в «Докторе Живаго» Павел Антипов уходит на фронт, только потому, что не в силах больше терпеть благородной  и жертвенной любви Лары. Он задает себе трудный, но необходимый вопрос: «Что общего между этой вдохновенной и похвальною миссией и настоящей семейной жизнью?».
Поняв, что «общего» мало, он начинает искать выход и находит его,  освобождая тем самым «Лару и Катеньку от этой подделки».
Лара, в свою очередь, узнав о решении мужа, думает: «Патуля заблуждается насчет ее отношения к нему. Он не оценил материнского чувства, которое она всю жизнь подмешивает в свою нежность к нему, и не догадывается, что такая любовь больше обыкновенной женской».
Ей и в голову не приходит (а может, и приходит, но она гонит это от себя), что «Патуле» не нужна такая любовь. Ему хочется любви обыкновенной, женской. А «материнское чувство», которое она всю жизнь подмешивала «в свою нежность к нему», только оскорбляет и мучает его.

И все-таки, я думаю, каждый мужчина хочет видеть в своей жене мать. Пусть даже и на подсознательном уровне
Он и жену себе выбирает по ее образу и подобию. Не отдавая, быть может, себе отчета в этом
                (10.02.11)

                * * *
Анастасия меня успокаивает: «Ну что ты, Витя, – ласково говорит она. – У нас все есть, мы ни в чем не нуждаемся. Государство дало нам пенсию. Проживем... Было бы здоровье».
Да, соглашаюсь я, было бы здоровье. Грех жаловаться. У людей бывает и хуже. Главное, чтобы на улице не стреляли, и в доме был мир  и порядок.
                (плохие предчувствия; 29.04.11)

P. S. Мне нравится, когда она такая – спокойная, веселая, доброжелательная. Когда я слышу ее голос, вижу ее лицо, я забываю о дурных мыслях и плохих предчувствиях. Но проходит немного времени и меня снова охватывает чувство тревоги. И тревога эта – от неуверенности в завтрашнем дне.

Примечание к написанному. Надо научиться жить, довольствуясь малым. Не протестуя, не крича, а смиренно принимая то, что есть. Говорят, что человеку, чтобы прожить, надо не так уж и много. Надо только правильно все рассчитать… 
                (после завтрака; 24.08.11)
 
                * * *               
«Ну, не знаю… Мне все понравилось, – сказала Мария В. в ответ на чью-то недовольную реплику. – А под конец я вообще разрыдалась…».
Услышав эти слова, я чуть не подпрыгнул от радости, Даже не спросил,  что вызвало у нее такую реакцию.
           (во время обсуждения моих «отрывков» в 305-й аудитории; май 2011 г.)

                * * *
Без Селина на кафедре стало неинтересно. Что ни говори, а он был занимательным человеком. Я всегда ждал его оценки. Почему-то  важно было услышать именно его мнение.
Он умел хорошо и по делу говорить. Любил сказать красивое словцо, мог удивить, «пустить пыль в глаза». И хотя все понимали, что все это лишь красивые слова, ему это прощалось.
Теперь его место на кафедре заняла А.Г. Козловская, его ученица и преемница, если так можно сказать, Молодая, честолюбивая, хорошо ориентирующаяся в вопросах современного литературоведения. Но совершенно лишенная его человеческой привлекательности. К тому же психологически неуравновешенная, своенравная.
Он почему-то терпел все ее капризы, когда она работала у него секретарем. С его помощью она защитила сначала кандидатскую, потом докторскую диссертацию. Получила хорошие лекционные курсы. Узнала все тонкости кафедральной жизни. Но его умению руководить людьми, вести их за собой, так и не научилась.
Теперь ее назначили исполняющей обязанности заведующей кафедрой. Почти все свое время она проводит в университете. Когда ни придешь – она всегда здесь. Ходит из кабинета в кабинет. Все замечает, ко всему присматривается,
Или сядет где-нибудь в стороне и смотрит на всех угрюмым, настороженным взглядом. И не уходит. Как будто у нее нет дома, семьи. 
Одинокая она какая-то, бездомная. Карьеру сделала быстро. В тридцать лет с небольшим уже доктор наук, недавно на профессора избиралась. А счастья, кажется, нет.
                (18.05.11)

                * * *
«Ах, злые языки страшнее пистолета», – сказал один из персонажей  «Горя от ума». Эти слова вспомнились мне в связи с одним эпизодом  из нашей прежней жизни.
У Анастасии была подружка Лариска. Хорошая, в общем, девушка,  только слишком  влюбчивая и доверчивая. У нее была тетка, которая жила в одном дворе с моей матерью. Они почему-то недолюбливали друг друга. Однажды (уже после свадьбы) эта тетка сказала матери, что Анастасия…

Примечание к написанному. Здесь я вынужден оборвать свою запись. Дело в том, что Анастасия, прочитав ее, запретила мне ее показывать  кому бы то ни было. Сказала, что сильно расстроилась. Просила, чтобы я удалил ее, стер. «Как ты мог такое написать!? – возмущалась она. – Зачем ты меня спрашивал об этом? Зачем я рассказала тебе…».
«Может, тебе, наоборот, надо выговориться, – попробовал я снять возникшее напряжение, – вырвать эту боль из себя, облегчить душу, поговорить. Давай поговорим». Но она была непреклонна и ничего не хотела слушать. «Это моя боль… – твердила она. – Я с этой болью живу всю жизнь… Хотела забыть…».
Так я впервые столкнулся с домашней цензурой, Хотя, если быть точным, «цензура» была и раньше. Но мне удавалось ее преодолевать. Сейчас не удалось. Может, прав был Д. Мережковский, сказавший, что  «человек, пока жив,  стыдится». Не все можно говорить публично о людях, с которыми живешь и работаешь вместе.
Но ведь некоторые  говорят…
Все дело, наверное, в чувстве меры. Но проблема в том, что мера эта у каждого своя.
                (июнь 2011)

Примечание читателя. «И снова она Вам доверилась, и снова Вы ее предали. Вы не оценили по достоинству, как порой сложно признаться в чем-то даже самому близкому человеку. А если и он предаст… Неудивительно, что она у Вас такая “независимая”, “неласковая”».
                (Татьяна Л., февраль 2014)

                * * *
Мои опасения, кажется, сбываются. Вчера позвонила Козловская и сказала, что принято решение об объединении литературоведческих кафедр в одну под руководством П.Н. Григорьева. Это, во-первых.
А во-вторых, увеличено количество часов для доцента до 834. Это значит, что некоторые преподаватели (прежде всего, конечно, я) будут переведены на часть ставки, а может, и совсем уволены. Вот такие дела.
                (26.06.11)   

Примечание читателя. «Я помню, как нас настигла эта новость. Никто не обрадовался. Я – еще, наверное, и потому, что пишу бакалаврскую по зарубежной литературе. Но больше всего мне стало обидно за университет… Я не знаю ни одного примера. Не знаю ни одного учебного заведения, где на ФИЛОЛОГИЧЕСКОМ ФАКУЛЬТЕТЕ была бы ПРОСТО кафедра литературы…  «За державу обидно»».
                (Валентина Р., декабрь 2011)

                * * *
                – Ну как тебе на ветке? –
                Спросила птица в  клетке.
                – На ветке – как и в клетке,
                Только прутья редки.
                Олег Григорьев

Вся наша так называемая свободная жизнь полна ограничений. Мне хочется, например, сделать ремонт в квартире, но я не могу – ограничен в средствах. Зарплаты едва хватает на еду и оплату коммунальных услуг.
Другой пример. Я не могу позволить себе ухаживать за понравившейся мне женщиной, потому что я женат, а она замужем. К тому же у нас большая разница в возрасте. Это лишает меня уверенности и определенной доли безрассудства. А без этого, наверное, вообще ничего невозможно. 
Еще один пример. Вчера нам установили счетчики горячей и холодной воды. И выяснилось, что теперь мы должны  платить за холодную воду чуть ли не в два раза больше, чем раньше.
И вот я стою перед раковиной в ванной комнате, наблюдаю за тем, как льется вода из крана, и, вместо того, чтобы получать удовольствие от соприкосновения с прохладной, бодрящей влагой, с ужасом представляю, сколько литров ее утекло за то время, пока я чистил зубы, брился, мылся…
Жизнь сразу потускнела. Все мое естество воспротивилось такому ограничению. Купленный на мои деньги и поставленный по моему же настоянию счетчик внес в наш размеренный и устоявшийся быт нервозность, чуть не поссорил нас, заставил почувствовать свою зависимость и незащищенность перед бездушным, неумолимым механизмом.
А сколько ограничений нас поджидает в еде. Это – дорого, то – нельзя (здоровье не позволяет), третье – невозможно достать (хотя сейчас, кажется,  можно достать все).
Отдельно стоит вопрос об ограничениях в области морали.  Чего только здесь не напридумывали. Для одних быть богатым – это хорошо, для других – плохо. Одна традиция разрешает многоженство, другая – запрещает. Разные религии внедряют в сознание разные каноны.
Чем больше человек живет, тем больше ограничений входит в его жизнь,  вызывая в нем чувства раздражения, протеста, агрессии. Все это  расшатывает его психику, делает ее неустойчивой, слабой. Отсюда… 
              (после установки счетчиков холодной и горячей воды; 24.07.11) 
   
Примечание к написанному. Когда мне было 35-40 лет, меня почему-то не останавливало ни мое семейное положение, ни «большая разница в  возрасте».
             (30.07.11)

Примечание к написанному. Моя мать почти каждый день ела яйца (я, в отличие от нее, уже лет десять ем одно-два яйца в неделю), любила жирную пишу, особенно жирное мясо; постоянно досаливала суп, второе, салаты. Клала пять ложек сахара в чайную чашку, – и прожила до девяноста лет. Жила без ограничений, насколько это было возможно в ее положении.  И была бы счастлива, если бы мы не лезли к ней со своими замечаниями.   
                (21.08.11).

                * * *
Не люблю «сильных» женщин. Они умны, независимы, на все имеют свою точку зрения.
Парадокс в том, что я не люблю и «слабых» женщин.
                (22.08.10)

Примечание читателя. «Самое главное – что вы всё-таки любите женщин».
          (Валентина Р., декабрь 2011)

                * * *
Первая «кафедра» в этом году прошла в необычном составе. Как и двадцать лет назад, когда вместе с Советским Союзом распалась и наша  кафедра русской и зарубежной литературы, мы собрались все вместе: «зарубежники», «русская литература», «ХХ век»… Нас вновь укрупняют. Как – школы, поликлиники и многое другое. От чего ушли, как говорится, к тому опять приходим.
Основной вопрос – о нагрузках. Поскольку часов на всех не хватает,  решено шестерых человек отправить в годичный отпуск, в том числе и меня. «Для завершения работы над докторской диссертацией», – гласила официальная формулировка.
Сразу образовалась невидимая, но всеми ощутимая граница, разделившая присутствующих на два лагеря. По одну сторону оказались мы, «отпускники», как выразился Григорьев, а по другую  те, кто оставался работать.
Все затаились. Никто слова лишнего не сказал. Каждый думал только о себе. Молчавшая обычно Елисеева встала и хорошо поставленным голосом спросила: сохранится ли за ней та нагрузка, которая была до отпуска. Ей обещали сохранить…
Когда Григорьев сообщил, что никого сокращать не будут, раздались голоса: «А никого и не надо сокращать, люди сами уйдут…». «Им создадут такие условия, что они вынуждены будут уйти…».
«Выперли нас…», – негромко сказала Чернова.
«Надо искать работу…», – вздохнул сидевший сзади меня Красильников.
Настроение у всех было подавленное, грустное. Я смотрел на сидевших вокруг преподавателей… и чувствовал себя чужим, лишним среди них. И не только потому, что некоторых из них я видел впервые (в этом качестве). Изменились приоритеты, отношения. Это была уже не та кафедра, в которую я когда-то пришел молодым и подающим надежды… Мне тогда все было интересно. Я ко всем подходил, спрашивал… Ко мне подходили… Теперь я ни к кому не подхожу. И никого ни о чем не спрашиваю. И ко  мне никто не подходит. И тоже ни о чем не спрашивает.
                (27.08.11)

                * * *
Вчера вечером Анастасии опять показалось, что я говорю с ней  как-то не так. Неуважительно, что ли («как будто я твоя служанка»).
…Я только что пришел с вечерней прогулки с собакой. Напряженный, потный. На улице – почти сорокаградусная жара. А за окном молодые… (не знаю, как их назвать) пьют пиво, ругаются матом.
Анастасия сидела за компьютером и раскладывала электронный пасьянс. Я попросил ее включить сплит-систему. Наверное, не очень внятно попросил. Потому что она как сидела, так и продолжала сидеть.
Потом были какие-то слова с ее стороны, с моей… Но энергия раздражения уже набирала силу. И когда она (Анастасия), наконец, взяла пульт, я резко сказал: «Я сам включу». Вот и все. Но этого оказалось достаточно, чтобы она обиделась, наговорила мне кучу нехороших слов и ушла (было уже темно), холодно сказав, что ужин на столе…
Я стал думать. Злости не было. Было как-то не по себе. Куда она ушла, на ночь глядя. Ничего не сказала. Допустим, я к ней «придираюсь». Да, иногда она меня раздражает. Даже не могу сказать, чем. Но это не значит…
И тут я подумал, что так же меня раздражала моя мать, когда мы жили вместе. К ней я тоже «придирался», доводил до слез. А потом жалел ее, ругал себя (в душе), потому что не было у меня никого дороже нее на свете. Как нет и сейчас…
Так в чем же дело? Тогда я разрывался между матерью и женой. И свое раздражение вымещал на более слабом и родном. Но сейчас этого противостояния нет, а мое поведение не изменилось. В чем причина?
Вспомнились строчки Олега Григорьева: «То, что меня любило, / Больше всего и било. / А то, что я сам любил, / То и вовсе убил».
Может, это про меня, подумал я. Точнее, про всех нас. Мы, действительно, больше всего обижаем тех, кого любим, и кто нас любит. Они  все стерпят, все поймут и простят… А нам станет легче. Мы свою боль, свою слабость (а кричат и обижают от слабости) переложим на них…
Мне стало спокойнее, когда я понял, что эта проблема не только моя. Людмила Гурченко в одном из последних  интервью рассказала о плохих отношениях с дочерью. «Когда мне было плохо, – говорила она. – этот, казалось бы, самый близкий человек не помог, остался безучастным…». И процитировала Евангелие (неточно). Я потом нашел это место. Оно звучит так: «И враги человеку – домашние его».
Вот, оказывается, в чем дело. Но почему?.. Почему те, кто должен помогать и поддерживать, становятся мучителями?..
                (утром, 01.08.11)
    
Примечание читателя. «Я никогда не срываюсь на близких, даже ни разу голос не повысила на своих родителей. Знаете в чем вся фишка? Вы выплевываете ругательства сами того не замечая, думаете, что раз простила, значит забыла. Нет, не забыла. Люди всегда помнят, когда их обижают. Она простит, конечно, но не забудет. И чем чаще вы будете ругаться, тем больше таких воспоминаний будут заполнять пустоту внутри. <…>
Никогда не кричите, и не говорите гадостей своим близким. Если все совсем плохо, сорвитесь на чужих людях – они забудут.
Сами подумайте, если на Вас в маршрутке накричали или в магазине, разве Вы будете это долго помнить? Все это выветрится из памяти, как только найдутся вещи поважнее. А вот если Вас обидел близкий человек, то Вы уже никогда не сможете этого забыть. Потому что рана нанесена в самое сердце.
Когда этого человека не станет, когда он умрет, вы будете вспоминать каждое плохое слово, сказанное в гневе и терзать себя до конца Ваших дней. Не это ли происходит сейчас, когда Вы думаете о своей маме?».
                (Татьяна Л., февраль 2014)

                * * *
А сегодняшнее утро началось так. Мы молча встали. Молча позавтракали. Причем, завтракали в разных комнатах. Так же молча сделали все остальное. Потом я сел за компьютер, а она стала собираться куда-то. Через некоторое время слышу ее голос: «Я иду в парикмахерскую, но денег просить у тебя не буду. Я не нищенка». (Накануне я обещал ей дать тысячу рублей…). Секунду помедлив, я вскочил со стула, взял приготовленную с вечера купюру и, со словами: «Твои деньги лежат на тумбочке», положил на указанное место. Она молча взяла деньги и ушла.
Обедал я один. И даже собака не подошла ко мне, почувствовав, наверное, скудость моего меню.
                (после обеда. 01.08.11)

Примечание к написанному. Из таких «мелких» эпизодов состоит наша повседневная домашняя жизнь. «Большие» писатели предпочитают не обращать на них внимания или отводят им второстепенное место в своих сочинениях. А между тем именно они определяют наше настроение, нашу работоспособность, наше счастье, наконец. В них есть даже своя красота и значительность. Их надо только увидеть. И тогда они перестают быть  просто «низким бытом» и становятся тем, что иногда называют высоким словом «бытие».
                (перед обедом, 02.08.11)

                * * *
Как-то раз, на одной из книжных выставок, Л.И. Григорьева (жена нашего заведующего) ткнула пальцем в мои «Литературные заметки…» и сказала: «Это лучшее, что Вы делаете».
Сказала она это тихо, но я услышал. И запомнил. Потому что тоже так думаю.
         (3.09.11)

                * * *
История с годичным отпуском, кажется, подходит к своему бесславному концу. Вчера, после кафедры, пришла Г.Ю. Кузьмина, наш декан, и увела Григорьева к себе в кабинет. После непродолжительного совещания они вышли и объявили, что отпуск отменяется. Ректор отказывается платить сразу шестерым преподавателям.
Мы стояли в коридоре, как потерянные, и не знали, что делать. «Переживаете?», – посочувствовала мне Брагина. «Я уже не переживаю…», – вяло ответил я. «Вам что переживать… – вмещалась в разговор Игнатьева. – У вас сын и внуки в Америке».
И опять я не нашелся, что ответить. Причем тут Америка? Что она имела в виду? Может то, что мне будут помогать, когда я останусь без работы? Или – что я могу в любой момент уехать к ним и жить там, сколько захочется? Не знаю. Мне уже не раз приходилось слышать такие слова от наших преподавателей. И всегда я чувствую себя неловко. Как будто я их в чем-то обманываю.

Кончилось все это тем, что Игнатьева выпросила себе отпуск, сказав, что у нее истощена нервная система, и что она не может спать по ночам. Григорьев посоветовал ей пить таблетки «валерьяна-форте».
А нам, наверное, придется писать заявление… 
                (8.09.11) 

                * * *
Читаю воспоминания (дневники) Юрия Олеши и ловлю себя на мысли, что мне они неинтересны. Мне неинтересно знать, кто были его папа и мама, в какой гимназии он учился и каким «зрелищам» отдавал предпочтение. А ведь это Олеша, один из лучших русских писателей 20-х годов ХХ века.
Что же тогда говорить о моих воспоминаниях (отрывках)? Кому они могут быть интересны? Только бедным студентам, которым, хочешь – не хочешь, а приходится их читать, чтобы получить зачет. Да еще  надо написать о них заметки…
                (о пользе сравнений; 07.08.11) 
 
Примечание читателя. «И никакие мы не “бедные студенты”. Мы – взрослые люди, которых непросто заставить делать то, чего мы не хотим».
                (Элина Р., март 2014)

                * * *
Господи, усмири мою злобу. Дай мне силы перетерпеть обиду. И – простить своих врагов. Да и не враги они мне… Так, несчастные люди. Одержимые идеей добывания денег. Одну из них так  и называют: не женщина, а насос по выкачиванию денег. Жалко ее.
              (после совещания у декана о переводе на часть ставки; 10.09.11)

Примечание читателя. «Знаете, что помогает отвязаться от навязчивого чувства злобы? Подарите мысленно самому противному Вам человеку подарок. Будет неприятно, потом смешно, а потом и вовсе безразлично».
                (Валентина Р., декабрь 2011)

                * * *
Мне хотелось бы объясниться… Свою докторскую диссертацию я написал год назад. Чтобы ее защитить, нужно десять, а по последним сведениям – пятнадцать статей в рецензируемых изданиях. У меня их – шесть. На остальные, нужны деньги, и не маленькие. Примерно моя годовая зарплата. Их у меня тоже нет. Но не это главное…
Надоело суетиться. Надоело постоянно быть «в курсе событий». Входить в нужные кабинеты.  Дружить с нужными людьми (потому что одному не справиться). Надоела «жизни мышья беготня». И вообще… Как сказал один пушкинский герой: «Довольно, стыдно мне пред гордою полячкой унижаться…». Вот и я говорю: «Хватит!».

Есть еще одно обстоятельство, которое мешает мне довести это дело до конца. Я все чаще думаю о том, что никакой особой научной новизны в моей диссертации нет. Да, она хорошо написана, в ней есть интересные места. Неплохое название – «Документально-психологическая проза В. Розанова и русских писателей ХХ века». Пожалуй, так еще никто не формулировал. Но все остальное…
Никто из серьезных ученых по-настоящему не откликнулся на мои статьи и  монографии. Они прошли незамеченными в научном мире.
Что из этого следует? А ничего. «Научный мир» не заинтересован в результатах моего труда.
Тогда зачем все это… Зачем стараться, добиваться, из кожи лезть… Ради престижа? Прибавки к зарплате? Места на «кафедре»? Но я давно уже не мечтаю о славе. Свою порцию этого ядовитого напитка я уже выпил.
 Единственный серьезный аргумент – это, конечно, деньги. Ради них стоило бы и постараться. Но даже деньги не могут заставить меня заниматься тем, к чему не лежит душа.
                (попытка самооправдания, 11.09.11) 

Примечание к написанному. Не все так плохо и безнадежно. Кто-то меня, оказывается, читает. Кому-то мои труды приносят пользу. Вот одно из немногих подтверждений этому.
«Здравствуйте, уважаемый Виктор Александрович! Я рада, что получила возможность написать Вам, потому что знаю Ваши книги и неоднократно ссылаюсь на них в своей работе. Несколько лет назад мне удалось найти их в РНБ, в С–Петербурге. Прочитала с большим интересом и с огромной пользой для себя. Много страниц ксерокопировала, не зная тогда, насколько мне все это пригодится в работе.
Ваши книги помогли мне понять Розанова, так как до этого я ничего не (нрзб.) о нем, и “знания” мои были весьма скромными относительно его загадочной личности.
Всего Вам доброго.
С уважением,
Елена Николаевна Кривошеева.
12.02.2013 г.»

Это письмо мне прислала докторантка из Москвы. Ее диссертация – «Дневник писателей круга В.В. Розанова (1893 – 1919 гг.)» – была защищена в ИНИОНе в апреле 2013 года.
И хотя я знаю, что многое в этом письме преувеличено и продиктовано  желанием получить положительный отзыв на монографию, все равно, факт остается фактом: меня читают, меня цитируют. 
                (2.06.13)

                * * *
Надо чаще ходить на кладбище. Там душа успокаивается.  Все, что волновало и мучило до прихода сюда, забывается, куда-то уходит. 
Стоишь один среди мертвого безмолвия, поправляешь потрескавшуюся сухую землю на могильном холмике, вдыхаешь дурманящий запах кладбищенской травы… И думаешь о том, что все в этом мире заканчивается здесь…
      (на кладбище в день рождения мамы, 17.09.11)

Примечание читателя. «Всегда боялась кладбища. А когда перестала на него ходить, мне приснились умершие соседи, которых я всегда считала своими бабушкой и дедушкой. Причем, приснились так страшно, что я проснулась и билась в истерике. Они пытались меня съесть. Представляете, тебя пытаются съесть твои родные люди… Теперь я на кладбище точно не пойду».
       (Валентина Р., декабрь 2011)

                * * *
Написать бы заявление по собственному желанию, положить им на стол и уйти. Как это сделал в свое время Хазин. На пике популярности. В расцвете, так сказать, сил и лет. А ведь у него не было на тот момент даже пенсии, как у меня. Как он жил все эти годы? Все думали, что он ушел на хорошо оплачиваемую работу. А на самом деле…
Татьяна Грушева рассказывала, что сейчас он нигде не работает, сильно похудел, живет чуть ли не на тысячу рублей в месяц. И пишет, пишет… Что-то вроде фантастических рассказов. Договорился с одним журналом и посылает им  каждый месяц новый рассказ. Получает за это  небольшие деньги.
Что дает ему силы жить такой жизнью? Недоедать, ходить в старой одежде, лишать себя удовольствий (телевизора у него и раньше не было), затвориться в четырех стенах? Ради чего такие жертвы? Неужели он так уверен в своем таланте? Верит, что рано или поздно его признают, оценят? Может, мы жили рядом с гением… Поразительная преданность  своему делу.
Я так не могу. Духа не хватает. К тому же у меня семья, а у него ее нет.
                (думая о своем незавидном положение; 18.09.11)

                * * *
Вчера неожиданно позвонила Григорьева. По поводу моих заметок. Говорила долго и не всегда понятно. Кажется, они ей понравились. Запомнились ее слова: «Ваша книга бесконечная…». Я согласился.  И еще она сказала: «Прочитала с интересом, на одном дыхании, но меня не покидало ощущение, что я подглядываю в замочную скважину».
                (20.09.11)

                * * *
Никто не хочет посмотреть на мои «отрывки» как на литературное произведение. Вот и Григорьева увидела в них мое «страдание», мои «негативные энергии-мысли», которые «затрудняют» мою жизнь, «свободное течение крови» в моем «организме»…
А сказать о том, как это написано, каким языком – не захотела. «Не хочу выступать в роли критика», – написала она в кратком отзыве. – Зачем наносить рану человеку, который дарит тебе Себя».
А мне-то как раз и надо, чтобы меня «ранили»… 
                (2.10.11)

Примечание читателя. «Интересно, что искусство и жизнь для вас неразделимы. Чтобы что-то создать, Вам надо это пережить, пережить с болью, надрывом, страстями. И только тогда – жизнь станет искусством!».
                (Мария М., апрель 2012)

                * * *
Анастасия рассказывала… Она шла мимо мясокомбината и видела, как везли на машине корову. Корова стояла в кузове, опустив голову. Как будто знала, что  ее ждет.
Хорошо, что я этого не видел. Даже с чужих слов эта картина вызвала  во мне волну жалости. Тут же захотелось отказаться от мяса.   
                (2.10.11)

Примечание к написанному. Наверное, так же (или примерно так) выглядит человек, приговоренный к смерти. Когда я вижу старых больных людей, сидящих с палочкой на скамейке, или с трудом передвигающихся  по улице, я думаю… А ведь все мы со дня своего рождения приговорены к смерти. И чем больше мы стареем, тем этот приговор становится все более реальным и неотвратимым. И тем больше мы становимся похожими на ту корову.
                (наблюдая за стариками в глазной клинике; 3.11.11)

Примечание читателя. «Вот какой мысли, какой интерпретации мне не хватало, когда я читала “Процесс” Кафки! У меня были немного другие мысли насчёт его истолкования, но эта – “все мы со дня своего рождения приговорены к смерти” – очень точная».
                (Анастасия В., декабрь 2011)

                * * *
Я еще не все написал, что хотел.  Самое неприятное и тяжелое осталось во мне. Оно затаилось где-то глубоко, в закоулках памяти или подсознания и только ждет случая… Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом. Мне стыдно…
И дело не в том, что кто-то может прочитать и осудить меня. Я сам…   
                (5.10.11)

Примечание читателя. «И это ещё не всё??? Не надо держать в себе всё неприятное и тяжелое. Выплесните это все. Жить станет легче».
                (Татьяна Ш., январь 2013)

                * * *
«Я сейчас вспомнила, – радостно сказала Анастасия, входя с улицы. – Как мы с тобой гуляли, когда были молодыми. Зимой, на морозе… Я тогда мечтала… Как мы поженимся. Будем жить вместе, вдвоем.   Чтобы никуда не надо было ходить. Не мерзнуть. Лежать в одной постели. В тепле…».
Я смотрел на нее и слушал, не узнавая. Обычно сдержанная, закрытая, она сейчас словно преобразилась, доверилась. Без оглядки, самозабвенно. И мне подумалось: сколько еще таких теплых, интимных воспоминаний она не высказала. И как мне их не хватает.
                (осенним вечером; 2.11.11)   
               
                * * *
«Прочитал ваш мемуар, – сказал Григорьев, поблескивая на меня своими темными очками.
Я попытался улыбнуться: «И что же… Какое впечатление?..».
«Мне было любопытно, – ответил он. – Напомнило  “Жизнь Клима Самгина”…».
«Да!? – удивился я. – Интересно…».
«Стилистика… – пояснил Григорьев. – Внутренние монологи главного героя… Очень похоже».
Секунды две я сомневался, а потом подумал: «А почему бы  и нет». Вспомнил, что когда читал роман, меня не покидало ощущение, что Самгин – это я.
Потом Григорьев заговорил о «степени искренности». Ему показалось, что я не всегда до конца откровенен, что мне мешает внутренний редактор.
«А как было бы интересно, – мечтательно улыбнулся он, – если бы вы рассказали все, что думаете. Это была бы сенсация».
Он сказал также, что книга привязана к местным реалиям, в ней  много узнаваемых имен, известных только нам.
Это меня немного огорчило. Я стремился говорить о том, что было бы интересно всем, а не только моим знакомым. Старался придать ей универсальный характер.
«А вообще, вы молодец, что написали…», – закончил свою речь Григорьев.
               (перед началом «кафедры», 9.11.11)

                * * *
Актриса Екатерина Васильева признавалась, что в молодости много гуляла, пила, принесла немало горя своим родным и близким.
А потом с ней что-то случилось. Она поверила в Бога. Стала ходить в церковь, и теперь живет, по ее признанию,  в постоянной радости и счастье.
«Я одного не могу понять, – с тревогой говорила она, – как неверующий и нецерковный человек может жить в современном мире и не сойти с ума от всего, что творится вокруг. Как он справляется с болезнями, кризисами, страхом смерти, наконец».   
                (слушая радио,  16.10.11)               

                * * *
Этой осенью я посадил перед домом три деревца. Три маленькие   акации, выкопанные из одного места и пересаженные в другое. Когда выкапывал, повредил корневую систему. И теперь с надеждой и тревогой жду весны. Примутся ли?
За окном снег. Зима только начинается. Пройдет еще много дней  и ночей, прежде чем настанет тепло и покажутся первые листочки. А вдруг не покажутся…
Вот такими маленькими радостями и ожиданиями наполнена сейчас моя жизнь.
     (холодным декабрьским днем, 5.12.11)

                * * *   
В этом учебном году я впервые без особой радости жду, что скажут и напишут о моих «отрывках» студенты. Почему-то меня это перестало волновать. Во всяком случае, не так, как раньше. Что-то изменилось во мне и в моем отношении к своему «творчеству». Как будто я пресытился им, объелся…
Нет прежней заинтересованности, азарта. Все, что написано раньше, кажется серым, безликим. Нового писать тоже не хочется. Возможно, это следствие той большой  занятости, которая навалилась на меня  в этом семестре. Не было ни одной свободной минуты.
Древние говорили: «Для любви нужна праздность». Я бы добавил: для творчества она нужна еще больше. Это даже не праздность… Это такое состояние души и тела, когда ты абсолютно свободен (как в отпуске), и делаешь только то, что тебе хочется делать. Тебя никто не подгоняет, никто над тобой не стоит. Не надо писать лекции, готовиться к занятиям. Ты сам волен выбирать, чем тебе заниматься, как строить свой день, на чем сосредоточиться, а что отложить «на потом».
Если такой свободы нет, жизнь превращается в «обязаловку», рутину. Человек становится заложником взятых на себя обязательств. В таком состоянии трудно создать что-нибудь настоящее.
                (11.12.11)   

                * * *

                Продолжение следует