Нищая царица

               
Иногда спрашивают: «А писал бы ты стихи на необитаемом острове?» Да я и пишу их на необитаемом острове! Правда, есть несколько Пятниц. Иногда поэзия кажется важнейшим делом на свете, иногда – совершеннейшим пустяком. Или совершенным пустяком? Большую часть жизни уделяешь поэзии и, в сущности, не знаешь, чем занимаешься. Наверное, и хорошо. Точное определение поэзию убило бы. Вот и не станем по-детски, четко, рисовать контур предмета. Поступим иначе. Попробуем изобразить фон, светотени, окружение. Тогда главное само получится! Недаром Гораций заметил: «Поэзия – как живопись». Несомненно, главная его мысль: подобно живописи, поэзия, остановив мгновение, стремится запечатлеть вечность. Иногда почти удается… Вторит Горацию Уильям Блейк: «В одном мгновенье видеть вечность…» Музыка и проза тоже родственники поэзии, но более далекие. Если судить по устремлениям, а не формам. 
Поэзия – нищая царица мира. Часто неузнанная ходит она меж нами. И лишь немногие ее подданные видят свою повелительницу в этой благородной нищенке. Зато не счесть самозванок. Рифмованные строчки гремят из телевизора, вопят с телефонов, льются в Интернете. В широком смысле, поэзия не только слово. Некоторые и в своем ремесле достигают поэтической высоты. Другие из поэзии делают ремесло. Но посмотрим на поэзию в традиционном, узком смысле. 
Лет двадцать тому назад случилась забавная история. Стал безработным. Тут на глаза попалось объявление: приглашаются авторы для написания открыточных поздравлений, стихотворных. Посмотрел на образцы. Мда… На стихи не похоже, даже на плохие. Связался с издательством, предложил несколько своих, на выбор. Минут пятнадцать потратил на каждое. Не шедевры конечно, но все же пристойного облика. Предложение забраковали, для поучения приложив рифмованный текст. То ли издатели считают читателей идиотами, то ли сами таковы. Возможно, и то, и другое в силе. Ответил, что уже не молод, и мне поздно учиться писать плохо.
Так как же отличить подлинное от подделки, пусть даже искусной? Конечно, есть люди с абсолютным поэтическим слухом. Замечающие затесавшуюся фальшь и в шедевре. И узнающие начатки поэзии даже в неумелых строчках. Но как они это делают, вряд ли вам ответят. Спросили сороконожку о способах ее ходьбы…  Наверное, у всех свои предпочтения в том, каковы главные признаки настоящего стихотворения. Само собой, должны: присутствовать грамотность, соблюдаться размер и прочие, пусть и необходимые, но формальные условия. Думаю, в первую очередь важна открытость миру. Как бы это объяснить… У Солона, поэта, законодателя афинского (в записи Платона):

Счастлив, кто любит детей и коней буйногривых,
Псов быстроногих, и странника – чужеземного гостя.

(Здесь позволил себе немного подправить эпитет для коней). И что удивительно! Более двух с половиной тысяч лет тому назад, древний грек, на древнегреческом же, написал фразу. Перед нами перевод, да еще без рифмы (ее и в оригинале не могло быть). Но это поэзия, несомненно. Или у Николая Туроверова, «казацкого» поэта:

Стакан вина. Благословенный хмель.
Конечно, мир доверчив и прекрасен,
Как этот приблудившийся кобель,
У ног моих лежащий на террасе.

Разумеется, упоминание животных, вообще природы, вовсе не обязательно для открытости миру. Но созвучие с ним, сопереживание – необходимое качество настоящих стихов. Излишняя замкнутость, герметичность, поэзии вредят. У Ходасевича – на мой вкус. Но и декларированная открытость, «душа нараспашку», дают стихам привкус расхлябанности. Как случается в поэзии Есенина – опять-таки на мой вкус. «Метрон – аристон», - говорили древние греки. Мера – главное. Возможно, нахождение меры есть главная жизненная задача человека. И поэзии!
Без ощущения свободы нет хороших стихов. Или так: настоящие стихи пронизаны свободой. Автор может оказаться в тюрьме, стихи повествовать о неволе. «Сижу за решеткой, в темнице сырой». Но полет, свобода в строчках. Среди признанных, издающихся советских поэтов попадались и люди небесталанные. Но важно обладать не только даром, но и умением им распорядиться. Как говорила Фаина Раневская, «талант как прыщ, и на заднице может вскочить». Читая советских поэтов понимаешь: не пошло им на пользу сотрудничество с советской властью, ее признание, ее благосклонность, ее дары … и зарплата. Плоско, стесненно, не свободно получилось. Понятно, подневольная душа (не тело!) не может говорить свободно.
Есть еще один, заранее не очевидный аспект. Представьте себе карцер, одиночку. Голодно, холодно. Ни читать, ни писать. На стенах волнистый слой цемента, «шуба» - ничего не нацарапаешь. И так пол месяца, месяц, несколько месяцев. Чем заниматься деятельно? Физика или биофизика невозможны без сложных математических выкладок. Делать их в уме не получается. Сочинять прозу можно только контурно. Без бумаги повествование ничего не стоит. Остается только одна свободная стихия — поэзия. Стихи можно и даже нужно сочинять в уме, без немедленной записи. Недаром поэзия первоначально служила способом запоминания. Я и раньше знал античное: «поэзия есть свобода». Но только в тюрьме доподлинно убедился. Новый, неожиданный смысл открылся в изречении. Будь я художником, не мог бы обойтись без холста и красок, или бумаги и карандаша. Композитору пригодится нотная запись. Только стихам ничего не нужно, кроме тебя самого. Только поэзия окончательно свободна. Вопреки карцеру… и благодаря ему!
 Впрочем, сочиняющие иногда пытаются поэзию стеснить. Начиняя стихи таким количеством образов, метафор, словесных выкрутасов, что становится тесно, душно. Мысль не поспевает за предложенным изобилием. И читательский порог восприятия превышается многократно. Связана такая напасть обычно с желанием новизны. Новизны любой ценой! Мол, классические формы давно устарели, так уже не пишут. Странно, диву даешься… Будто живет человек столетия, и его столетиями терзают шедеврами. Жить осталось два понедельника, а только еще знакомишься с наследием прошлого. Суетлива эта погоня за новизной и современностью! Если пишешь честно, думаешь и чувствуешь искренно, не можешь не быть современен.  Читаю Блока. Так бы всем устаревать! Уместно вспомнить Георгия Иванова:

И черни, требующей новизны,
Он говорит: «Нет новизны. Есть мера,
А вы мне отвратительно-смешны,
Как варвар, критикующий Гомера!»

Вообще-то ничто не ново на свете. Или почти ничто… Формальное мастерство, искусство версификации, неуклонно возрастали в ХХ-XXI веке. Но дух поэзии как-то все более улетучивался. А что такое стихи без этой, пусть неуловимой для определения, но столь важной сущности? Так, риторические упражнения. К тому же, зачастую, упражнения замысловатые, ради выпендрежа, а не учебы. Этот располагает строчки то крестом, то по кругу. Тот лесенки устремляет то вверх, то вниз.  Так все уже было! Еще в третьем веке до нашей эры, в Греции. Поэт Симмий Родосский выкладывал строчки то в виде топора, то в виде яйца… Став, вероятно, основоположником «визуальной поэзии». Но, возможно, мы просто не знаем о его предшественниках. Новизна в поэзии желательна, да и вообще в творчестве. Но естественная, без натуги, без неприличного самолюбования. Мол, смотрите, какая я замечательная! «Нет ничего хуже умышленной новизны. Новизна приходит сама собой и почти никогда не приходит, если к ней стремиться нарочно». (Марк Алданов, «Живи как хочешь»). Вот почему и новаторство в языке часто сомнительно, бьет в глаза.  Все-таки, язык слуга мысли и чувства, а не сами мысль и чувство, особенно в сфере образного мышления, столь присущего поэзии. Что требуется от хорошего слуги? Быть точным, расторопным и … незаметным. Беда, когда слуга без устали мельтешит перед глазами, а то и садится на шею хозяину. Примем еще в расчет. К примеру, нам лишь кажется, что мы далеки от начала XX века, не говоря уж о веке XIX. Но нашим потомкам (не столь уж и далеким), Пушкин, Блок, Бродский и мы сами, будут казаться современниками. Мы говорим «античность», представляя по инерции Солона, Платона и Сенеку чуть ли не «соседями по квартире». Но между ними столетия. И сама античность длилась более тысячи лет.
В общем, проще сказать, что в стихах нежелательно, или вовсе недопустимо. Нежели дать точную рекомендацию о необходимости того, сего. По той же причине и научить человека хорошо писать стихи нельзя. Можно лишь показать, как писать не надо. Что иногда вредит стихам? Излишняя яркость, «эстрадность». У Ахматовой:

Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Образное, часто цитируемое и вспоминаемое. И досадное потому, что, вспоминая об Ахматовой, у многих эти строки только на ум и приходят. Или у Блока похожая история:

Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце - острый французский каблук!

У Бунина прекрасное стихотворение «Одиночество». Заканчивающееся: «Хорошо бы собаку купить». Сам Иван Алексеевич сетовал на постоянное напоминание об этой строчке. «Можно подумать, что я кроме «собаки» больше ничего не написал!» Наверное, чем крупнее поэт, тем более ему следует остерегаться «ударных» фраз. Хотя, конечно, истинный талант может позволить себе многое - из недозволенного для прочих.

Так. Буря этих лет прошла.
Мужик поплелся бороздою
Сырой и черной. Надо мною
Опять звенят весны крыла…

И страшно, и легко, и больно;
Опять весна мне шепчет: встань…
И я целую богомольно
Ее невидимую ткань…

И сердце бьется слишком скоро,
И слишком молодеет кровь,
Когда за тучкой легкоперой
Сквозит мне первая любовь…

Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда…
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда!
 
Написано Блоком в 1909 году. Уже тогда рифмы «любовь – кровь», «мир – пир» считались избитыми. А стихотворение прекрасное! Что позволено Юпитеру… Разумеется, всякий может носить в себе божественный дар. Но ты сначала вскарабкайся на Олимп, а потом уже своевольничай, поднакопив мастерства в долинах. И желательно предварительно научиться правильно рифмовать, соблюдать размер, лишь потом переходя к белому стиху, верлибру. Недостаток выучки просвечивает через пренебрежение строгими формами слишком часто… Георгий Адамович в «Комментариях» отмечает: «Соблазн художественной левизны: постоянная приманка для малодушия».
Существуют стихи, которым и очевидные погрешности простительны. В «Песне о собаке» Есенина, одном из самых сильных его стихотворений, в первой строфе вообще рифма отсутствует. «Закуте – сука» никак рифмой не назовешь, даже неточной. И смысловые ошибки не режут слух в иных стихах. В пушкинском «Мороз и солнце…» по крайней мере две несуразицы. «…Речка подо льдом блестит» после прошедшей снежной бури. И «кобылка бурая» превращается в «нетерпеливого коня». У Гумилева о жирафе - «… и бег его плавен, как радостный птичий полет». Кто видел жирафа в саванне, тот знает, насколько неуклюжи скачки этого грациозного в целом животного. Но стихотворение, как и пушкинское, прекрасное.
 Стихам скорее вредит многословие, чем благородная скупость на слова. Желание поэта все обозначить, разъяснить, вызывает некоторую досаду. В цветаевском «Никто ничего не отнял…», посвященном Мандельштаму, хорошо бы из четырех строф оставить две - превосходные первую и последнюю. Как и у Набокова в «Расстреле», по-настоящему хороши именно первая и последняя строфы. Остальные можно бы упустить, без ущерба для целого. И в набоковской прозе «изнурительная наблюдательность», точность в деталях, при их ненужности – часто огорчает. Этакое отсутствие вкуса при чувстве стиля. Как в философии неуловимая истина просвечивает в промежутках логических конструкций, так и в поэзии истина высветляется на стыках художественных образов. Обычно поэты в начале своего пути (тропинки!) пишут обильно. Потом, выбравшись на торную дорогу, становятся лаконичнее. И это хорошо! Достичь наибольшего результата наименьшими средствами – общее правило, пригодное почти в любой деятельности. Но некоторые придерживаются исключений. Например, Бродский. Под конец пути писавший длиннющие стихи.  Но читаешь и думаешь: «Зачем все это написано? Написано мастерски, но для чего?» Если все свидетельствует об отстраненности мышления, холодности чувств. И тогда вспоминаешь его столь яркие, более ранние стихи. Но почти у всех поэтов так: у одних лучшее написано в первой половине жизни, у других – во второй. Есть, правда, и рано умершие, в свою первую половину. Китс, Лермонтов, Байрон, Гумилев… Наши предположения о возможном развитии их поэзии, проживи они дольше, мало чего стоят. Мне кажется, что Гумилев, позабыв об акмеизме и вообще всяческих «измах», стал бы прекрасным лирическим поэтом. Другие считают, будто он погиб славной для поэта смертью, и вовремя. Не знаю, не знаю… Но как человек, он находился на уровне своего таланта – большая редкость. Большинство творцов ниже собственного дара. А быть значительнее своего таланта, превосходить его, вообще выпадает считаным единицам. Безотносительно к величине таланта.
Поэзия по своей природе дисциплина спринтерская. Стайерские дистанции редко кто преодолевает удачно, не сбив дыхания. Блок, пожалуй, здесь победитель. Длинные стихи ему удавались. «Соловьиный сад», например. Особое дело – поэмы. Как в опере для связи арий нужен речитатив, так и в поэме для развития сюжета требуется описательство. Которое, естественно, обычно уступает более эмоциональным фрагментам. Но у поэта уже заготовлен сюжет, и ему кажется, будто цель оправдывает средства. Что и приводит часто к банкротству. Кроме того, поэмы посягают на чужую землю, территорию прозы. Сказать «проза поэта» - похвалить. Сказать «стихи прозаика» - обидеть. Почему? Стихи рождаются в подсознании, невольно. Писание прозы есть волевой акт сознания. «В стихах поэту не должно быть все заранее известно до того, как стихотворение начато. Иначе незачем писать стихи» (Шаламов). «Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится…» (Бродский). Случается, и наоборот: известен конец стихотворения, а не начало.
 Вдохновение, импровизация, полет фантазии и в прозе нужны. Что и характерно для прозы поэтов.  И все же носят они, так сказать, оперативно-тактический характер. Прозаический текст требует выверенного, стратегического подхода. Поэма, так или иначе, заранее обдуманная конструкция. В общем, на свете мало удачных поэм. Есть таковые, опять же, у Блока. Правда, он «компенсировал» это «Двенадцатью». Да, у больших людей и падения большие…
Трудны взаимоотношения поэзии и прозы, казалось бы, не столь далеких родственников. Впрочем, родственники подчас и конфликтуют усиленно. Поэт, пишущий прозу, переносит в нее стихотворную привычку видеть каждое слово на своем месте. И свое чувство ритма, и необходимость повышения и понижения тональности, и приверженность к «звучащим» паузам, цезурам. Без таких составляющих, пусть и в малых дозах, проза становится плоской. Порой занимательной и запоминающейся, но однотонной, писанной одним мазком. Каждый сам вспомнит примеры… С другой стороны, хорошему прозаику присущ композиционный талант, умение видеть произведение во всей сложности его составляющих и переплетении сюжетных линий. Без чего проза становится рыхлой в целом. И чем грешат иные поэты, берущиеся за прозу. Вспомним «Доктора Живаго», во многих других отношениях романе замечательном.
Иногда хочется «дать советы» поэтам. Ходасевичу – больше уделять внимания прозе, ведь «Державин» так хорош. И Зинаиде Гиппиус не помешало бы сосредоточиться на публицистике, ее «Дневники» сильно написаны. С другой стороны, Блоку и Гумилеву лучше бы забыть о прозе. И Георгию Адамовичу ни к чему рассказы. Он мастер в поэзии и литературной критике. «Комментарии» - событие для нескольких поколений пишущих. Кстати, у поэзии и публицистики, как ни странно, много общего. Во-первых, как правило, глубоко личностный взгляд. Во-вторых, то же стремление за частным увидеть общее. И, наконец, сближение разных, на первый взгляд, сущностей. Разумеется, в хорошей художественной прозе все перечисленное тоже имеется. Но «прячется» за героями, ситуациями, действиями. Если только автор не маячит перед глазами, не заслоняет собой все, не выпячивает свое «я». Но как демиург, создавая художественный мир, бережно представляет его читателю. Есть и важные различия. Настоящие стихи пишутся для себя. Художественная проза – для себя и читателя. Публицистика пишется для читателя. Без него она не существует. И становится блестящей, если рассчитана на разные уровни понимания. Что, впрочем, желательно для любого произведения. Если Пушкин и замечает Вяземскому: «А поэзия, прости господи, должна быть глуповата», то лишь после – «Твои стихи…слишком умны». Здесь «слишком» ключевое слово. Иначе говоря, излишнее умствование в стихах уничтожает ту сердечность, непосредственность, которую классик определил, как «глуповатость». Наверное, имея в виду скорее простоватость, простоту, употребив более резкое определение. Написать просто зачастую значительно сложнее, чем написать сложно.  Спорим как-то с Наталей Горбаневской в очередной раз о поэзии. Привожу ей в пример, как замечательное соответствие вербального и визуального, блоковское:

Чертя за кругом плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит…

- Ну, это слишком просто!
- Попробуй напиши!   
И кто же не заметит в блоковских стихах музыки? Не сладкозвучия Бальмонта, не барабанной дроби Маяковского, а именно музыки, как наполнения поэзии. У двух этих сестер, то ли двоюродных, то ли троюродных, сложные отношения. Неразлучные в юности, с возрастом сестры отдалились. В античности сама поэзия делилась на два вида, со своими музами-покровительницами. Эрато – с лирой в руке, Эвтерпа – с флейтой (свирелью). Древние греки считали необходимым различать стихи по их аккомпанементу! Настолько поэзия не мыслилась без музыки, а музыка без поэзии. Потом… наши сестры обрели полную самостоятельность. И уже в недавние сравнительно времена, породнились вновь. Уже не как спутницы, а как сущности, дополняющие друг друга. Вообще говоря, на свете есть две изначально непостижимые вещи: музыка и математика. Но музыка непостижимей! Определение позволительное, ведь сравнивают в математике бесконечности. Сентиментализм, романтизм, символизм - не только литературные направления, но и музыкальные. В хорошей поэзии явственно присутствие музыки. Но и в волнующей тебя музыке узнаешь поэзию. Музыка и поэзия невозможны без чувства грусти. Нет, бывает конечно и музыка, даже весьма успешная и популярная, без малейшей грустной интонации. И стихи порой от грусти совершенно свободны. Но все же вызывают они ощущения неполноты, недоподлинности (простите за неологизм) – пускай при всей их яркости и звучности. И в пейзаже настоящего художника, даже в самом жизнерадостном, непременно присутствует грусть. Все это понятно, ведь грусть рождается из понимания конечности всего земного. Понимания душевного, а не формального, только на словах. В грусти - укрощенный трагизм боли, смерти, конца. «Все страсти и радости слишком динамичны и однобоки, одна лишь грусть умна, спокойна и творчески стопроцентно наполнена» (Сергей Голлербах, «Заметки художника»). «Грусть мира поручена стихам. Не будьте же изменниками» (Георгий Адамович, «Комментарии»).
 В античности пользовался популярностью вопрос: «Следует ли мудрецу всегда помнить о смерти?» Вряд ли помнить, но постоянно чувствовать. Уж не знаю, как там мудрецам, но поэтам, по крайней мере при написании стихов, необходимо. Иначе стихам никакое мастерство не поможет, как случается в поэзии Пастернака. Да и не только у него!
 Еще поэт должен помнить стихи других поэтов, одновременно забыв про них. Такая эклектика! С пером или авторучкой в руке, с клавиатурой под руками, или просто на прогулке, бормоча про себя строки, необходимо поэту твердо знать: он первый во всем мире и во все времена приступил к волнующим его темам, образам и сравнениям. До него никто не писал ни о любви, ни о прелести мира, ни о боли утрат, ни…  Он первооткрыватель! В то же время, где-то в уголке сознания, он должен помнить все сказанное до него. Уподобляясь опытному капитану, твердой рукой пролагающему путь в море поэзии, среди бесконечных островков, рифов, отмелей. Дабы не потерпеть крушения, не написать подобно Остапу Бендеру снова «Я помню чудное мгновенье».  А если серьезней, то не впасть в подражательство, пусть даже неумышленное. Правда, тем кто уже состоялся как писатель, поэт, подобное почти не грозит. Ведь состоятся и означает: его внутренний (поэтический, образный, художественный) мир не похож ни на какой другой. А значит и стихи будут самобытными, отличными от других. Опытный читатель всегда определит действительно талантливого автора по нескольким строчкам. Но, как метко заметил Владимир Вейдле, отличия означают и разность поэтических выборов. «Поэты враждуют, потому что "поэзия" для одного, значит не то же, что для другого. Без выбора нет творчества; их выборы непримиримы» («Ходасевич издали – вблизи»). Эпоха не может не накладывать свой отпечаток на живущих. В том числе и на творческую манеру пишущих. Но и в самой эпохе часто выделяют «школы», направления, вроде бы соперничающие. Символизм -  акмеизм – футуризм… И «измы» условны, и их вражда. Подлинный талант располагается на собственной территории. Которая иногда пересекается с другими территориями. Совокупность таких пересечений, общих пространств, и принимается за направление, течение. Примыкание к течениям подражателей, суть дела не меняет. Вообще-то говоря, в любую эпоху, даже самую «урожайную», можно насчитать только десятки настоящих поэтов. Пишут стихи в наше время сотни тысяч, если не миллионы. Само по себе писание плохих стихов не зазорно. Стыдно их выставлять на всеобщее обозрение. Даже не столько выставлять, сколько самому взбираться при этом на поэтический пьедестал. Особенно несносны две позы. Доставшаяся еще с предыдущих веков поза поэта-пророка, властителя дум. И, от не столь давнего времени, поза поэта-хулигана, раздающего пощечины общественному вкусу. Сквозит за такими потугами ребяческое желание обратить на себя внимание взрослых. Но детям мы можем ласково улыбнуться. При взгляде же на давно выросших дядей и тетей улыбка пропадает. У Бориса Поплавского: «Сказать о себе «я - поэт», все-равно, что сказать о себе «я - хороший человек». И еще у него: «Нельзя в жизни жульничать и писать хорошие стихи».  Писание стихов кажется многим делом простым, не требующим особых навыков. Отчасти и так, обычной грамотности и умению рифмовать научиться может любой. Но этого недостаточно! Никто ведь не берется сочинять музыку, не обладая музыкальным слухом. Без пространственного воображения и художником не станешь. Да, упорным трудом многое достигается. «Но можно быть первоклассным мастером и оставаться второстепенным поэтом. Недостаточно ума, вкуса, уменья, чтобы стихи стали той поэзией, которая хоть и расплывчата, но хорошо все-таки зовется поэзией «Божьей милостью». (Георгий Иванов, «В защиту Ходасевича»). Мастерство, конечно, никому не помешает. Но довольно забавны попытки иных критиков рассматривать поэзию с позиций лишь формальных, законов стихосложения. То ли правда, то ли байка. Юного Мандельштама попросили показать его дактили. Мандельштам растерялся… Образование полезно, отличать ямб от хорея желательно. Но странно себе представить, будто сидит поэт с мыслями: «А напишу-ка я сейчас амфибрахий!» В крайнем случае, написав стих, взглянет на него внимательней: «Гм… А ведь амфибрахий получился!» Неудачные стихи есть у любого поэта, даже самого талантливого. Но неудачи таланта ценнее удач посредственности. В них, неудачах, хотя бы видна возможность большего, все же заметен талант. А с посредственности что взять… На флоте скорость эскадры принято определять по самому тихоходному судну. В поэзии величину таланта следует определять лучшими стихами, «быстроходными» кораблями.  Так и выстраивается в читательской, общественной традиции, иерархия поэтов. Непоколебимого канона здесь нет, есть лишь среднестатистический вывод. Кому что нравится… Первоклассные стихи быстро запоминаются. По количеству запоминаемых стихов и определишь своих любимых авторов, их место на воображаемой лесенке значимости. Есть стойкое ощущение: поэзия постепенно из мира уходит. Возможно, это связано с нашим собственным, личным уходом. Во всяком случае, поэзия перестает – почти перестала! – быть явлением общественной жизни. В VI веке до нашей эры, молодой поэт Солон, при стечении народа на   площади, прочитал свою элегию «Саламин». Существовал строжайший запрет на призывы отвоевать этот, стратегический необходимый афинянам, остров. Афины столько раз терпели поражение от Мегар… Но стихи обошли блокировку. Вдохновленные элегией граждане сразились вновь…и победили! Судя по всему, Солон был талантлив. Но и афинянам, талантливым гражданам, поэзия оказалась не чужда. Немало времени прошло с тех пор… Поэзию изгоняли из государства издавна. Теоретические попытки, знаменитые, предпринял еще Платон. «Так не установим ли мы, что все поэты, начиная с Гомера, воспроизводят лишь призраки добродетели и всего остального, что служит предметом их творчества, но истины не касаются?» («Государство»). Кажется, тут-то собака и зарыта. Поэзия уничтожает любую монополию на истину. Такая своевольная особа! Поэты поддерживают ее репутацию. «Какими должны быть стихи? …Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось» (Георгий Адамович «Комментарии»). «Если б не было недоказуемых истин, поэзия была бы не нужна» (Владимир Вейдле, «Умирание искусства»). И все же окончательно изгнать поэзию из мира не просто. В пустыне несомненных истин, она как родник оазиса, дающий напиться жаждущей душе.

Бедная изгнанница,
Нищая царица.
Долго ль тебе маяться,
По углам ютиться?

Долго ли на улице
За копейки кланяться?
Что с тобою сбудется
Бедная изгнанница?

И толпу речистую
Обходя сторонкою,
Сохранишь ли истину
В нищенской котомке?

Завернут ли в саван ли,
Похоронят с почестью?
Чтоб потомки славили,
Примирялись с совестью.

Что же с нами станется?
Что с тобой случится?
Бедная изгнанница,
Нищая царица.

 03.2022.


















(