Молох

    Этика «bellicum» (censored) – если такая существует. Коли этика происходит от слова «этос», то слово указывает на привычки, нрав, характер, складывающийся в сообществе, народе. Одним шагом мы очутились в новом этосе, растерянно озираясь, вглядываясь в друзей и знакомых, в мир вокруг, пытаясь понять, что произошло, что поменялось, причем, это-то нас и тревожит, – не в деталях, а в чем-то существенном. Даже находясь далеко от боевых действий, мы уже в этом – «bellum», оно пришло к нам, оно уже здесь – в том, как мы думаем, чувствуем, надеемся, говорим, опасаемся, дышим.
   Мы быстро поменялись и это нас самих неприятно поразило – исчезла уверенность в важном, что связывает людей, мы распались на одинокие личности, которые противостоят чему-то, что никто не умеет определить, чему древнее имя– Молох. Слишком быстро облетает налет культуры, создававший ощущение достигнутой, гарантированной гуманности, все повторяется, как было много раз, когда казалось, что вот с этой высоты мы уже никогда не упадем.
В наш мир – и ближний, и дальний, вошел гран разрушения, он разрушает жизни, судьбы, человеческие связи, планы, будущее, институты, экономики, финансы, государства, психику. И это не только видимость утраты человеческого, но мы, действительно, утрачиваем нечто человеческое, оставаясь наедине с аффектом, агрессией, ненавистью, неприятием, тревогой, страхом. Что там в этом взвешенном, мутном коктейле, какие бациллы сейчас зарождаются, какие зубы дракона зреют? У этого разрушающего начала нечто темное в основе, что не поддается никакому зрению, что лежит вне круга света. Именно оно, поднимаясь откуда-то из нас и из глубин мира, пугает страхом самым древним и первобытным, ибо мы чувствуем, что мы тоже часть этого начала. Более страшное, чем смерть – пробуждающийся Молох напоминает нам о катастрофе, которую человек несет в себе – вот урок сегодняшнего дня. И это обнадеживает. Потому что мы понимаем отчетливо, в любом случае, нам предоставляется случай понять, что не существует никакой гарантии от нас самих, что только коснувшись этого жуткого начала Молоха, мы можем обернуться к свету, здесь может состоятся этос, который позволит подняться на реальностью «bellum», который, в сущности, есть ничто. «Раздор», «распря», «промежуток», «пустота» - как назвать то, что само отрицает все.
    И «Илиада», и «Война и мир», и «Прощай оружие», и «На западном фронте без перемен», и «Победа» Фолкнера - об этом, и, всякий раз, по-разному, в соответствии с необъяснимыми законами войны и историческими границами языка. Здесь они приходят в некоторое взаимодействие, здесь начинается наша речь. Путь к обесчеловечиванию и в обратном направлении – вот главный вектор этого взаимодействия, иногда этот путь проходится очень быстро. "Война делает одних рабами, других свободными, одних смертыми, другими бессмертыми", - сказал Гераклит в 6 в. до н.э. Как понять его?
Симптомы неладного у нас перед глазами – то, что казалось общим, обернулось химерой, не выдержавшей, по выражению Бахтина, комментирующего случай Раскольникова, «экзистенциальной пробы». Между разошедшимися в стороны основаниями проглянула пропасть и это пропасть напоминает о том зыбком основании, на котором в истории что-то стоит. Не об этом ли «Дни Турбиных»?
    Этос «bellicum — этос страха и смерти, который действует разрушительно на всех, даже на тех, кто стремится жить приватно, насколько это возможно, его главный герой не человек, но незримый враг, он присутствует всюду, как Дьявол, обретая разные обличья и над всеми смеясь, угодливо подсказывая слова, нашептывая обидное, заставляя молчать. Это искаженный, неправдоподобный, наполненный тенями и фантазмами, безмолвный мир кошмара. Призрак врага вот-вот готов поселится в нас, разрушая что-то главное, возможно, нас самих.
Дело в том, что «bellicum, это надо осознать, захватывает все поле существования, изменяет экзистенцию, даже если мы далеко, даже если мы не причём. У развёрстывающийся бездны своя этика, которую нам никогда не понять, разве что, заступив в безумие, из которого нет иного выхода, как у полковника Курца в «Апокалипсисе сегодня», просящего о смерти того, кто предварительно его поймет. У Молоха нет правых и неправых, Сатурн пожирает своих детей пока не останется ни одного, здесь время оборачивается вспять. Мы понимаем, что что-то не так, что картина мира расстроилась, что психика поплыла, что мы сами расколоты, смотря издалека по каналам мировых СМИ на происходящее, и не чувствуя боли, которую мы видим. «bellum» — это расколотость мира всюду – это пропаганда, которая зажимает тебя с двух сторон и лишает свободы, это ложь, которая становится средой обитания. Вы говорите «постправда»? Нет, возвращается примитивное, наглое, беззастенчивое – «сколько ты видишь пальцев, Уинстон?».
Странная анестезия овладевает мной, когда я смотрю на экран – чувства не мои и я не знаю как на все отвечать. Никто из нас не готов к этому, человек на «в…е» censored) это другой статус бытия, даже если ты не там – просто размер шрама разный.
   Между законами войны и языком нет ничего общего, законы войны непостижимы и ведомы, разве, Аресу, здесь другой, сумрачный мир, но в этом зазоре – мы и, для того чтобы остаться собой, нам нужно оставить наш язык нетронутым, не дать Аресу захватить его, потому что в этом промежутке, этом просвете залог нашей свободы, которая может быть высказана в языке. Как это делает русский артиллерист в 1915 году Федор Степун:
   «Самое поражающее в войне то, что решительно никто никого не ненавидит. Понятно, говорю о постоянном настроении, а не о моментах остервенения в пехотных атаках. Убивают друг друга или в неведении того, что творят, или так, по чувству спортивного соревнования. Ненависть же к врагу реально чувствуют лишь в тылу: корреспонденты газет, для которых она хлеб насущный, мечтательные гимназистки и добровольцы, не побывавшие на фронте, ренегаты из русских немцев и все: кто в войне и немцах нашли выход своим страданиям и немощам».