День девятый. Борд

Борд (Board) — карты, которые
выкладывается на доску в открытую.

Я уснула. Вот просто провалилась в спокойствие и правильность происходящего… и парила там. Глеб столкнул меня с камня, на котором я балансировала столько лет качаясь в своих страхах: придуманных, реальных, надуманных. Было странно лететь в этом безмолвии покоя, не ища опору, стену или хотя бы дно, на которое можно встать своими ногами. Да, и к моим ногам сейчас прикасаются... и я приоткрыла глаза. Глеб. Кутает их. Пледом. Я улыбнулась и снова ушла в тишину и безмятежность.

Она вдруг стала абсолютной, и мой Глеб почему-то в ней чертыхнулся. Я снова открыла глаза и увидела забор сразу же за дверью машины.

– Не поняла, - я обернулась к Глебу и до меня всё дошло. И я плохо соображая спросонья полезла прямо через него на выход. Где-то на полпути попался он сам: его шея, с отросшей с утра щетиной; глаза, совершенно возмутительно близко от моих; губы, слегка подрагивающие и теряющие глянцевый блеск влажности. Это было неправильно. И еще я вдруг поняла, что кажется, что всё уже можно и поцеловала его. Он ответил и прижал меня, а я вдруг представила, как это по-дурацки выглядит со стороны и фыркнула прямо ему в нос. «Ну уж нет». И выскочила… ну почти выпала из машины, что-то бормоча под нос…

 А меня уже забросили, как мешок картошки на спину и понесли. Я зажмурила глаза, боясь, что я… не влюблюсь в его дом с первого взгляда и он это увидит. Я ему сделаю больно. Разочарую его, потому что этот дом его гордость. Они его строили с дедом и почти каждый гвоздь в нем забит Глебом.

Я не открыла глаза, когда он вошел в дом и остановился, видимо в середине комнаты. Замер. А потом очень медленно стал опускать меня на пол, ставя на ноги. Медленно. Сантиметр за сантиметром, прижимая в себе так и не переставшими обнимать меня руками. Поставил, и они тут же начали восхождение от моих бедер вверх. К лицу. И взяв его в ладони, как в чашу, стали гладить… и вдруг странной ворожбой зазвучали слова Соломона, ставя нас вне времени и призывая хранителей любви. Я больше не могла сопротивляться этой волшбе и забыла о доме. Дом… Дом там, где мы. И он уже любит нас, ведь он нас принял.

Я открыла глаза и сказала:

– Да. – и потянулась к нему губами, а его руки, как-то очень быстро договорились с моей одеждой, а его одежда… видимо просто сбежала, потому что я уже скользила руками по его груди, вспоминая и запоминая, гладя, дыша на неё, совершенно не помня куда же делась рубашка. Он подхватил меня, усадив на сомкнутые в замок ладони и понёс по лестнице наверх. Ступени подбадривающе скрипели, а я обняла Глеба за шею, вдыхая его запах. Мой Глеб пах моим Глебом. Было так странно поймать себя на этой глупой мысли, я хихикнула и лизнула его в ухо.

– Ох. Допросишься. – Глеб судорожно вздохнул и толкнул ногой дверь.

– Да? Быстрей бы. – Это была моя последняя шутка. Слова. Мысли. Их больше не было. Было жадное желание брать и отдавать. Сжигать и тушить. Гладить и сминать… А потом пришло желание достать до небес и звезды рухнули сами, причиняя восторженную опустошенность, озвученную всхлипом.

А потом меня бинтовали нежностью, привязывая к себе еще крепче, потому что меня штормило, бросая из крайности в крайность… Да и не меня одну. И шторм не заканчивался, но все-таки он победил. Меня накрыло очередной волной и унесло в спокойное безмолвие сна.

И утро я встретила, лежа на плече у любимого мной мужчины и его глаза смотрели на меня с нежностью на расстоянии касания носами. Я протянула руку и потрогала этот нос. Щеку. Ухо. А его глаза продолжали смотреть... с нежностью. А вот его рука поймала мою и поднесла к губам. И они поцеловали мою руку. Я улыбнулась и зажмурилась в ожидании слов. Вот сейчас самое время долгожданных слов. И слова прозвучали:

– Лиз. Собираемся. Времени нет. Ты должна вернуться домой вовремя.

Я упала с небес на землю и зажмурилась.

– Нет, нет, нет. Не жмурься. Всё хорошо. Мы просто уже опаздываем. Ты сама говорила, что нельзя дать ему ни одного шанса. – Я продолжала жмуриться, боясь, что он увидит в моих глазах глупые женские разбитые надежды и он вдруг понял.

Подхватил и поставил на ноги, а потом прижался лицом к животу, так и не ставшим идеальным после рождения Олежки, и сказал:

– Да люблю я тебя, Лиз. Люблю. И кажется это навсегда. Но можно я потом, когда мы покончим с Лобышевым, устрою тебе праздник признания в любви? Потом.