У ангелов хриплые голоса 25

Клеточные элементы крови продолжали падать, изменилось и дыхание — Оливия раньше такого не слышала: в какой-то момент Соло-Дайер переставал дышать совсем, повисала жуткая пауза, потом следовал еле заметный, еле слышный короткий вдох, чуть глубже, глубже, до нормального, даже глубокого вдоха, а потом всё так же постепенно угасало, и каждый раз Оливия боялась, что на этом всё кончится.
- Это дыхание Чейн-Стокса, - сказал Экампанэ. - Один из видов терминального дыхания при гипоксии мозга.
- Гипоксии? Почему же тогда кислород не помогает?
- Кислород сам по себе ничего не значит. Чтобы его таскать, нужны эритроциты, а их у него нет. Это как если привезли мешки муки в голодающую деревню, но некому разгрузить вагоны.
- Разгрузить вагоны могут жители деревни, - сказала Оливия.
- Они слишком ослабели от голода, и их осталось совсем немного, им не поднять мешка.
- Тогда позвать на помощь соседей.
- Это делают, - Экампанэ кивнул на пакет с эритромассой, из него красное по трубке сочилось Соло-Дайеру в вену. - Но когда соседи сгрузят муку и пойдут по домам, возможно, они увидят, что все жители уже мертвы... - говоря это, он снова держал руку Соло-Дайера в своих руках и машинально поглаживал его неподвижные пальцы. И смотрел тоже на него, как будто говорил не Оливии, а ему.
 Приехавший к шести Кавардес отодвинул в сторону совсем сникшего Экампанэ и принялся осматривать бессознательного пациента очень тщательно. Он выглядел раздосадованным, кривил губы и отрывисто расспрашивал стоявшую столбом с блокнотом в руках Патрелла:
- Сколько перелили?
- Это третий пакет.
- Какие показатели сейчас?
- Гемоглобин сорок, так и держится, лейкоциты — пятьсот, тромбоциты удерживаем на девяти.
- Что в лёгких?
- Капаем антибиотик, но всё равно нижние отделы уже не дышат. И посмотрите на эти налёты у него на губах, доктор.
- Плевать на налёты, вы что, кандидоза не видели?
- Поноса не было после девяти, - сказала Патрелла.
- Кишечника у него уже не было после девяти, а не поноса... Ну что, Хаус, что будем делать? Это агония.
«Он тоже назвал Экампанэ «Хаус»», - отметила про себя Оливия, но краем сознания, она напряжённо ждала, что Экампанэ ответит. Экампанэ сказал:
- Вижу, - и тяжело, до слёз, закашлялся.
- Можем снять все мониторы, оставить только морфий и не мучить его, - сказал Кавардес. - Что вы об этом думаете?
«Почему он молчит? - занервничала Оливия. - Почему ничего не скажет про пересадку мозга?»
- Вы в состоянии сами последить за дозировкой? - спросил Кавардес. - В конце концов, насколько я понял, вам в вашем положении терять нечего. Экампанэ кивнул. Его лицо выглядело мёртвым. Оливия вдруг поняла, о чём сейчас говорит Кавардес — он хочет, чтобы Экампанэ сам увеличил дозу морфия до смертельной. Он потерял надежду, он отказывается от пациента, отдавая его смерти, отпуская. И Экампанэ не возражает.
Больше молчать она не смогла:
- Почему вы ничего не скажете о пересадке мозга? - требовательным тоном спросила она. - Если есть хоть малейший шанс, его нужно использовать.
Они оба посмотрели на неё так, что она почти пожалела о том, что сказала это.
- Вам не кажется, - по-испански проговорил Кавардес, - что вы вмешиваетесь не в своё дело, сиделка Кортни?
- Не надо, - глухо проговорил Экампанэ. - Я же понимаю по-испански. Девушка ещё верит в сказки — это пройдёт.
- Вы сами сказали, что это может помочь, - упрямо проговорила Оливия.
- Во-первых, - терпеливо проговорил Кавардес, - дело не только в костном мозге, если вы, действительно, в состоянии хоть что-то в этом понимать. - У него генерализованная инфекция, с которой практически невозможно справиться, повреждение покровных тканей, электролитный дисбаланс... Но дело не в этом. Если представить себе такую идеальную картину, что мы возьмём на себя функции сердца и лёгких, будем восполнять кровь, зальём его антибиотиками и пересадим костный мозг, то на его приживление понадобится время, а времени у нас нет. Но дело даже  не в этом. Препараты, которые мы будем вынуждены давать для приживления костного мозга, спровоцируют дальнейший рост опухоли и сведут на нет наше лечение, а без этих препаратов вполне возможно отторжение. Но дело даже и не в этом. В конце-концов, в таком неординарном случае можно и рискнуть, но кто, скажите мне, пожалуйста, позволит мне пересаживать костный мозг терминальному онкологическому больному на полулегальном положении, да ещё и после экспериментального лечения?
- Ну, а если кто-то даст костный мозг... в частном порядке?
- Кто?
- Например, сеньор Экампанэ.
Экампанэ покачал головой:
- Я не подхожу по антигенам. Мой костный мозг его убьёт.
- Неужели нельзя найти кого-то, кто подходит? Здесь много работников - неужели ни у кого не найдётся подходящей группы?
- Девушка, - ещё более презрительно, даже вздёрнув губу, проговорил Кавардес, - костный мозг — не капля крови, никто просто так свой незнакомому человеку не отдаст.
- Я бы отдала, - пожала она плечами.
Кавардес посмотрел на неё уже с лёгким интересом:
- Какая у вас группа крови?
- Вторая. Положительная.
- Вы не подходите, - поморщился Кавардес. - Нужна первая отрицательная.
- Можно найти человека, который согласится за деньги и никому ничего не скажет.
- Вы городите ерунду, - отрезал Кавардес и повернулся к Экампанэ: - Я прикажу подключить систему жизнеобеспечения, но оксигенация всё равно будет падать. Сделаю это только из уважения к коллеге. Чтобы дать вам время попрощаться. Прогноз на жизнь безусловно отрицательный, а это — вы сами понимаете — противопоказание для поддержания в живом состоянии тела хоть сколько-нибудь длительно.
«Он мог бы быть и потактичнее», - рассердилась про себя Оливия, видя, как буквально убит, раздавлен Экампанэ. Он снова сел на табуретку, согнувшись в три погибели, снова взял бесчувственную руку Соло-Дайера и сидел, прислушиваясь к агональному периодическому дыханию, умирая вместе с ним, неподвижно и молча, пока наступало настоящее утро, и палату заливал ясный солнечный свет. Ей нечем было им помочь. Она постояла ещё сколько-то времени и вышла, потихоньку плача.
На стоянке ей бросился в глаза их маленький почти игрушечный автомобильчик. Несколько пацанов разных возрастов облепили забавную машинку, заглядывая в кабину, любуясь на себя в зеркало, трогая капот и пытаясь подковырнуть запертую дверцу.
- А, ну! - прикрикнула она. - Чего вам тут надо?
Ребята обернулись на голос, и она увидела среди них маленького мемзера Иакова, сына крикливой Химены.
- А ты что здесь делаешь, так далеко от дома?
- Здрасьте, - буркнул мальчишка, виновато отворачиваясь.
- Он не один, сеньора, он со мной, - подал голос кудлатый парнишка — уже не мальчик, а, скорее, подросток в старомодной ковбойке, плетёных сандалиях и со странными прозрачно-синими глазами. - Я за ним присматриваю.
- «С тобой» - передразнила Оливия. - Ты сам-то кто? Я тебя не помню. И вообще, как вы сюда попали?
- А на велике, - махнул рукой паренёк — действительно, немного в стороне лежал на траве велосипед - старый, обшарпанный и с погнутым ободом переднего колеса. - Я посадил его на багажник — видите, он у меня нарочно обит мягким, чтобы ему было удобно — и привёз.
- Вы не переживайте за Иакова, сеньора, - вмешался очень загорелый мальчишка, по возрасту примерно между тем и этим — местный, она и прежде видела его у больницы много раз. - Он всегда его защищает и присматривает за ним. Ему разрешают.
- Подожди! - вспомнила Оливия. - Так это ты вытащил Иакова, когда он тонул?
Мальчик кивнул, слегка покраснев.
«Он не хвастун, - подумала Оливия. - Скорее, даже стесняется добрых дел. Это неплохо», - А вслух спросила:
- Ну, а что вы оба тут-то забыли. Здесь больница.
- Я знаю, сеньора. Я продаю сувениры, и ещё амулеты. Больные люди верят в силу амулетов больше, чем здоровые. Уже почти все распродал, спрашивал, не будет ли для меня какой несложной работы в больнице. У меня небогатая семья, сеньора, приходится браться за любую работу, - он пожал плечами, как бы говоря «что поделаешь».
- Я еду домой, - помолчав, сказала она, всё-таки ещё не вполне успокоившись насчёт сына Химены - У меня была бессонная ночь, и я могла бы вас подвезти за разговор, чтобы я не заснула.
- Нет уж, - отказался мальчик. - Спасибо, сеньора, но нет. Мне ещё нужно пристроить пару раковин, нельзя упускать такую возможность. Вот Иакова, пожалуй, подвезите, не то его, чего доброго, скоро хватятся.
- Вот и хорошо, - живо согласилась она. - Садись, Иаков, прокачу с ветерком.
Маленький мемзер поспешно забрался на заднее сидение, виновато глянул на старшего друга — ты не обижаешься, что я уезжаю один? - но тот ласково улыбнулся ему, чем-то напомнив Оливии редкую улыбку Экампанэ.
Уже отъезжая, она увидела, как на крыльцо вышел Кавардес и зачем-то подозвал юного опекуна Иакова к себе.

Ну вот, - сказал Уилсон тяжело опускаясь на песок. - Кажется, теперь я пришёл насовсем...
Привычный белесоватый туман казался сегодня особенно ярким.
Мальчик оторвался от важного занятия — он подковыривал корочку подсохшей ссадины на коленке — и смерил собеседника внимательным взглядом.
- Вряд ли, - наконец, с сомнением проговорил он. - Во-первых, ты не в своём золотом возрасте. А во-вторых, что это за штуки из тебя торчат?
- Обычные медицинские штуки. Это — кубитальный катетер, через него делают перфузию, это — интубационная трубка. Кстати, странно, что я могу с ней разговаривать.
- А ты и не разговариваешь, - пожал плечами мальчик. - Ты думаешь — я слышу твои мысли. А думать можно и с трубкой. Ты, кстати, пока здесь сидишь, там не забывай дышать — у тебя оксигенация упала.
- Ну, судя по трубке, там за меня дышит аппарат. Послушай, я как-то не догадался спросить раньше: что ты здесь делаешь, когда меня нет? Тебе не скучно?
- Скучно? - удивился мальчик. - Акогда ты ночь напролёт сидел на камне и смотрел на воду, тебе было скучно?
- Ну, нет, это называется другим словом.
- Вот и это, - сказал мальчик, - тоже называется другим словом. Тебе же уже показала его моя старшая сестра там, у вас.
- Подожди... Это — слово «вечность», да?
Мальчик улыбнулся знакомой улыбкой Хауса:
- Ну, до тебя всё доходит, как до жирафа, Иаков.
- Почему ты меня так назвал? - насторожился он. - Я — Джеймс.
- Какая разница? Джек, Джейкоб, Жак, Джеймс, Якоб — это всё одно имя.
- А тебя как зовут? Грегорио? - попытался угадать он.
- Сейчас — да, - серьёзно кивнул мальчик. - Если ты не пошутил и не думаешь по-другому.
- Грег...
- Что? - с готовностью откликнулся мальчик и на это имя.
- Я не могу его оставить. Что мне делать?
Мальчик укоризненно покачал головой:
- Нет, до тебя всё-таки доходит хуже, чем до Иакова. Я же в позатот раз ещё сказал: прими мой подарок.
- Раковину?
- Раковину.
- Но... она же разбилась.
- Старая разбилась — новая родилась, - срифмовал мальчишка. - Так всегда бывает. Ты только прими дар, не отторгай. Слышишь, Джеймс? Борись. Не отторгай!

Хаус раньше не замечал, как шумно работает аппарат жизнеобеспечения — впрочем, у них в «Принстон Плейнсборо» аппараты были другие, может быть, они работали тише. За целый день он уже как-то успокоился — даже вздремнул немного — вернее, завис в состоянии полуотключки на пару часов, пока аппарат тихо, без сбоев, постукивал и шипел имитатором дыхания. Ещё он разговаривал с бессознательным Уилсоном — сначала вслух, потом, когда заметил, как подозрительно косится на него санитар, мысленно — только губы иногда шевелились, выдавая, что разговор всё-таки продолжается:
- Я классную штуку придумал, - говорил он, посмеиваясь. - Когда ты умрёшь, начну глушить викодин в ударном темпе. Во-первых, мне будет от этого легче, и нога перестанет так доставать, во-вторых, снова начнётся галлюциноз, и что-то подсказывает мне, что без тебя там не обойдётся. Отличная компания: Эмбер, Катнер и ты. Устроим вечеринку. Только пообещай мне не слишком ревновать, когда мы будем отплясывать рок-н-ролл с Эмбер... Слушай, у тебя волосы жутко лезут, - говорил он, снова поглаживая его по голове. — Видел бы ты сейчас себя в зеркале — шелудивый кобель — и только. Это тебе за фен и сеточки для волос, чувак. Кстати, знаешь, в детстве я подобрал такого же облезлого щенка, возился с ним, пока отец не выставил его за дверь. И потом я заболел лишаём — прикинь, меня обрили наголо, как шарик для пинг-понга. Но зато волосы, когда начали отрастать, стали виться. Может, у тебя тоже будут кудри, когда... - он остановился, потому что даже мысленно не смог продолжать — страшно захотелось заорать, треснуть по чему-нибудь кулаком, сломать что-нибудь большое и ценное — вот хоть аппарат жизнеобеспечения, потому что какой толк в железном ящике, который только и может, что стучать и шипеть, но не может вернуть ему друга, уходящего всё дальше по той дороге, с которой не возвращаются.
Около пяти часов в палату вошёл быстрым шагом незнакомый ему медик в униформе. Кинул на Хауса равнодушный взгляд, так же без интереса скользнул взглядом по монитору.
- Эль темпо де десконектер эль аппарато.
- Ещё нет, - одними губами сказал Хаус по-английски, но тут же поправился, прибавив голос:
- Но. Тодавиа но эль темпо.
Медик разразился в ответ неожиданно эмоциональной скороговоркой.
- Но пуэдо компрене, - попросил Хаус. - Мас диспасио, пор фавор.
-Эль ха муэрто, - почти по слогам проговорил медик. - Эс нецесарио цезар сус торментос.
- Эль но се аторменто, - сказал Хаус. - Эль син конциенсиа.
- Эль но рекобрара эль сентидо.
- Но сабес эсто, - выдохнул Хаус.
Медик пожал плечами и, не слушая больше доводов Хауса, просто сдвинул тумблеры аппарата, выключая насосы. Шипение и стук прекратились. У Хауса расширились зрачки, как будто это ему только что прекратили жизнеобеспечение. Тело на кровати потеряло свою жуткую полную неподвижность, пытаясь вдохнуть, и не в состоянии этого сделать из-за интубационной релаксации, но его движение — мелкое, беспорядочное, вялое конвульсивное подёргивание - оказалось на вид ещё жутче. Казалось, что оно старается ожить, как неупокоенный зомби из «живых мертвецов». Это напоминало гальванизацию отдельных мышц при эксперименте в морге, наводило на воспоминания о прочитанных в детстве страшных фантастических рассказах и, главное, сразу как-то узаконивало положение Уилсона среди мёртвых, теперь иначе, чем «тело», его, вроде, и называть-то было нельзя. Хаус шагнул к аппарату, оттолкнул в сторону медика в униформе и вернул тумблеры в прежнее положение. Стук и шипение возобновились.
Медик завопил что-то своей недоступной Хаусу скороговоркой, очень возмущённо, но главным сейчас было то, что тело расслабленно вытянулось снова в полной неподвижности. Остальное не имело значения.
Выговорившись и придав лицу угрожающее выражение, медик в униформе грубо, почти нарываясь на драку, с силой пихнул Хауса в грудь. Едва устояв на ногах, Хаус всё-таки восстановил равновесие и, видя, что медик в униформе опять потянулся к тумблерам аппарата, коротко, без замаха, ударил его по руке тростью. При этом в его движениях даже не было никакой суетливости — выверенность и спокойствие. Медик схватился за ушибленное запястье, покраснев, как брошенный в кипяток омар, и, изрыгая проклятия, из которых Хаус уловил только «локо» и «диабло», стал звать на помощь. Хаус шагнул назад и остановился с таким расчётом, чтобы мимо него ни у кого не было возможности дотянуться до управления аппаратом. Ему-то звать было некого, кроме Кавардеса, но Кавардес куда-то пропал с утра.
- Кавардес, - сказал он. - Доктор Кавардес. Я не отойду. Но ме ире.
Двое, явившиеся, видимо, по зову медика в униформе, оказались дюжими парнями, тоже одетыми в комбинезоны — каждый выше Хауса на голову и вдвое шире в плечах, один держал наперевес снаряженный шприц.
- Со амиго ха муэрто. Эл эн эл эстадо де ля психозис, - сказал медик в униформе. - Эс нецесарио эль кальманте
Хаус вскинул трость:
- Но нецесито ля кальманте! Ме ес нецессарио Кавардес. Но куэро кузар эль маль. Эспераремос Кавардес! Симплементе эспераремос... - ему не дали договорить — тот, что был без шприца, быстрой подсечкой — ноги у него были достаточно длинными, чтобы это сделать - сбил его на пол, тут же оседлал, заламывая руки. Он был не только массивным, но и проворным, умелым борцом, с которым Хаус и в лучшей-то форме, не такой издёрганный, уставший и с лёгким головокружением от того, что совсем забыл о еде, едва ли справился бы — распластанный на полу, он почувствовал, что может разве что вертеть головой или стукнуть здоровяка по спине пяткой, но из такой позиции вряд ли подобный удар произведёт хоть какое-то впечатление. Они и сами в больнице Принстона столько раз проделывали подобное со впавшими в буйство пациентами, что дальнейшее было известно ему совершенно точно: сейчас ему введут какое-нибудь седативное покруче, и он потеряет сознание, а с ним и контроль над ситуацией. А контроль над ситуацией терять было никак нельзя: Кавардес ушёл, не сказав ничего определённого, и если у него найдётся какой-нибудь туз в рукаве, а будет уже слишком поздно, Хаус никогда не простит себе этой утраты контроля. Поэтому, когда игла ткнулась в плечо, он быстро извернулся, как бешеная собака, и цапнул руку со шприцем зубами. Сочная оплеуха обрушилась на него, чуть не сработав покруче седативного — на какое-то мгновение он ослеп и оглох, и в это мгновение здоровяк изловчился - сделал-таки укол. Хаус взвыл, задёргался, теряя силы, и понял, что проигрывает вчистую. Тогда он перестал брыкаться и стал умолять — теряя сознание, он просил прощения за свою агрессию, уверял в своей нормальности и твердил им о том, что просит лишь дождаться Кавардеса, что лечащий врач Уилсона — Кавардес, и без него нельзя решать такие вопросы, как отключение жизнеобеспечения. Действительность размывалась и меркла, он пытался удержать её из последних сил, но всё равно отключился, только обозлив санитаров длительным сопротивлением, и его не стали поднимать с пола, как сделали бы для любого другого, а ещё и пнули напоследок от избытка чувств.
Медик в униформе — доктор Альфонсо Дига, реаниматолог, заведующий отделением интенсивной терапии - снова сделал попытку прекратить жизнеобеспечение коматозника-нелегала с неблагоприятным прогнозом и снова был остановлен — на этот раз самим Кавардесом, невесть, откуда появившимся в дверях:
- Что здесь произошло? - удивлённо спросил Кавардес, созерцая бесчувственное тело Хауса на полу. - Что вы сделали с этим человеком, Дига? Вы с ума сошли? Тони и этот бугай, из реаниматологии, чуть не растоптали меня на подходе — от них валил пар, как от бешеных быков. Вы его избивали тут все втроём? Зачем было трогать аппарат? Я разве не сказал, что сам отключу его, когда придёт время?
- Мне нужен этот аппарат, - сказал доктор Дига. - Я тебе, кажется, ясно дал понять, что мы не станем тратить жизнеобеспечение на твой неудавшийся эксперимент. Этот человек — труп, мы напрасно расходуем средства, необходимые небезнадёжным пациентам. А его чокнутый приятель кидался на меня, ударил палкой и укусил Антонио, поэтому мы были вынуждены его седировать.
- Вы хотели его друга убить, - пожал плечами Кавардес. – Если бы кто-то попытался убить тебя, я бы тоже кидался. И потом, если уж была необходимость в седации, почему вы отпустили своих быков, оставив его лежать на полу? Это стало нашей модой, бросать безутешных родственников на пол? Это должно создать нам хорошую репутацию и привлечь пациентов? - он наклонился и подхватил Хауса подмышки:
- Помоги-ка!
Дига, ворча, как пёс, стал ему помогать. Голова Хауса запрокинулась, кадык, казалось, вот-вот прорвёт кожу. Вдвоём, пыхтя и отдуваясь, врачи перетащили его на кушетку.
- Тощий, а тяжёлый, - проворчал Дига.
- Длинный, и кость не птичья, - объяснил Кавардес. Они говорили между собой вполне дружелюбно, но это ничего ещё не значило — оба знали, что драчка только началась.
- Аппарат сейчас занят, - безапелляционно заявил Кавардес, демонстративно осматривая на щеке у Хауса след санитарской пятерни. - Ты видишь, у меня на нём пациент. Пока смерть не констатирована, это не труп, а живой человек. Вы сейчас, говоря языком фактов, его убить пытались, и ещё напали на человека, который вам помешал, и применили к нему медикаментозное лечение, на которое он не давал согласия.
- Ну, последнее — не аргумент, - фыркнул Дига. - насколько я знаю, они оба — нелегалы.
- И кто меня сливает? - вслух задумался Кавардес. - Бен? Не может быть. Лопес? Сомнительно. Патрелла? Вот это вероятнее всего: Патрелла. Неравнодушная к чарам прекрасных тёмных глаз и к обещанию повышения в должности. А ведь мы когда-то договаривались, Альфи, друг другу не мешать.
- Я просто не понимаю, что ты ещё собираешься здесь поделать? Я — не безответственный хладнокровный убийца, я смотрел данные. Ты передозировал всё на свете, его костный мозг убит, не исключено, что спинной и головной тоже. Тебе просто доставляет удовольствие наблюдать затянувшуюся агонию, и ты хочешь помучить и его, - он движением подбородка указал на Уилсона, - и его? - такой же жест в сторону Хауса. - Или твои непомерные амбиции мешают признать, что ты облажался, а главное, мешают это признать перед ним? - Дига повторил жест в сторону Хауса.
- А если я хочу сделать невозможное? - спросил Кавардес, наклонив голову к плечу — в его глазах мелькнула озорная искра. - Сотворить чудо? Превратить воду в вино или накормить свою туристическую компанию манной кашей и парой жареных килек так, что они всю ночь просидят в кустах, благославляя имя моё?
Лицо Дига переменилось — он протянул руку и цапнул Кавардеса пятернёй за халат на груди.
- Что ты задумал? - спросил он, сощурив глаза. - Что мне придётся расхлёбывать — скажи лучше сразу, чтобы я успел сгруппироваться.
- Я нашёл донора костного мозга, - сказал Кавардес — Я угробил всё утро, проверяя его на совместимость, а ты чуть не угробил мне и эксперимент, и материал. Я пойду до конца, Альфи, и можешь мне нудеть о коэффициенте полезного действия, расстановке приоритетов и деонтологии, пока не посинеешь. Как мой начальник, ты, конечно, можешь наложить своё сволочное вето, но тогда я обойдусь с тобой, как ты с... Экампанэ — тресну вот его же тростью и вырублю. Ты меня знаешь — меня ничто не остановит, тем более, такое слабое и примитивное препятствие, как ты, Альфи. Надо же, улучил минуту, когда меня нет поблизости - и кинулся исправлять мои ошибки. Я просил?
Доктор Дига пожал плечами, напустив на себя равнодушный вид:
- Да валяй, пожалуйста. Тебя посадят — не меня. Сколько совпадений?
- Пять из шести. Кстати, тебе придётся опять меня прикрыть, если что. Донор несовершеннолетний, а разыскивать его родителей и получать их согласие, сам видишь, времени у меня нет.
- Постой, погоди! - помрачнел Дига. - Ты не можешь забрать костный мозг у несовершеннолетнего без согласия родителей.
- Правда? - делано удивился Кавардес. - А у меня получилось...
- Как? Ты... уже?
- На первую подсадку материал уже есть, - кивнул Кавардес. - И нам нужно не перекрывать этому типу остатки кислорода, а снова включить всю схему и подготовить его в рекордно-короткий срок — костный мозг не может храниться вечно. И вот представь себе, какую бы ты мне сейчас свинью подложил, сеньор Альфонсо Дига!
- Тебя посадят, - уже с тоской обречённости проговорил Дига. - Сумасшедший, гениальный, наглый выскочка. И меня, как твоего соучастника.

Продолжение седьмого внутривквеливания.

Постепенно, чем больше времени проходило после его инфаркта, тем спокойнее относились к его «заморочкам» и «закидонам» окружающие. Они привыкли. Они подстроились. Они приняли его боль, и его раздражение, его викодин и его сарказм, как некую данность, как нечто, неотъемлемое от образа «Хаус». Они забыли, каким он был раньше, они уже всерьёз убедили себя в том, что ничего не изменилось — так, маленький нюанс. Даже Уилсон. Только иногда, в хорошие минуты ироничного откровения или в другие хорошие минуты расслабленности перед телевизором, или азарта на стадионе «монстр-трека», он вдруг замечал во взгляде Уилсона какое-то и ласковое, и грустное узнавание, ностальгический абсанс. Тогда он спешил отпустить шутку поядовитее или попросту ткнуть приятеля локтем под ребро или запустить пальцы в его коробку с фаст-фудом. Или демонстративно принять очередную викодинку. От этого зрелища Уилсон быстрее всего приходил в норму, и желание погладить Хауса, как озябшего котёнка, слава богу, начисто исчезало из его взгляда.
Да, он боялся сочувствия, боялся жалости, боялся ласки — боялся всего этого, как гипотетической соломины, способной переломить хребет, натужно выгнутый, чтобы удержать ежедневный груз боли, ограничения возможностей и сознания того, что впереди близкий конец, типичный для наркомана: сначала откажут почки и печень, потом нарастёт интоксикация, и он умрёт, блюя и истекая кровью. Он взял за правило изучать склеры и слизистые по утрам, чтобы при первых признаках анемии и желтизны устроить себе классический передоз и благополучно отъехать на тот свет, не в муках и блевотине, а в приятных наркотических грёзах.
- Ты — универсальный донор, - сказал он как-то Уилсону. - Если у меня печень накроется, поделишься?
Уилсон, не отводя взгляда от экрана негатоскопа, на котором он просматривал серию рентгенограмм — ретроград в этом, как и во всём остальном — показал средний палец.
- Жадина, - сказал Хаус. - Приличное захоронение на элитном кладбище обойдётся дороже, чем триста грамм ливера, красная цена которому полтора доллара.
И тогда Уилсон повернул готову и пристально посмотрел на него. Хаус пожалел о своей слабости, но было поздно: Уилсон задумался.
- Сколько, ты думаешь, ты ещё протянешь, пожирая викодин в таких количествах? - спросил он вечером того же дня в баре, куда сам затащил Хауса. Как теперь сделалось понятно, для этого разговора и затащил — спасибо, хоть не сразу начал, дал горло промочить.
Хаус пожал плечами — он неплохо чувствовал себя после пары бокалов скотча, притупляющего боль в компании с викодином просто мастерски. И хоть это было ещё одной причиной постоянных упрёков Уилсона, тут свои привычки он, точно, менять не собирался. Поэтому постарался прикинуть честно:
- Лет пять-семь, если не пойду вразнос, повезёт — десять.
- И тебя это устраивает?
- Ага, - легко согласился Хаус. - Вполне, - и отпил ещё глоток.
- Ты ничего не пытаешься делать, чтобы вылечиться, - Уилсон обвиняюще уставил на него указательный палец.
- Неправда, я пил святую воду и болеутоляющую микстуру «Истбрук фармасьютиклз», - изобразил он праведное негодование.
- Перестань, - попросил Уилсон со скучающе-укоризненной интонацией, и именно эта скучающая нотка разозлила его и заставила перестать шутить.
- Ну, давай, - сказал он, сузив глаза. - Расскажи мне, что боль — это плохо.
- Боль — это плохо, - спокойно подтвердил Уилсон, обезоруживая его этим спокойствием. - Будешь спорить? - и слегка улыбнулся.
Хаус выдохнул. Ссориться расхотелось — захотелось быть понятным.
- Думаешь, я не искал, - спросил он, пальцем наклоняя свой бокал и в таком неустойчивом состоянии покатывая его по столу. - Исследований боли ничтожно мало. Субъективный симптом — кого он волнует, кроме того, кому больно? Ни пощупать, ни записать.... Мы разработали дурацкую десятибалльную шкалу и успокоились, решив, чтго теперь умеем измерять боль, и дело за малым — научиться справляться с ней. А между тем не только точного механизма боли мы не знаем, но даже и её более-менее точного определения дать не можем. Описать её не можем. Ну, раздражение ноцицептивных рецепторов — и что? Тебе это о чём-то говорит? Ты съел целую свору собак на этом обезболивании, ты из всех, кого я знаю, владеешь аналгезией лучше всего — и что? Это тебя приблизило к пониманию механизма боли, сути боли хоть на микрон?
- Нет, - покачал головой Уилсон. - Ты прав. Боль субъективна, но можно пытаться убрать первопричину.
Хаус похлопал себя по бедру;
- Первопричину давно убрали, -устало сказал он. - Боль осталась. Что тут можно ещё убрать?
- В мозгу сформировался порочный очаг возбуждения... - начал Уилсон, но тут же оборвал сам себя. - Тебе не этого нужно, ты всё и без меня знаешь, лучше меня.
- Мозг убрать?
- Мозг можно попробовать перезагрузить. Психиатры это неплохо умеют, - без эмоций задумчиво проговорил Уилсон, глядя в сторону.
- Значит, по-твоему, боль у меня в голове? Я — псих?
- Боль у тебя, точно, в голове, в ногу только отдаёт. А наркотой ты обеспечиваешь ей стабильность и процветание.
У Хауса мелькнула шальная мысль прихватить со стола вилку, ткнуть хорошенько в квадрицепс Уилсона и посоветовать ему тоже полечить голову, чтобы полегчало. Но в следующий момент он подумал, что рациональное зерно в словах Уилсона есть. Перезагрузка. А что, если попробовать сбить нейронные связи? Маленький электрошок. Заодно и появятся аргументы для спора с парнем, который говорит,что видел Бога во время кдинической смерти и теперь одержим идеей повторить.
Он думал об этом и утром, когда пришёл на работу. Идея нравилась всё больше. А вдруг сработает? Сработал же на какое-то время кетамин. Но там не было самого главного: перезагрузки. Хотя, оставаться с Богом тет-а-тет больше четырёх-пяти минут чревато. Значит, надо продумать «ложный звонок». Уилсон сразу отпадает, догадается, он прозорливый, гад, и хорошо знает Хауса. Тут оглянуться не успеешь — загремишь в психушку. Посвятить кого-то из утят? Кэмерон? Чейза? Вздор! Ему просто свяжут руки и не позволят ничего сделать. Форман согласится, но не факт, что не передумает реанимировать засранца-начальника. Кого-то из «новой генерации»? Кого? Никого из них он не знает настолько хорошо, чтобы...
- Доброе утро, доктор Хаус. Мы провели уже все анализы, и результат... - резковатый настырный голос, светлые глаза, влажные пухлые губы. Честолюбивая. Самоуверенная. Настырная. То, что надо. Беспощадная Стерва. Эта не растеряется и не будет хлопать глазами, а сработает быстро и чётко. Хотя бы чтобы выслужиться. В этом она — Форман, но меряться с ним ей ещё рано, и она это понимает. Она умная. Она — игрок. Это тоже хорошо.
Хаус кивнул сам себе и углубился в результаты анализов паралитика, которого Кадди всучила на курацию его «отборочному чемпионату».
Решиться было трудно. Инстинкт самосохранения — такая штука. Как и всяукое животное начало, властность трудно побороть волей. Он, наверное, с четверть часа просидел, мучительно борясь с собой и бездумно играя ножом. Потом всё-таки, как в воду прыгая, отправил сообщение на пейджер Беспощадной Стервы, и медлить стало больше нельзя.
Ему казалось раньше, что смерть — это просто упавший занавес. Он так помнил свою клиническую смерть десять лет назад. Он ошибался. Мир взорвался и посыпался, как стеклянные кубики, крошась и ломаясь, вспыхивая разноцветными огнями, пронзительными нотами, болью, смехом, криком... На самом деле вся эта вакханалия заняла не больше доли секунды. Сокращение мышц подбросило тело в воздух и швырнуло на пол. Мочевой пузырь тоже сократился, и небольшая порция мочи просочилась сквозь не успевшие за ним сфинктеры. Сердце встало. Дыхание прекратилось. Зрачки широко раскрытых глаз расширились и застыли. Хаус умер.

ххххххххх