Роман Объединение физики. Ч. 1, гл. 8

 


                Г Л А В А   В О С Ь М А Я



     Иван Лукич проснулся ещё совершенно пьяным, спел, скаля зубы, песню из озорства про япону мать, да еще ругался, сволочь, про всё, что своей жизни разного видел. Затем свежие горькие воспоминания накинулись на него, очень впрочем ещё неясные и тревожные, ему пьяному ещё вдрызг, захотелось осмотреться, куда занесло его вчера жизненной волной и вдруг в эту же секунду он с горьким всплеском в грудь перепугался, что его опять до хруста костей будут бить, его все ссадины и синяки вдруг закричали, закипели, заныли.  Он пылко прижмурив глаза, нырнул в одеяло, и - ничего, отлило, ушло; только в черепную коробку Ивана Лукича - увидел он с удивлением - вбили теперь ощущение яркой, непоколебимой безопасности, будто бы он знал откуда-то наверняка, что плохого ничего ему сделать теперь не могут, нет - и все тут. А почему?
    Он лежал на кровати в одних трусах и майке. Одна нога его утонула в развороченной простыне, а другая белая, раскрытая, несчастная какая-то - болталась как ноль без палочки, и в голую гладкую синеватую кожу его кусал холодок. Окно над ним было прираспахнуто, и надутая светом и ветром штора колыхалась. Голубой, дымчатый потолок накренился над ним, помчался над его головой куда-то шкаф с белой искрой ключика в замочной скважине, и из-под его квадратный деревянный туши носки и брюки комом выкатились.
    - Где я, ау!- одновременно весело и грустно подхохатывая, похрюкивая, поднял голову Иван Лукич.- Ах вон где...- узнал, наконец, он свою спальню, видя часики с усами знакомые на тумбочке и трюмо с Надиными духами на нём в бутылочках ромбами и квадратами (ах, вот почему безопасно - дома он! - примчалось к нему).- Ах вон, что было, ёлки-палки...- Иван Лукич с усилием стал подниматься, одна рука его подломилась, на него тотчас обрушилась бетонная плита потолка, задвигались вокруг него стены, и он, разгоняясь, вверх ногами полетел прямо на люстру, грудь и лицо у него снова закричали, взорвались болью... Иван Лукич оторвал стопудовую голову от подушки и огляделся в гудящее, несущееся мимо пространство, шевеля тяжёлыми, неслушающимися щеками, лбом и носом. Он с удивлением увидел как бы второго самого себя, прямо рядом с собой сидящего. Острые суставы его вспухли, точно молили о помощи, на локтях и коленках темнели ссадины и синяки, жёлтые тощие рёбра больше, чем надо было, выпирали. Подняв глаза, с ужасом он наблюдал, как комната его танцует и вертится, тянут к нему свои каменные руки углы и подоконники, люстра в лоб норовит его двинуть. Иван Лукич поднял налитые гранитом локти и голову, чтобы прикрыть своё слабое, бренное тело и хотел даже в наступление перейти и проклятый плафон ухватить пальцами, вцепиться в него, чтобы остановить падающую на него комнату,- он смог бы, наверное.
    - Да ну вас всех к чёрту!- расплакался он, когда пару раз промахнулся; он затосковал.
    Он прищурил сначала один глаз,  затем другой, затем третий... Часы показывали четверть десятого. Он застонал, припоминая, что московский самолёт - в одиннадцать.
    Тоненький, дрожащий Иван Лукич неровно поднялся, и стена, качаясь, стала заваливаться на него. Приткнув её рукой и изо всех сил держа её, ногами в пол упёрся. В квартире никого не было, кажется, тихо. Шутов рад был этому. В кухне он весь чайник жадно из длинного носика выглотал.
    С осторожностью, чтобы не повредить гудящий в черепе мозг, он отвинтил горячую воду и влез в ванну; набирающая температуру струя воды его сейчас же обняла, проникла в каждую пору кожи, и больно защипали и заныли царапины и ушибы, которых, потрясая его, на теле оказалось превеликое множество. Иван Лукич, запищав краником, прибавил кипятка, железный колпак, сковавший его голову, стал плавится, и испугавшая, поразившая его красками и звуками чрезвычайная ясность вошла в него. Предметы на полочках приобрели чёткие очертания, понятно стало и от того радостно, что рядом с пузырьком - там - горит весёлым изумрудным боком какая-то коробочка, а ещё рядом - щёточка и кусок рыжей, рыхлой, изгрызенной пемзы небрежно расположены. Стены материализовались и из неверного, жёлтого плывущего облака превратились в кафельные, твёрдые. Каша в голове его стала распадаться на куски, исчезать, и открылись вполне различимые и живые нитки из мыслей. Иван Лукич увидел, что сначала он отчаянно много, жадно пил водку, потом дрался, потом били его в лицо и грудь тяжелыми кулаками милиционеры, а в милицейском заплёванном участке он имел унизительное объяснение с лысым каким-то остроносым майором; звонили затем к нему в родное управление и справлялись, если такой в штате Иван Лукич Шутов или это хитрая выдумка. Был ответ, что такой, безусловно, имеется, и Иван Лукич, воспользовавшись возникшим замешательством, тотчас стал напирать, придумал историю, что выполняет в гуще народа очень важное задание, какое - он не может сообщить - присягу давал, водку пил для натуральности картины, а избивать бросился толстого Павла Геннадьевича, потому что тот нахально и даже нагло вёл себя по отношению к одной молодой, но очень респектабельной женщине, которой он явно был недостоин, грубо домогался её и делал непотребные вещи, и вообще - намекнул: правительство в этом деле замешано. Ивана Лукича сейчас же отпустили, оружие, конечно, не дали, а велели заехать потом, когда протрезвеет. Иван Лукич не стал возражать, и именно в этот момент ему, туманя весь мир, сделалось нехорошо, рот его наполнился едкой, ползучей слюной, кожа стала холодной и мокрой, а сердце вдруг дёрнулось и почти остановилось. Он наспех, глотая слова, попрощался, кивнул леденеющими лбом и носом хихикающим чинам, держась изо всех сил, шатаясь, промчался по коридорам и выпал из участка. Немедленно на погибающих, будто чужих ногах побежал к чёрным поманившим его кустам, и из него густо выстрелило. Ему следом неимоверно захотелось припасть к земле, лечь, уснуть; он, рыдая почти, горько подумал, что много дел не успел ещё сделать, а уже погибает. Ну и пусть, следом пронеслось, будто он не о себе думал, а о ком-то другом, лишь бы - упасть, растянуться во весь рост... Его подхватили чьи-то сильные руки, внесли в машину и расположили ботинками вверх на сиденьи. Иван Лукич сжался весь, привлёк колени поближе к груди и, мучаясь от запаха бензина, немедленно забылся пугливым сном, во сне по-детски вскрикивая, а его мчали по чёрным звенящим пустым улицам и по небу в его домашнюю обитель, адрес которой он ещё в участке, не раздумывая, на вопрос назвал... Следующей картинкой, которая запечатлелась у него в памяти, стала уже голая его нога в наброшенной на неё измятой простыней, режущая его пополам холодом форточка, свихнувшиеся падающие стены, дикая, будто с ума сошедшая лампа, комом носки и брюки под шкафом и ванная комната с кипятком, наконец, и - звуков какофония.
    Пар поднимался, сладко жалил, целовал. Иван Лукич, наслаждаясь, точно наново рождался - лёгкий, стремительный, живой, наконец. И он с содроганием думал о том, каким был ещё каких-то полчаса назад. На руках и ногах у него вздулись круглые жилы, сердце стало пульсировать бесшумно и мощно.
    Ровно в десять Иван Лукич стоял с влажными расчёсанными волосами перед зеркалом, одетый в новый, со стрелками, как лезвия, синий костюм. Он закручивал вокруг шеи кроваво рыжего цвета, пугающий его галстук, а в нагрудный карман пиджака небрежно сунул оранжевый же атласный лоскут.
    Чистые, розовые его уши сияли, будто только что выросли, щёки после бритья благоухали, и горло было туго охвачено невероятно белым отдающим нежные поцелуи воротничком. Одеколончиком ещё раз взбрызнулся.
    К одиннадцати он был на аэровокзале, гудящем от криков сотен ртов, а в одиннадцать с минутами с восторгом наблюдал, как всё быстрее приближается серая тарелка неба, и что город Н. вдруг поехал в сторону, провалился и пропал в облаках. Наверху ярко светило солнце и сияло голубым небо, пассажиры как по команде все разулыбались и - стюардессы. Иван Лукич развернул газету, пробежал спортивную страницу, узнал о недавних событиях в далекой африканской стране, где живут несчастные чёрные люди, и осведомился, что у нас старые депутаты плохие, а новые будут непременно лучше, хорошие.
    Он читал новости культуры, когда на горизонте забрезжила Москва. Это была громадное, дрожащее бело-серое пятно с шероховатостями домов и деревьев. В тумане, как исполинский предостерегающий перст, торчала Останкинская башня.
    В вокзальной столичной толчее Шутов, шествуя, сам того не желая, как зомби, выхватывал натренированным цепким взглядом подозрительные, праздношатающиеся личности и зорко, прищурившись, вёл за ними наблюдение, чтобы те не вытворили  чего-нибудь такого-этакого - и сам ужасался этому наваждению. Вдруг выскочила перед ним нога в жёлтом в сапожке, прямо ему на голову, а затем и вся красавица женщина мимо него пролетела, с качющимися полными бёдрами под лисьим полушубком, так неожиданно похожая на Надю, и в нём в ту же секунду оборвалось всё; он остановился, колеблясь, идти ли за ней и всё выяснить. Он не знал, о чём будет говорить с женой, голова его вдруг закружилась, точно он густо  опохмелился, дошло до него обжигающий оплеухой, что он конечно же обознался, и Нади в Москве никак быть не может - откуда же? - отругал тебя тотчас за трусость, сменил маршрут движения и, догнав, намеренно задержал шаг возле красавицы, обходя сбоку и лицо её разглядывая. Стрижка и разрез глаз - да - были почти Надины, остальное всё - спереди уже разглядел - чужое, не то, оборвался родной зазвучивший аккорд.
    Нос, брови, сами глаза, губы - всё было чужёе, не так устроено, отталкивало. С тех пор, как здоровье его после попойки наладилось, он ни разу не думал а Наде тепло. Он называл её для себя жуткими словами, ставил на ней крест, считал для себя пропащей. А тут в одночасье он вспомнил о ней с каким-то сладким онемением, почти с упоением, словно прорвало плотину в его сердце, и как-то всё в его груди вдруг переполошились, потеряла опору - при виде чужого, непонятного существа, ему не принадлежащего. Далёкая, на собственная, только ему принадлежащая Надя стала вдруг невероятно ближе к нему, теплее, ласковей, узнал он теперь, в одну секунду, что от своего, сокровенного, нельзя просто так, запросто отрекаться, чтобы ни было, потому что чужое нужно опять завоёвывать, тратить свои силы, энергию, жизнь... Ненависть в нём к Наде как по волшебству превратилась сначала в чувство ожидания, наблюдения, а потом - почти в невероятной силы любовь, в очень возвышенную и светлую, он даже затаенно начал любить и эту совсем незнакомую ему женщину, у которой только и было, что что-то в фигурке похожее на жену его, да волосы каштановые Надины. "Вот как, вот как,- думал Иван Лукич, счастливо, просветлённо улыбаясь,- а я дрался, доказывал себе и другим что-то, а ведь и так всё, как день, ясно... А, может, я просто этот путь, назначенный мне, проходил?"  И перед ним, и - над над, пугая его очаровывая, какая-то неведомая добрая сила пронеслась.
    Сырая, холодная улица текла, как река. У высоких домов наверху были красивые и строгие лица, столичное запечатлевалось в них, очень значительное. Шутов поехал по адресу, который имелся у него, туда, где работал раньше Нирванский. Он трясся в громадной трубе переполненного людьми метро, вспотел под рубашкой, и через четверть часа, наконец, выбрался из норы перехода, задыхаясь от тесноты и духоты, на широкий проспект.
    По улице, под ясным голубым наверху, по-зимнему сияющим платком неба, двигалась чёрная, немая толпа, упругая и неприступная, как римская фаланга, и острые углы сумок и портфелей выдавались из неё, точно пики. Иван Лукич, пугаясь этого и оглядываясь, побежал по переулкам скользкими подошвами. В кривых, падающих и взлетающих улочках людей почти не было, и праздничность домов значительно потерялась. Дома, согнутые и облезшие, как старые собаки, были морщинисты и злы, потому что потёртые щёки их стен давно не пудрили штукатуркой. Скоро Иван Лукич привык, ему нравилось даже видеть взлетевшие нитки деревьев и жёлтые, оплеванные угольной пылью стены - будто к себе в городе N. он попал. По улице, едва не цепляя боками дома, сотрясая землю, громыхали тупоносые, мерно раскачивающиеся трамваи, и в магазинчиках слева и справа дрожали взволнованные очереди покупателей. Между изрезанными мелкими кирпичными носами и скулами строениями, возникло одно, неожиданно вздыбленное, под крышей скатом, недавно подновленное, слегка подкрашенное, с огромной красной кирпичной спиной во двор. "Тридцать пять, тридцать шесть...- отсчитал номера Иван Лукич,- значит, оно и есть..."
    Швырнув окурок в урну, он свернул.
    Сделав значительное, важное лицо, он поприветствовал в прозрачной вольере, утыкание внутри кнопками, вахтёра женского пола в чёрном мундире с жёлтыми блестящими пуговицами, которая тряся круглой грудью, громыхала ложечкой в стакане с чаем. Он довольно громко свою просьбу высказал.
    Ни слова ему не отвечая, повернувшись к нему могучей спиной, вахтерша увлеклась огромным куском бутерброда с розовой, блеснувший под светом неоновой лампы колбаской.
    - Это - Мосинпробес? Московский институт по проблемам бессмертия?- переспросил Шутов, забеспокоившись, почти всовывая голову в проём стекла; злорадные мысли о рушащихся империях с чёрствыми, погрязшими в роскоши столицами стали мелькать у него в голове.
    Вахтерша отодвинула булку ото рта, верхняя губа у неё презрительно задралась наверх.
    - Вы что, читать не умеете? Он и есть. 
    Иван Лукич подумал, что надо было идти, не спрашивая.
    - Мне нужен заведующий Роман Исидорович Ктичпинг. Не подскажете ли?
    - По какому вопросу?- вахтерша вытерла руки о китель, важно хмурилась.- Документ имеется?
    - Разумеется.- Иван Лукич сунул давно им приготовленное удостоверение, топтался внизу промерзшими ногами.
    - Из органов, значит, будете?- вахтерша, издав из глубины себя недоверчивая клокотание, вернула книжечку. Теперь Шутов сделал важный и грозный наклон головой.
    - Романа Исидоровича в данный момент нету.
    Она старалась не смотреть на надкушенную булку, мучилась.
    - А где же он?- снимая холодную шапку, повёл расследование Иван Лукич, засверкал в неё гневно глазищами.
    - Они отсутствуют.
    - Где же?
    - В министерствах.
    - Вот как? А когда вернётся?- Иван Лукич, брови изломав, взглянул на часы.
    - Неизвестно, они нам не докладывают.- Она, закрыв телом надрезанную розовую палку колбасы, угрюмо, злобно смотрела, как Иван Лукич неловко мнётся.- Да вы пройдите наверх, возле их кабинета в коридоре побудете. Вам там скажут, где.
    Шутов вдруг озлобился.
    - Не надо, я здесь подожду.
    Иван Лукич, громко сопя носом, уселся на деревянный, твёрдый, как камень, издавленный многими задами стул и принялся ждать. Он с негодованием отмечал, что ни один человек, проходящий через железные вертящиеся воротца, даже носа к вахтёрше не повернул, а проходили все стремительно, по-деловому, с кривыми от презрения ко всему окружающему лицами. "Честный."- отругал себя Иван Лукич; фыркая, поднялся и пошел на улицу курить. Он дымил, отвернувшись к остальному миру спиной, неспеша прохаживался взад-вперёд, смотрел, подняв голову, на чёрных птиц в проводах и на искрящиеся гирлянды летящего с крыш снега. Его позвали. Иван Лукич бросил сигарету в ледяную лужу и заторопился. По невысокой лестнице, ненароком оглядываясь на пролетающих мимо девушек, он бежал, стараясь элегантно, по-молодому отбрасывать пятки.
    Рядом со стеклянной будочкой танцевала, топталась вахтерша, чересчур уж низко наклоняя отсыпанную серебром голову, и Иван Лукич сообразил, что напротив неё, выставили важно из пальто грудь в дорогом с золотой спицей галстуке, худощавый и весь внутри какой-то издёрганный, находится сам Роман Исидорович Ктичпинг, высокий, с красиво седеющей головолй, а за его спиной и свита его вытянулась - галстуки в такую же, как и у их шефа, полоску, тучные животы и круглые, откормленные лица под дорогими меховыми шапками. Ктичпинг, натянуто улыбаясь, протянул ему восковую, хрупкую руку навстречу.
    - Шутов,- боясь сломать пальцы, несильно пожал протянутую ему ладонь Иван Лукич, подняв вверх ноздри, присматривался.- Капитан милиции, город Н.
    - А-а, Иван Лукич, кажется?- неожиданно обрадовался Ктичпинг, изогнув свой птичий профиль.- Ждём, давно ждём вас! Прошу!
    Все тронулись, и у вахтерши, проезжая мимо, влажно от любви к директору сверкнули глаза. Иван Лукич успел обернуться: она неслась, сотрясая своим могучим задом, к недопитому чаю.
    Ивана Лукича такой оборот дела испугал. Он послушно двинулся за ними, и чувствовал себя вдруг ребёнком, которого все хитрости и ходы известны, и можно ходить хоть голеньким, потому что никому его всё неинтересно.
    Ктичпинг усадил Ивана Лукича в кресло в громадном своём кабинете и, не дав слова сказать, предложил в дела института по большому счёту не вмешиваться, а разойтись без вопросов, спокойно, потому как, мол, здесь всё чисто, люди здесь все серьезные и занятые, и от дела их отрывать негоже будет, да и у следователя своих, наверное, дел невпроворот - "не так ли?"
    Шутов был потрясён.
    - Это за что же такая забота?- начал разговор он в близком к панике состояние.
    Ктичпинг беззлобно вздохнул.
    - Мне, дорогой Иван Лукич, по долгу службы положено многое знать,- плавно повёл разговор он, вмахивая тонкой кистью руки.- Я на пяти секретных темах сижу, так уж поверьте мне. У меня друга моего большого зверски застрелили там в ваших краях - понятно, да - о ком я говорю? Я вашему Курбатову сто раз звонил, чтобы он поспешил. Всё уже со всеми там наверху,- он дёрнул головой,- давным-давно согласовано... Ведь это Москва, знаете,- Москва!..
    У него - узкий лоб, высоко посаженные уши, глаза старика скисли, устали.
    Иван Лукич оглянулся на стены все в портретах важных персон, и ему сделалось неловко под их тяжёлыми взглядами, как будто они грозно и с осуждением на него смотрели; ему поскорее захотелось уйти, кончить всё. Он задергался на кресле узкой занемевший задницей, заелозил.
    - Ну так как, Иван Лукич?- услышал Шутов. Они все, и помощники, на него смотрели, очень насмешливо.
    - Что - как? Не вмешиваться, значит? 
    - Правильно всё понимаете, товарищ,- улыбнулся Ктичпинг, весьма однако колюче, зловеще.
    - Ничего не понимаю...- Иван Лукич почувствовал себя под тонким, негреющим пиджачком крошечным и ненастоящим, с тоской взглянул в огромное, как ворота, белое дрожащее окно, улететь ему туда захотелось, как птице. Ему стыдно стало перед надменно стоящими над ним мужчинами, за то что у него слабое в веснушках лицо и дряблая на щеках кожа, и он сейчас же небрежно, пожёстче и изломал брови, в глаза добавил таинственный туман, лукаво тронул по сторонам дрожащие, бледные губы.
    - Зачем вы приехали?- строго спросил Ктичпинг, откровенно недружелюбно взглянул.
    - Мне нужно некоторые вещи прояснить,- сказал Иван Лукич, и где-то глубоко в нём, наконец, стала подниматься профессиональная злость, как противопоставление творящимся перед ним фарсу и несправедливости.
    - Какие же?
    - Мне нужно знать старые связи Нирванского, например.
    - Зачем вам это?- спросил Ктичпинг, излучая в Ивана Лукича волну бесконечной упругости.- Вы считаете, это поможет делу? Каким образом?
    - Я считаю, что это очень многое прояснит,- злясь и нервничая, Шутов подбадривал себя, как мог, изнутри и думал, что - чёрт бы побрал этих москвичей, всезнаек и умников.
    - Каким же образом?- игриво переглянулся с мужчинами Ктичпинг.- Давайте напрямую, Иван Лукич, хорошо?
    Шутов сказал что - хорошо, почему нет, давайте, и ухватился руками одна об другую, блестя из кресла белками растерянных, испуганных глаз.
    - Вы хотите получить нить к убийству уважаемого профессора Нирванского, не так ли?- подойдя, Ктичпинг уселся на стул напротив Шутова, голубыми прозрачными глазами прямо взглянул, принеся с собой запах дорогого одеколона.- Вам кажется, что здесь у нас как раз то, что нужно; то, что вам требуется...
    - Именно.- Злость уже была в руках, в пальцах у Ивана Лукича, бурлила, рвалась наружу.
    - Вздор!- манжета Ктичпинга с пуговицей-камнем, сверкая, подлетела наверх прямо в лоб Шутову.- То, что вы узнаете здесь, вовсе не прояснит дела, а еще больше его, точнее сказать, запутает; уведёт далеко в сторону. Я мог бы вам ничего не отвечать, распрощаться с вами, но пожалуй... я вам расскажу кое-что. 
    - Я, Роман Исидорович,- злость теперь была и в не имеющим языке Шутова, мешая говорить, жаждая мести,- милиционер, следователь, и при необходимости могу заставить вас отвечать.
    - Вздор ещё раз.- Ктичпинг, вывернув голову набок, призывно и страшно заулыбался мужчинам, а мужчины в ответ - ему, сунули руки в карманы и затрясли от хохота животами, глядели так, будто Шутова в кабинете не было; был и исчез.- Вот у меня стоит телефон, я позвоню, и вас немедленно снимут с делала.
    - Это мы посмотрим,- у Ивана Лукича вдруг предательски задрожала верхняя губа, и он поспешно рукой прикрыл пол-лица. Его страшно задело: как это - нет его? Пустое место он, что ли?
    - Давайте так,- решил, очевидно, покончить с делом Роман Исидорович, испустил короткий вздох сердечника.- Вот вам, собственно, история. Да, Нирванский сотрудничал с нами, с солидным государственным учреждением, долгие годы, у него есть определенные заслуги перед Родиной, но ужасный характер старика сделал своё разрушительное дело: он разругался со всеми своими друзьями и коллегами, в том числе и со мной - я до сих пор, уважаемый Иван Лукич, не пойму почему, и - удалился в провинцию, в добровольное, так сказать, изгнание...
    - Но ведь вы знаете, что Нирванский продолжал работать и весьма напряженно?- сказал Шутов, памятуя, что нужно поближе к исчезнувшим страницам рукописи профессора держаться.
    - Конечно знаю,- невозмутимо ответил Ктичпинг.- Более того, мы множество раз обменивались с Аполлинарием Кузьмичом звонками и держали друг друга в курсе всех событий. Не могу понять, что его побудило...
    - Значит, вы работали над одной и той же темой?- пребил Шутов.
    - Много, много лет работали, Иван Лукич...- у Ктичпинга на щеках образовались белые пятна, и взгляд его сделался чёрным, свинцовым.
    - А рукопись, значит, Аполлинарий Кузьмич вам отдал? - разглядывая розовые жилки на пальцах, небрежно бросил Шутов и вопрос его прозвучал, как удар бича. Воцарилась полнейшая, гробовая тишина. Ктичпинг спрятал в острых плечах голову.
    - Так что же, Роман Исидорович?- устав слушать молчание, весело побеспокоил Шутов.
    - Отдал, Иван Лукич, а как же? - тревожно взглядывая на мужчин,  выдавил из себя Ктичпинг.- В надежные руки, как говорится.
    - Покажите!- резанул Шутов, вытянул руку со сложенными лодочкой пальцами.
    - Вы уверены, что вам нужно?- стрелял глазами Ктичпинг с видимой в них катастрофой.
    - Вполне,- чувствуя что попал в десятку, невозмутимо стойко отвечал Шутов и победно разглядывал теперь их этих всех застывшие в недоумении перед ним носы и подбородки.
    - Послушайте, товарищ следователь,- беспокойно задёргался на таком же, как и он сам, тощем, взвизгнувшем стуле Ктичпинг,- в то время, как мы здесь беседуем - непонятно, о чём, кстати, - реальный преступник разгуливает на свободе и, возможно, уже совершается им новое преступление... Причём тут какая-то рукопись, я не понимаю? Идите ищите его!
    - А я вам объясню,- Иван Лукич, поёрзав на сидении, не спеша положил ногу на ногу, поменял.- Дело, видите ли, в дом, что у Нирванского недостает четыреста страниц рукописи. Причём, смею заметить, наиболее важной её части, где, как я... то есть - мы предполагаем,- Иван Лукич вспомнил глазастого Свебрикова и Дубова тоже,- ...где говорится о самой сути его открытия - о существование бессмертия...
    - Ну, знаете, - "бессмертие" это слишком громко сказано,- задрожав весь от туфлей до взъерошенной макушки, поспешно вставил Ктичпинг, глазами алчно засверкал.- Что вы понимаете? Только подход к данной проблеме намечается...
    - Да нет, именно о бессмертии там говорится,- Шутов трогательно сложил ладони на груди и бесшумно постучал пальцами о пальцы. Он пробежался глазами по стенам, и на какой бы портрет в золочёной ной раме он не посмотрел теперь, всюду он с триумфом констатировал, что персоны, тушуясь, отворачиваются от него, а некоторые, лебезя, мелко ему улыбаются, будто бы перед ним в чём-то извиняясь и даже мучаясь.- Я читал остаток рукописи,- мерно гудел, продолжая, он,- слишком уж уверенно Аполлинарий Кузьмич пишет, прямо так как и  выражается: открыто бессмертие.
    - Вот именно - "слишком"...- ломая вдруг себе руки, задрав вверх горло, с отчаянием заклокотал Роман Исидорович.- Говорил же ему: не рви, не суетись - не надо! Выше головы ведь не прыгнешь...- он жалобно, с нотам досады и огорчения завздыхал.
    Ивану Лукичу посреди роскошного кабинета чудилось, что в столице работать хорошо, комфортно, и люди поэтому здесь наглые и счастливые, откормленные, как складские мыши; и пиджаки,- не бе зависти замечал он,- у них просто замечательные.
    - Вот за эту рукопись, Роман Исидорович, важности, очевидно, чрезвычайный, и могли убить,- развивал свою мысль Шутов. Ктичпинг весь сжался и принялся подавленно грызть на пальце ноготь, в стену уставился. Ивану Лукичу захотелось что-нибудь в себя опрокинуть, и лучше бы - думал - пивка с воздушными пузырьками - о, о! И он, помечтав по нарастающей, доведя себя до шипения и пены в ушах, сглотнул сухую слюну.- Так вы имеете в виду, что у Аполлинарии Кузьмича были проблемы здесь у вас сугубо производственного порядка? Какие же?- спросил он, не в силах думать более ни о чём другом, как о - прозрачном, янтарном, обжигающем нёбо... Он стал терять сознание, кажется.
    - Что?- тряхнув щеками и носом, очнулся Ктичпинг. Брови его вниз изломались, глаза, показалось, поехали прямо на Шутова.- Какого там ещё порядка? Вы что что с ума сошли?
    - Производственного порядка,- невозмутимо повторил Шутов, вынул сигарету и стал тонкими пальцами с розовыми ногтями разминать её, шурша табаком. Ему кто-то из мужчин поднёс косую, тяжёлую стеклянную пепельницу, уронили перед ним на стол, и он, щёлкнул зажигалкой из ладони, немедленно подкурил, выпустил фиолетовую струю в потолок.- Я подозреваю,- стал объяснять он из облака дыма,- что, возможно, были у покойного профессора здесь какие-то трения с коллегами по работе, по научной тематике или даже что-нибудь личное. И вот тут...
    - Были, чёрт побери, да!- безобразно вдруг закричал Ктичпинг и подпрыгнул в кресле.- Как же без них, без этих трений обойтись? Вот у вас, например, на работе, товарищ Шутов, полный порядочек, не так ли? Любите вы всех, и вас все в ответ обожают, всё у вас получается, помогают вам, как родному, а?
    - При чем же здесь я? Причём вообще здесь это, - стал нехорошо возбуждаться от горячего тона Шутов, забившего в него со всей силой, (однако, чувствовал, конечно, что прав Ктичпинг: как же это без проблем в жизни обойтись можно, глупо).- Уходите в сторону, гражданин, юлите... Так какие проблемы были?- продолжал бить всё-таки в одну точку он, дрожа почти от негодования, что на него так запросто кричат, как на мальчишку. "Все на меня кричат,- подавленно думал,- аура, наверное слабая".- Да вы потише, потише...- готовился уже кусать зубами Шутов, хлестал себя тем, что никуда не годятся у него нервишки.
    Бегемоты у профессора за спиной зароптали, ногами затопали, желая, очевидно, раздавить Шутова.
    - А такие, что полный идиот и дуралей был наш многоуважаемый профессор; именно - ду-ра-лей!- почти на визг перешёл Ктичинг, задёргался. Но тут, взглянув на перекошенной от ярости профиль Шутова, заметил, что глаза у того стали по-кошачьи неистовыми и свирепыми, в ту уже секунду - скатился обратно на стул, выпрямился, и милейшая, добрейшая, приятнейшая улыбка вспорхнула ему на лицо.- Извините, что на грубость перешёл, Иван Лукич,- красивым тенором запел арию он.- Но я право на это имею: водил дружбу с незабвенным Аполлинарием Кузьмичом долгие-предолгие, да... Был весьма с ним близок, так сказать, - его поплывшие глаза сладко и хитро заучились.- Так вы хотите знать, как работалось здесь в Москве Аполлинарию Кузьмичу Нирванскому?- глядел теперь мягко и преданно, почти с женской лаской стал поглаживать себе ладони, длинные, белые, точно перчатки лайковые. Шутову секунду назад толкало изнутри ругаться и кричать, а теперь"пожалуйста" захотелось сказать. Дипломаты столичные, понимаешь...
    - Пожалуйста,- он и сказал это с наслаждением и упоением, не сводя глаз с белой гипнотизирующий его руки.
    - Что ж, извольте, - губы Романа Исидоровича куда-то ало и сладко потекли.- Работал Аполлинарий Кузьмич здесь в институте, вёл кафедру, занимался главной темой, над которой в конечном итоге трудится весь наш коллектив, весь институт,- знаете, о чём речь, наверное? (Шутов кивнул)... Ну так вот, был он фактически руководителем её, этой темы, а помощником его по административной части был назначен я,- он просветлённая и тихо улыбаясь, вспоминая, помолчал.- Тема была, как вы её называете - бессмертие, да; а точнее - совокупность более мелких направлений, разумеется; таких как: выживаемость, сопротивляемость организма болезням и окружающей среде, иммунология, генетика, интенсивная терапия и так далее... Ну, вёл себе и вёл, однако... - Роман Исидорович ткнул в ладонь кулак и вдруг заверлил Шутова такими ледяными глазами, что бедный Шутов едва не закачался под их тяжестью, тихо заявил:
    - Но есть одно маленькое "но", Иван Лукич. Любая работа руководителя, утверждаю я, товарищ следователь, связана с людьми, а это очень сложные взаимоотношения, характеры, настроения, страсти, и нужно быть очень терпимым - очень, чтобы не задеть никого, не обидеть, не снять, скажем, с места незаслуженно; а, значит,- и чтобы самому удержаться в седле, не слететь. Чтобы, короче, всем было жить спокойненько. Ведь вот это главное, Иван Лукич, - спокойно жить...
    - А профессор, значит, не хотел спокойно жить?- старался уразуметь Шутов, почему прямо не говорит Ктичнинг, вокруг да около крутится; хотя, показалось ему, что доводя до финала старое, клонит он и в его сторону, мол, - убирайся-ка ты, следователь, подобру-поздорову восвояси.
    - Не в этом дело,- с ног до головы облил его презрением Ктичпинг,- он-то самолично, может, и хотел, да только другим не давал, уж больно беспокойный, своеобразный был человек.
    - Доставучий, другими словами?
    - Ох и достал он всех тут нас, царствие ему небесное...- Ктичпинг, истерично дрожа белками, закатил под лоб глаза.- Да я и понимаю его, в общем, с другой стороны - большой человек был, претензии большие, запросы, а посему и требования к окружающим... Опоздает кто, к примеру, из сотрудников на службу, так значит, и с работы сразу вон... Тот у него талантлив, этот бездарен; тому - дать, тому - не давать... Так оно и есть, конечно, люди ввсе разные; но зачем же говорить так прямолинейно, в лоб - обижаются люди; к тому же, знаете: Москва... бездарен-то бездарен, да силы немалой, потому как большой человек родитель, к примеру, по секрету сказать, или дядя или что там ещё...- Ктичпинг меленько и зловеще, как колдун, засмеялся, закинув набок рот и испытующе поглядел на Шутова.- Однако, Иван Лукич, всё это настроения; криминала здесь никакого нет - так ведь? Не убивают же от того, что тебя кто-то недалёким обозвал?
    - Как знать, как знать...- многозначительно тронул вверх, насупившись было, брови Иван Лукич, замечая про себя, что всё точно сходится. Всё к матери такой - сходится...
    - Ах, товарищ Шутов, товарищ Шутов,- покачал головой Ктичпинг с с укоризной.- Вот вам мои ближайшие коллеги, познакомьтесь,- он указал на пышных толстяков рукой,- это товарищи Львов, Козлов и Зелюков, всё известные науке мужи,- он сделал галантный поклон в их сторону,- заслуженные, популярные люди, повторяю; работы их публиковались и в Англии, и в Бельгии, и где хотите ещё. Так вот, все они во время оно были признаны бесперспективными и отстранены Нирванским от темы. За что? В чём они провинились, скажите? И я вам могу приводить ещё и ещё примеры, десятки таковых.
    "Сожрали старика",- с тоской подумал Шутов, перепрыгнув, закрутился в своём механическом кресле.
    - А версия ваша,- Ктичпинг выставил вперёд к нему как бы от всего сердца руки и затряс укоризненно головой,- давайте говорить начистоту, что совершено убийство из мести кем-то из обиженных Нирванским людей - я правильно Вас понял?- мягко говоря, несостоятельна. Если таковая у вас вообще имеется...- он, не удержавшись, ехидненько хмыкнул.
    - Ничего здесь глупого нет, Роман Исидорович,- думая, не закурить ли ещё одну сигаретку, ответил Шутов.- Я вам сколько угодно примеров подобного рода приведу, когда нежнейшая дружба перерастает в ненависть и далее - в преступление, в убийство - хотите?
    - Не нужно,- сморщив лицо, безмерно страдая, сказал Ктичпинг.- Как же вы далеки от науки, уважаемый, как далеки! Вам и невдомёк, что ученик даже на мгновение помыслить не может, чтобы - не только поднять руку на своего учителя - боже упаси от этого! - но даже обидеть его словом - только одним словом!- тут Ктичпинг приподнялся и, выбросив из ладони назидательно палец, стал им замахиваться на Шутова.- Да вы спросите, есть ли хоть капля обиды в этих людях к Аполлинарию Кузьмичу? Вадим Фёдорович, Рудольф Никандрович, Рем Георгиевич, ответьте же! Скорее скажите всю правду этому до мозга костей старому служаке! Давайте разоблачим его все вместе!
    Мужчины важно закудахкали, завозмущались, задёргали плечами и тройными подбородка, при этом делая такие движения тучными бёдрами, словно танцевали лебедей.
    - Вот, вот, послушайте!- повернул ладони к ним Ктичпинг, точно собираясь нежно приподнять их до потолка.
    Шутов, как злой ребёнок, расхохотался.
    - Я служака, как изволили вы меня назвать,- закурив и зверски затянувшись, он выпустил две мощные струи из носа.- Да я и сам хорошо это знаю. Так вот у нас, у старых служивых псов, принято эмоциям не доверять, а руководствоваться исключительно одними фактами. А факты, они ведь вещь упрямая... Кстати,- спохватился Иван Лукич,- как вы узнали, что я приехать должен? Откуда вы вообще меня знаете?- его это очень волновало.
    - А ничего тут странного нет,- заулыбался всемогущие, как маг, Роман Исидорович,- мне ваш Зимин Борис Борисович, майор, позвонил,- тут он испытующе поглядел на ошеломленного, почти сломленного Шутова,- Сказал: что-то крутит наш Иван Лукич, свои действия замалчивает, не иначе в Москву в гости к вам собирается. И, глядите-ка,- точно!- он стал мило похохатывать.
    - Но я никому не говорил...- глаза Ивановича стали вываливаться. Он был раздавлен, уничтожен. Комната заходила перед ним ходуном. 
    - А не трудно было догадаться,- затрещал хохотком Ктичпинг, явно наслаждаясь положением.- Такой профессионал, как вы,- этакий своего не упустит, все ниточки проверит, всё загогуленки обсосёт.
    - Ах, ну да...- опустил глаза Иван Лукич, краснея и страдая от унижения.- Так где же рукопись, Роман Исидорович? Где? - ударил вдруг он он, чувствуя, что медлить нельзя - скоро выгонят.
    - Опять вы за своё,- махнул рукой московский профессор, глаза его потухли.
    Из щелей выползла тишина и запрыгала по полу на своих резиновых мягких каблучках. 
    - Нет у меня никакой рукописи,- поднимаясь, зло сказал Ктичпинг, побежал в графину воду пить.- Я пошутил.
    - Убийство произошло, Роман Исидорович, а вы шутки шутите,- опять рассматривая свои пальцы, выцедил Шутов.- Следствие к вашему сведению идёт. Так что же?
    Ктичпинг с расплёскивающимся стаканом запрыгал трусцой к Шутову.
    - Да нет, я как раз серьёзен, куда уж серьезнее,- он изогнулся, как борец, готовясь к схватке.- Куда вы лезете, куда? Вас что тут ждут не дождутся? Вам ясно было сказано, не может быть здесь ничего касательно убийства Нирванского, понятно вам? Здесь люди делают дело государственной важности , своих проблем хватает здесь и без вас!
    - Неслыханно! Невероятно! Какое хамство! - заговорили-закричали мужчины, тряся необъятными животами, стали подступать к Шутову. Ивану Лукичу показалось, что они его сейчас затопчут ногами, разотрут просто по паркету. 
    - Вы ничего не можете сообщить следствию: сомнительные связи Нирванского? Угрозы в его адрес? Нездоровый интерес к его работе?- бордовея, высоко перекрикивал Шутов.- Вам лично нужны были результаты его работы?
    В комнате воцарились настоящий хаос, светопреставление.
    - Нет! Нет!- вопил Ктичпинг, замахиваясь на Ивана Лукича.- Вы зачем сюда явились, кто вас уполномачивал?
    - Так вы знаете, кто убил Нирванского?- вдруг очень спокойно, ледяно спросил Шутов, в секунду затишья, чувствуя, что его сейчас в шею выгонят, и от этого веселея безумно.
    - Убирайтесь вон!- высочайшим фальцетом прокричал Ктичпинг, и Шутову показалось, что мужчины заворачивают рукава, чтобы его бить.
    - Ах, вот как? Та-ак!- очень холодно продолжая и сам себе удивляясь, спросил Иван Лукич, и сидевшая внутри него злая пружина стала вдруг резко раскручиваться, у него дух перехватило.
    - Идите, идите!- стремительно бледнея, тыкал в дверь пальцем Ктичпинг,- И берегитесь, если будете совать свой нос, куда вас не просят. Вам сказали человеческим языком, что здесь нечего искать, не понимаете - будет по-плохому. Вам ясно, недалёкий вы человек?
    У Шутова от долгого сиденья зад онемел.
    - Следователь, Роман Исидорович,- маршируя не спеша к двери, курлыкал через плечо он,- действует по собственному разумению, и ни перед кем отчитываться не обязан. Вам тоже, надеюсь, ясно это?
    Едва Шутов ушёл, Ктичпинг, плюясь и ругаясь, словно вдруг спятил, схватил трубку телефона. Крутя колесико срывающимся пальцем, он к удивлению и не удовольствию своему внизу заметил шесть пар башмаков, выстроенных в ряд, и сфокусировал на них взгляд.
    - Можете идти работать, товарищи, вы мне больше не нужны, - подняв глаза, сладко, как Дракула, улыбнулся помощникам он.
    - Немедленно мне город Н.,- закричал следом он ненасытно в трубку,- полковника Курбатова... Да, скажите из Москвы вызывают. Да наплевать, что занят! Найдите его! Немедленно! Хорошо, я подожду.- Он нажал на рычаг и снова с хрустом завертел диск.
    - Евгений Парфёнович?- теперь почти шоколадно произнес он в трубку и мизинцем в массивной золотой печатке погладил пластмассовую её талию.- Сообщаю вам: чёрт знает что такое происходит! Этот тип уже здесь - у меня только что был - вопросы каверзные задаёт, рукопись ищет. Такое впечатление, что он что-то знает или по крайней мере догадывается.... Да-да, следователь этот горемычный, Шутов... Что? Есть не волноваться!- он пошловато хохотнул.- Вышлете человечка? Хорошо... Мои консультации нужны?.. Всего доброго тогда...
    Ктичпинг, наконец, успокоился. Удобнейше расположился в кресле, разметав широко колени, закурил толстую иностранную сигару и, окутавшись дымом, уставился в надутое мутным желтоватым светом окно, приготовился ждать, пальчиком о поручень похлопывал.
    В Москве нарастал, рассыпался по улицам и площадям, по зимним, непослушным скверам и паркам холодный полдень.
    Нервы крючками сидели в пальцах Шутова, мешали; лестница, как бестелесный воздух, висела под ногами. "Лучше бы в них, в этих годов, энергию вогнал,- досадовал он, бил, пробегая, кулаком в стены - но это мало помогало.- На хрен всех надо было послать!" Из головы, мучая его, выходили какие-то острые лучи, в которые он переселился сейчас, на куски разорвавшие его. Один пылающий негодованием луч оставался там, у Ктичпинга в кабинете и дерзко  хлестал в лицо старику слова - те, что он сам не успел договорить только что: что никакой не институт это, а - осиное гнездо, клубок ядовитых змей, и - "возможно очень дальше, что главное змея - вы, уважаемый профессор номер два в стране - ах, извините - номер один теперь, добились вы своего!"... Другой луч мчался к себе в город Н. и, налетев, наотмашь бил в ухо, в лоб, в переносицу майора Зимина, материл почём зря, вопрошая: "зачем же звонить, сволочь такая, куда вовсе не надо, следствие тем самым срывать?!"... В третьей стреле, прилетев, на носочках входил он в двери своей квартиры и видел в свете им любимова матового бра на стене, что целуется Надежда, жадно, взасос, лёжа в их с Шутовым постели, с другим, чужим мужиком, задрав ноги... А четвёртая - улетала в небо, высоко, высоко, и было ей всё, вся земная суета-маета, до лампочки; поднялась она вверх, и прекрасны оттуда были и бескрайняя зима, и пышной город, весь засыпанный снегом, и мокрый, колючий ветер в лицо, а остальное всё помимо этого было - маленькое, с пятачок.
    На проходной Ивану Лукичу, дуя из стакана чай, сладчайше улыбнулась вахтёрша. "Господи, ты ещё дура такая!"- остервенело подумал Шутов, и проходя мимо, сильно взбзднул под пальто, чтобы испортить ей чаепитие.
    На улице было так свежо, просторно. Вкусный, тугой воздух висел над ним, и Иван Лукич его во всей грудью глотал, как кисель, и не мог наглотаться; жирные, прохладные куски падали в легкие, немедленно впитываясь, остужая нутро. Гудели машины. Ивану Лукичу не хотелось думать, но голова работала как-то сама по себе. Он жил теперь там, в луче, где-то на самом небе, а мозги будто чужие сами по себе густо варили, и Иван Лукич из своего нового странного состояния, как через толстое волшебное стекло, там внизу видел, что у него в голове происходит. Там, в уме, обозначился очень ясно и основательно один вопрос, а именно: что достопочтенный Роман Исидорович Ктичпинг ох как много знает, но ничего, гнида такая, говорить не желает, и никогда не скажет, а нужно на эту тайну московскую выбивать другим путем, окольным. Как?- понятия не имел Шутов. А Зимин всё-таки сволочь последняя,- возвращаясь на мгновение в тело и унимая ноющее в нём горько сердце, думал он. Зачем в Москву звонил, или... звонили? Постой постой!- подстёгивал себя Шутов, хохоча внутри себя.- Это значит, что - одна шайка-лейка, одна гоп-кампания! Книжка записная тотчас взлетела в памяти Шутова, и ещё пуще защемило у него возле сердца у Ивана Лукича по ней, как у рыбака по упущенной рыбке. Да нет же, - разминая затекшие шею пальцами, чтобы совсем не схватила голова, продолжал размышлять он.- Чушь, нет никаких злых козней и сговоров, просто прогибается Борис Борисович, унять побыстрее дело хочет и без осложнений, вот и телефончик где-то разузнал бонз этих в Москве; волнуется, как бы капитан Шутов глупость не совершил, а сам, жопа с ушами, первейшую глупость и сделал... Сволочь одно слово ему...
    Вечерело. Стремительно, как белая, яркая птица, пробежал день, и вечер пришёл, образовался будто просто из самого света: перевернулся вдруг свет другой стороной, исчез; и оказалось, что вовсе и не было его, а только всегда - одни сумерки, когда коричневый или серый воздух, как густой шоколад на стены домов нежно намазан, и окна голубые-голубые до синевы; дорога - вдаль жёлтой уносится полосой, и стоят красные совсем деревья, в небо летят, а сверху - чёрная черта, точно край всему сущему опускается. Машины и люди очень мило смотрелись в живом, шевелящемся городе, как пикантное дополнение.
    Иван Лукич трещал тонкими подошвами по серому, невзрачному теперь снегу, и, сунув в брюки кулаки с дулями, разбрасывая полы пальто, подставлял ветру полыхающие красно-белым рубашку и галстук. Через двадцать шагов подошвы стали жечь, и Ивана Лукича неприятно, как и всё последнее время, толкнуло, что красивые у него штиблеты, но дрянь порядочная, не по зиме. Он, спросив, завернул в ближайший с серым лбом милицейский участок, и сунув в окно документ, спросил, куда можно устроиться на ночлег должностному лицу, находящемуся при исполнении. Позвонили, и Иван Лукич поехал по адресу в третьесортную гостиницу, наклонившуюся с забитого серыми облаками зимнего неба.
    Это была высокое, склеенное из квадратных панелей здание в двадцать, наверное, пять этажей. Огни её наверху уходили в мутные, плотно сплетёные, как пальцы, облака, и внизу, как пушка, хлопала высокая дубовая дверь. Администратор внутри напрочь отсутствовал, а сидел в пластиковой прозрачной будке какой-то полупьяный, неряшливо одетый молодой мужик и, покачиваясь, добродушно всем проходящим мимо подмигивал. Иван Лукич, получив после некоторых объяснений ключ от номера, расплатился и, сам того не жилая, подарил московского мужику сверху пятёрку. А потом, поднимаясь в гудящем и трясущемся, обшарпанном лифте наверх, злился страшно, что дал. Шикануть хотел, идиот; в шарф зашипел страшные ругательства.
    В номере сгрудились две узкие, как гробы, кровати, тумба и на кривых и избитых ногах стол. Удручающе пахло мокрым, много раз обмоченным матрасом и многочисленными побывавшиеми здесь носками постояльцев. Иван Лукич швырнул на кровать набитый бумагами портфель, походил в нарастающей тоске взад-вперёд и, распахнув жёлтую, мягкую от пыли штору, приложив лоб к холодному стеклу, выглянул в окно. Мириады огней громадного города пылали, мерцали, вспыхивали, носились и падали - высоко и низко, близко и далеко. И ввалился огромной, звонкий, пылающий шар к нему - мир целый. Иван Лукич перепугался, что у него закружиться голова может: он не видал такой высоты отродясь и, сбивчиво задышав, закрыл тотчас штору, покрутился по комнате, сунул руку в карман, нащупал в банковской обёртке тугую шершавую пачку червонцев, хрустнул ею, заструил, вынув, между пальцами, застегнул, посвистывая, пальто и двинулся питаться в ресторан. Возле лифта голоногие в распахнутых на груди халатах девицы курили в пряно пляшущих дубах сигареты и, пошловато оглядев Ивана Лукича с ног до головы, стали шептаться, а он продвигаясь, видя их прямо по курсу, ожидая потом лифт, втянул живот и надул грудь, чтобы казаться моложе и привлекательнее, и в лифте, падая вниз, у него тяжело от пережитого только что чрезмерного напряжение неприятно застучало сердце.
    В застеклённой будочке внизу никого не было, и Иван Лукич, споткнувшись от такого вопиющего безобразия, по привычке незаметно постоял минуту в темноте за колонной, волнуясь об утерянном порядке, что - кто-нибудь, вредитель или террорист, незаметно проскользнут в коридор и сделают свое чёрное дело. Однако никто грубо не врывался, не нарушал, и Иван Лукич махнул рукой на обнаруженные им факт произвола. Он толкнул дверь и оказался в шуме жёлто-синей холодной, бегущий куда-то улицы, услышал позади себя подозрительной, утробный шелест, обернулся, и ахнув, увидел, что входная дверь, разгоняясь, несётся обратно в раму под тяжестью пружины; ледянея, что сам нарушает, бросился назад, чтобы её удержать, но не успел, и та с треском ударилась в раму, грохнув, как бомба. Подпрыгивая острыми плечами, Иван Лукич обежал скорей по лестнице прочь вниз, вышел на какую-то широкую улицу с жужжащими по ней троллейбусами и огляделся на висящие наверху дома, запоминая дорогу.
    На него, как-будто стараясь проглотить его, надвигались магазины с бирюзовыми разъятыми пастями витрин и выпуклые подъезды громадных старинных домов. Как непомерные злые мотыли возле огней крутились люди, вынося сумки с едой и туалетной бумагой, или из полусонного любопытства заглядывая в толстое, томно поющее стекло. Иван Лукич, колеблясь, поддаваясь волнам инстинкта, подумал купить, как все, хлеба и полкило останкинской колбасы и, не распушив хвоста, вернуться в номер, устроить там скромный ужин и, возможно даже, тайно распить что-нибудь крепкое. Но перед глазами встала грустная, голая, одинокая, как ночной ветер, комната, одинокий, как и он сам, стул возле голой стены, постель с мокрыми, не высохшими, конечно, простынями, - внутри у него противно заныло, и, толкая его вперёд, страстно захотелось ему человеческого общества и с кем-нибудь о жизни потрындеть, вмазать при этом до опупения. Спросив у кого-то закутанного с головой в шарф и воротник пальто, куда идти, Шутов решительно помчался всё-таки в ресторан, испытывая радостные покалывания в груди от прдвкушения.... Он, покуда добрался, ещё несколько раз, весело сверкая зубами, справлялся, верно ли он движется, и старался говорить с московским акцентом, акая, само это как-то из него выхлёстывало.
    Из-за поворота на голову ему выскочил, наконец, небоскрёб с голубой сияющей капсулой кабака. На высокой мраморной лестнице летали изысканными тонкими ногами на звонких не зимних совсем каблучках влекущие загадочностью и неизвестностью московские дамы, в шубках на вёсёлых оголённых плечах, и непреступные и строгие, как скалы, готовые каждую секунду к схватке мужчины ожидали их возле своих роскошных машин, тоже похожих на металлических остроликих женщин. И покамест порхали фурии по ступеням вниз можно было подсмотреть, стоя внизу, какие у них там на бедрах паутиновые чулочки под короткими юбками. И тотчас ему, пугая и воодушевляя его, захотелось и тех возле лифта в гостинице и этих всех облизать с ног до головы. И когда к Ивану Лукичу, пробегая мимо него, мчались от их шей, щёк и губ запахи духов и дорогого коньяка, и звучал бравурным маршем их ... и безвольной смех, он ярким пламенем зажёгся, подхватил раздувающимися ноздрями этот источающий тайну аромат, и его,  как гончую собаку, повлекло неудержимо по следу.
    Он вскочил в стеклянную дверь, прогоняя от себя вчерашние нездоровые, жуткие воспоминания, назойливо полезшие в него. Крутясь залихватски на каблуках на гладком паркете, и, не глядя по привычке в гардероб, бросил туда пальто и шапку швейцару, одарив того убийственным взглядом, заставив почти задрожать, и, держа высоко грудь в своём пылающем красном галстуке, стал падать в чёрно-синюю яму зала. Четыре дамы сразу заметили его появления в этом тесном и уютном, алчном полутёмном мире, ещё несколько присоединились минуту спустя, когда Иван Лукич, гремя голосом, как великий пианист аккордами, ловко отчитал официанта, за то, тот слишком долго, не в меру замешкался, и салфетки по его авторитетному мнению чрезмерно грязны. Закрывшись книжкой меню и долго мучая перепуганного мальчика, он заказал (то, что знал) на холодное грибы в сметане и потом курицу по-венски с картошкой пом-фри. Он решил водки не пить, только грамм сто всего, потому что после вчерашнего твёрдое, горькое полено стояло ещё посреди его организма, и в голове сидели сдвиг и лёгкое помешательство. По-большому счёту ему гадко было глядеть на слащавый с перекошенными мордами ресторан - терпеть он не мог шумные заведения и водки здесь глотать и гладкие тарелочки нюхать. Но теперь - теперь ему простого человеческого общения хотелось, душу кому-нибудь свою излить. А потом, после первой рюмки его шандарахнуло: эти, похотливые хари, они ведь тоже сюда пообщаться, как и он, прибыли, так за что же им получать презрение от него? В общем, совершенно запутался сам в себе, что и как в жизни его есть.
    А между тем музыка оглушительно бухала в ресторане, и пели про морячку, у которой был моряк. Весело все скакали, хватая на ходу со столов куски колбасы, запивая их бокалами с вином, разжёвывали жирными губами поцелуи на щеках женщин. Иван Лукич по обыкновению уже своему осмотрелся и под одним столом магнитами глаз поймал две белые красивые точки колен среди не разобранных кавалерами дам (вот к чему он сейчас стремился больше всего подсознательно - прельщать), а над столом - что-то невообразимое: декольте и полные две луны в ярком сиянии; а выше в него, прямо в душу ему,- глаза, искусно тоже прельщать разрисованные. И эти два вспыхнувших восклицательных знака чёрных ресниц ему громко крикнули, что жизнь это гораздо больше, чем раньше думал он, и ярче, и тотчас он на секунду увидел своё сегодня на вечер будущее, ангелы запели ему свои песни среди труб и громких велений космоса.
    Вторая покатилась только так, следом селёдочку на вилке сунул Иван Лукич в рот и мелко изрубил её зубами. Он отвел глаза в сторону, чуть пугаясь, пытаясь на другом чём-то сосредоточиться, но прекрасный образ отпечатался в голове, не отпускал, вспыхивал и вспыхивал, как бриллиант, ему хотелось еще взглянуть на красоту, а потом - ещё и ещё, и тут он почувствовал, что бесповоротно влюбился. Иван Лукич не спешил подходить, хотя знал, что она ждёт его, уткнулся в остатки на тарелке салатика, оттягивал, думая всё сильнее, и изо всех сил не желая об этом думать: чем бы окрасить свои глаза, лоб, лицо, прежде чем вернуть взгляд красавице. Он думал так: нельзя ведь смотреть, насмешку легкую и грустную излучая из глаз, как  наивный мальчик, потому как как сложно теперь у него на душе и предательство даже некое самого себя получится, ту, свою старую жизнь, как бы предаст и бывшую женщину; будет мысль в них о предстоящем наслаждении и поэтому чистая фальшь. И сделать глаза слишком строгие с грозно-деловым надломом бровей, как он это на следствиях делал, тоже нехорошо, будто осуждает он что-то ; что и зачем? И весёлые - неправильно, потому что дурак и пьяница весел. А потом он подумал, что глазки строят и смысл какой-то во взгляды вкладывают, когда действительно притворяться и лицедействовать нужно, а ему в сущности притворяться, врать теперь нет надобности - он чист и честен перед собой: его жена родная и единственная обманула, плюнула в самую душу; у него яма теперь внутри - дна не увидишь, и нужда теперь эту яму засыпать, чтобы бы не бередила, не садинила; и глаза посему напяливать - прочь всякие, посмотреть нужно прямо, если нравится красота и желание насладиться ей есть - прямо и твердо, честно, без колебаний и предубеждения.
    У Ивана Лукича созрело решение - и всё-таки нужно было ещё минуту подумать, взвесить, понять всё до точки - а он отчаялся, устал ждать, обрадовался несказанно, что любовь прямо у себя под ногами нашёл - и в секунду, когда с развёрстой в какой-то дикой улыбке физиономией, махнув рукой на всё, он пригласил красавицу к своему столу, он испытал настоящую панику, огрело его, что ему додумать ещё многое надо, мерзким показался ему мир, со всем, что есть в нём счётным, со всей красотой его, которая по сути одна пустота есть, надутый пузырь, голый призыв к плотскому наслаждению. Осознал он, что неверный шаг делает, в пропасть падает, что-то их воздуха прямо ему об этом сказало, будто окрик прорезал его слух, ему сделалось на мгновение дурно, глаза пелена застлала, он покачнулся, почти падая на свои вилки и тарелки, на пол. Но другой мыслью, нахлынув, его было, что нужно ведь жить дальше как-то, двигаться куда-то, и все сомнения сразу отлетели прочь, проложилась тотчас вперёд его дорожка, по которой бежать до самого назначенного конца придётся, как миленькому.
    Иван Лукич, решив, что ему на всё на свете теперь наплевать, поднял свою рюмочку наверх, нацеливаясь на даму, как бы за здоровье её уже выпивая, поглядел честно с вожделением ей в глаза и махнул рукой, приглашая к нему присоединиться. Он встал ей навстречу.
    - Здравствуйте, присаживайтесь,- подвинул к ней стул он.- Разделите одиночество с мужчиной.
    Она села, очень, казалось ему, красивая. Сказала, взмахивая длинными ресницами, как бабочка крыльями:
    - Наташа.
    - О, какое прелестное имя!- искренне восхитился Шутов (он знал пару роскошных Наташ в жизни) и сел на край стула, страстно касаясь одним коленом почти самого пола. Он вдруг ясно увидел себя и её в одной постели, и это его привело в восторг, вдохновило. Она стала допивать свое шампанское.
    - Главное - редкое,- сказала избитое она, засмеялась огромными солнечными, сочными своими зубами.
    - Иван,- отчеканил Шутов и защелкал в воздухе пальцами, подзывая официанта. Тот примчался, как ураган.
    - Прибор девушке,- распорядился Иван Лукич, грозно изломав брови.- И выпить мне ещё.
    - Есть прекрасный коньяк...- парнишка стал рассказывать свою хорошо наизусть заученую поэмку.
    - Несите... Шампанское? - не слушал его Иван Лукич, разглядывая удивительный лик напротив себя.
    - Конечно,- удивилась Наташа.
    Иван Лукич заказал ещё закусить и десерт, с наслаждением думая, что у него в кармане большие деньги; то, что деньги казенные, он старался не думать. Себе, смущаясь, водки долил.
    - Мне ведь вообще-то пить нельзя,- пьянея, подсаживаясь поближе, понёс он в ухо Наташе.- Меня потом в пучину повлечёт, горький опыт, увы, имеется; я в принципе много не употребляю, ни Боже мой.
    - Ну и не надо, дело личное,- как-то настороженно на него взглянув, одним плечом двинула Наташа.
    Она красными, как светофоры, губами грела стекло.
    - Да-да, именно личное,- опустил глаза Иван Лукич, теряясь вдруг, чувствуя что несёт полную ахинею.- Пить нужда заставляет. А так...
    Наташа, окинув с явным недоумением и даже испугом Шутова, стала в зал, скучая, поглядывать. Он испугался, что, идиот такой, потеряет её. Полез напропалую.
    - Но сегодня непременно напьюсь,- поспешно сказал он, хватая её горячую руку и прислушиваясь, как что-то внутри него костенеет, злеет.- От счастья видеть вас, слышать вас, находиться рядом с вами.
    Наврал, покраснел до ушей, улыбнулся очень фальшиво, пошло. Но она, кажется, ничего не заметила. Ей это понравилось.
    Они поднялись танцевать. Иван Лукич оробел, отвлекался, вспоминая неприятные картинки из прошлого, вспыхивающие  назойливо прямо у него во лбу, и, не зная что говорить по такому случаю, рассказал ей в мягенькое теплое ухо про то, что видел перед собой: про льющие нежный огонь лампы, про бархатные шторы в окне, про жизнь, что она, в общем, замечательная штука, и неожиданно очень хорошо у него вышло. А она сказала ему, каким-то совсем не женским утробным басом, сладко пробившим его до основания, что у него красивый изгиб подбородка и грустные глаза. Он опустил глаза, задыхаясь от благодарности, и ненароком заглянул ей глубоко в декольте; электрический ток тотчас пронзил его насквозь, и весь его организм пришёл в сложное, направленнок лишь к одной цели движение, одной струной как бы стал от всего слабой мысли, что сейчас может быть и что свершится-таки обязательно. Она заметила эту в нём произошедшую перемену и и прижалась к нему всем телом, дала ему ещё большую сладость почувствовать, что он есть мужчина и самец. У него сейчас же сделалось отличное настроение, что победа на личном фронте, в сущности, у него в кармане; что он с ней своими теперь стали, почти родными, что ясность полная у него внутри зазвучала, и теперь всё, раздумья все и мучения позади; терзавшие его мысли отбросились от него, и он стал необычайно лёгок, воспарил; в новую, казалось ему,  фазу жизни выбился. Они вернулись к столу, крепко сплетясь локтями, хорошо поели, смеялись над глупыми мужиками и бабами, над влезшем в зал в мокрых полушубке и валенках патрульным милиционером, который давился водкой и борщом в углу, почти в полной темноте и, закрываясь рукой, выпил целый стаканище водки, по оттопыренной заднице хлопнул млеющюю сорокалетнюю девочку-официантку.
    Он выскочил с ней на улицу, полетели вниз по промороженой, будто стеклянной, звенящей лестнице; с ревностью поглядывал на богатых мужиков внизу, перекуривающих у своих дорогих авто. Пальто едва держалась у Ивана Лукича на плечах, а девица его, кутаясь в воротник шубки, к нему холодной точкой носа в щёку жалась. Он задирал наверх голову, и верхние этажи домов весело и страшно падали на него. Они нырнули в такси.
    Было поздно. Голубой, вздыбленный до самого неба город, выбеленный прожекторами и лампами, качался в окне.
    Перед дежурной будкой в гостинице Иван Лукич открыл было рот, чтобы дать серьёзное объяснение о столь поздном своём прибытии, но появившаяся к ночи дежарная бабка с рукой, повязанной красным лоскутом, мутно, безразлично на них смотря через скованные дрёмой глаза, махнула рукой - проходи, мол; и он был, как мальчик, несказанно рад, что так легко отделался, Наташу вперёд себя протолкнул.
    Едва войдя в номер, Иван Лукич, вспоминая зарубежные фильмы, бросился к ней, снова изнутри страшась и ломая себя, жарко хватая губы губами, облизывая жадно её сладкие перепудренные, перепомаженные щёки и рот. Стул, сволочь, больно его в голень пнул, прыгнув прямо под ноги.
    Срывая с себя рубашку, от нетерпения он сломал две пуговицы, весь дрожал и сгорал от одной вдруг очень неприятно ожегшей его мысли: ему хотелось поскорее теперь закончить всё; в его разгоряченном мозгу замелькали неистово то Борис Борисович Зимин, ему прямо в нос страшно обидно махая длинным пальцем и стыдя его, Шутова, что в мальчиках ходит и ни разу жене своей не изменял; то жена его Надя с голыми, сытно дрожащими грудями, вверх задрав круглые ноги, на кровати возлежала, с каким-то незнакомым гадом трясясь и целуясь; их затылки, ноги, голые белые задницы, о!.. На! На!- кричал он Наде и мощно и плавно вдвигал в неё бёдрами, входя куда-то в сладкое, нежно и восторженно кусающее его пространство; роднее, всё роднее становилось ему Наташа - и Наташа ли это была, или кто-то ещё - он уже не знал, а Надя всё дальше удалялась, пока в точку, цокнув, не стёрлась. А Иван Лукич руками плавно двигал, гладил, ногами передёргивал, елозил, вдавливался в мягкую, втягивающую его в себя вату, напруживался, подлетал, позабыв на мгновение всё, кроме божественного, пока не взорвалась внутри него рафинадовая бомба, и не растворился он в бурном, закружившем его водовороте, как сахар в горячем чае. Наташа кричала диким кошачьим голосом и извивалась на раскалённой, нагретой их телами, тёмной простыне; Иван Лукич тут же очнулся, испугался, что их могут услышать. Тут же, и правда, в стену злобно постучали.
    - Тише, тише ты, дурочка,- хрипло закудахкал он, неожиданно для себя зажимая рукой ей крепко рот, и почувствовал, что под нависшей в комнате темнотой у него стало жалкое, несчастное лицо. Он подскочил и побежал в душ обмываться.
    Стоя под горячей струей и наслаждаюсь, он глубоко вслушивался в себя и соображал, что же в его жизни изменилось. Ничего, н на один миллиметр - признавался он себе; ноги оставались ногами, голова варила по-прежнему, разве только в самой середине его существа, там где угасало наслаждение, вырастала новая точка, в которой было мучительно жаль чего-то ушедшего и больно. Чего - Иван Лукич так и не смог понять. Ума ему не хватило.
    Он ей, смущаясь, одетой уже, не зажигая в комнате света, сунул в когтистые пальцы пару четвертных, и она, не сказав ничего, мягко хлопнув дверью, ушла.
    Засыпая один на плывущей в сладкое ничто подушке, он подумал, что ему в принципе глубоко наплевать, кто убил Нирванского. И он сейчас же забыл мелькнувшее имя и саму мысль, и всё, минуту назад казавшееся таким важным и впечатляющим.
    Во сне он на каком танцевальном смотре, кружил вальс с Надеждой, и она ногами выделывала какой-то непотребный ужас, а он, сунул ей, как чужой ему, руку под платье и от этого получил громадное наслаждение.
    Утром первым рейсом Шутов улетел к себе в город Н.



1993

. . . . . .