Звонят, откройте дверь

 
(из серии «Корни Зла»)

                ***
Больше всего на свете три вещи любил Сальватор Валерьяныч. Иногда он давал им метафору образа, воображая себе пьедестал чемпионов. Тумбу, на ней («Первое место») он сам. С палитрой, кистью, с муштабелем; в фартуке, щедро заляпанном красками. В нагрудном кармане торчит копьецом мастихин. В глазах блеск вдохновения. Пророческий блеск.
«Второе место» на этой тумбе (причем добавлялся акцент – темные трибуны   стадиона и луч прожектора, бьющий в центр композиции; бьющий диагональю, слева направо, золотисто- солнечный луч) принадлежало роялю. Маленькое белое фортепиано с откинутой крышкой. Готовое источать звуки, ждущее исполнителя. На что намекала маленькая при инструменте банкетка – гнутые ножки, рубиновый велюр обивки.
На «Третьем месте» стоит пионер. Как собирательный образ – русые вихры, барабан на ремне; естественно, галстук, на щеках румянец, «Артековский» загар кожи. Голубая рубашка с коротким рукавом, синие брюки, на босу ногу сандалии.
Или – больше всего на свете Сальватор Валерьяныч любил живопись, музыку и детей. Благо, своих не имел. Именно в этом порядке. Имелись, конечно, иные пристрастия.
Например, беседа с коллегами за чашкой хорошего кофе.
Например, сидение в парке за шахматами в качестве отдыха от работы.  Работы много – заказы. Как частные, так и от организаций: портреты, росписи фойе, «что-то» новенькое для выставок.
Например, выступления с лекциями. В среде рабочих, колхозников, школьников.
                ***
Талант живописца и рисовальщика проявился (стремительно, с силой) уже в юные годы. Тогда Сальватора Валерьяновича, взявшего в честь покоренного хунтой Мадрида псевдоним Сальватор звали иначе – Сеня. И фамилия была несколько иной – не Долин, как ныне, а Самоваров.  В метрике так и значилось – Семен Валерьянович Самоваров.
Как-то сидя за латынью, зубрить которую было для Сени истинной мукой, нарисовал он на листке (от нечего делать) муху. И что же? Входит мамаша, ее замечает и пытается муху согнать. Вот было смеху.
Случай другой. Нравилась Сене некая Варенька. Тоже, как он гимназистка.  Вызывающая при встрече (у Сени) волнение, робость и странное чувство зависимости души от тела. Неприличной зависимости. Как человек благородный, хотел ей признаться в любви. Но не имел специального случая, чтобы чувства свои Вареньке смело открыть – будучи девицей эффектной, она редко бывала одна. И тогда решил Сеня сделать портрет (к слову, овальный) и на именины своей тайной возлюбленной его подарить, приложив к подарку письмо.
И что же? Сделал. По памяти. И портрет замечательный– до сих пор его, как святыню хранят в том семействе. Но… Но во время рисования портрета чувство пылкой влюбленности в Вареньку ушло. Как Сальватор Валерьянович понял позже, произошла сублимация. Первая сублимация.
***
Шли годы. Включая сломы эпох, Революцию и Гражданскую. А также учебу в Казанском училище живописи и работу, работу, работу!  Поездки, поездки, поездки… А с ними и встречи с замечательными людьми. Оставившими следы в виде портретов, набросков к портретам и разные их вариации.
Сильнее всего Сальватора Валерьяновича тянул к себе пейзаж. И как взаимодействие с природной мощью, без лимита льющей вдохновение; дающей «состояние», запечатлеть кое долг и потребность. И как настойчивый повод для вдумчивого созерцания. Уже не эстетического, а философского. 
Что есть «вечность»? «Мир,» в качестве основной категории бытия человеческого?  «Радость», в смысле естественного состояния представителя грядущих поколений? Что есть «опыт» и «мудрость»?  И «братская любовь»?
 Все это латентно заложено в пейзаже. Но порою (крайне редко) и в натюрморте. Как сказал однажды Сальватор Валерьянович художнику Бурцеву:
- Натюрморт – тот же пейзаж, но из предметов. Опасность одна – перегрузить, ошибиться в компоновке. Или сделать чрезмерно пестрым фон.  И тогда вот оно, полюбуйтесь: солнечный день на Днепре; утро в березовой роще; озеро, облако, башня; Крым… Между прочим, бываю там часто с этюдником. Натюрморт – тот же пейзаж. Но никак, мой дорогой, не наоборот. Так думать - ошибка.
***
 И людей писать Сальватору Валерьяновичу удовольствие и удовлетворение приносило. В портретах Долин сосредотачивал лучшее, на что способен портретируемый. О чем он даже еще не помышляет, но когда-нибудь осуществит.
- Портрет, - говорил он художнику Либерману (Василию, ибо художников Либерманов двое: Василий и его брат Николай) за чашкой хорошего кофе, - это не то, кем ты являешься сейчас, во время сеансов. А кем ты быть обязан! Ценой волевых над собой усилий и непрестанной борьбой с компромиссами. Портрет, мой милый, - это своего рода икона образа. Его, так сказать, надмирная идея в платоновском понимании. Так сказать, восхождение, а не снисхождение. Соответственно, требование.
Учился сему у Крамского, Стеблова, Репина, Вальцмана, Венецианова, Рокотова, Стеблова, Эль Греко, Джоконды, Мухиной, в конце концов.
Наиболее удачными портретами Сальватор Валерьянович считал: «Портрет депутата Верховного Совета футболиста Балуева И. Д.», «Портрет депутата Верховного Совета балерины Сычовой Е. Б.», «Портрет депутата Верховного Совета вагоновожатого Курочкина Ф. В.», «Портрет товарища Сталина, размышляющего у карты Европы». Глубокая ночь, Москва уже видит четвертые сны, а Он размышляет…

***
Нравилось тоже иллюстрировать книги. Как детские, так и для всех остальных. Предпочитал Сальватор Валерьянович Толстого, Шекспира, Кочеткова, Сервантеса.
Коллегам Долина очень нравилась сцена венчания Левина и Кити. 
Темная церковь... Слева, занимая добрую треть изображения, стоит сгорбленный попик, воплощая в себе убогость религиозного сознания, хроническое корыстолюбие и проточенную молью лживость духовенства. Справа они – Левин и Кити. Левин решителен, смел, бородат, высок, во фраке. В руке необходимая для обряда свеча. Он уже по-хозяйски смотрит на Кити. Во взгляде даже что-то отцовское. Строгость и справедливость во взгляде.  Кити юна, свежа, розовощека и покорна. Глазки опущены «долу». В них согласие, надежда на скорое деторождение, стремление стать рачительной. В руке необходимая для обряда свеча. На голове венец, на теле кружевная пена венчального наряда. Руки в атласных перчатках. Сзади счастливой пары из церковного полумрака выступают две отчетливые физиономии. Одна очень похожа на Немировича-Данченко, другая на Станиславского. Намек предельно прозрачен…
***
Последние годы Сальватор Валерьянович читал часто лекции. О живописи, мозаике, теории изобразительного искусства, по биографиям мастеров Ренессанса. Поскольку очень любил детей, выступал преимущественно в Домах пионеров, школах, кружках рисования. Принося на выступления великолепные немецкие репродукции, эстонские литографии и финские эстампы.
Однажды после аплодисментов, глядя в счастливые лица пионеров («Даже разговор о Искусстве преображает и облагораживает!» - говорил он графику Вересову) Сальватор Валерьянович, утратив вдруг трезвость, воскликнул:
- А вы приходите ко мне в мастерскую! В, так сказать, лабораторию творчества. Буду ждать вас, друзья.
Признаться, Долин не жаловал к себе в мастерскую никаких гостей – «сглазу» боялся и зависти; лести, под восторг  мимикрирующей. Имел Сальватор Валерьянович твердое кредо – знакомить только с готовыми работами. Исключительно с ними. На худсовете, вернисажах и выставках. Вот там и смотрите. Хоть с лупой. Как «зрители», а не «соглядатаи», вынюхивающие его приемы и методы; какие краски и растворители, какая грунтовка холста.  Разумно.
Но дети? Их любопытство наивное? Их непричастность к интригам?
Не выдержал и пригласил, назвав детям адрес своей мастерской. Пригласил и забыл. Не чая визита: у школьников много уроков, занятия спортом, в кружках; слеты, олимпиады, политинформации; сборы вторичного сырья и прочее. В общем, не ждал.
Но как-то, в разгар составления композиции, в момент набрасывания угольком «перспективы» раздался звонок. Кто бы?
Сальватор Валерьянович вытер руки о полотенце и вышел к дверям. И открыл.
На пороге мальчишки. С портфелями, окутанные морозною свежестью улицы, чуть смущенные. Но не робкие.
- А мы к вам! Помните, вы приглашали?
- … Мм… Конечно же помню! Входите, друзья! Очень рад, только ноги о коврик, прошу настоятельно.
Вошли, сняли ушанки, обстучали ботинки, пальтеца расстегнули.
- Прошу, проходите друзья.
Ребят было трое: белобрысый Павка Макаров, конопатый Миша Снегирев и молчун Руслан Нахапетов.
Смотрели, вздыхали, дивились. Снова смотрели, почти шепотом задавая вопросы:
- А это кто?
- А почему тень под носом? На усы уж больно похожа.
- А зачем ему грабли?
- А кто стоит на вершине горы? Какая гора?
- Казбек, - отвечал Сальватор Валерьянович, пряча в усы улыбку. И что-то еще отвечал.
И вдруг этот Павка сказал:
- Ух ты!
И показал на пейзажик, висящий на стене в скромной рамке. – На Поленова очень похож. На «Речку Ворю».
Тут и Долину пришлось воскликнуть (про себя, разумеется): «Ух ты!».
- Ты знаешь Поленова?
- Знаю. И Левитана. И Джотто. И Дейнеку. 
- У Павки память, как фотоаппарат. И он у нас отличник. И знает всё. В пределах программы, само собой, - пояснил конопатый Миша, с гордостью посмотрев на приятеля. – Но больше историю Родины. Ее достижения и победы. Ее славных героев и заклятых врагов. Такой у нас Павка!
- Молодец. А ну-ка… - Сальватор Валерьянович дал мальчишкам листы, карандаши и ластики. - Давайте проверим способности к живописи. Нарисуйте мне вазу. Вот эту.
И показал, какую именно.
И опять удивился, когда ребятки закончили. Удивился Павке Макарову, его рисунку подтвердившего интуицию Долина (несомненный талант живописца) – ваза имела объем, была симметрична, ровно стояла на плоскости, бликовала на горлышке, контрастируя с заштрихованной фактурой оштукатуренной стены.
Через час Родя и Степа ушли. «На кружки». А Павка остался. И попросил Сальватора Валерьяновича показать еще: этюды, рисунки, портреты, наброски портретов, их вариации.
 Покоренный мальчишкой (вот они, послевоенные советские дети!) Сальватор Валерьянович вынул папку, в которой хранились кое-какие работы, сделанные акварелью и грифелем. «Когда-то»… Большей частью, портреты. Тех, кого довелось повстречать во время поездок. Опять же, «когда-то».
Сидели на диване и рассматривали. Сальватор Валерьянович пояснял, себе самому улыбаясь – а ведь, неплохо, неплохо. Павка же слушал внимательно. Долин же пояснял: гладко, голосом чуть уставшим и бархатным:
- Вот это доярка Глушко.
- Вижу, вы ставили подпись под каждым портретом.
- Тогда буду указывать только причину. Глушко выдаивала по сто литров с каждой коровы за сутки. А этот Потапов за смену выкладывал кирпичную стену размером шесть метров на три с половиной. Единолично. Это закат на Неве, в годовщину Великого Октября.  А вот этот Умрихин вытачивал двести деталей сверх плана за смену. Руки у него, как у хирурга - ни одного лишнего движения. А этот…
Тут Сальватор Валерьянович запнулся и покраснел. И запоздало пожалел, что достал эту папку. С портрета-наброска смотрел на него (и на Павку)… смотрел на него Бандера Степан. И надпись была.
- Минуточку, Павка! – Сальватор Валерьянович резко сгрудил рисунки, их в папку крайне небрежно и быстро засунул. И папку захлопнул. – Прости, я сейчас. По… мм… нужде. Я скоро.
И выскочил из мастерской. Чтоб успокоится.
Успокоившись, снова вернулся:
- Давай-ка, дружок мой, пить чай! С клубничным вареньем.
- Спасибо большое, Сальватор Валерьянович. Но мне пора уже. И уроки не сделаны, и хотел еще почитать. А потом на каток.
- Ну что же, иди. Рад знакомству.
В прихожей Долин пожал Павке руку, как взрослому. И добавил:
- Далеко пройдешь, товарищ Макаров. Если будешь заниматься живописью. Это я тебе, как художник говорю. Береги свой талант. И пестуй.
- Нет, я лучше в историки. Без знания прошлого никак не построишь светлое будущее. Ну никак! До свиданья, Сальватор Валерьянович. И еще раз спасибо.
- Не за что, милый. И приходи, если надумаешь стать живописцем. Или графиком. Я помогу. Приходи.
***
Через неделю звонок. Во время работы над новым пейзажем с условным название «Ласточки прилетели».
«Неужели, Павка пришел заниматься? - подумал Сальватор Валерьянович, вытирая пальцы. – Интересный мальчишке. Весьма интересный…»
Оказалось, не Павка.
На пороге два человека. Бесстрастные лица, взгляды холодные, без выражения.
- Гражданин Долин? Он же, Самоваров Семен Валерьянович? Позвольте войти.
И в прихожей Сальватору Валерьяновичу ордер на обыск под нос. И не раздеваясь, прямо к той полке, где папка. Та «самая».
***
Больше Сальватора Валерьяновича не видел никто. Ни его самого, ни его замечательных работ: пейзажей, портретов, иллюстраций и прочего.
Нигде: ни на выставках, ни на вернисажах, ни  в книжках. Для детей и всех остальных…
*Ликман Григорий Густавович. «В мастерского художника», 1953 год.