Тихх и Каменные головы Севера. Глава 7

Четыре – плохое число

За позолоченными прутьями подвешенной к потолку клетки без умолку щебетала птица. Черное оперение, ржаво-оранжевый хвост и крохотный размер выдавали в ней горихвостку, каких в Кригге пруд пруди: лепятся по крышам, зависают в воздухе маленькими тучками, плещутся в лужах.
– Джир-р-р, джир-р-р, джир-р-р! – восклицала птица, дергано крутя головой-угольком.
Вместе с хлопаньем крыльев по дверце клетки это выглядело как протест.
«Что поделать, – подумал сквозь сон Тихх, – тебе, наверно, тоже сказали, что теперь твой дом здесь».
– Тек-тек-тек! – взволнованно защелкала горихвостка.
«Понимаю. Мне тоже тут не нравится».
Из-за резной деревянной ширмы донесся приглушенный шепот: Заффрон и Ша-хэя опять спорили. Тихх и не заметил, как начал привыкать к врахайскому наречию. Не то чтобы сквозь нагромождение твердых и горловых звуков для него начал проступать какой-то смысл, но хотя бы само их звучание перестало резать слух.
Ко всему привыкаешь, даже к самому необычному, чужеземному и пугающему. А для возражающих есть время и монотонность.
И того и другого у Тихха было в избытке.
Дни плелись друг за другом, как пленники за кочевыми повозками, – безвольно, обреченно и серо. После исчезновения во время выплаты дани предкам Тихха больше никуда не выпускали. И хоть глаза хозяев табора горели бешенством, когда они с Хаддиш вернулись к стоянке, мальчику не показалось, что это было очередным наказанием. Да, возможно, им и хотелось ткнуть ему в нос своей силой и превосходством – трюк, мастерски проделанный с хархи, – но…
– Тихх, – крикнула из-за ширмы Ша-хэя, – становится холодно, накройся плащом.
…но сейчас они не могли себе этого позволить.
С запада неотвратимо подступали горы Уббракк. Словно каменная цитадель Четырехпалого, они недобро скрючили свои скалистые пальцы и грозились ими небу. Но зачем? Оно давно покорилось: разбитые войска рваных туч метались над вершинами в своем вечном бегстве, посыпая их снегом, как проклятьями. Северные ветра преданно сторожили снег и вырезали из него белые венцы.
Когда-то Тихх мечтал увидеть снег. И видел – в своем безотказном воображении. В нем снег, конечно, был заледенелыми хлопьями одуванчикового пуха; они мягко летели над Криггой, искрясь, как кристаллы в серьгах матери.
– Ск-р-р-р, – царапнуло что-то по стеклу.
Снег, тоскливо вздохнул Тихх. Эта надоедливая белая крупа, которая теперь смешалась с багряным песком Черного панциря и беспрестанно скребется  в окно повозки. Унылая, как поучения жреца Гуюфры. Ее подлости хватило даже на то, чтобы заставить потускнеть все краски Северных легенд.
С другой стороны, ко всему ведь привыкаешь.
Тихх подтянул колючий шерстяной плащ к подбородку, а ноги – к груди. От шкур, которыми была выстлана его прибитая к стене лежанка, слабо пахло конюшней. Запах из прошлого. Амбар.
Веки, словно тяжелый занавес, начали медленно опускаться. Голоса хозяев табора, качающийся потолок, и серый порошок, пересыпающийся по стенкам сосудов, уплывали за изнанку этого занавеса. Очень хорошо. В их ярком и шумном мире нет никаких ответов. Они идут, сами не зная, куда. От их самоуверенности разит горелыми костями; от показной заботы – гнилыми яблоками.
Мальчик натянул плащ на голову, и темнота его охотно впустила. Радушная, но лукавая хозяйка. Не первый день Тихх обивает ее пороги в поисках ответов и правды, но та лишь ухает по-совиному – смех такой – и потчует густой патокой бессвязных видений. Каменные голоса к ним и близко не подходят – брезгуют. Не хотят, наверно, мараться о дремлющий, опутанный ложью и тревогами разум. Нужно, как и раньше, изгнать все лишнее, сосредоточиться на одном-единственном вопросе, воплотиться в него. Нужно открыться.
Хочешь чудо – будь готов стать чудовищем.
Все смолкло. Внутренняя мольба об ответе поглотила голоса, скрипы и цоканье копыт. Тихх свернулся в клубок, закрыл уши ладонями.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Он весь сжался, как бы стараясь занимать как можно меньше места в пространстве. Приказал всем другим вопросам молчать. Они, конечно, сопротивлялись и за это живьем насаживались на острие хризолитовых зубцов, охраняющих землю врархов. Кто они, кстати, на самом деле такие? Морщась, как от удара, Тихх схватил ненужный вопрос и вырвал ему язык. Он с силой дернул руку вправо и ударился локтем о стенку повозки. Рука онемела, суля скорую стрелу боли.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Боль вгрызлась в предплечье. Вооружившись хризолитовым зубцом, Тихх яростно  отсекал ее от себя, как отсекал и ненужные вопросы. Им же он рушил все препятствия для Каменных голосов: скорбь, жалость, страх, тоску. К этой четверке Тихх был особенно безжалостен. Это из-за нее Каменные головы отвернулись, не докричавшись до отравленного горем разума. Четыре – точно плохое число.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
Тихх почти превратился в этот вопрос. Сжавшись под шерстяным плащом, он уменьшился до крохотной точки, истончился до скелета. Вновь и вновь он отвергал мир и самого себя ради чуда, этим миром не предусмотренного, – безмолвной связи с камнем Северных гор. Зубами рвал путы, связывающие его с внешним миром, отрубал их веревки вместе собственными пальцами; нет, не собственными, а теми, выкрашенными черной хной, – пальцами в честь предка-палача. Как ты смеешь отвлекаться?!
«Что нужно…»
– Джир-р-р!.. – будто издеваясь, ответила горихвостка.
Птичья трель вонзилась в хрупкий кокон тишины, и он раскололся, как скорлупа. Все усилия пошли прахом: сосредоточенность растворилась в бессильной злобе. Тихх заскрипел зубами.
– Ньи-ньи-ньи, – гортанно запричитала птица. Надрывно и чересчур громко – птицы так не поют.
– Заткнись, тварь, – проскрежетал Тихх.
Шерсть колола его лоб, над верхней губой выступали испарина. Неужели еще недавно он с такой же яростью требовал, чтобы заткнулись Каменные голоса? «Ничтожество, жалкий слабоумный бездарь, – костил себя Тихх. – Они выбрали не того. Попытались, а потом выбросили, как затупившуюся иглу. Так же, как скоро выбросят врахайи. Так же, как мать».
Помни, моя любовь всегда с тобой, сказала она ему на прощание.  Помни, кем бы ты ни стал.
– Джир-р-р! – впечаталось в слух.
Кем бы ты ни стал.
Тихх резко сорвал с себя плащ и сел. В ушах звенело оглушительное «джир-р-р!». Не мигая, он смотрел на птицу – та неистово билась о прутья, – а весь остальной мир поблек и неуверенно дрожал на обочине зрения. Встретившись взглядом с Тиххом, горихвостка исторгла из себя особенно пронзительное «ньи».
Но следующим ее звуком стало глухое, хриплое «жи-и-йи»: угольно-черные перья горла стиснули бледные пальцы. Птица корчилась и извивалась, щелкая в агонии клювом. Вразнобой хлопали крылья, как рваные пиратские паруса из сказок земли Чарьа. Помеха все никак не хотела смириться со своей судьбой. Враждебно сверкали глаза, напоминая омытую дождем чернику. Чернику, с которой все тогда и началось.
Но та история уже в прошлом – когда он, Тихх, был куриным принцем, слабоумным младшим братцем и щенком, испугавшимся громов. Теперь он бежит к ним, а не от них. Они – единственное, что у него осталось; последняя плита рушащегося моста, по которому он ползет над пропастью. Так что к Четырехпалому все помехи.
Пальцы сжались сильней. Тонкий птичий коготок чиркнул по запястью, но Тихх ничего не почувствовал. Он смотрел куда-то сквозь умирающую птицу, ее клетку и стены повозки. Сейчас, стоит лишь устранить помеху, и Каменные голоса снова заговорят с ним. Он сделает это для них, облегчит путь.
«Что нужно от нас Хризолитовой пасти?» – повторял он про себя, как молитву. – Что нужно от нас Хризолитовой пасти?»
– Жи-йи-йи, – прохрипела горихвостка, вздрагивая в судорогах.
– Сз-з-з-з, – заскреблась в окна снежная крупа.
– Ньи-йи,– вырвался из черного горла последний вздох.
Тихх стоял, придерживаясь одной рукой за большой кованый сундук. Только что повозка преодолела очередную яму, перебирая скрипами, звяканьем и треском, как бродячий старьевщик. Эти звуки не были помехами. Слух пропустил их без малейших колебаний.
В похолодевшей руке навсегда умолкла птица. Тихх все никак не мог разжать пальцы; он зачем-то все сильней сжимал задушенную горихвостку, будто надеясь выжать из птичьей глотки еще хоть что-то.
– Жи-з-нь, – по слогам выговорил Тихх. – Жизнь, – повторил он и разжал пальцы.
Мертвая птица шмякнулась о дно клетки. Над окаменелым тельцем, как пепел, взвились черно-оранжевые перья.

Остаток пути прошел в тех пределах темноты и тишины, которых только могли достичь походные условия. Осознав, что Толкователю нужно уединение, Заффрон обустроил ему в углу повозки своеобразный «шалаш» из покрывал и деревянных кольев; в ответ на требование тишины он сперва усмехнулся, но в тот же день сам перешел на шепот и стал осторожней со всеми металлическими и стеклянными предметами. Отказался даже от своего любимой привычки – осушив кубок, с силой впечатывать его в столешницу. Ша-хэя почти превратилась в невидимку.
Но ради чего все это? Не смотря на бережное отношение и всевозможные уступки, к предупреждению Каменных голов хозяева табора остались глухи. Лишь странно переглянулись, увидев мертвую птицу и царапины на запястьях Тихха, и отрицательно покачали головами в ответ на его горячие убеждения развернуть табор прочь от гор Уббракк.
Жизнь, кричал в их лица Тихх, понимаете ли вы, что Хризолитовой пасти не мы нужны, а наши жизни?! В какой-то момент крик превратился в остервенелый вопль. Тогда некоторые действия все же были предприняты: Заффрон собрал на своем лбу нужное количество морщин, а Ша-хэя весьма достоверно изобразила ужас и некоторое время расхаживала по повозке, что-то бормоча  на врахайском.
Тихха заставили лечь, заставили выпить что-то пыльно-горькое, заставили закрыть глаза и положили на них холодный влажный компресс. Кто-то обработал его рану – предсмертное послание от горихвостки, – и теперь на ее месте ощущалась тонкая ткань повязки. От компресса пахло сырой корой. Скрипнули ставенки окон, впуская рыщущий по предгорью ветер, и Тихху показалось, что его веки покрываются наледью. На какое-то время ему стало все безразлично. Он медленно врастал в этот лед, пока мысли расползались в разные стороны, точно морозные узоры.
Иногда узоры превращались в заснеженные сафолиры, иногда заплетались колоском материнской цепочки, но чаще всего они соединялись в два заостренных гнутых жгута и тянулись к горлу Тихха. От этого он стонал и дергался, и тогда в него снова вливали то, что казалось на вкус жидкой пылью.
Так, балансируя в темноте своего «шалаша» между явью и сном, Тихх приближался к Хризолитовой пасти. Он бросил все попытки выторговать у Каменных голов еще хоть один ответ: они стоили немалых сил, а платить было нечем. Ежедневные расспросы о том, что ему удалось сегодня услышать, утомляли еще сильнее, чем дорога, холод, ночные рыдания северного ветра и раскачивающийся под ногами пол.
Они все едут туда, чтобы погибнуть. Что еще нужно знать?

Когда копыта лошадей и колеса повозок, наконец, закончили прогрызать колею в снегах предгорья Уббракк, Тихх испугался по-настоящему. Мальчик приоткрыл полог «шалаша». Было раннее утро – это он понял по косым лучам процеженного в тучах света, – а утром обычно никто не делал остановок.
Это не остановка, понял Тихх, это – конец путешествия.
Мальчик попробовал встать, придерживаясь одной рукой за лежанку, а другой за сундук. Голова кружилась так, будто он искал равновесия на палубе во время кораблекрушения. Свет, хоть и по-северному скупой, с непривычки слепил глаза: поблекшие желтые занавески почему-то были сдернуты вбок и болтались там, как две пыльные тряпки – дорога утомила и их.
Тихх качнулся вперед и чуть не упал. «Дз-з-зын-нг!» – грохнулась ему под ноги опустевшая позолоченная клетка. Кажется, он не глядя схватился за нее в поисках опоры. Разминая затекшую поясницу, Тихх силился удержаться на ногах. Дребезжание от катящейся по полу клетки он слышал так гулко, будто сам находился в ней.
Или эти звуки – обрывки недосмотренного сна? Может, это то самое эхо лязга и скрежета, проступавшее сквозь каменный панцирь?
А, может, сон еще продолжается?
В повозке никого не было. Но опустевшей ее делало не только отсутствие Заффрона и Ша-хэи – большинство вещей тоже исчезло. Мысль о нападении грабителей крепла с каждым новым открытием: пропало все самое красивое, блестящее и дорогое. Теперь повозка походила не на лавку редкостей или мастерскую стекольщика, а на кладовую промотавшегося купца.
Сам Тихх, видимо, не считался ничем ценным или красивым.
Изгоняя остатки сна – слишком быстро тот был прерван, – Тихх пошарил руками по деревянным поверхностям. Затем встал на четвереньки и обследовал пол: кровь, необычные следы, чужеземные монеты? Ничего. Грабители, кем бы они ни были, не оставили ему никаких подсказок.
Нужно выходить, решил Тихх. Если ночью было нападение, то, наверно, была и драка. Интересно, есть ли выжившие… В такт порывам ветра хлопала дверь. Из-за нее доносился протяжный надсадный свист и смятенное всхрапывание лошадей. Клетка докатилась до дверного проема, и ледяные щупальца ветра выманили ее из повозки навстречу черно-белой неизвестности.
Под сапогами треснула снежная корка.
«Стоп. Сапоги?..» Никто не давал ему сапогов. Из Кригги Тихх уходил в своих стареньких сандалиях, а в повозке Заффрона просто кутал ноги в шерстяные покрывала. Судя по тому, как мягко и тепло было ногам, сапоги оказались еще и на меху.
Уже следующий поцелуй северного ветра заставил Тихха вернуться в свой «шалаш» за плащом. Закутавшись в него и накинув на голову капюшон, мальчик спрыгнул с повозки в снег.
Никто не встретил его, кроме лошадей, таких же опустевших повозок и тишины. Она окутывала предгорье дремотным туманом, сползавшим с вершин Уббракк и смешивающимся с хмарью снежной крупы. В этой тишине скрип оседавшего под сапогами наста и тревожное бряцанье упряжи – лошади остались не рассёдланными – уплотнялись, делались пронизывающе-громкими. От сгущения звуков становилось не по себе. Тихх старался ступать мягко и осторожно, но с каждым его шагом обледенелая корка, готовая выдать нежданного гостя, скрипела все ворчливей. 
Но кого ему бояться? Грабителей? А чем не грабители врахайи, выкравшие у хархи его самого? Он и так пленник. Зрелища кровавой бойни? Он уже видел погребальный костер. Чудовищ из северных легенд? Он и сам почти чудовище.
Горихвостка и снег сказали, что Хризолитовой пасти нужны жизни. И вот он один, посреди пустого лагеря – талисман, который никого не спас. Дешевый амулет от уличного шарлатана, который, идя на верную смерть, прихватили с собой, а он в последний момент соскользнул с цепочки.
Или его специально сняли с шеи.
Тихх поднял голову к небу. Зачем все это? Зачем было проделывать такой путь, чтобы остаться здесь – в пол-шаге от умолкших Каменных голов и того, о чем они пытались предупредить? Выходит, и врахайи, и господин Зуйн обо всем знали; знали о плате, которую затребовали отшельники врархи за пробуждение Спящего в камне? Мелкая ледяная крупа колола лицо, как колол его в темноте повозки шерстяной плащ. Не смотря на это, телу стало невыносимо жарко. Горячая волна поднялась от спины к плечам, изогнулась судорогой в грудной клетке и брызнула искрами на щеки. Искры шипели, смешиваясь со снегом и испускали пар, становившийся частью туманной мглы.
Мальчик сел на корточки и закрыл лицо руками. Рядом, наполовину увязшая в снегу, валялась пустая птичья клетка. Гроздья туч набухали в небе, обещая усиление осадков. Снег засыпет клетку и Тихха вместе с ней. Он вмерзнет в холодное белое покрывало так же, как бедная задушенная горихвостка. А пока их тела будут остывать под снегом, ослепленные мечтами безумцы начнут извлекать из камня чудовище.
И заплатят камню любую цену.
Тихх съежился – не от холода, а от бессилия. Теперь уж точно все кончено. Белая крупа, будто соглашаясь с этим, дробно сеяла по капюшону. Получается, неизбежность, которой он, Тихх, смел перечить, все это время просто играла с ним. Ее забавляли новые попытки маленького хархи, его ожесточенная борьба с собой и другими. Неизбежность наблюдала, затаившись тенью в углу. Но теперь она оскалилась и зарычала прямо в лицо.
Рык оглушил Тихха. Он продолжал сидеть на корточках, его спина сотрясалась от этих свирепых раскатов, а шею обжигало гневное дыхание. Как это часто с ним бывало, мальчик не мог понять, откуда идет звук – снаружи или изнутри. Но какая разница? Жизнь ясно дала понять, что он ни над чем не властен, и меньше всего – над собственным слухом. Даже если это Каменные головы, что с того? Они в нем ошиблись.
Но рык усиливался. Он врастал в Тихха, вытесняя унылые, слабые побеги его мыслей, опутывал звериной яростью, смешивал его кровь с чьей-то чужой, и эта новая кровь нестерпимо жгла вены. Ее не устраивала бесславная смерть в чужеземных снегах.  Она требовала вставать и идти.
Тихх вскинул голову и широко распахнул глаза. Все чувства обострились. Никакой драки здесь не было: в воздухе нет страха. Смерти здесь тоже не было, понял он, лизнув снег. Они просто ушли. Почти все. Посмели просто уйти, чтобы отнести свои жизни кому-то другому.
Эта мысль выжгла в груди черную, полыхающую по краям дыру. Пальцы, словно впившись в чье-то горло, согнулись, и онемевшие ногти врылись в леденистый снег. Но ноги велели им прекратить: нет времени. Они разогнулись, поднимая Тихха над снегом, над его жалкой участью и слабым телом. Дернулись в разные стороны локти, расправились плечи. Тихх повел носом, принюхался.
Туда.
Он развел руки – пальцы так и остались согнутыми, – вытянул шею и двинулся навстречу ветру. Исчезли скрип наста и лошадиный храп, а ветер будто разучился свистеть. Остался только рык; он вырастал из ребер и пробивался наружу из горла. Пусть все слышат – он идет. Хризолитова пасть не станет им надежным убежищем.
Тихх почти выбрался за пределы стоянки, когда его плащ вдруг за что-то зацепился. Движение остановилось.
Он резко обернулся, резко свесил голову набок. Сквозь белую рябь проступило два темных силуэта. Так вот, что зацепилось за плащ. Двое аюдров, сторожевые псы Заффрона. Тихх никогда не любил собак.
Один уже тянулся к нему рукой в длинной кожаной перчатке, как собака за костью. Они что-то говорили, но рык полностью заглушал их слова. Когда обледенелая перчатка коснулась локтя Тихха, рык усилился. Всего две несчастные жизни? Две капли крови в снежной пустыне? Этого мало. Дыра в груди обуглилась, а потом вспыхнула снова.
После молнии всегда приходит гром.
Несколько мгновений Тихх позволил себе понаблюдать за тем, как краснеют глаза аюдров, как их шеи и плечи сотрясаются от ударов невидимого каменного молота и как из горла, булькая, выхлестывается кровь. Она попала на плащ Тихха, обрызгала его подол. Когда он продолжил свой путь, за ним еще долго тянулся по снегу красный след.
Рык усиливался – и внутри, и снаружи. Он терзал и придавал сил. Запах торжества и страха у подножия Уббракк стоял такой, что весь снег Севера не смог бы скрыть путь, по которому утекало то, что принадлежало новой крови Тихха. Кроме запаха были и следы. Стоило немного отойти от брошенных повозок в сторону горных склонов, и из хаотически взрытого снега выткался ровный шлейф из отпечатков ног.
«Вы думали, что снег – ваш друг. Что он заметет следы. – Тихх скривился в презрительном оскале. – Вместо этого он вас выдал».
Дорога из отпечатков ног уводила к западному склону – заостренные зубцы его выбеленных гребней обгладывали сгустки тумана и вспарывали его еловым частоколом. Кое-где из-под снежных доспехов проступали серо-коричневые каменные горбы. Подножие устилали расколотые глыбы, захваченные губчатой накипью лишайника.
Страх и торжество – они были повсюду. Воздух от них стал острым, пах потом и расплавленным металлом. Лучше всяких следов он вел к вожделенным жизням, и Тихх уверенно шел навстречу камню и ветру. Он успеет: страх еще не уступил смерти. Никто не посмеет отнять у него добычу.
В дрожащее белое марево вторглись неподвижные фигуры. Их спины темнели у занесенного снегом подножия западного склона. Отвратительное зрелище. Они нарушали, оскорбляли эту белизну. Их грязные, примитивные замыслы отравляли горный воздух. На какое-то мгновение Тихху даже показалось, что таким даром можно побрезговать. Но новый удар грома разнес эти сомнения в щепки.
Тихх припал к земле, снова принюхался. Да, кровь уже рядом, но она пока заперта – бьется в изъеденных страхом телах. Тот, другой, заживо погребенный в  базальтовой плоти Уббракк, тоже чует ее. Он чует и Тихха, и ненависть заставляет его ломать клыки о стены каменной тюрьмы. Столько лет он был  заперт в своем собственном амбаре в ожидании, когда, наконец, щелкнет замок.
Но вместо свободы он получит соломенную куклу.
Ползти по снегу было так же легко, как дышать. Мысль о том, что он видит всех, а его – никто, придавала движениям особую ловкость и отзывалась в мышцах змеиной гибкостью.
В просветах между спинами мелькали эпизоды какого-то торжественного действа. Два высоких старца в развевающихся на ветру черных одеяниях произносили речь. Связанные хархи стояли, прислонившись к голому камню отвесного склона горы – живое ожерелье на бугристой базальтовой шее.
От жаркого дыхания Тихха таяли верхушки сугробов. Его ногти оставляли в них след Четырехпалого. Дыра в груди заполнялась грозовыми тучами. Грома понадобится много.
Там, за белыми сугробами и черными спинами, в центр круга вывели господина Зуйна. Хна на его волосах выцвела, щеки и подбородок обросли  жалкими волокнами бороды, а его изможденное тело корчилось в последних попытках сопротивления под грязной тканью рубища. Старцы в черном поочередно коснулись его лба; пепловещатели передали аюдрам колбу серого порошка, который те силой затолкали ему в рот. Увидев, что господин аграрий выплюнул содержимое колбы, кочевники взяли его за остатки волос, запрокинули трясущуюся голову и всыпали новую порцию порошка прямо в глотку. От приступа кашля господина Зуйна избавил резкий удар между лопаток.
Тихх тоже закашлялся – гром уже вырывался из его горла. Он продолжал ползти к замершей толпе, оставляя в снегу талую колею. «Это не для тебя, – грозил он Спящему в камне. – Даже не надейся».
Но аюдры оказались быстрей. Тихх даже не успел разглядеть нож в их руках. Тот, что держал Зуйна за волосы, так и не выпустил их – только сильнее дернул назад, пока другой одним точным движением рассекал ему горло. Колокола гнева разрывали грудь Тихха. Это не для тебя!
Дергающееся тело отчима развернули к каменной отвесной стене, и кровь из разорванных артерий окропила ее бордовыми брызгами. Спящий в камне шевельнулся. Когда струи крови иссякли, а господин Зуйн грязной грудой обмяк в руках врахайи, его тело без лишний церемоний швырнули об каменную стену. Внутри камня затеплился огонек жизни. А внутри Тихха выросла воронка жадного смерча.
– Это не для тебя! – закричал он.
Снова сами собой разогнулись колени, распрямились плечи и скрючились безымянные пальцы, подтягивая к центру ладони еще три. Вышло четыре. А четыре – плохое число.
Тихх приблизился к разорванному кругу и выбросил правую руку вперед. Гром прошил его тело болезненным раскатом и задрожал в пальцах, заново набирая силу. Смятение в глазах аюдров-охранников быстро исправил красный цвет; он сделал их такими же, как у их собратьев, которых оставили следить за ним в лагере. Четверо рослых, крепких врахайи, захлебываясь кровью, рухнули в снег. По одному на каждый палец.
Четыре жизни – глоток, который еще сильнее распалил жажду. Дыра в груди продолжала жечь; новая смерть с ней не справилась. Нужно больше.
Шея повернулась в сторону связанных хархи. Это подойдет.
Тихх пошел прямо сквозь толпу кочевников. Никто уже не пытался схватить его или остановить, наоборот, от него шарахались. Кто-то бросились прочь, кто-то пытался спрятаться за вырастающими из снега серыми глыбами. Между новыми грозовыми перекатами он слышал визги: «Четырехпалый! Четырехпалый идет!». Заффрон, прикрывая собой Ша-хэю, жался к высоким старцам и продолжал что-то командовать аюдрам.
Никто не отнимет его дар. Дыру в груди нужно заполнить, иначе она просто разорвет его пополам. И вот она, эта живая заплатка, – прямо перед ним. А иголку с ниткой он держит в руках. В пальцах.
Перед глазами плыло и кружилось, как после ежевичного вина. Слабое эхо воспоминания вызвало легкую усмешку: та выходка брата теперь казалась незатейливой, беззлобной шалостью. Размытые фигуры пленников становились все ближе. Иголка заострялась, нитка натягивалась. Опоить вином… Фигуры бились в веревочных силках, как горихвостка в клетке. За такое не отрубают пальцы, вспыхнуло на обочине сознания, когда в костяшках возникло уже знакомое напряжение, а к лункам ногтей начали стягиваться молнии. Лживые бездомные ублюдки. Он разберется с ними, как только заберет свой дар.
Лиц было не разобрать. Близость утоления жажды заливала глаза белой, горячей слепотой. Кто-то вцепился в его плечо, в воздухе мелькнул знакомый запах, но времени не было даже на полу-оборот головы. Тихх знал, догадывался, кто это. И этот кто-то все равно ничего не мог изменить.
Запястья развернулись, пальцы коснулись ладоней, руки начали подниматься. Тихх развел их в разные стороны: нужно охватить всех, одним мощным, точным раскатом. Сейчас…
Что-то влажное, мелко трясущееся обхватило его ногу. На мгновение Тихх остановил движение рук и опустил голову. Любую помеху ждет судьба горихвостки. Пусть так – ему все равно. Значит, сначала устраняем помеху, а потом ставим заплатку. Запястье начало опускаться вниз.
Вдруг из мерцающей белизны вырвалась бледная беспалая рука. Она тянулась снизу к смертоносной руке Тихха. Запястье, оканчивающееся угловатой, обтянутой кровавыми пленками костью. На коленях перед Тиххом стоял Каишта – умоляющий взгляд, порванная нижняя губа. Видимо, перегрыз веревку. За такое не отрубают пальцы.
Но гром уже вырывался из его собственных. Все, что успел сделать Тихх, – это отпихнуть Каишту ногой себе за спину и вывернуть запястья в противоположную сторону. Он пошире расставил ноги, развернул плечи и сотряс подножье западного склона ударом каменного молота. Вместе с ударом его самого выбросило вперед; он впечатался лицом в мокрый снег, его легкие сжались в горячих тисках, потом раздулись мехами гармони, разрывая грудь и ломая ребра. Боль раскроила все тело на острые кровоточащие осколки. Она пришла сразу. Прилетела призраком задушенной птицы, и ее огромный острый клюв взялся за дело.
– Жизнь, – хрипло хохотала горихвостка. – Ты принес Хризолитовой пасти жизнь?
Он принес. Вся кровь пленников-хархи, предназначенная для камня, оказалась на снегу вокруг Тихха. Мертвые тела лежали вокруг него ровным полу-кольцом, словно зловещий венец, которым короновали его Каменные головы Севера. Знакомые, друзья семьи и соседи навсегда застыли в снегу в странных, изломанных позах. Из их приоткрытых ртов медленно вытекала кровь. Белый снег вбирал ее, утоляя свою собственную жажду. Где-то сзади слышались всхлипы, стоны и приглушенные выкрики на врахайском.
Тихх попробовал приподнял голову – знакомая слабость потянула шею вниз. Но, преодолев ее, он встал на колени и всмотрелся в скалистый базальт. Ни одной капли на каменных доспехах Спящего. Он ничего не получил. Зло не проснется. Но мгновение облегчения быстро уступило ужасу – мертвые тела как будто приблизились к Тихху. Все отвратительные, леденящие подробности смерти обступили его, напоминая о цене. Цене, которую он с легкостью заплатил горам Уббракк.
– Не смотри на них, – услышал он знакомый голос. – Ты спас нас всех. Спас меня.
Мать склонилась над Тиххом, обхватив его голову руками. Он вздрогнул, как от ожога.
– Нет. – Тихх убрал ее руку. – Я убил людей из Кригги, вот что я сделал. Так же, как и ты. Я знаю, кто сделал куклу и нарисовал кровь на лице дочки ведуна.
– Тихх, послушай… – Рунта опустилась на снег и взялась за левую ногу.
– Ничего не буду слушать. – Тихх отполз от нее и, уткнувшись в очередное мертвое тело, остановился. – Посмотри, что ты сделала!
Тем, кого Тихх принял за мертвое тело, оказался Каишта. Живой. Он лежал на снегу, свернувшись калачиком, придерживая покалеченную руку здоровой. Беззвучные рыдания сотрясали его отощавшее тело. Рунта почти без сожаления посмотрела на него.
– Ты спас и его.
– А ты чуть не убила!
– Он хархи, Тихх!
– И что? А мы кто, по-твоему?!
Мать как раз закончила стягивать сапог с левой ноги. Она вывернула босую пятку так, чтобы Тихх мог ее видеть. Бордовый закрученный рог – общая родовая отметина всех врахайи.
Тихх едва не захлебнулся морозным воздухом.
– Кочевники?!
– Врархи, Тихх, – прозвучал над головой вкрадчивый голос с незнакомым акцентом. – Ты из кочевников, но тех, что нашли себе дом в Хризолитовой пасти, – сказал старец в черном. Когда-то Рунта была одной из нас, но ей пришлось уйти. Сколько тебе звездных оборотов, Тихх?
– Десять, – поспешила ответить за него мать.
– Значит, изгнание длилось десять оборотов, – задумчиво проговорил старец, пробуя на язык кровь, смешанную со снегом. – И Рунта вернулась сразу с двумя подарками: привела жертвы для Спящего в камне и родила того, кто заберет их у него. Да… Я всегда говорил, что Рун далеко пойдет. 
– Но Каменные головы…
– Они здесь, Тихх. – Старец указал на зубчатый гребень горы. – Проход недалеко. Да, – он окинул мертвые тела взглядом, полным сожаления, – мы прощаем тебя за это. У нас тоже есть Толкователи, но их искусство далеко от твоего. – Он вздохнул с еще большим сожалением. – Очень далеко. Безусловно, ты откроешь здесь много нового. Самых талантливых возьмешь в ученики. Но мы знаем, что Семеро каменных стражей умеют хорошо командовать. Ты ведь слышал голоса? Чувствовал, как тебе навязывают чью-то волю?
Мать встала рядом с ним на колени, пытаясь поглаживать окровавленный подол плаща.
– Да, – ровным голосом ответил Тихх. – Сегодня мне навязали чужую волю.
– Чью же?
– Вашего чудовища из камня.
Взгляд старца вспыхнул коротким озарением. Он в нетерпении размял пальцы, поскреб морщинистый лоб.
– Значит, они все еще думают сдержать его. Хм-м-м. Ловко. Затуманили его разум через общие каменные породы – те обычно не препятствуют голосам, – убедили его, что он – это ты. Если ты взывал к ним, искал дорогу к их каменным языкам, значит тебя было легко использовать. Ты открылся. Хлоп, – старец сомкнул сухие ладони, – и птичка в клетке.
– Что… – Тихх давился новыми открытиями. Голова просто не вмещала их.
Старец улыбнулся, но глаза его оставались грустными.
– Добро пожаловать домой, мой мальчик. – Он покосился на дрожащего на снегу Каишту. – Этого навозного жука можешь взять с собой.