Глава 104. Преступление и наказание в романе МиМ

Глава 104. Преступление и наказание в романе МиМ

В этом очерке я хотел бы рассказать об одном известном романе, где одна блудница спасает убийцу. Этот убийца ужасно болен, даже не столько шизофренией или раздвоением личности. Сколько расколом. Он Раскольников, от слова «раскол». Нет, речь не о «Фаусте». И не о конкретной личности. Речь о народе. И тот факт, что в соответствии с Евангелием Иисус также принес в мир разделение и сразу прямо об этом предупредил, также не является совпадением.
В этот раз я покажу, как роман «Преступление и наказание» растворился в романе «Мастер и Маргарита». Я не буду показывать все эпизоды, иначе этот очерк разбухнет до необъятных размеров. Начну с самого начала и закончу Эпилогом, где Раскольникову как и Ивану Бездомному снится ужасный сон о конце света. Посмотрите до конца, будет интересно.

Далее:

ПИП: Преступление и наказание
МИМ: Мастер и Маргарита.

1. САМОЕ НАЧАЛО. ЖАРА (поясняю, в соответствии с Апокалипсисом – ужасный зной – один из предвестников Апокалипсиса).
ПИП: «В начале июля, в ЧРЕЗВЫЧАЙНО ЖАРКОЕ ВРЕМЯ, ПОД ВЕЧЕР, один молодой человек вышел из своей каморки…».

МИМ: «Однажды весною, в час НЕБЫВАЛО ЖАРКОГО ЗАКАТА, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина».

2. НЕМЕЦ

ПИП: «А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, НЕМЕЦКИЙ шляпник!» — и заорал во всё горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу».

МИМ: «Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.
"НЕМЕЦ", — подумал Берлиоз.

3. НУ, ДАВАЙТЕ, ДАВАЙТЕ! (пояснение: в соответствии с Апокалипсисом, за то, что люди проливали кровь, у них будет небольшая проблема с чистой водой).

ПИП: «— Полтора рубля! — вскрикнул молодой человек.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
— ДАВАЙТЕ! — СКАЗАЛ ОН ГРУБО».

МИМ: «— Пиво есть? — сиплым голосом осведомился Бездомный.
— Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина.
— А что есть? — спросил Берлиоз.
— Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина.
— Ну, ДАВАЙТЕ, ДАВАЙТЕ, ДАВАЙТЕ!..».

4. ВРЕМЕННОЕ ПОМУТНЕНИЕ РАССУДКА

ПИП: «Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая ЖАЖДА ТОМИЛА ЕГО. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. «Всё это вздор, — сказал он с надеждой, — и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, — и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная».

МИМ: «Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
……
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца».

5. ПАПИРОСОЧНИЦА И ПОРТСИГАР ПЕРЕД СМЕРТЬЮ (пояснение: золотой портсигар Воланда – это не совсем портсигар, и даже далеко не портсигар):

ПИП (ЭПИЗОД ПЕРЕД САМЫМ УБИЙСТВОМ СТАРУХИ-ПРОЦЕНТЩИЦЫ):
«Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее, видимо, ободрил.
— Да чего же ты, батюшка, так вдруг... что такое? — спросила она, смотря на заклад.
— Серебряная ПАПИРОСОЧНИЦА: ведь я говорил прошлый раз.
Она протянула руку.
— Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался, что ль, батюшка?
— Лихорадка, — отвечал он отрывисто. — Поневоле станешь бледный... коли есть нечего, — прибавил он, едва выговаривая слова. Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.
— Что такое? — спросила она, еще раз пристально оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.
— Вещь... ПАПИРОСОЧНИЦА... СЕРЕБРЯННАЯ... посмотрите.
— Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел».

МИМ: «— Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.
— Ну, "Нашу марку", — злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана ПОРТСИГАР и ПРЕДЛОЖИЛ ЕГО Бездомному:
— "Наша марка".
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был ГРОМАДНЫХ РАЗМЕРОВ, ЧЕРВОННОГО ЗОЛОТА, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что ОН ИНОГДА ВНЕЗАПНО СМЕРТЕН, ВОТ В ЧЕМ ФОКУС!».

6. ТАКТИКА: ОГОРОШИТЬ ВНЕЗАПНЫМ ВОПРОСОМ:

ПИП: «— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность и потом вдруг, неожиданнейшим образом ОГОРОШИТЬ ЕГО В САМОЕ ТЕМЯ КАКИМ-НИБУДЬ самым РОКОВЫМ И ОПАСНЫМ ВОПРОСОМ; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах и наставлениях до сих пор свято упоминается?» (глава 5, ч.4).

МИМ: «— Верю! — наконец воскликнул артист и погасил свой взор, — верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! ВАМ ЗАДАЮТ ВНЕЗАПНЫЙ ВОПРОС, ВЫ ДАЖЕ НЕ ВЗДРАГИВАЕТЕ, в одну секунду овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!» (Сон Никанора Ивановича).

7. ПИП (см. предыдущий пункт 6, та же глава):
«Да натура-то бедненького следователя выручает-с, вот беда! А об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодежь, «шагающая через все препятствия» (как вы остроумнейшим и хитрейшим образом изволили выразиться). Он-то, положим, и солжет, то есть человек-то-с, частный-то случай-с, incognito-то-с, и солжет отлично, наихитрейшим манером; тут бы, кажется, и триумф, и наслаждайся плодами своего остроумия, а он — хлоп! да в самом-то интересном, в самом скандалезнейшем месте и упадет в обморок. Оно, положим, болезнь, духота тоже иной раз в комнатах бывает, да все-таки-с!».

МИМ: «Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт своего пиджачка.
— Ну ладно, — смягчился артист, — кто старое помянет... — И вдруг добавил неожиданно: — Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.
— Э, Канавкин, — укоризненно-ласково сказал конферансье, — а я-то еще похвалил его! НА-ТЕ, ВЗЯЛ ДА И ЗАСБОИЛ НИ С ТОГО НИ С СЕГО! Нелепо это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?».

8. СЮРПРИЗ ЗА ДВЕРЬЮ ИЛИ ЗА ШКАФОМ (для сведения, на втором Московском процессе за дверями прятался К.Радек, который консультировал следствие, чтобы спасти себя, правда, безуспешно. Отсылка к Мефистофелю в виде собаки, который застрял за закрытой дверью также не случайно. Босой кричал про черта, которого не узнал. У Радека была собака по кличке черт):

ПИП: «Он схватил фуражку и пошел к дверям.
— А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? — захихикал Порфирий, опять схватывая его немного повыше локтя и останавливая у дверей. Он, видимо, становился все веселее и игривее, что окончательно выводило из себя Раскольникова.
— Какой сюрпризик? что такое? — спросил он, вдруг останавливаясь и с испугом смотря на Порфирия.
— СЮРПРИЗИК-С, ВОТ ТУТ, ЗА ДВЕРЬЮ У МЕНЯ СИДИТ, хе-хе-хе! (Он указал пальцем на запертую дверь в перегородке, которая вела в казенную квартиру его). — Я и на замок припер, чтобы не убежал.
— Что такое? где? что?.. — Раскольников подошел было к двери и хотел отворить, но она была заперта.
— Заперта-с, вот и ключ!
И в самом деле, он показал ему ключ, вынув из кармана.
— Лжешь ты всё! — завопил Раскольников, уже не удерживаясь, — лжешь, полишинель проклятый! — и бросился на ретировавшегося к дверям, но нисколько не струсившего Порфирия».

МИМ: «На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.
— Желаете, — промычал он, — землю буду есть, что не брал? А Коровьев — ОН ЧЕРТ.
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:
— Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И ПЕНСНЕ ЕГО... Держите его! Окропить помещение!».
9. СЮРПРИЗ С ЛЖЕПРИЗНАНИЕМ. «ЧТО ТАКОЕ»?

ПИП (гл.6, ч.4):
«— ЧТО ТАКОЕ? — крикнул с досадой Порфирий Петрович. — Ведь я предупредил...
На мгновение ответа не было, но видно было, что за дверью находилось несколько человек и как будто кого-то отталкивали.
— Да что там такое? — встревоженно повторил Порфирий Петрович.
— Арестанта привели, Николая, — послышался чей-то голос.
— Не надо! Прочь! Подождать!.. Зачем он сюда залез! Что за беспорядок! — закричал Порфирий, бросаясь к дверям.
— Да он... — начал было опять тот же голос и вдруг осекся.
Секунды две не более происходила настоящая борьба; потом вдруг как бы кто-то кого-то с силою оттолкнул, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет Порфирия Петровича.
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Секунд десять продолжалось молчание, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся и уже не подходил к Николаю, а отретировался машинально к дверям и стал неподвижно.
— ЧТО ТАКОЕ? — вскричал Порфирий Петрович, выходя из мгновенного оцепенения.
— Я... УБИВЕЦ... — повторил Николай, помолчав капельку.
— Как... ты... Как... Кого ты убил?
Порфирий Петрович, видимо, потерялся».

МИМ: «После этого Николай Иванович бесследно исчез, а на месте его появился новый неожиданный человек.
— ЭТО ЕЩЕ КТО? — брезгливо спросил Воланд, рукой заслоняясь от света свечей.
Варенуха повесил голову, вздохнул и тихо сказал:
— Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва насмерть с Геллой не уходил! А я не кровожадный. Отпустите.
— Это что еще за бред? — спросил, морща лицо, Воланд. — Какой такой Римский? Что это еще за чепуха?
— Не извольте беспокоиться, мессир, — отозвался Азазелло и обратился к Варенухе: — Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься?».

Очевидно, что настоящий убийца был Азазелло.

10. ТАК КТО УБИЛ? Обратите внимание на смотрение друг на друга, пошатывание Раскольникова, отшатывание, конвульсии, опирание на стол, шепот.

ПИП (гл.2, ч.6): «Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал, как будто пронзенный.

— Так... КТО ЖЕ... УБИЛ?.. — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже ОТШАТНУЛСЯ на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

— Как кто убил?.. — переговорил он, точно не веря ушам своим, — да ВЫ УБИЛИ, Родион Романыч! ВЫ И УБИЛИ-С... — прибавил он почти ШЕПОТОМ, совершенно убежденным голосом.
Раскольников ВСКОЧИЛ с дивана, постоял было несколько секунд и СЕЛ ОПЯТЬ, не говоря ни слова. Мелкие КОНВУЛЬСИИ вдруг прошли по всему его лицу.
— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он, несколько помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.
— ЭТО НЕ Я УБИЛ, — прошептал было Раскольников, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
— Нет, ЭТО ВЫ-С, Родион Романыч, вы-с, и некому больше-с, — строго и убежденно прошептал Порфирий.
Они оба замолчали, и МОЛЧАНИЕ ДЛИЛОСЬ ДАЖЕ ДО СТРАННОСТИ ДОЛГО, МИНУТ С ДЕСЯТЬ. Раскольников ОБЛОКОТИЛСЯ НА СТОЛ и молча ерошил пальцами свои волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал».

МИМ (гл.26): «МОЛЧАНИЕ ПРОДОЛЖАЛОСЬ ДОЛГО, и нарушено оно было странным поведением приведенного к Пилату. Он изменился в лице, шатнулся и, если бы не ухватился грязной рукой за край стола, упал бы.
— Что с тобой? — спросил его Пилат….
….
Левий вдруг приблизился к СТОЛУ, УПЕРСЯ В НЕГО ОБЕИМИ РУКАМИ и, глядя горящими глазами на прокуратора, ЗАШЕПТАЛ ему:
….
-Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:
— Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.
Левий ОТПРЫГНУЛ ОТ СТОЛА, дико озираясь, и выкрикнул:
— КТО ЭТО СДЕЛАЛ?
— Не будь ревнив, — оскалясь, ответил Пилат и потер руки, — я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.
— Кто это сделал? — ШЕПОТОМ повторил Левий.
Пилат ответил ему:
— ЭТО СДЕЛАЛ Я.
Левий открыл рот, дико поглядел на прокуратора, а тот сказал:
— Этого, конечно, маловато, сделанного, НО ВСЕ-ТАКИ ЭТО СДЕЛАЛ Я. — И прибавил: — Ну, а теперь возьмешь что-нибудь?
Левий подумал, стал смягчаться и, наконец, сказал:
— Вели мне дать кусочек чистого пергамента».

ПИП (гл.8, ч.6): «Она всплеснула руками. БЕЗОБРАЗНАЯ, потерянная УЛЫБКА ВЫДАВИЛАСЬ НА ЕГО УСТАХ. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в контору.
Илья Петрович уселся и рылся в каких-то бумагах. Перед ним стоял тот самый мужик, который только что толкнул Раскольникова, взбираясь по лестнице.
— А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с вами?
Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, подошел к самому СТОЛУ, УПЕРСЯ В НЕГО РУКОЙ, хотел что-то сказать, но не мог; слышались лишь какие-то бессвязные звуки.
— С ВАМИ ДУРНО, СТУЛ! Вот, сядьте на стул, садитесь! Воды!
Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба С МИНУТУ СМОТРЕЛИ ДРУГ НА ДРУГА И ЖДАЛИ. Принесли воды.
— Это я... — начал было Раскольников.
— Выпейте воды.
Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:
Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором, и ограбил».

МИМ (там же): «Молчание продолжалось долго, и нарушено оно было странным поведением приведенного к Пилату. Он изменился в лице, шатнулся и, если бы не УХВАТИЛСЯ ГРЯЗНОЙ РУКОЙ ЗА КРАЙ СТОЛА, упал бы.
— Что с тобой? — спросил его Пилат.
— Ничего, — ответил Левий Матвей и сделал такое движение, как будто что-то проглотил. Тощая, голая, грязная шея его взбухла и опять опала.
— Что с тобою, отвечай, — повторил Пилат.
— Я устал, — ответил Левий и мрачно поглядел в пол.
— СЯДЬ, — молвил Пилат и указал на кресло.
….
Левий с ненавистью поглядел на Пилата и УЛЫБНУЛСЯ СТОЛЬ НЕДОБРОЙ УЛЫБКОЙ, ЧТО ЛИЦО ЕГО ОБЕЗОБРАЗИЛОСЬ совершенно».



11. ИСТОРИЯ С ЗАЛОГОМ, ЗАВЕРНУТЫМ В САЛФЕТОЧКУ, ОЦЕНЕНЫМ В РУБЛЯХ

ПИП (ч.3, гл.5, Раскольников Порфирию Петровичу):
«Знает!» — промелькнуло в нем как молния.
— Извините, что такими пустяками беспокоил, — продолжал он, несколько сбившись, — вещи мои стоят всего ПЯТЬ РУБЛЕЙ, но ОНИ МНЕ ОСОБЕННО ДОРОГИ, КАК ПАМЯТЬ ТЕХ, ОТ КОГО ДОСТАЛИСЬ, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался...».

МИМ: (гл. «Извлечение мастера», Азазелло Аннушке)
«Получив подковочку и салфеточку, иностранец начал расшаркиваться перед Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в таких выражениях, с сильным заграничным акцентом:
— Я вам глубочайше признателен, мадам. МНЕ ЭТА ПОДКОВОЧКА ДОРОГА КАК ПАМЯТЬ. И позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить ДВЕСТИ РУБЛЕЙ. — И он тотчас вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке».

ПИП: «Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:
— Ваши обе вещи, кольцо и часы, БЫЛИ У НЕЙ ПОД ОДНУ БУМАЖКУ ЗАВЕРНУТЫ, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила...».

МИМ: «— Видите ли, прокуратор... Это не особенно сложно. Мстители прошли в тылу дворца Каифы, там, где переулок господствует над задним двором. Они ПЕРЕБРОСИЛИ ПАКЕТ ЧЕРЕЗ ЗАБОР.
— С ЗАПИСКОЙ?
— Да, точно так, как вы и предполагали, прокуратор. Да, впрочем, — тут Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату».

11. О СТАТЬЕ. ПОЯСНЯЮ. СТАРООБРЯДЦЫ БЫЛИ РАСКОЛЬНИКАМИ. ТАК ЧТО С УПОМИНАНИЕМ СТАТЬИ РАСКОЛЬНИКОВЫ ИЗ ДВУХ РОМАНОВ ВСТРЕТИЛИСЬ ДРУГ С ДРУГОМ!

ПИП: «РАСКОЛЬНИКОВ действительно ничего не знал.
— Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за СТАТЬЮ! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.
— Браво, Родька! И я тоже не знал! — вскричал Разумихин. — Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!
— А вы почему узнали, что статья моя? ОНА БУКВОЙ ПОДПИСАНА.
— А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком... Весьма заинтересовался.
— Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления».

МИМ: «Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна — Латунского, а другая — подписанная буквами "Н. Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского "ВОИНСТВУЮЩИЙ СТАРООБРЯДЕЦ".

12. О ДВУХ КАТЕГОРИЯХ ЛЮДЕЙ (для сведения: на две категории люди также делятся в соответствии с Евангелием, философией Сталина про две категории революционеров, принципом астрофизика И.Шкловского (на живых и мертвых), словами Воланда (у людей нет второй свежести, либо человек живой, либо он источает запах как в главе «Неудачливые визитеры»), и фильмом «Бриллиантовая рука» - аристократы и дегенераты).

ПИП (Порфирий Петрович – Раскольникову, все та же глава 5 ч.3):
«Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут... то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан».
….
«— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Всё дело в том, что в ихней статье все ЛЮДИ КАК-ТО РАЗДЕЛЯЮТСЯ НА «ОБЫКНОВЕННЫХ» И «НЕОБЫКНОВЕННЫХ». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

МИМ (Гл. «Извлечение мастера», кот-Бегемот Воланду):
«— Я ЕЩЕ КОФЕ НЕ ПИЛ, — ответил кот, — как же это я уйду? Неужели, мессир, в праздничную ночь гостей за столом разделяют на два сорта? Одни — первой, а другие, как выражался этот грустный скупердяй-буфетчик, второй свежести?».

13. СОН ПРО АФРИКУ

ПИП (Ч.1, гл.6):
«Он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально. Голова болела меньше. Пообедав, протянулся он опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без движения, ничком, уткнув лицо в подушку. Ему всё грезилось, и всё странные такие были грезы: всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же всё пьет воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течет и журчит. И прохладно так, и чудесная-чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блестками песку...».

МИМ:
«Иван, почему-то не обидевшись на слово "дурак", но даже приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уж померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо — не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем».

14. ТУСОВКА С БЕГОТНЕЙ НА ЛЕСТНИЦЕ НА 4-ОМ ЭТАЖЕ

ПИП (ч.1, гл.7)
«Он снял запор, отворил дверь и стал слушать на лестницу.
Долго он выслушивал. Где-то далеко, внизу, вероятно под воротами, громко и визгливо кричали чьи-то два голоса, спорили и бранились. «Что они?..» Он ждал терпеливо. Наконец разом всё утихло, как отрезало; разошлись. Он уже хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась дверь на лестницу, и кто-то стал сходить вниз, напевая какой-то мотив. «Как это они так все шумят!» — мелькнуло в его голове. Он опять притворил за собою дверь и переждал. Наконец всё умолкло, ни души. Он уже ступил было шаг на лестницу, как вдруг опять послышались чьи-то новые шаги.

Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, но он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же стал подозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, к старухе. Почему? Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные? Шаги были тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялся еще; всё слышней и слышней! Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж и третий начался... Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а сам точно прирос к месту и руками пошевелить нельзя.
И наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив всё, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно быть», — подумал Раскольников, сжимая топор в руке. В самом деле, точно всё это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
Как только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как будто почудилось, что в комнате пошевелились. Несколько секунд он даже серьезно прислушивался. Незнакомец звякнул еще раз, еще подождал и вдруг, в нетерпении, изо всей силы стал дергать ручку у дверей. В ужасе смотрел Раскольников на прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал, что вот-вот и запор сейчас выскочит. Действительно, это казалось возможным: так сильно дергали. Он было вздумал придержать запор рукой, но тот мог догадаться. Голова его как будто опять начинала кружиться. «Вот упаду!» — промелькнуло в нем, но незнакомец заговорил, и он тотчас же опомнился.

— Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! — заревел он как из бочки. — Эй, Алена Ивановна, СТАРАЯ ВЕДЬМА! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые, спят они, что ли?
И снова, остервенясь, он раз десять сразу, из всей мочи, дернул в колокольчик. Уж, конечно, это был человек властный и короткий в доме.
В самую эту минуту вдруг мелкие, поспешные шаги послышались недалеко на лестнице. Подходил еще кто-то. Раскольников и не расслышал сначала.
— Неужели нет никого? — звонко и весело закричал подошедший, прямо обращаясь к первому посетителю, всё еще продолжавшему дергать звонок. — Здравствуйте, Кох!
«Судя по голосу, должно быть, очень молодой», — подумал вдруг Раскольников.
— Да черт их знает, замок чуть не разломал, — отвечал Кох. — А вы как меня изволите знать?
— Ну вот! А третьего-то дня, в «Гамбринусе», три партии сряду взял у вас на биллиарде!
— А-а-а...

— Так нет их-то? Странно. Глупо, впрочем, ужасно. Куда бы старухе уйти? У меня дело.
— Да и у меня, батюшка, дело!
— Ну, что же делать? Значит, назад. Э-эх! А я было думал денег достать! — вскричал молодой человек.
— Конечно, назад, да зачем назначать? САМА МНЕ, ВЕДЬМА, ЧАС НАЗНАЧИЛА. Мне ведь крюк. Да и куда к черту ей шляться, не понимаю? Круглый год сидит ведьма, киснет, ноги болят, а тут вдруг и на гулянье!
— У дворника не спросить ли?
— Чего?
— Куда ушла и когда придет?
— Гм... черт... спросить... Да ведь она ж никуда не ходит... — и он еще раз дернул за ручку замка. — Черт, нечего делать, идти!
— Стойте! — закричал вдруг молодой человек, — смотрите: видите, как дверь отстает, если дергать?
— Ну?
— Значит, она не на замке, а на запоре, на крючке то есть! Слышите, как запор брякает?
— Ну?
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
— Ба! Да и в самом деле! — закричал удивившийся Кох. — Так что ж они там! — И он неистово начал дергать дверь.
— Стойте! — закричал опять молодой человек, — не дергайте! ТУТ ЧТО-НИБУДЬ ДА НЕ ТАК... вы ведь звонили, дергали — не отпирают; ЗНАЧИТ, или они обе В ОБМОРОКЕ, или...
— Что?
— А вот что: пойдемте-ка за дворником; ПУСТЬ ОН ИХ САМ РАЗБУДИТ.
— Дело! — Оба двинулись вниз.
— Стойте! Останьтесь-ка вы здесь, а я сбегаю вниз за дворником.
— Зачем оставаться?
— А мало ли что?..
— Пожалуй...
— Я ведь в судебные следователи готовлюсь! Тут очевидно, оч-че-в-видно что-то не так! — горячо вскричал молодой человек и бегом пустился вниз по лестнице.
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая, стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и, стало быть, ничего не могло быть видно.
Раскольников стоял и сжимал топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить всё разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж»! — мелькнуло в его голове.
— Однако он, черт...
Время проходило, минута, другая — никто не шел. Кох стал шевелиться.
— Однако черт!.. — закричал он вдруг и в нетерпении, бросив свой караул, отправился тоже вниз, торопясь и стуча по лестнице сапогами. Шаги стихли.
— Господи, что же делать!
Раскольников снял запор, приотворил дверь — ничего не слышно, и вдруг, совершенно уже не думая, вышел, притворил как мог плотнее дверь за собой и пустился вниз.
Он уже сошел три лестницы, как вдруг послышался сильный шум ниже, — куда деваться! Никуда-то нельзя было спрятаться. ОН ПОБЕЖАЛ БЫЛО НАЗАД, ОПЯТЬ В КВАРТИРУ.
— Эй, леший, черт! Держи!
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не то что побежал, а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку:
— Митька! Митька! Митька! Митька! Митька! Шут те дери-и-и!
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; всё затихло. Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого. «Они!»
В полном отчаянии пошел он им прямо навстречу: будь что будет! Остановят, всё пропало, пропустят, тоже всё пропало: запомнят. Они уже сходились; между ними оставалась всего одна только лестница — и вдруг спасение! В нескольких ступеньках от него, направо, ПУСТАЯ И НАСТЕЖЬ ОТПЕРТАЯ КВАРТИРА, та самая квартира второго этажа, в которой красили рабочие, а теперь, как нарочно, ушли. Они-то, верно, и выбежали сейчас с таким криком. Полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и с мазилкой. В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную дверь и притаился за стеной, и было время: они уже стояли на самой площадке. Затем повернули вверх и прошли мимо, в ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ, громко разговаривая. Он выждал, вышел на цыпочках и побежал вниз.
Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он подворотню и повернул налево по улице.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгновение, уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили».

МИМ:
«Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда-то, как на верхней площадке грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и, налетев на Аннушку, отбросил ее в сторону так, что она ударилась затылком об стену.
— Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках? — провизжала Аннушка, ухватившись за затылок. Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми глазами ответил Аннушке диким сонным голосом:

— Колонка! Купорос! Одна побелка чего стоила, — и, заплакав, рявкнул: — Вон! — тут он бросился, но не дальше, вниз по лестнице, А ОБРАТНО — ВВЕРХ, туда, где было выбитое ногой экономиста стекло в окне, и через это окно кверху ногами вылетел во двор. Аннушка даже про затылок забыла, охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было.
Оставалось предположить, что сонная и странная личность улетела из дому, как птица, не оставив по себе никакого следа. Аннушка перекрестилась и подумала: "Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят! Недаром люди говорят! Ай да квартирка!"
….
« Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш лестницы вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:

— ТЫ, СТАРАЯ ВЕДЬМА, ЕСЛИ КОГДА ЕЩЕ ПОДНИМЕШЬ ЧУЖУЮ ВЕЩЬ, В МИЛИЦИЮ ЕЕ СДАВАЙ, а за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий на лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:
— Мерси! Мерси! Мерси! — а иностранца уже давно не было».

15. НЕУЖЕЛИ В НЕХОРОШЕЙ КВАРТИРЕ ТАКЖЕ КОГО-ТО УБИЛИ? (Пояснение: я уже сто раз писал, что под беззвучно идущим на казнь шпионом - бароном Майгелем зашифрован Патриарх Тихон, который был осужден за шпионаж, а также церковь. Майгель имеет ряд других шифров. Жучек Златоуст был внедрен в «СпасоХауз» американского посла и провисел там почти 8 лет. В химической плоскости Майгель – Гелий, золотистый элемент солнца. Также означает голем. Вы законно спросите, но ведь Патриарха Тихона спецслужбы топором не убивали. И где более современное время? Согласен. Тогда давайте вспомним Александра Меня. Как у Достоевского виновного сразу нашли. Правда, не того. А вот раскаяния не дождались).

ПИП: «Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. ГЛАЗА были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой.
…..
Он даже усмехнулся на себя, как вдруг другая тревожная мысль ударила ему в голову. Ему вдруг почудилось, что старуха, пожалуй, еще жива и еще может очнуться. Бросив ключи, и комод, он побежал назад, к телу, схватил топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил. Сомнения не было, что она мертвая. Нагнувшись и рассматривая ее опять ближе, он увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону. Он было хотел пощупать пальцем, но отдернул руку; да и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа».

МИМ: «В квартире в это время вспыхнул паркет под ногами пришедших, и в огне, на том месте, где валялся с притворной раной кот, показался, все более густея, ТРУП БЫВШЕГО БАРОНА МАЙГЕЛЯ С ЗАДРАННЫМ КВЕРХУ ПОДБОРОДКОМ, со СТЕКЛЯННЫМИ ГЛАЗАМИ. Вытащить его уже не было возможности».

15. СЦЕНА ПРИЗНАНИЯ (РАСКОЛЬНИКОВ И СОНЯ, МАСТЕР И МАРГАРИТА)

ПИП (гл.4, ч.5) «— Полно, Соня, довольно! Не мучь меня! — страдальчески попросил он.
Он совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так.
Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и БРОСИЛАСЬ, сама не зная для чего, ПЕРЕД НИМ НА КОЛЕНИ.
— Что вы, что вы это над собой сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, БРОСИЛАСЬ ЕМУ НА ШЕЮ, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее:
— Странная какая ты, Соня, — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.
— Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! — воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг ЗАПЛАКАЛА НАВЗРЫД, КАК В ИСТЕРИКЕ.
Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах.
— Так НЕ ОСТАВИШЬ МЕНЯ, СОНЯ? — говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее.
— Нет, НЕТ; НИКОГДА и нигде! — вскрикнула Соня, — за тобой пойду, всюду пойду!».

МИМ («Извлечение мастера»):
«Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его:
— Ты... ты, ты...
Мастер отстранил ее от себя и глухо сказал:
— Не плачь, Марго, не терзай меня. Я тяжко болен. — Он ухватился за подоконник рукою, как бы собираясь вскочить на него и бежать, оскалил зубы, всматриваясь в сидящих, и закричал: — Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации.
Рыдания душили Маргариту, она шептала, давясь словами:
— Нет, нет, нет, не бойся ничего! Я с тобою! Я с тобою!
….
Коровьев ловко и незаметно подпихнул к мастеру стул, и тот опустился на него, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и так затихла. В своем волнении она не заметила, что нагота ее как-то внезапно кончилась, на ней теперь был шелковый черный плащ. Больной опустил голову и стал смотреть в землю угрюмыми больными глазами.
…..
— Нет, поздно. Ничего больше не хочу в жизни. Кроме того, чтобы видеть тебя. Но тебе опять советую — оставь меня. Ты пропадешь со мной.
— Нет, не оставлю, — ответила Маргарита и обратилась к Воланду: — Прошу вас опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было».

16. РАСКАЯНИЕ

ПИП (ЭПИЛОГ):
«Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее руку, всегда точно с досадой встречал ее, иногда упорно молчал во всё время ее посещения. Случалось, что она трепетала его и уходила в глубокой скорби. Но теперь их руки не разнимались; он мельком и быстро взглянул на нее, ничего не выговорил и опустил свои глаза в землю. Они были одни, их никто не видел. Конвойный на ту пору отворотился.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута...
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого».

МИМ:
«Горькая нежность поднялась к сердцу мастера, и, неизвестно почему, он заплакал, уткнувшись в волосы Маргариты. Та, плача, шептала ему, и пальцы ее прыгали на висках мастера.
— Да, нити, нити, на моих глазах покрывается снегом голова, ах, моя, моя много страдавшая голова. Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня... А плечи, плечи с бременем... Искалечили, искалечили, — речь Маргариты становилась бессвязной, Маргарита содрогалась от плача.
Тогда мастер вытер глаза, поднял с колен Маргариту, встал и сам и твердо сказал:
— Довольно! Ты меня пристыдила. Я никогда больше не допущу малодушия и не вернусь к этому вопросу, будь покойна. Я знаю, что мы оба жертвы своей душевной болезни, которую, быть может, я передал тебе... Ну что же, вместе и понесем ее».

17. АПОКАЛИПСИС (СНЫ РАСКОЛЬНИКОВА И ИВАНА БЕЗДОМНОГО В ЭПИЛОГЕ ОБЕИХ РОМАНОВ):

«Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, ИДУЩЕЙ ИЗ ГЛУБИНЫ АЗИИ НА ЕВРОПУ. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

Ничего не напоминает? Посмотрите новости, на худой конец какое-нибудь тв-шоу Соловьева. Про далее следующий сон Ивана Бездомного, копирующий сон Сары Коннор я уже много раз писал, просто приведу его еще раз.

МИМ:
«Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф».

18. Так кто кого убил-то? Вообще-то я уже много раз об этом писал.

«— Будь милосерден, Азазелло, — ответил ему кот, — и не наводи моего повелителя на эту мысль. Поверь мне, что всякую ночь я являлся бы тебе в таком же лунном одеянии, как и бедный мастер, и кивал бы тебе, и манил бы тебя за собою. Каково бы тебе было, о Азазелло?».

Итак, мастер постоянно является кому-то в лунном одеянии, перед лунной дорожкой. Но идти по воде у кого-то не получается. Но кто это? Пилат? Который умыл руки и ничего не сделал? Ведь лунная соната Бетховена была названа в честь лунной дорожке на том самом озере, где стоит легендарная гора Пилат.

Но кто этот Пилат? Ленин, отдавший приказ о расстреле Царской семьи, который как и исторический Пилат теперь не знает покоя? Да. Но и нет. Посмотрим роман (это глава «Маргарита»).

«— Вот спасибо за такие поручения! — обидевшись, воскликнул рыжий и проворчал в спину уходящей Маргарите: — Дура!

— Мерзавец! — отозвалась та, оборачиваясь, и тут же услышала за собой голос рыжего:

— ТЬМА, пришедшая со средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней... Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете... Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и УМОЛЯЙТЕ ЕГО, ЧТОБЫ ОН ОТПУСТИЛ ВАС НА СВОБОДУ, ДАЛ ДЫШАТЬ ВОЗДУХОМ, УШЕЛ БЫ ИЗ ПАМЯТИ!

ПОБЕЛЕВ ЛИЦОМ, Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий глядел на нее, прищурившись.

— Я ничего не понимаю, — тихо заговорила Маргарита Николаевна, — про листки еще можно узнать... проникнуть, подсмотреть... Наташа подкуплена? да? Но как вы могли узнать мои мысли? — она страдальчески сморщилась и добавила: — Скажите мне, кто вы такой? Из какого вы учреждения?»

Неужели Маргарита? Посмотрим еще раз последнюю встречу мастера и Маргариты:

«Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

— Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

И вот, ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО Я ПОМНЮ В МОЕЙ ЖИЗНИ, это — полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и БЕЛЫЙ СВЕРТОК.

— Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.

— Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. — Это и были ЕЕ ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА В МОЕЙ ЖИЗНИ».

Неужели предательство? Как нехорошо. Вообще-то в данном конкретном случае речь идет не только о Царе Николае 2, но и о гибели Маяковского.

Но, с другой стороны, что можно было бы сделать? Вот цитата из главы «Маргарита»:

«— Да, да, да, такая же самая ошибка! — говорила Маргарита зимою, сидя у печки и глядя в огонь, — зачем я тогда ночью ушла от него? Зачем? Ведь это же безумие! Я вернулась на другой день, честно, как обещала, но было уже поздно. Да, я вернулась, как несчастный Левий Матвей, слишком поздно!

Все эти слова были, конечно, нелепы, потому что, в самом деле: что изменилось бы, если бы она в ту ночь осталась у мастера? РАЗВЕ ОНА СПАСЛА БЫ ЕГО? СМЕШНО! — воскликнули бы мы, но мы этого не сделаем перед доведенной до отчаяния женщиной».