МАНЯ. Младшая сестра моей бабушки Татианы

18 октября 2021
Младшая из сестер Синяпкиных, всю жизнь носившая эту фамилию, по иронии судьбы, не была дочерью Синяпкина Иосифа Абрамовича. У нее был отец Илья. И звали ее Мария Ильинична. Синяпкиной записали ее по матери, Агриппине Ивановне, в девичестве Поповой. Она родила Маню от Ильи, за которого вышла замуж, сама предложив ему, одинокому бобылю, сойтись с ней, вдовой казачкой, матерью пятерых девчат.

Прозябала с детьми в «куренишке», в котором из всех щелей дуло,  зимой промерзали стены, и замерзала в кадке вода. Не было мужских рук, чтобы утеплить ветхое жилье, забить гвоздь, наточить косу. Вот и вынуждена была переступить через женскую гордость и, игнорируя заведенный испокон веков порядок, мораль и этикет, просить мужчину стать ее мужем.

Неожиданно для нее самой, он согласился. Никто, конечно, расписываться не собирался. Называлось это словом «сошлись», что тогда, в лихие годы, в обществе не порицалось и не стало в глазах хуторян моральным укором. Понимали, что  тяжко бабе одной тянуть пятерых девчат. И авторитет Синяпщихи, как называли Гриппу,  не пошатнулся. Она была настоящая мать и инстинктивно спасала своих детей!

В эту «домишку» переселил ее дальновидный свекор Абрам Николаевич Синяпкин, сгинувший в Северном крае, как кулак, а все его нажитое трудом и своим горбом «добро» растащили по норам новоявленные после установления на Дону власти советов активисты хутора, голытьба. И такой же голытьбой стали его внучки со снохой, пережив не один голод в тридцатых и сороковых.

От брака с Ильей  появилась на свет Маня. То ли в 30-м, то ли в 29-м году. Помню, что они с папой ровесники, а он был 1929г. рождения.

Сказать, что она была совсем не похожа на сестер, нельзя. Было что-то общее у всех пятерых, которые выжили и прожили 20 век, кто до самого его конца, а кто и немного не дотянувши. Черные, как смоль волосы, зачесанные на прямой пробор. И две косы стянуты в узел на затылке -  такой неизменной была Манина прическа на всю жизнь. Только когда состарилась и поседела, обрезала косы и зачесывалась назад, закрепляя пряди широким гребешком.  Черные брови стрелой ласточки над чуть раскосыми карими глазами. И улыбка простодушная, иногда немного даже жеманная,  игривая. Она умела кокетничать! И так забавно это было в ее возрасте! И так мило!

Маня из тех невест, чьи женихи погибли на войне. И она осталась «вековушей». Ну не хватало на всех подросших девчат парней, что тут поделаешь! И слово это «вековуша»- из маминого лексикона, она употребляла его в отрицательном смысле, как старые казачки. И не применительно к Мане, а вообще к девчатам-перестаркам. Было бы в этом что-то обидное применительно к Мане. Ведь она же ни в чем не виновата, все эта проклятая война!

Долго тогда танцевали девчата -  «товарка с товаркой» - на вечеринках. И Маня тоже на них ходила в надежде, что встретит своего суженого. Но не судьба! Не хромая, не слепая, руки-ноги при ней, фигуркой ладненькая, работящая!

Трудиться пришлось начинать рано, помогать матери, у которой уже силы были на исходе. Лет с 16 пошла Маня в колхоз, а то и раньше. Многие годы была дояркой, телятницей работала, а их «гоняли», как она говорила, то в поле, то на ток, а в положенное время по составленному зоотехником расписанию обязаны были ухаживать за коровами и телятами, доить, кормить. А зимой снега выпадало по колено и выше, приходилось пробираться через сугробы -  кто их тогда расчищал! Утопчут ногами тропку, а по первопутку идут, проваливаясь в снежные сугробы.

Жили Синяпкины мать с дочерью на левой стороне балки, у кладбища, под горой. Оттуда до центральной конторы километра три будет, не меньше. Путь через «леваду» –  низиночка в балке,  заросшая деревьями, еще о ней говорили так: «сады». Их действительно когда-то насадили предки-казаки, первопоселенцы хутора.  Там летом прохладно и хорошо, а весной и осенью грязь непролазная, зимой же снега набивала пурга! Вот ходила Маня на работу каждый день, туда и обратно, через леваду.

Мама моя, ее родная племянница, часто у бабуни гостила, даже можно сказать жила. Всю войну прожила. И до войны,  и после нее часто «гостевала»- (такое слово  говорили в семье). «Маня меня кормила», - всю жизнь повторяла мама. И старалась Мане отплатить добром: покупала ей платья, одно себе, другое – ей… Я помню их все, красивые, яркие, одно в полосочку трикотажное, импортное, мама еще поясочек к нему из ниток мулине сплела. Халаты домашние из  яркого индийского набивного хлопка покупала, а когда надо ехать, а ничего нового не приготовлено для Мани, не задумываясь, отдавала свои хорошие вещи. Без гостинцев ехать к Мане и бабуне было  зазорно.

С Маней у них было родство -рОдное. Именно так: с ударением на первом слоге они произносили. "РОдные вы мои"...Маня любила к маме в гости приезжать. Помню, мама выбирала лук с грядки, наклонившись, вся в труде. А я рядом кручусь-верчусь. Типа помогаю. А у нас в калиточке был треугольничек вырезан - для того, чтобы руку просунуть и открыть с той стороны «вертушку». Вот вижу я: какая-то женщина подошла к калитке, наклонилась и прямо в это отверстие, как в микрофон, говорит: «Дай лучка!» Маме показалось - цыганка! Они тогда часто ходили по дворам, табором останавливаясь у хутора за гусятником. И она, не разгибаясь, в ответ: «Иди отсюда, а то я тебе дам лучка!» Та опять «поет» жалостливо: «Дай лучка!» Мама опять ее хотела обругать, приподнялась, да  увидела Маню. И обе рассмеялись. И это Манино: «Дай лучка!» долгое время было предметом шутки.

Маня так и не вышла замуж в молодости. Родила дочку от какого-то женатого мужика, никто даже имени его не произносил. Уж на что я была «ушастая», отчего и все помню до мелочей, при мне его не вспоминали ни разу. А дочка у Мани родилась «не здоровая». Так говорила бабушка Татьяна. А на самом деле она родилась с отклонениями: не ходила до пяти лет, ее носила на руках, «выпестовала» бабуня. У Нины было косоглазие, а из-за этого, когда начала ходить, с координацией движения возникли проблемы.  У Нины сразу после родов случился «родимчик», или «младенческая». И эта болезнь ее сделала инвалидом. Может, была и родовая травма. Не знаю. Маня - то тяжело работала, да, думаю, до последнего скрывала свою беременность от досужих хуторянок.

Но  Нина выросла, окончила школу-восьмилетку и в профучилище получила профессию повара, а потом и вышла замуж, родила сына Серегу. А перед смертью матери мотала душу: «Зачем ты меня такую родила?» Она уже лежавшая без движения, только плакала и отвечала: «Да разве я хотела?» Нину записали с отчеством Маниного отца:  Ильинична. Я не думаю, что и ее отца тоже звали Илья. Скорее всего, в целях конспирации, ведь биологический отецНины был женат и  никогда не обещал жениться на Мане. А она «повелась» на его «ласку», потому что бабий век короток, годы уходили, а она была все одна и одна. Вот и бегала нему, мама рассказывала  мне, уже пятидесятилетней: «Стукнет в окно, покажет «Пять», (пальцев, ладонь), и Маня выбегает». А бабуня молчит. Вот и добегалась: пузо начало расти. На хуторе не спрячешься от людской молвы. Судачили. Но к Мане, как и к ее матери, не пристала грязь. Она не была гулящей. Ее уважали.

Нина подросла, ходила в начальную школу, и Маня вышла замуж. Было это уже где-то в семидесятые. Тоже не расписывалась сначала, а потом уж и не знаю. Ее муж ничего из себя не представлял и был в хуторе не  на хорошем счету. Любитель выпить и лодырь - каких свет не видал! Работал кузнецом в колхозной кузне. Была у него семья, и он ушел из семьи. Более реальная версия, что его оттуда «выперли». Надоел своими пьянками и ленью. И он «прибился к одинокой Мане, которая приняла его с какой-то обреченной радостью, и словно не понимала его недостатков или не хотела их замечать. Его звали Михаил. Маня же звала его ласково: «Миша». Собирала ему сумку с харчами: каждый день курочку, яйца, хлебушек свой, выпеченный в печке, овощи. Так хорошо он никогда и не жил. А он хвалился в кузне продуктами, всех угощал, выпивал, жил не по средствам, на «широкую ногу».

Был Миша маленький такой «окурочек»- очень к нему подходит это определение, услышанное мной в юности от мамы одной моей знакомой - так она называла своего нелюбимого зятя. Маленький, юркий, Миша ходил быстро, почти бегом. А дородная, пышнотелая Маня едва за ним поспевала. Она повезла его сразу знакомить с всей родней, радуясь за себя, что наконец-то и в ее жизни появился мужчина. У Миши были дети Оля и Витя, они к нему заходили в гости. Маня суетилась, угощала их, с собой давала продукты, деньги.

Михаил  разговаривал на каком-то странном языке: не украинский и не белорусский, и уж точно не русский. Дочку он называл «ДочкА» с ударением на последний слог. Постоянно хлюпал носом, будто вечно простуженный. И, как галда, повторял одни и те же слова. Помню его фразы:"Картошку выкопали, картошку выкопали…», «Корова починает, корова починает»... Словно забывался…Мы с бабушкой смеялись над ним тихонько, «за глаза». Бабушку мою он называл «Кума». Не знаю, почему, она никого с ним не крестила. Она отвечала ему в уважительном тоне, звала Михаилом. Просто приняла его из-за Мани, понимая ее, как никто другой. Была благодарна, когда они с Маней приезжали помочь ей собирать вишню в саду. Ее всегда было – «прОпасть, сколько!» Миша   любил помогать, всегда откликался, если кто приглашал, потому что за трудом, каким бы он ни был, следовало угощение с рюмочкой, а это он любил больше всего на свете. Маня поддерживала компанию, шутила, но больше рюмочки или полрюмочки не пила, перевернет ее потом кверху, что означало: достаточно.

Жили бабуня с Маней на подворье бабуниного брата Василия Ивановича Попова. Уезжая в Донецк, он пришел к ней в ее плохенький флигилек: «Переходи, сестра, в мой курень, а то люди займуть».

У него был большой курень, круглый, с окнами на все четыре стороны света, с балконом- галереей. Во дворе стояла глинобитная кухнёшка- столбянка, сарайчики. А огород начинаясь от верха, с пригорка шел вниз, к леваде, и там была копанка - колодец открытого типа, озерцо с водой. Из него поливали огород. А питьевые колодцы были по хутору наперечет: один на много улиц, и к нему сходились тропки, по которым с коромыслами шествовали фигуристые казачки.

Так вот Василию надо было  срочно уехать, а то бы пострадал безвинно. Так многие в те годы спаслись, если были предупреждены или сами чувствовали опасность. Ехали в шахты, городки, связанные с добычей угля. И Василию кто-то верный шепнул: беги, мол, завтра за тобой придуть. А был он грамотный и рассудительный. Одно время заведовал в Обливской мельницей. Я не застала Василия, не знаю, как он выглядел, фото не сохранилось. Его дочери жили в Донецке. Одну звали Таиса, другую, если не ошибаюсь, Даша. Таиса всю жизнь была при церкви, в церковной лавке трудилась и присылала бабушке свечи, крестики, иконочки. В то время у нас в станице церковь была закрыта с 1960 года, и купить это все не представлялось возможным. Бабушка часто получала письма от Таисы и читала их вслух своим подругам, моей маме, соседке Дуне. Одно, я помню, рассказывало об таинственном Зоином стоянии. В газетах об этом не писали, власти всячески препятствовали распространению слухов об этом событии. И бабушка, предупрежденная Таисой, опасалась об этом говорить с чужими людьми. Я тоже никогда никому не пересказывала то, что слышала дома. Никто мне специально не запрещал, просто чувствовала, что так надо. А уши мои всегда были на макушке. Приезжали бабушкины сестры Раиса, Мария, Маня, та же Таиса из Донецка, даже есть фотография, где я с ней сижу на порожке. Жаль, что она любительская, и выцвела совсем.

Вот в этот старинный дедовский курень и пришел жить Михаил, Манин муж. На все готовенькое. И палец о палец не ударил, чтобы что-то исправить. Забора не было, изгородь состояла из жердей. Частокол был только у самого домика. Кстати, курень перестроили где-то в конце 60-х,  я хорошо помню балкон еще старого казачьего круглого дома. И получился маленький флигилек на 2 комнаты. В первой спала бабуня и стояла печка и кровать Нины, а в зале спали Маня и Миша.

Все сарайки заваливались от старости, и Миша не радел их сохранить. Держали корову, и Маня сама косила траву на сено, провожала корову в стадо, встречать бегала на самый край хутора, километров пять, доила, сепарировала молоко. Она была труженица. Но домик был бедненький, мебелишка была, как у всех, все самое необходимое: шифоньер типовой, с зеркалом на 2 створки, стол, диван, да сундук. Еще бабунина кровать и кровать Нины. И печь топилась углем и дровами. А при Мише появился маленький телевизор «Рекорд», и Миша пьяный спал под его работающий звук.

С Мишей случались несколько неприятных моментов. Однажды он сжег все свои вещи, со зла. Или от обиды. И Мане пришлось "справлять" ему все новое. Он ругался с Раисой, Маниной сестрой, которая жила в Грузии. Каждое лето она приезжала навещать маму, пока та была живая. Раиса, видимо, хотела «свою» долю в мамином доме, и, не зная, как ее получить,  начинала скандал.  Высказала Мише все, что она о нем думает: про его лень, которая вперед него родилась и обронила фразу, которая обидела и Маню: что если бы она, Раиса, жила тут, она превратила бы усадьбу в цветущий сад. «Хорошо судить издалека, когда живешь в казенной квартире со всеми удобствами и горя не знаешь,»- таков был ответ Мани. И она была права. А поживи Раиса тут в глуши, куда и хлеб привозили не каждый день, корову погоняй да покорми поросят, кур гусей и уток, глядишь, и спеси бы поубавилось, не до цветов уж было, как всем. Эта бедная Маня напашется на колхоз, а потом еще и дом тянет на себе, и хозяйство, и больную дочь, и старую, обезноженную мать.

Бабуню похоронили в 1984 году. Нина выросла, уехала учиться, потом вышла замуж и поселилась в Морозовске, родила сына. И Маня загорелась идеей переезда. Продала дом, и переехали они вдвоем с Мишей в Морозовск, став в одночасье городскими жителями. Купили там недалеко от вокзала домишку, такой же, как был у них, только более запущенный и низенький, почти без фундамента.  И стали поживать, нянчить Сережку. Нина работала в столовой при вокзале уборщицей. У нее была корочка повара после училища, но кто бы ее, калечку, стал держать за повара. Она и готовить –то не умела, как следует. Привыкла, что за нее все сделает мама, выросла иждивенкой. Сначала бабушка за ней ухаживала, потом мама – и за ней, и за мужем, и ребенком. Не знаю, что случилось, но муж Нины, Юрка, повесился на заборе по пьянке. И Нина осталась одна с ребенком. Конечно, при Мане и Мише. Говорят, они часто выпивали самогоночки, которую сами варили, а потом покупали где-то поблизости. И Нина с ними подсаживалась, «прилабунилась». И потом это сослужило с ней плохую службу. Когда Мани ни стало, Миша пил. И в доме был притон пьяниц. Грязь, антисанитария, не влезешь. Нина стал гнать из дома отчима Мишу.  Он не уходил. Ему было некуда идти. Детям своим он был не нужен- он сам их оставил когда-то… Потом Нине удалось  все-таки сдать его в приют для стариков, где он и  умер. Она и за матерью не хотела смотреть, когда та слегла, моя бабушка приезжала и подолгу там жила, всех их кормила, Маню мыла и переодевала, стирала на всех. А сама была уже старушкой. В 1994 ей было 80 лет. Она пережила Маню лет на 6-7.Так вот Нина унаследовала потом судьбу Миши.  Ее стала гнать из дома сноха, Серегина жена. И теперь Нина сама живет в приюте для стариков…