Туда

          
                (из серии «Корни Зла»*)

- Где большая руда-а-а... – затянула Полякова, нетрезво глядя на Кротова. Обрамлённые потекшей тушью, жуткие, словно нарисованные её глаза были мутны и уже без мысли. Но в них Кротов смог уловить бешеный огонёк: «Придёшь, кобелина? В последний-то разок?»
В этот отвратительный момент Полякова имела красное, с расплывами пудры раздутое лицо, вспотевший лоб, к которому прилипла смоляная прядь. К вискам прилипли такие же мёртвые кудряшки парика. Сквозь них зеленели камушки серёжек. Камушки и золотые серёжки были настоящими – их Поляковой подарил когда-то он.
Полякова раздула грудь, набирая в неё воздух, и верхняя пуговица платья выскочила из петельки. Высокий воротничок распался, и Кротов увидел шею и грудь с медальном. И подумал: «Возраст женщины выдает вот эта ложбинка между грудями. Нет, моя дорогая. К тебе я сегодня не поеду, меня от тебя воротит!»
Сидели, не переодевшись, не смыв грим. Полякова играла Машу. Кротов доктора Чебутыкина Ивана Романовича. Застолье устроили за кулисами. Туда на сценическом круге укатили декорации: подпёртая колоннами гостиная, переходящая в зал с длинным, покрытым бахромчатой скатертью обеденным столом. За ним и уселись.  У самовара Ольга, дальше Наталья Петровна, за нею Маша и Ирина. Офицеры заняли стулья напротив: барон Тузенбах, Вершинин, Федотик, Чебутыкин, Родэ, Солёный. Прозоров и Кулыгин приткнулись на торцах.
Уже второй час пили спирт, чуть разбавленный водопроводной водой. Занюхивая его рукавами, бутафорскими яблоками и зажевывая букетами, присланными от восторженных зрителей. Дамы могли запивать клюквенным морсом, для достоверности картины налитым в тонкогорлые хрустальные графины. Спирт глушили тоже из хрусталя, из фужеров, дающих нежный, невинный звон при чоканье. Спирт в громадных пятилитровых бутылях притащил завхоз.
- Под землю, што ль? – спросила Машу Ольга.
Так они дурачились – изображали «речь» и манеры крестьян.
- Под землю? – повторила Ольга, и Чебутыкин почувствовал сильный нажим её остроносого ботинка на сгибе своего сапога. Нажим-намёк: под землей живут кроты.
«И эта туда же…» - скривился он и ответил за Машу:
- Под землицей нынче одне шахтёры ползают. Да батька ваш, уже почитай, два года, как почивает. Хороший был дядечка. Но дюже прижимистый.
- А по мне, хоть куды, - хрипло сказала Ирина. – Лишь бы яйца были свежими. Верю, што там они будут.  От энтово у меня на душе так светло… Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо, и носятся большие белые птицы. Но токмо не в Москву.
- Туда, где шумят провода… - подхватил Тузенбах и громко тренькнул скрипкой, которую без спроса взял у Прозорова. – Где, за тучей белеет гора. И рвутся струны, ёк-королёк!
Скрипка полетела в сторону и со стоном ударилась о фанерную колонну.
- Берегите инструмент, барон, - пробасил Солёный. – Кхм… забылся.  Чичас надоть беречь всё: гитары, скрыпки, шпоры, портупею, прошлогодние газеты, песнсе, зубы. Исчо ваксу, керосин, рыбный акварий, арихмометр, душу от греха и эту…
Он жутким образом почесал макушку -  через фуражку.
- Эту, как её… Эту самую… Репутацию! О!
- Ты врёшь, Василь Василич! – Кулыгин закурил папиросу, - Не репутацию, а характеристику.
- И метрику, - хмыкнул Вершинин. И бросил взгляд на Ольгу.
Ольга совсем раскисла. Иван Романович видел, что ещё немного, и она уснет - подперев голову руками и не переставая при этом слегка покачиваться.
- Ну! А я о чём толкую?! – дзенькнув медалью о фужер, Солёный потянулся за бутылью. Фужер упал. – Зубы, скрыпки, подмётки, аксельбанты, фураж, какой ещё остался, порох, чечевицу.  Исчо энти… ну, Кулыгин! Поможь! Ты всё на свете знаешь, шельма, потому как учитель. Энти, ну… О!  Вкладыши! Исчо хорошо бы, спички уберечь и табак. И, вестимо, соли пудик другой. Но тут уж, как бог даст. Его воля! Поднимем бокалы за торжество атеизма.
- Воинствующего! – гаркнул подпоручик Родэ и вскочил. – За все воинствующее требую пить стоя!
Офицеры и Кулыгин, резко толкнув стол, поднялись. Прозоров остался сидеть.
- А ты, что же, Андрей? – спросила Наталья Петровна. – Чиво, говорю, расселся, как на поминках?! Али зад к скамейке прилип?
- А у меня плоскостопие, не армейские мы. Мы вологодские – хлебушек сеем, овечек бреем. В баньке по субботам моемся. Ну и, само собой… – Андрей Сергеевич щелкнул себя по горлу, – Лечимся. Мне так наш дохтор посоветовал. Да, Иван Романыч? Што ты всё молчишь, кабыть, воды в рот набрал? Говорит, рубашку последнюю продай, но после бани полечись. А мы што? Мы лечиться завсегда.
- Довольно! Напиток стынет! – Родэ поднял бокал. – Век воли не видать!
- Аминь! – резко кивнул Солёный.
Все выпили. Морщась, жмурясь. Потом занюхивая кителями, заедая лепестками, запивая остатками морса.
- Садимьте! – дал отмашку Родэ. – В ногах правды нет. Хорошо проскочила. Соколом.
Сели. Чебутыкин не пил, лишь делал вид – от давешнего спирта у него першило в сожжённой гортани.
- Помню в прошлом годе. Кажись… -  подпоручик Федотик взял одну из рассыпанных на столе папирос, - Да, в августе было дело. Возвращаюсь я с ярманки. И еду, значить, Зареченской рощей. И стоит возле развилки баба. Вся, как есть голая. И говорит она мне…
- У тебя Лёшка, - перебил подпоручика Вершинин, - фантазия дюже скудна. Акромя голых баб ты, барабанная башка, ничего народу предложить не могёшь. Не быть тебе писарем! А вот я, мои други, имею намерение…
Но и Вершинин не договорил – раздался крик. Это закричал вдрызг пьяный Тузенбах. Ольга вздрогнула, Маша криво улыбнулась, у Солёного открылся рот.
Иван Романович огладил бородку и подумал: «Ежели это игра, то явный перебор. Допился наш барон»
Но Тузенбах не играл. Он рыдал:
- Не могуу-у… Не могу быть вот этим. Г-генерал, ваши карты дермо… Я пасс. Господи, за что мне всё это? За что-о-о…
- Не будьте бабой, поручик! Возьмите себя в руки. И постыдитесь дам. Хотя бы их, коль вам не стыдно мундира.
- Мундира?! И это говоришь мне ты? Ты, штабная крыса?!
- Выбирайте выражения, Тузенбах. Так ведь не долго и…
Подполковник замолк. Щека его задёргалась, отчего левая бакенбарда слегка отклеилась.
- Сука гример, - прошептал он и плюнул на пол.
- Что «и»? – Тузенбах теперь идиотски улыбался. -Что вы заткнулись, господин батарейный командир?
Барон тяжело поднялся. Его качнуло, стол отъехал, пустой графин и три фужера  упали. Один, разбившись, на пол.
- Вытри сопли, - пробасил Солёный.
- А ты не шавкай, Васька! А то и тебе…
- Што мене? Щенок!
- А ты дурак! И голодрань! – Тузенбах размашисто вытер усы. – Видал я вашу мобилизацию!
И он сорвал с себя погоны. Погоны полетели в камин.
- Господа, господа, полноте! – Ольга вскочила. Ее учительское платье, за что-то зацепившись, треснуло и на линии пояска показалась белая нижняя сорочка. – Ну нельзя же так, мои милые. Бог с ею, с мобилизацией. Нешто других не набёрется? Волость велика, найдут, коли захочут. Вы б исчо морды друг дружке расколошматили!  А ты, Сашка тоже, хорош. Не видишь, што Колька уже готовый, хочь выжимай. В сени его!
Она хлопнула в ладоши:
- Ферапонт!
Вбежал престарелый Ферапонт, облаченный в нелепый, явно чужой сюртук:
- Звали-с?
- Музыку тащи. Плясать будем.
Ферапонт быстрой мышью исчез.
- Дохтор, - обратилась Ирина к Чебутыкину, - уведи ты, Христа ради, Кольку!
- Я сам. Не трожьте меня, сволочи!
Тузебах ломаным шагом вышел из зала. Через несколько минут стало слышно, как он блюет на крыльце. 
Распахнулась дверь, и на каталке въехал граммофон, толкаемый сопящим Ферапонтом. На спине у него висел плетеный короб с пластинками.
- Куда изволите?
- Ставь возле книжного шкафа.
Ферапонт дотолкал музыку к шкафу, осторожно снял короб и убежал.
- Это я понимаю! – улыбнулся Прозоров. – В самое яблочко. Давайте-ка, хлопцы, ещё по одной треснем и опосля стол сдвинем к окну.
Солёный разлил. До краёв. Так, что жидкость на кромках бокалов обрела выпуклость.
- Держи, дохтор. Будешь первым. Я за тобой. Нету мне посудинки. За землю крестьянам и фабрики рабочим! Смерть мировой буржуазии!
- И помещиству! – добавил Федотик.
- И ему, что б ни дна, ни покрышки. А ты… - Солёный, обливая пальцы, протянул Ивану Романовичу фужер - не тяни, медицина.  И лакай до дна, я следить буду. Давай-давай, люди ждут.
Чебутыкину пришлось выпить фужер спирта до дна.
Приступ тошноты и накатившие слёзы не дали ему заметить, как расчистилось место для танцев. Когда он пришёл в себя и открыл глаза, то увидел в центре Кулыгина, пристраивающегося для кадрили к Ирине. Вершинин, блестя плешью, согнулся над коробом, выбирая пластинки. Рядом усердно крутил ручку Солёный, давая силу граммофонной пружине.
- О! – воскликнул подполковник. -  Нашел, братцы. Её самоё. Запускай, Васька!
Солёный взял лапой пластинку, насадил её на штырь, развернул трубу на публику и перед тем, как опустить иглу, провозгласил:
- Сатанинское танго! Танцують все. Начали.
Зашипело, заскрипело, заскребло. Но вскоре сквозь шум громко проступила гармошка…
Плясали истово. В кружке и вразброс. Одиночкой и парами, пары с хохотом меняя. Стуча сапогами, лупя по доскам каблуками. Вприсядку и прыжками. Воняя потом и брызгая слюной. Нагло, безобразно и страстно.
Ольга окончательно оторвала подол, задрала сорочку, отчего было видно, как трясутся её полные ляжки. Ирина распустила волосы, Маша бесстыже обнажила грудь. Солёный скинул китель, и крупный нательный крест подпрыгивал вместе с длинным чубом штабс-капитана. Прозоров делал рожи, лез под юбки и свистел. Совершая замысловатое «па», подпоручик Федотик, уронил пенсне, оторвав его от шнура; после, заметив, куда, с яростью растоптал. Вершинин танцевал недолго. Запыхавшись, он отошел к столу и продолжил пить.   
Подёргавшись и отцепившись от лезущей с поцелуями Маши, Иван Романович присоединился к подполковнику – истреблять спирт маленькими, но частыми глотками.
Через час вывалились на улицу остыть и покурить. Кто-то без стеснения оправлялся, чуть повернувшись к кустам. Светила луна, отчего висящий над садом туман казался перламутровым. Что было дальше Иван Романович, понимать перестал.
                ***
Очнулся Кротов на рассвете. С огнем в животе и страшной болью в голове. Язык и губы пересохли до полной неподвижности.  Он спал, сидя на лавке, привалившись спиной к бревнам. Рядом, клокоча горлом, храпел Егор. Стол углом въехал в черный зев печи. На нем стояла недопитая бутыль браги, лежала раздавленная картошка в «мундирах» и разбитая чашка. Под столом, в луже валялась разорванная в мехах гармошка.
В углу на кровати лежала, раскинувшись, голая Дуська, на которую навалился голый Шмакин. Под окошком, на полу, неудобно изогнувшись, валялся босой на одну ногу Васька Макаров. И тоже храпел. В избе воняло жутко – перегаром, потом, пердежом и чем-то ещё, дюже невыносимым.
Пол был заплёван, завален цигарками, луковой шелухой и истоптан навозной грязью.
Кротов оторвался от лавки: «Похмелиться? Ну его к лешему. На воздух! А будёновка моя где ж?»
Будёновка нашлась в углу рядом с грязными сапогами Шмакина. Там же лежала и котомка Кротова. В ней сразу нащупались превратившийся в камень каравай и пинжак, где была спрятана метрика.
В сенях Кротов натянул пинжак и взял свою косу. А  заодно прихватил висящие на гвозде новые лапти хозяина. Умел плести лапти Егор, сносу таким нету.
На крыльце, нахлобучив военную шапку, Кротов, освобождая от кислой табачной затхлости грудь, хрипло вздохнул. И хорошенько прохаркался.
 Затем, перекинув за спину котомку, приладил к ней лапти и вцепился в рукоять косы:
- Прощавайте, други!
И не оборачиваясь, пошел к распахнутым воротам, возле которых стояли незнакомые бабы и мужики. Им кивнув, Кротов вышел со двора – туда! Через жухлую, покрытую росой лужайку, на которой робко блеяла тощая, недоенная свинья…

*Ларичев Михаил Алексеевич «В новую жизнь. Коммунар» 1978 г.