Туман. книга седьмая. глава двадцать первая

 


               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОГО ЖЕ ДНЯ.



                Тут уж, извиняйте, не до

                эпиграфов.


И на этой самой секунде наше повествование раскололось надвое, что было нежданным для всех, бывших на подворье. Потому-то и станет оно представлено господам читателям в отдельности.

Из той части подворья, куда спешно убежали прапорщик и Митрич, словно в ладоши захлопали выстрелы. Да, вот беда –место нового боя закрывал собою дом, та что Ивану, иному бригадиру, да выглядывавшей Дыне, оставалось лишь молиться и надеяться, что не даст Бог погибели Вальдемару Стефановичу и Митричу.

Но, как бы коротка ни была молитва, не судилось ей быть проговорённой до конца – через уличные ворота, прямо как овинные тараканы, полезли странного вида люди. Да и не люди то, а натурально нападавшие!

Краем глаза Иван сподобился подметить пятерых (а про то, как и скольких числом подметили наши герои, говорить до поры не станем, ибо их положение, стоящих, вроде как за кулисами театра, не шло ни в какое сравнение с тем, что мог и должен был подметить Иван), шустро перелезших через ворота.

Эти бандиты, в срамных обтягивающих костюмах, совсем недурно знали, что, где и когда надо делать и, не переговариваясь, и даже не переглядываясь, поделились на пары.

Первая тут же стала подниматься по ступенькам в дом, иная пошла к флигельку Дыни. Оставшийся без пары бандит без напоминаний и подсказок направился туда, где по-прежнему раздавались аплодисменты, ставшие не такими уж частыми.

--Куда, дура! – Зарычал Иван, наблюдая, как Дыня не таясь вышла на порог флигелька, будто собралась встречать гостей.

--Хотя …, - сказал сам себе бригадир, и бросился к паре нападавших, пялившихся на бюст девушки и, оттого оказавшихся спиною к Ивану.

У артельщика сам собою ожил какой-то опыт, или не опыт, а нечто такое, что позволило ему сперва обдумать происходящее, а уж после действовать.

Только обдумывать пришлось намного скорее – Иван увидел ещё одну троицу нападавших, уже не перелезавших, а вошедших через отворённую калитку.

И эти надумали делиться, сообразуясь со своим планом. Пара в костюмах засеменила по ступенькам дома, а оставшийся без присмотра третий решил по-своему вернуть любопытствующих нападавших к злодейскому делу, ради которого и появились они на подворье.

Этот «новичок» даже не окликнул своих «однокостюмников», а поступил настолько странно, что Иван чуть не принялся размышлять о подобном фортеле. Этот третий просто бросил гранату под ноги стоящей парочке.

Что артельщик успел себе надумать, а что ему подсказал его разум – про то никто вам не скажет, но бросившийся под ноги нападавших Иван уже в миг соприкосновения с землёю понял, что взрыва не будет, и что его решимость при спасении Дыни всего-то трюк, дабы убрать его из столь выгодной позиции – из тыла первой пары нападавших.

А что надлежало сделать Ивану, увидевшему летящую гранату Лишина, которая взрывается только при ударе головки-запального капсюля о землю? Перекреститься, и с выдохом промолвить: «У-ух, пронесло?» Тут, знаете ли, граната, она всегда и везде граната, даже с обрезанной рукоятью, как эта, сегодняшняя. А ежели эти, бандиты, её того … переделали? Да, и к слову, а хотел ли нападавший погубить и своих басурманских выкормышей? Вот честное слово – не ведаю, что было на уме у артельщика, и что он понимал в те мгновения, но мне видится такое: добро ли было бы артельщику лежать трупом, пусть перед тем и перекрестившимся? То-то, что не добро, вот и бросился на неё Иван, участник Порт-Артурской трагедии, где и свёл знакомство с этой новинкой, изготовленной штабс-капитаном Николаем Степановичем Лишиным, убитым в этом 1907 году революционно настроенным солдатом его же минной роты, убит шестью выстрелами из браунинга. Э-эх, жизнь … простите, занесло! Возвращаюсь к гранате и к Ивану, расположившемуся на ней.

Упав, Иван больно ударился грудью о гранату и, резонно проговорив: «А, чтоб тебя!», сильно, что было сил, оттолкнулся правою рукою от земли и покатился, словно бревно, прямо на одного из нападавших. Левая же рука, свободная от револьвера, ловко подхватила гранату.

При другом перекате удалось толкнуть соперника всем бревном (ох, простите, телом) почти по коленям, отчего этот мерзавец потерял способность удерживать равновесие, и плашмя упал на спину Третий же переворот был сродни демонстрации искуснейшей вольтижировке – граната помещается нападавшему в то место (тут начинается скрупулёзный подбор слов-определений), где ноги человека мужеского полу имеют наибольшую толщину, и сходятся вместе, дабы перейти в жёсткое сцепление с мягким местом, напрямую предназначенным для сидения. Верю, что сие описание столь же корректное, сколь и понятное.

Однако граната не просто помещается в описанное место, она совершает поступательное движение вперёд до той поры, пока не ломается одна их двух предохранительных скоб.

Я смею утверждать, что в природе звуков есть такие, что будут расслышаны и опознаны человеческим ухом и при отвлекающем шуме, и при грохоте, и при … да при чём угодно! И вот к таковым звукам и относится не громкий щелчок ломаемого предохранителя гранаты, обещающий, кроме прочих радостей жизни скорую, но не всегда лёгкую смерть через три секунды.

Как уже говорилось, Иван нажал гранату до перелома одной скобы, и нападавший прекрасно распознал это звук, перестав раздумывать о том, сколь много щелчков в действительности он услыхал: один, слава Богу, или два, здравствуй, святой Пётр! Противник мгновенно замер, и тут же схлопотал рукоятью нагана по лицу.

Теперь дело оставалось за малым – не дать спасительнице-гранате (словцо «спасительнице» весьма спорное, но, поразмыслив, решено его оставить) погубить себя же. А Дыня? Её тоже надо … или не надо?

Проводив взглядом падающего на гранату Ивана, девушка откуда-то из-за спины достала ту самую палку, и ухватилась за неё двумя руками и … нет стоя описывать этот миг не буду – не имею привычки писать стоя, а вот когда стану перечитывать написанное, непременно встану на ноги в знак уважение к этой женщине!

Итак, палкой, удерживаемой руками за один, не самый толстый конец, Дыня меняет ход схватки, резко запахший трагедией. Она сподобилась за один замах дать по мордам сразу двум нападавшим, описав палкою в воздухе фигуру, напоминающую цифирь «восемь», только в лежащем образе.

Первому досталось лихо -  он не удержался на ногах, и принялся складываться в суставах, опускаясь в бок того мерзавца, который получил на хранение гранату. Иной бандит отделался разодранною щекою и разбитым носом, что на время отвлекло его от попытки контратаковать кого-то из местных. На малое время, за которое бригадир артельщиков успел дважды выстрелить в нападавшего.

Дыня же, раз уж начала «писать» палкой, как ученической ручкой, вознамерилась поставить знак восклицания, опустив своё орудие строго сверху вниз на голову пришлого.

--Иван, ты как? – Скороговоркой пальнула девица Дыня, всё ещё удерживая своими, некогда исцеляющими руками, разящую наповал палку так, дабы скоро опустить оную на голову любого врага.

--Ты дура …, - зло проговорил артельщик, но тут же передумал бранить храбрую девушку, и не очень ловко постарался свести свои первые слова, сказанные в сердцах, к добродушному ворчанию, - ты куда лезешь-то? Это я сперва должон у тебя спрошать! Это … ты как? Цела ли?

--Ты бы веселья поубавил, лежебока! Ходи за дом, помоги там, а я тут постерегу!

--Сейчас, сейчас, - прокряхтел Иван, сооружая сложную конструкцию из пары тел нападавших.

Тот, кто был свален самим артельщиком, кое-как пришёл в чувство от нескольких пощёчин, а иной, сбитый Дыней, словно городошная рюха, попал на вершину своеобразной пирамиды так, что животом упирался на руки нижнего, крайне неудобно упирающиеся локтями в землю.

Эта фигура из тел была обречена на неподвижность, не говоря уже про то, чтобы хоть как-то разъединиться на составляющие части – меж их, особо мужеских приспособлений тела, в виде распорки была установлена та самая граната, благополучно утратившая один предохранительный усик. Любое смещение тела верхнего бандита привело бы …. Одним словом, тот, который был снизу, уже закряхтел от напряжения и предвкушения.

--А ты не можешь без … вот этого? Без баловства? – Спросила девица Дыня, поглядывая по сторонам и тут же возвращая взгляд на взрывоопасную конструкцию инженерного свойства.

--Не могу, - в последний раз проверив кажущуюся устойчивость пирамиды, ответствовал Иван, - в детстве мало пороли. Я – за дом, ежели что -  дай по заду верхнему и прячься, пока сосчитаешь до трёх. Успеешь?

--Ступай уже!

Пригибаясь и оглядываясь, артельщик побежал за дом, но через миг вернулся в компании Митрича, целого и возбуждённого.

--А чего …, - малость задыхаясь заговорил возвернувшийся с боёв сабленосец, не понимая жестов, которые транслировала Дыня. И не понимая, что делают друг на друге пара нападающих. И тут же, в этом омуте непонимания, реагируя на выстрелы, прозвучавшие совсем не приглушённо.

Артельщики снова пригнулись, прижались к стене дома и тихо, как им казалось, стали передвигаться к крыльцу дома.

Дальнейшее уже было известно и Модесту Павловичу, как участнику того боя, и вам, господа читатели, поэтому описывать встречу Ивана и Митрича с обнажённым штаб-ротмистром не стану, а стразу перейду к иной части события, которое … нет, никаких пояснительных ремарок не будет, сразу же и приступаю к изложению.
Как только первая пара разбойников скрылась в доме, просто-таки из воздуха, и прямо-таки у ног Кириллы Антоновича появилась собака.

Соглашусь с теми читателями, кто осмелится предположить, что мистики в сей главе и без собаки довольно, а посему животинка не появилась, а просто подошла к нашим героям, увлечённо следящим за тем, что творилось перед ними, а не под их ногами. Тем не менее собачка подошла к помещику, и потёрлась о его правую ногу.

Не видя ничего необычного в появлении пёсика, Кирилла Антонович наклонился, и погладил животное.

--Какая милая собачка, - тихо проговорил помещик, - живи ты у меня, я бы поименовал тебя Фиником.

Странное дело, а почему Финик, а не, скажем, Барбарис? И что с того, что это был ещё щенок угольно-чёрного окраса с белым галстуком на груди? И что с того, что он, подняв голову, пристально поглядел на Кириллу Антоновича такими же чёрными зрачками с пронзительными белками цвета первого снега под ярким солнцем? И что с того, что это был щенок самой известной породы – дворняжка? Где же были те важные приметы, позволившие дать собаке именно таковую кличку? У меня нет на то ответа, его не оказалось и у нашего героя, однако же всё было именно так, как описано.
Получив порцию ласки от человека, щенок что-то понюхал у себя под лапами, да и затрусил к дому, имея намерение жить и дальше своей жизнью, мало связанной с происходящим на подворье.

Зато на щенка обратил внимание и прапорщик Лозинец, тут же возвеличив в степень увиденное, помножив степень на то обстоятельство, что присутствие и Вальдемара Стефановича, и остальных господ при повторяемом событии делает последних невидимыми для участников самого события и поделил на невозможность появления щенка, обласканного тем, кто тут есть, но быть тут не может.

Результат математических подсчётов был получен за миг, что позволило прапорщику резво сыскать лазейку в наставлениях Кириллы Антоновича, в своём обещании «только глядеть, и не более того» и в чувстве мести, снова застучавшего в набухших венах на висках.

Расчёт был произведён, и на его основе возникло решение ещё тогда, когда помещик только начал разгибать спину в натуральное положение после поглаживания щенка. И что такого оказалось в мыслях прапорщика?

--Лес рубят – черти летят! – Довольно громко для того, дабы его слова были услышаны стоящими рядом господами и убежавшим щенком (хотя проку-то сейчас обращать внимание на собачонку), сказал Вальдемар Стефанович, пулею срываясь с места в галоп по направлению к дому.

--Остановитесь! – Уже в спину прапорщику крикнул выпрямившийся помещик.

--Вальдемар, стой! – Отослал к убегающему своё предостережение Модест Павлович.

--Нечто подобное я и ожидал, можно было и составить пари, - сокрушённо проговорил Карл Францевич, покачивая головою.

Мне думается, что в те мгновения можно было словами повлиять на поведение щенка, но никак не на прапорщика, уже вбегавшего в дом.

--Что там происходило, Модест Павлович, напомните мне! – Требовательно сказал Кирилла Антонович, дёргая друга за рукав.

--Я … чёрт бы побрал этого Вальдемара! Кажется, я только-только начал приходить в себя, был … э-э … наг. За столом сидел Герман … вошли двое вот этих … и перестрелка.

--Он пошёл спасать поручика, - еле слышно промолвил помещик, и добавил уже громко, - он пошёл спасать поручика, понимаете? Он не пожелал понять ….

Не пожелал … да, именно так и сказал Кирилла Антонович, сам не до конца понимая те реально-абсурдно-странные картины, разворачивавшиеся прямо перед глазами так натуралистично и естественно, что, казалось бы, каждую сцену возможно было потрогать руками, а некоторые персонажи в тех сценах были и сами горазды потрогать зрителей. Тут позволительно будет напомнить лошадь, запряжённую в карету, и толкнувшую помещика.

И при всех вышеперечисленных казусах и небывальщинах поступок прапорщика тем не менее расценивался, как не разумный.

При объяснении вероятно увиденного, и при обещании, данного каждым участником «квартета наблюдающих» только глядеть и запоминать детали события минувшего дня, поведение Вальдемара Стефановича не выглядело, по трезвомысленной наполненности, понятным, а походило на тщетный порыв зрителя, сидящего на кинематографическом сеансе, вскочить с места и броситься к полотну экрана с намерением тут же попасть в демонстрируемый эпизод, дабы что-то там исправить, а то и изменить уже отснятую на плёнку сцену. Думаю, что по сим рассуждениям и было проговорено помещиком «не пожелал…».

Вот эту самую фразу помещик и не договорил, переводя своё внимание с оценки поведения прапорщика на первых нападающих, перелезавших через ворота.

Теперь господа читатели имеют представление о хронологии одного события для подворья, артельщиков и господ-наблюдателей, на деле намеренно поделённых автором на пару взаимодополняющих друг-дружку происшествий. Сие сделано с тем умыслом, дабы стало понимаемо состояние наших героев, разглядывавших обещанное минувшее в тот миг, когда оно меняется в сторону разрушения нежданным … скажу так, как сам думаю – безумным деянием.

--Вы, Модест Павлович, даже и не думайте идти на помощь прапорщику! Один вы уже там есть, и этого довольно для утери понимания, чем всё может завершиться! Ой-ёй-ёй!

Это восклицание, наполненное в равных долях удивлением и восхищением, относилось к действиям Дыни, ловко лупцевавшей нападающих палкой. Эта короткая сцена боя так увлекла Кириллу Антоновича, что при каждом ударе девицы по бандитам помещик невольно съёживался, и щурил глаза в такт взмахам.

Меж тем в доме, как только туда вошла другая пара нападавших, злым лаем зазвучали выстрелы, услыхав которые штаб-ротмистр наморщил лоб, что-то припоминая, и приподнял плечи так, как в обычай делают те, кто чего-то не помнит, либо вовсе не знает.

--Как по мне так … рано, - малость растерянно сказал Модест Павлович, указывая рукою на артельщика Ивана, только-только поднимавшегося на ноги после установки гранаты меж телами бандитов.

Вот и появился во всей своей противуречивой красе Закон противуположностей, то впадающий в единство, то страстно борющийся за разъединение. И сигналом для материализации Закона стали слова штаб-ротмистра про то, что где-то там «рано».

--Ну-у, - уныло протянул Закон, лениво оглядывая поле сражения, - кому рано, а кому и в самый раз! Коли отворили ворота, то не удивляйтесь, что в них кто-нибудь войдёт! Сломанное событие течёт по-своему, и на часы не глядит!

Было ещё несколько поговорок, употреблённых к месту, да недосуг их повторять, поскольку событие в действительности было грубо сломлено, отчего и принялось жить по иному сценарию, надиктованному временем, перемешавшим порядок действий по-своему произволу.

Бригадиры Иван и Митрич мелкими шажками стали продвигаться ко входу в дом. Около маленького окошка в стене такого же маленького тамбура Иван замешкался, дёргая тело то вперёд, к двери, то назад – к окошку, бывшему от него по левую руку. И сызнова к двери, потому, как надо выручать своих, и обратно к окошку, словно нечто важное не было доделано, а вот припомнить то самое важное не получалось, поскольку тело снова намеревалось двинуться ко входу в дом. Такой вот тустеп откаблучивал артельщик, ей-Богу, чистый танец!

На другой попытке вернуться к окошку, через которое в том, минувшем и не переломленном событии Иван глядел, как нагой незнакомец расстреливает пару нападавших, на пороге дома появился прапорщик Лозинец, почти ласково подталкивающий в спину … Германа. Да-да, то ли ещё, то ли уже живого поручика Дороховского, выглядевшего, словно не в своей тарелке. Сам же Вальдемар Стефанович светился золотым червонцем, полученным в награду за личную победу в нескольких кровопролитных войнах.

Теперь в нашем повествовании появится новая, никому не привычная доселе точка отсчёта времени для описываемых событий, а именно метание артельщика Ивана от окошка к двери. И вот как мы станем пользоваться этим, позволю себе поименовать так – метрономом.

Третья попытка артельщика свершить маятникоподобное движение к двери совпало с осторожным выглядыванием из-за угла дома прапорщика, по-прежнему обитавшего в минувшем.

Оглядев двор, и удостоверившись, что являть себя на открытом месте не только возможно, то и надобно, «минувший» господин Лозинец сделал пару шагов ко входу и … замер, упёршись в таковую невероятность, коя сподобилась распахнуть его глаза на ширь, коя многажды превышала все природой допустимые величины открытия глаз при состоянии удивления.

А как был бы удивлён любой из нас, господа читатели, увидев себя самого в трёх саженях от себя же, да ещё радостно похлопывающего по спине поручика.

И вот тот, иной Лозинец, который суть грядущий, краем глаза уловил движение с правого боку, и поворотил туда голову. Да и замер истуканом, уставившись на себя самого.

Даже не стану предполагать, какие мысли посетили голову этого своенравного офицера, скажу только, что Вальдемар Стефанович снова поворотил голову, только на сей раз на помещика.

Было ли в тот миг у прапорщика ожидание ответа на вопрос «Что теперь делать?», либо «Что я натворил?», или просьба подсказки – не ведаю, но то, что прочли глаза офицера по губам Кириллы Антоновича, стало сколь же неуместным, столь же и непонятным для господина Лозинца: «Не пожелал …».

В ту же единицу колебательно-хронометрического отсчёта наше новое мерило скоротекущих событий, а в просторечии Иван, скоропостижно сошёл с ума на тот отрезок времени, внутри коего переводил взгляд на прапорщиков, страннейшим образом поделённых надвое, и помещённых в разных частях мирового пространства подворья.

Исцеление от психического недуга случилось скоро, ровно тогда, когда в опустевшей от увиденного голове артельщика раненой птицей затрепетала мысль.

--Это что? Это всем чертям на потеху? Откуда тут такое? И … ладно, пусть их двое, опосля разберусь, откуда эти Стефановичи берутся!

Так уж сложилось для того мгновения, что мысли Ивана стали вещами приходящими, а вот его колебания, теперь же почти шараханья от двери к окошку, стали суть деяниями постоянными. Что и подтвердил артельщик, сотворяя уж в четвёртый раз метание в сторону двери.

И мы уже привыкли к тому, что каждое движение Ивана порождает новый фрагмент события. И не всегда приятного. Речь пойдёт о рукотворной пирамиде, на время оставленной без внимания. Эта скульптурная композиция, застывшая в ожидании скорой кончины, ожила.

«Нижний» бандит, удерживавший почти на весу своего коллегу, ощутил отток всех своих сил в теле. Это было страшно в том смысле, что грозило проседанию удерживаемого сослуживца на те самые несколько миллиметров, довольные для того, чтобы сломать последнюю предохранительную скобу гранаты.

Уже ни на что, не рассчитывая, а действуя лишь по зову охрипших от крика остатков чувства самосохранения, «нижний» решил вывернуться вправо, сбрасывая с себя бесполезный груз влево. Мысль про то, что Всевышний избавит от погибели, или вовсе ничего не сделает для выживания даже не поступала в череп нападавшего. Там, в черепе, вертелась новая, свежая и паническая идея-приказ – сбросить с себя «верхнего», поскольку никаких сил ни на что более нету.
 
Для усиления впечатления господ читателей от описываемой сцены имею намерение повторить следующее, что всё, творящееся на подворье либо в действительности, либо по надуманному впечатлению происходило по своеобразной команде артельщика. Собственно говоря, в остальном мире творилось то самое – всё происходит по чьей-то команде, и всё обязано подчиняться командам, даже таким странным, каковы демонстрировал Иван, перемещая своё тело от окошка к двери. А раз лежащих на земле было более, нежели один, то и «верхний» бандит воспринял «мытарства» артельщика, как приказ, по коему пришёл в сознание.

Спешно определив своё положение в пространстве относительно «нижнего», и решил, что вполне естественно, скатиться с тела товарища в сторону, пока, ещё не осознавая ту опасность, что затаилась около его мужеского достоинства.
Задумано – сделано! Да вот только сторона, куда решил соскользнуть «верхний», совпала со стороной, куда имел желание вылезти «нижний».

Задуманное обеими нападавшими было исполнено лишь с половинным успехом. Повозившись, и насопротивлявшись всласть бандиты перевалились на бок разом, по-прежнему удерживая гранату в пикантном месте.

Однако пикантным было не только место удержания, пикантной оказалась и сама ситуация – «верхний» никак не мог понять, почему «нижний» вцепился руками в его одежду, не позволяя подняться на ноги. И мало того, «нижний» начал просовывать руку к паху «верхнего», что, кроме недоумения, вызывало и бурный протест, скоро переросший в гнев. Не менее странным было и то, что оба бандита сохраняли абсолютное молчание.

Наконец-то «нижний» добился своего – пожертвовав драгоценными крупицами оставшегося времени, и прорычав нечто нечленораздельное, изловчился, да и треснул «верхнего» по скуле, коя ещё помнила палочный удар. Одновременно с ударом раздался нежный щелчок ломаемой предохранительной скобы.

«Верхний» притих, а «нижний» наконец-то смог добраться до короткой рукояти гранаты, упиравшейся в его пах. Теперь избавление от опасности стало возможным, но стало только в перспективе – граната той частью, которая наполнялась разрывной смесью, оказалась зажатой меж ног бесчувственного «верхнего». И мало того, ребристая поверхность разрывной части метательного снаряда умело зацепилась за материю, из которой были сделаны портки нападавших.

О времени, прошедшим с начала этой возни нападавших, судить сложно, если вообще возможно, но отведённые изобретателем гранаты штабс-капитаном Лишиным три секунды оказались довольными для возни с непонимающим коллегой, для извлечения гранаты из межножного пространства и для броска гранаты подальше от себя. На деле же опасный снаряд только взлетел вверх, где и разорвался.

Свинцовое кольцо гранаты, должное разделиться на осколки при взрыве, благополучно разлетелось во все стороны, выискивая себе жертвы среди человеков. Часть осколков дробно застучали по дому, впиваясь в деревянные стены, не менее пары вонзились в голову прапорщика Лозинца, коему присвоен своеобразный титул «минувший».

 Скончался Вальдемар Стефанович мгновенно. Дерзкий свинец посёк и Митрича, упавшего на землю без сознания. А вот и Дыня согнулась и присела, ухватившись за левое плечо. Артельщик Иван, ранее остальных увидевший летящую гранату, только и успел рухнуть кулём, отчего остался без ранений. По той же причине он прекратил поток новых событий, которые всяко могли быть и хуже и страшнее предыдущих.
 
Поручику Дороховскому осколки пробили грудь, и он погиб повторно.

Досталось и «верхнему» бандиту, схлопотавшему кусок свинца в живот, но его судьба нас мало волнует.

Вальдемар Стефанович, который настоящий, остался невредим. Не задело прапорщика вероятно потому, что он оказался за спиною Германа, хотя прикрываться другом господин Лозинец совсем не собирался, ведь не для того он поломал цепь времени событий, а не для … а действительно, для чего?

Ещё не поднявшись на ноги Иван, выбранный Судьбою хронометражистом изменённого события, и потому ставший неприкасаемым для гранаты, громко спросил у окружающего мира.

--Кто жив? Кто поранен? Отзовись!

Для остальных наших героев никакой опасности не было, и причин тому и сотня, и одна единая, кому что приглянется. Но, если до них не долетели осколки из минувшего, то нервный тремор их накрыл с головою.

--Что же он натворил?! – Вскричал Модест Павлович, делая первый шаг в сторону дома. Последующего шага не случилось, его цепко ухватил за руку гоф-медик и, дождавшись обратного взгляда от штаб-ротмистра, кивком указал на распахнутую калитку, через которую не входили, а просачивались жандармы.

На пороге дома тоже не всё было ладно – наверное впервые в своей, осмысленной военной взрослостью жизни, прапорщик Лозинец выглядел растерянным. Он не мигая глядел на повторно погибшего поручика, так же не мигая поворачивал голову в сторону троицы друзей, стоящих в углу двора, на отворённую калитку, на убитого себя, снова на жандармов и завершал сей круговорот разглядыванием погибшего Германа.

Вообще-то подобное изменение события не предполагало никакого разумного выхода, вовсе никакого! По-первам, слишком уж очевидна странность -  присутствие сразу пары одинаковых прапорщиков Лозинцов в виде живого и покойного. И перевести чьё-то жандармское внимание с раздвоения Вальдемаров Стефановичей на закончившуюся стрельбу, взрывы и жертвы среди неизвестных нападавших не представлялось исполнимым. А пусть и стало бы такое возможным, но для того понадобилось бы время для обсуждения плана, для переговоров и выработки общей версии, но времени уже не было ни на что буквально – через калитку вплывал могучий живот полицмейстера Гармасара.

--В доме есть … что-то такое говорил Герман, - торопливо заговорил Модест Павлович, обращаясь к живому прапорщику, до которого звук голоса штаб-ротмистра не долетал по понятному обстоятельству, - Герман говорил, что из дома можно уйти не только через дверь, а и … должен же Вальдемар знать … и мальчишки должны … эй!

Возглас «эй» был настолько тих, что его вряд ли услыхал бы и Карл Францевич, стоящий рядом со штаб-ротмистром, но странности, а может и чудеса, на подворье пока не заканчивались, и сразу после того возгласа прапорщик сам поворотил голову в сторону Модеста Павловича.

Не знаю, понял ли Вальдемар Стефанович ту сложноповторимую жестикуляцию, которой семафорил штаб-ротмистр, либо наитие подсказало снова оглядеть всё подворье, но усложнённую ситуацию на недавнем поле боя прапорщик понял, опустил на порог тело друга, до того момента поддерживаемое на руках, и спешно просочился в дом.

--Кирилла Антонович, после всего испорченного, что только возможно было испортить, - на удивление спокойным голосом спросил Карл Францевич, - что нам предпочтительнее сделать? Мы можем любоваться этой Куликовской битвой и дальше, а можем и уйти с глаз долой этих жандармов. Тем более не факт, что они нас ….

--Идём в подвал, в тот, где стоит макет. Надеюсь, что и прапорщик туда придёт. Идёмте!