На выход без вещей

Диалоги в доме скорби



I



– Всякий может совершить открытие. Потому как у каждого при себе имеются запечатанная банка и консервный ключ. Конечно, не любая закрутка открывается влегкую. Но жизнь бывает и длинной, можно успеть.

– Ну, вы у себя на кафедре привыкли к аналогиям – вместо того чтобы врубать прямо в лоб. Тогда я буду как туповатый студент – это что? Типа познай самого себя?

– Именно. Для чего еще нужен консервный ключ разума, если не открывать им банку? Изучить много тысяч мелких подробностей, в большинстве своем совершенно тебе посторонних, и не попытаться понять, кто есть ты сам, почему при каком-то сходстве с другими ты так от них отличаешься, как примиряются вершины и пропасти твоего сознания… – так ведь это и означает, что ты профукал возможность открыть свою банку.

– Угу. А зачем, скажите на милость, условному среднему индивиду ее вскрывать? Ведь он не Сократ, никаких этаких ценностей внутри не отыщет – только обычные мелкие страстишки, и прежде всего – стяжание и зависть. Все вокруг мое, и оно должно быть лучше, чем у соседа. Но индивиду ведь в детстве говорили, что это некрасиво. А он как раз порывается выглядеть красавцем. Так что надо не вскрывать банку, а разрисовать, покрыть лаком, венок из цветочков на нее надеть… Придумали тоже – вскрывать всякую гадость! Когда-то сочинили целую науку этикета, чтобы каждая тварь свои пакости прятала и в приличном обществе выглядела благопристойно. И это совсем не глупо. Раньше вообще, как мне кажется, дураков меньше было. Или благодаря правилам приличия они не были так заметны?.. А то скажете – выворачивать на всех свои мерзости!

– Ну почему сразу мерзости? И почему на всех? Знаете, в моей молодости был такой популярный анекдот. Идет по тундре геолог, видит чум, заходит, там одна чукчанка, он молча валит ее на шкуры, делает свое дело и уходит. Чукчанка выбегает за ним следом и кричит: «Белый человек, зачем приходил?» Ну, если не чукчанке, так себе самому можно объяснить, зачем приходил?

– Батенька, дорогой Вы мой! Все умники земли, сколько их на ней перебывало, пытались ответить на этот вопрос – добро пожаловать в библиотеку… Да Вас, можно сказать, оттуда сюда и выдернули, получше меня знаете – ответы есть на любой вкус. Счастливцы как делают? Выберут один подходящий и на нем успокоятся. Всю жизнь потом его украшают, вытирают от пыли и молятся на него. А пытливые вскрыватели банок остановиться не могут. То соединяют, то отделяют, очищают, синтезируют. И в конце концов самые честные разводят руками: «Не знаю». Сократ Ваш любимый так сразу и отрезал: «Я знаю, что ничего не знаю». За что и был приговорен к смерти благодарными слушателями.

– Положим, не совсем за это.

– Ну как же, как же!.. Обвинение в непочитании богов и развращении молодежи – это все из той же трагикомедии. Ежели ты ничего не знаешь, то боги остаются в колебательном состоянии – то ли они да, то ли не очень… И молодежь, услыхав от мудреца, что он ничего не знает, начинает сомневаться в основах. Афиняне очень любили поговорить об умном, возлежа в компании за кувшином разбавленного вина, но никогда не осмеливались проверять прочность основ. Подискутировать о подробностях – пожалуйста, а все главное четко определено, разумный порядок установлен богами, его не придерживаются только варвары, а вот мы будем прекрасны, как Парфенон, как изваяния Фидия, как наша демократия… И демократично эдак своего необыкновенного гражданина, лучшего из лучших, по оценке Платона, приговорили. И заметьте: не осталось никаких свидетельств, что хотя бы одного из замечательных демократов потом замучила совесть. И в прочих подобных образцах волеизъявления все происходит так же: счастливцы осуждают кого-то, отнюдь не вскрывая свою банку. Зато тех, которые вскрывают, счастливцами назвать трудно.

– Согласен. Вы насыпали целую гору правды-матки, только я не совсем о том. Устройство общежития, демократия, плутократия, низость людей, собравшихся в кучу, – все это где-то за бортом, когда подходишь к какому-то своему сроку. Просто остаешься один на один с небом и говоришь ему: войди в меня… А оно отвечает: да как же я войду, когда у тебя там места нет, загляни в себя, милый. И ты открываешь банку, а там напихано черт знает что, и все оно пустило корни, переплелось… Я никак не в восторге от мудрствований Льва Николаевича, но писатель он великий и в «Смерти Ивана Ильича» показал свой ужас несравнимо красочнее, нежели я тут могу изобразить. Эффект еще и в том, что банка него вскрылась сразу и неожиданно – не каждый выдержит.

– О да! Только все, что потом предложит Толстой для рассасывания окаменевшего ужаса, выглядит немного это… простите, классик… по-детски. И все его фанатичные последователи представляются какими-то невызревшими детьми, хотя и бы и с бородами по пояс: опрощайтесь, самоусовершенствуйтесь, не ешьте мяса, не наслаждайтесь играми плоти… Я, грешный, что хочу Вам сказать про эту злосчастную банку: ее можно открыть, хоть и далеко не всякому, и даже, допустим, изучить содержимое под микроскопом, но что потом с этим делать? Ответов разных хватает, но ни один не выдерживает независимой критики. Я предпочел бы старинный ответ: молиться. Но это можно делать и без тщательного разглядывания клубка змей, который шевелится в твоей банке. Глубокий разум никогда не удовлетворяется результатом. Вскрывая один слой, он ощущает новые глубины, перед которыми бессилен.

– И опять не могу не согласиться. Но даже чтобы прийти к сознательному выбору – молиться, не молиться, предпочесть иные варианты ответа, – надо проделать огромную работу. В этом и есть, по-моему, замысел о человеке. Все живое растет и умирает предопределенно. А человек может – или должен? – распорядиться жизнью и отчасти судьбой – сам. И в этом, если хотите, весь восторг, трагедия и ужас.

– Вот-вот. А потому желающие тихого счастья не умствуют. Ибо чувствуют кожей, сердцем и позвоночником – горе от ума.

– Это правда, но я с ней не согласен. От ума может происходить также и счастье, недостижимое никаким другим образом, – а именно счастье исполнения высшего долга, нащупывание пути к единению с источником этого ума.

– Эко, батенька, загнули! Я, право, не берусь разогнуть. Объективно – нет никакого долга, долг либо каждый придумывает сам, либо ему внушают настойчивые руководители. В Спарте у всех мужчин был один долг – погибнуть за родину, а если выжил и состарился – внедрять этот долг в новые поколения. И за полтысячи лет победного расцвета Спарты мы имеем всего несколько свидетельств о презренных отщепенцах, этот долг не исполнивших, но ни одного – о том, что кто-то выдумал иной долг. На то она и Спарта, единственный в мировой истории образец процветающего коммунизма. Кстати, не понимаю, почему никто из нынешних убогих леваков не подымет ее на щит и на знамя. Может, потому, что нынешние левые слишком любят сладко жрать, от черной спартанской похлебки их воротит… Простите, меня занесло куда-то… Так вот, о долгах. В других местах и временах таковых было изобретено множество на всякий вкус и цвет.

– Но я не об изобретениях. Я о том долге, который ощущает зрелая личность – перед небом и самим собой. До такой степени, что остатки жизни чем бы ни украшались, становятся немилы и даже отвратны без следования этому долгу.

– Не стану возражать, хотя лично такого не испытываю. Конечно, наш остаток жизни в этом заведении мало украшен, его даже как бы не жаль, и у меня, в общем, нет идейных причин, чтобы не оборвать ниточку. В отличие от Сократа, я самоуверенно полагал, что знаю нечто, – и действительно, в мозгу до сих пор навалено множестве кучек разнообразной информации. Для чего она мне? Разве для того, чтобы вытащить нечто в беседе с Вами. Ничего жизненно необходимого – ну, например, знамени, с которым легко умирать на баррикадах, – у меня нет. Ничто нам невозможно знать наверняка: все сомнительно, все колеблется – марево, мираж, туман… Но я, как видите, жив и даже иногда посмеиваюсь. Хотя смех этот как бы изготовлен из желчи. И все-таки… Вот я Вам выскажу крамольную для всякого интеллектуала мысль: зачем нам это сознание, как бы вмещающее в себя целую вселенную, но не оставляющее нам ничего, кроме ядовитой горечи? Неужели не самоочевидно, что то абсолютное большинство, которое получило строго отмеренную порцию сознания, достаточную для практических нужд и привычных развлечений, – это и есть счастливое человечество, о коем так безудержно пеклись гуманисты всех времен? Трагедия никогда не приходит к ним изнутри, но только извне – чума, мор, голод, извержение вулкана. Дайте им по римской формуле хлеба и зрелищ – и коллизия исчерпана. Неужели ж это не лучше, чем носить в себе ненасыщаемого змея мудрости, непрестанно выгрызаюшего вас изнутри?

– Нет уж, дорогой коллега, со своим, как Вы его называете, змеем я не расстанусь ради обрисованного Вами счастья. Непреходящая внутренняя жажда и вправду мучительна, но это – самое дорогое, что у меня есть. Если хотите, то именно она – и есть я, единственный выкристаллизовавшийся из всего, что походя намешала жизнь. Когда сожгут мою плоть, таинственный кристаллик не сгорит, не исчезнет, но таинственно же соединится с источником.

– Вы в это верите? Ну и прекрасно. Все может быть. А может, не все. Я не знаю. Я слышу только гул непрерывно болтающих толп. Теперь им дали устройства, и они превратили весь мир в трендящую трендовину. Полагаю, все ангелы улетели – такое выдержать невозможно.

– Но есть ли нам дело до этой, как Вы изящно выразились, трендовины? Никакого. Миллионы кубометров словоизвержений не должны угнетать или возмущать. Просто надо настроиться на то, что в действительности их нет. Не слышать совсем громыхающую чушь – и пропадет их нечистая сила. Мы должны быть обращены к своему кристаллику, ибо только он есть наша надежда. А за ангелов не беспокойтесь. Я думаю, они крепче. И у них есть свой долг.

– Знаете, если Вы это серьезно, то я просто поражаюсь, сколько детства может сохраниться в приговоренном человеке.

– Это не детство. Это наука моей извилистой жизни.

– Вот-вот. Давайте лучше о науке. Давно у меня зудит по этому поводу. Не скажу, что я такой уж необыкновенно вспыльчивый человек, но мне каждый раз хочется махать дубиной, когда едва грамотные или, пускай, весьма начитанные пропагандисты называют наукой всякую хрень или даже такие полупочтенные занятия, как искусствоведение, психологию, социологию… о! – политологию!..

– Не очень ли резко в одну кучу? Даже в искусствоведении бывают несомненные элементы науки – например, химический и радиоактивный анализ красок для определения возраста картин…

– О, химический! Этим все сказано. Неужто я буду переть против химии? Конечно, и у продажной девки социологии возможны элементы научности – ну, когда она складывает два и два. Разумеется, при условии, что у нее получается четыре, а не «гендерный нарратив». Вообще люди вправе направлять свои умственные силы куда им нравится, даже в изотерику и гадание на птицах. Не стоит только это называть наукой – во избежание путаницы. Свечка есть свечка, полено есть полено, а молоток – это совсем другое.

– Я знаю многих, кто на Вас бы жутко обиделся. И даже нехорошо обозвал бы.

– Желаю позволить себе не стесняться. Видите ли, в замечательном девятнадцатом веке произошел один казус. Великий и трехногий. А имя ему – Маркс-Дарвин-Фрейд. Трое незаурядных ученых решили объяснить человечеству все до конца, чтобы никаких неясностей больше не оставалось. Если хотите, вскрыли консервную банку бытия. Причем каждый нашел в ней то, что хотел. Я еще раз повторяю, все они были нерядовые ученые, не шарлатаны, даже Маркс.

– «Призрак бродит по Европе»?

– Эти шутки пошли во второй части. А Марксово исследование капитала, на мой непрофессиональный взгляд, – серьезный научный труд. Да и Фрейд, покуда просто изучал и описывал неврозы несчастных дамочек, ничего постыдного не делал.

– А Дарвин! Я люблю этого старого джентльмена. Он плавал на «Бигле», открывал и изучал разных птичек и букашек – это так симпатично!

– За Дарвина в этой компании обиднее всего. Согласен, иногда он может вызвать умиление почти как диккенсовский персонаж – со своим микроскопом, гусиным пером и дотошностью.

– Добрая старая Англия! В моем детстве она была сказочной страной.

– Вот-вот. Это подводит нас к моей основной мысли: неважно, симпатяга ты или нахрапистый таран, но геометрию с макияжем скрещивать запрещено, это путь погибели. Нельзя противоестественно соединять науку и фэнтези. Выходит из этого синтеза химера и начинает пожирать незрелые мозги. То есть они просто захотели объяснить этим идиотам – нам с Вами и прочим миллионам – откуда все вышло и куда оно идет. Объяснили, спасибо. Но только к науке их фантазии отношения не имеют. Это просто обоснование новых верований:

1) неизбежность коммунизма через борьбу классов;
2) из вошки получается кошка (за миллиард лет и посредством мутаций);
3) все в человечестве объясняется его подбрюшьем.

– А мне все-таки жаль видеть дедушку Чарльза в этой компании!

– Сочувствую. Но он сам в нее вляпался, покинув твердые берега науки и ступив в хляби вымысла. Когда об этом говоришь, нередко спрашивают: а как иначе вы можете объяснить все неимоверное богатство разновидностей живого? А никак! Почему обязательно надо придумывать объяснение непостижимому? «Ну не знаю я! – сказал Сократ. – Отстаньте от меня наконец!»



II



– Волочусь я утром по коридору, а ко мне чуть не бросается какой-то мужичок – некрупный, тощий и одним плечом как-то странно подергивает. «Слыхал?» Нет, говорю, не слыхал. «Ну как же? По телику вечером объявили, что война скоро!» Не знаю, говорю. «Да ты телик смотрел?» Нет, отвечаю, а разве врач прописал? «Ну ты тупой!.. доцент что ли?» Скорее, профессор. «И профессорам конец тот же! Войнушка будет, понял? Эхма, дожить бы только!.. Уж я бы поглядел на них!.. А хоть бы и ядреных бомб накидали – тем чище будет. Дожить бы только, полюбоваться!..» И такая гримаса у него – вроде он смеется. А зубов у него мало-мало, и совсем плохие они. Да ты, говорю ему, попил бы что ли водички… «Водичка твоя мне вот где! Водочки бы дернул. Да беречься надо, чтобы дожить… кровь из носу, а дожить непременно!» Не получилась у меня отстраненность, спросил все-таки: что ж ты так радуешься, ведь это ужас, кровь, аннигиляция… «Нигиляция – оно самое то. И могиляция подходит. Только некому копать будет, кирпичами завалит. Последний день Помпеи!» Ты и про Помпею знаешь? «Не дурак, ваше благородие! Ты думаешь, я всегда уродом был? Я энциклопедию читал! А теперь и она пускай горит к хренам!» Что ж тебе такое люди сделали, что ты так разошелся? «Что сделали? Значит, я должен тута сгнить, а они будут водку жрать и баб пользовать? Накося выкуси!..» Вот такие пироги.

– Забавно, но не очень ново. Помните, у Достоевского в «Записках из подполья»: «Миру ли провалиться или мне чаю не пить? Так я скажу: миру провалиться, а мне чтоб чай всегда пить!»

– Вы сказали «забавно»? Уверены, что нашли верное слово?

– Да что же Вас так ломает, как институтку? Не встречали разве людей, которые прямо расцветают, когда где-то (не у них, конечно) случается жуткая катастрофа? Некоторые еще эдак закатывают глазки и квохчут: ах, ужас-ужас! – а видно, что адреналин зашкаливает. Я не психолог, чтобы описывать механизм, но полагаю – это какая-то из живота прущая радость, что я вот чаек попиваю, а им всем каюк.

– Выглядит несимпатично.

– Боже мой, сколько несимпатичного можно увидеть в людях, не умеющих пользоваться этикетом в качестве макияжа! Спросите хотя бы у полицейских или бульварных репортеров. Да и что нам до конкретных персоналий? Мы с Вами – как две старушки у подъезда, обсуждающие тех, кто еще имеет силы пакостить, легко можем поставить крест на всем подъезде. То бишь на всем человечестве.

– Вот это действительно забавно… Знаете, как я себе представляю человечество? В виде озера, лежащего в глубоком кратере (оттого в нем слои воды не перемешиваются). И вот верхний, тончайший слой, такой, что не каждому дано его разглядеть, – это праведники, вообще не способные творить зло. Самый нижний слой значительно толще верхнего, но никак не сопоставимый с огромной массой озера, – это подонки, для которых зло и мерзость органичны, как дыхание. Ну а вся промежуточная подавляющая масса есть колеблемое человечество, совершающее то подвиги, то подлости. Частицы воды то подымаются и в них начинает отражаться небо, то опускаются к зловонной слизи глубин. Причем одни движутся неосознанно, просто проживая жизнь по обычаю или как придется, другие сознательно стремятся вверх, но, тем не менее, могут опускаться от груза поступков своих и желаний.

– Допустим, брависсимо. Аналогия в духе добросовестной проповеди. Не обижайтесь, я в хорошем смысле. Но у Вас, простите, человечество вышло каким-то куцым, фактически это постхристианская масса, потерявшая либо уронившая ориентиры и теперь хаотично движимая под влиянием сотен более или менее модных течений. А где же, скажите, еще не сбитые волнами миллионы приверженцев религий Закона. Там ведь осталось все строго: шаг вправо, шаг влево – секир башка, если даже и не буквально. Непреложный закон – это тишайшая гавань для желающего определенности сознания. Делай, что дозволено – тогда гарантирована сладость награды. А нарушишь – ты изгой, выплюнутый во тьму. Я сам временами в жизни своей сокрушался, что не могу эдак устроиться. Но ежели в голове у тебя две лишние шестеренки, в тихую гавань не заплывешь, как бы ни хотелось… Еще в Вашем озерном человечестве отсутствуют буддисты вместе с индуистами, конфуцианцами, синтоистами и прочая, и прочая в Индии, Китае и Японии… Об Африке я уж не говорю, поскольку наслышан о ней более чем поверхностно.

– Да, Вы правы. Меня, должно быть, следует бить за расизм, евроцентризм или… короче, прокурор добавит. Но Вы допрежь верно подметили: мы судим о тех, которые из нашего подъезда, они у нас и на виду, и на слуху. Вот я на подъезде и зациклился.

– Да это, в общем, правильно и естественно. Что нам копаться в индусах, когда сплошь и рядом не понимаем своего брата. А он вдруг так раскроется, что только ахнешь, потеряв последние умные слова. Тем более, в наш век сплошного интернета, когда граждане не стесняются выкладывать о себе любую гадость. Ничего удивительного, что у сторонних наблюдателей возникает ощущение переизбытка гадости в атмосфере и желание как-то ее сократить (иногда вместе с носителями). Покойный принц Филипп, супруг английской королевы, любил производить впечатление записного юмориста. И вот одна из его знаменитых шуточек: «В следующей своей реинкарнации я хотел бы явиться на Земле неизлечимо смертельным вирусом, чтобы как следует расчистить место».

– Исключительная английская тонина.

– Это сарказм?

– Нет, я просто не соображу, в котором месте начинать смеяться.

– Ну, вот видите, чего же удивляться нашему мужичку, желающему покидать этот мир не в одиночестве, а в хорошей такой компании? Люди с активной жизненной позицией – не эгоисты, как мы с Вами, им недостаточно сидеть на лавочке и сплетничать про соседей, они желают решительно исправить не туда заехавшее человечество.

– Я пристыжен.

– А если серьезно, то теоретики, обслуживающие руководство нашего мира, не в силах подсказать ему хороший выход из демографической ловушки. Население продолжает нахально размножаться, причем, по мнению многих, – самая некачественная часть населения. Мы ведь так не думаем, правда? Но в Вашем кратерном озере рисуются в основном этические проблемы. А реальный мир не таков, он желает реальных благ, причем в возрастающем количестве. Где предел этому расширению? Вот и мечтают неравнодушные экземпляры о войнушках и вирусах. И я полагаю, что мечтателей этих не так уж мало. Причем себя они чаще всего хотели бы исключить из процесса очищения – а вот пусть где-то «там» долбанет «их».

– Знаете, какая странность замечается в наших беседах? С чего бы мы ни начали, обязательно приходим в глухой тупик: все неисправимо деградирует и выхода нет. Может быть, это из-за нашего специфического состояния? В принципе, наверно, существует возможность крутого поворота руля? Ну хотя бы в какой-то части мира?

– Ох, не думаю. Во времена таких поворотов большинству бывает шибко плохо и больно. А мы уже отвыкли от массовых страданий, мы хотим, чтобы все лучше и лучше, то есть слаще жрать, легче работать и веселее проводить время. Массы не потерпят крутого рулевого.

– Ну не всегда ведь считаются с массами…

– Эти времена ушли. По-моему, безвозвратно. Нынче кумир один – рост. Рост экономики, рост потребления, рост игрушек и удовольствий. Так что, скорее всего, дорастем до небывалого колосса и переломимся пополам. Впрочем, я не пророк…

– Это все, должно быть, забавно?

– Что?

– Сидят два чудака в какой-то бывшей кладовке и умничают по поводу по поводу неразумного мира… Интересно, есть ли где-то еще похожие чудачества?

– Думаю, немало. Когда у тебя ничего не осталось, тянет обругать тех, у кого что-то есть. Старая история – сейчас, дескать, одни дураки, а когда-то…

– Когда-то и вправду не так было. В Афинах периода расцвета имелось столько выдающихся людей, сколько теперь во всем мире не наберешь. А ведь Афины эти были меньше какого-нибудь Сан-Марино…

– Вы еще сравните древних греков с нынешними! Вырождение и деградацию никто не отменял – они приходят к кому хотят и когда хотят. Конец империи, закат цивилизации, обрушение основ… Обычно оптимисты восклицают: на развалинах старого вырастет новый, еще более прекрасный мир. Что-то непохоже. А касаемо великих людей, так в Монголии, например, за всю историю был один гигант – Чингисхан, а после так себе, пустыня. И ничего, как-то обходятся. Великие фигуры нужны тем, кто любит красоту больше жратвы. Да и то – в Ваших хваленых Афинах к великому Фидию постоянно цеплялись, не могли поверить, что, создавая золотые статуи, он не наковыривает золото себе в загашник. В конце концов посадили в тюрьму и там втихомолку подло отравили. Да и к кому там только не цеплялись активисты единственной подлинной демократии!

– Чувствуется, что Вы не очень любите правление народа?

– Видите ли, коллега, в Вашем кратерном озере верхний слой настолько тонок, что не сразу его разглядишь. То есть всего выдающегося, стремящегося, как Вы выражаетесь, к небу, бывает ничтожно мало. Поэтому одного годного управителя еще можно сыскать, хоть и не враз, а вот чтобы целую кучу избранников – это увольте. Впрочем, мы ведь не понимаем пружин истории, несмотря на все потуги. Задним умом только делаем умозаключения для своих диссертаций. Но диаграмма последних лет весьма наглядна: качество техники стремится вверх, качество человеческого материала – вниз.

– А я склонен считать, что человек по своим параметрам не меняется. В антураже, конечно, перемены могут удивлять. А по внутренней сути – ни капельки. В этом легко убедиться, прочитав любое старинное сочинение, где много подробностей о людях в переломные моменты истории, – хотя бы «Иудейскую войну» Иосифа Флавия. Я бы, кстати, обязательно ввел ее в школьный курс.

– Скорее всего, Вы правы. Но следует учесть, что при бурном росте срединного человечества число выдающихся личностей уменьшается и, вполне возможно, стремится к нулю. Наличие гениев не дает угаснуть надежде. А середина, даже когда она благополучна, вызывает тоску и ощущение конца истории.

– Бывает еще такая штука – «а вдруг?».

– Бывает. Но кажется, что «вдруг» чаще всего случаются катастрофы.

– Чаще, но не стопроцентно. Давайте оставим человечеству надежду.

– Другими словами – покидая лавочку, они завещали своему подъезду: пес с вами, живите как хотите!

– Но послушайте, чем Вас так пленили выдающиеся люди? Ну нет теперь их – так они уже все сочинили и все разыграли. Чем Вам не нравятся прелестные картинки с удовлетворенными бюргерами, которые среди роз (фиалок, магнолий, рододендронов) выпивают свой кофе с круассанами (пиво со шпекачками, чай с молоком, виски с содовой), говорят благовоспитанно о капризах климата (радостях свободы, удобстве тампонов, преимуществах демократии), глотают свои таблетки от перевозбуждения (заторможенности, задумчивости, несварения) и смотрят бесконечные сериалы, в которых благовоспитанные бюргеры среди цветов пьют кофе со штруделем… Разве не об этом окончательном счастии мечтали и тосковали лучшие умы страдающего человечества?

– Если подтвержу, что об этом, – меня куда причислят: к радикалам, охранителям или к дуракам? Окончательное счастье – коварнейшая вещь. Когда персидский властитель Кир задумался, что делать с побежденными лидийцами, чтобы они не доставляли больше хлопот, – ну не оскопить ли их, например, – плененный царь Лидии Крез мудро посоветовал: «Оставь им все богатства, только вели отобрать оружие». Типа разжиреют и станут никуда не годны. И действительно, с тех пор о лидийцах не было известий – кто же говорит о стоячей воде? она просто испаряется.

– Новейшие исследования доказали это на крысах. В замкнутом пространстве создавали крысиный коммунизм – полное изобилие и отсутствие забот. Но после кратковременной эйфории счастливцы начинали терять интерес к жизни, переставали размножаться, устраивали вместо коммунизма форменный Содом и в конце концов все передохли. Однако люди все-таки не совсем крысы. У них имеется великий инструмент прямо при себе. Называется возможность выбора.

– Попробуйте мысленно вылететь за пределы нашего печального дома и поглядеть, что обычно выбирают люди в долговременно благополучных краях. Вы будете удивлены – они выбирают еще большее благополучие. Просто «хлеба и зрелищ» становится недостаточно, требуются все новые изыски. Явись к ним Сократ, он бы, конечно, пообедал наконец вволю, что ему так редко удавалось, но не нашел бы никого, с кем можно поговорить. Да ведь эти сократы, покуда живые, только смущают народ. Сперва их надо убивать, а после уже вставлять в мертвые энциклопедии и почитать.

– К чему добропорядочному бюргеру отвлеченные беседы? Он и не поймет, сочтет за неприличие.

– Ну как же! Мы тоже выбираем путь полегче – беседуем о судьбах человечества, чтобы не мусолить без отдыха собственное предрешенное будущее.



III



– Как Вы полагаете, при сохранении основных параметров личности вторая попытка могла бы быть более удачной?

– Никак Вы о жизни с чистого листа? Когда-то биографы пламенных революционеров любили вставлять им такие речи: «Если бы пришлось жить заново, я ничего бы не изменил в своих поступках!»

– Ну, мы-то с Вами совсем не пламенные. Какой-то огонек пока теплится, но уже не согревает. И все же – насколько предрешается наша судьба нашим собственным устройством?

– Ничего толкового не скажу. Видимо, если бы список былых ошибок и разочарований был вбит в память новой жизни, можно было бы кое-что поменять. Но ложные пути бесчисленны, а про верный даже в точности неизвестно, есть ли он. Во всяком случае, споры продолжаются, а математического доказательства нет. Так что эти самые основные параметры личности, возможно, привели бы очередной раз к тому же результату.

– Ну, не знаю… я бы столько изменил… да почти все… процентов на девяносто пять.

– Однако не забывайте про заданную неизменность внешних параметров.

– Пусть! Как раз одна из главных перемен – отношение ко всему внешнему. Отношение как к данности, о которую не следует ломать ни зубы, ни когти. Максимальное сосредоточение на внутреннем мире и тех любимых близких, которых следует подобрать с тщанием просто-таки чрезвычайным, – друга и женщины.

– Вот Вы сразу и раскрыли два возможных источника глубокого разочарования.

– Вы считаете, иначе не бывает?

– Бывает, может быть, по-всякому. Но удовлетворенность, по-моему, достигается только при однолинейности.

– Что Вы имеете в виду?

– Если уж отбрасывать внешнее, то нужно сесть, как Ботхисатва, под нужным деревом, сосредоточиться на своем пупе и медитировать. Или уйти в скит, разговаривать в хижине с медведем и внимать звездам. Как-то так. А когда Вы включаете в свою орбиту икс и игрек, то должны понимать, что они будут вести себя по непредсказуемой логике неизвестных

– Будда и медведь меня не привлекают.

– Тогда – мы ведь играем, да? вроде строим карточные домики? – тогда Ваша новая жизнь станет хоть и очень другой, но еще одной вариацией старой. Нет счастья помимо однолинейности. И чем эта линия незамысловатей, тем больше надежды, что все получится. И потому у желающих стать миллионерами шансы выше, чем у не определившихся мечтателей.

– И все же я бы попробовал.

– Это можно устроить. Возьмите ручку и стопку бумаги. Вообразите, что живете заново.

– Вы имеете в виду роман? У меня нет воображения.

– А жаль. Перо, если его не насиловать, само выводит к результату. И, поскольку однолинейность в вас отсутствует, счастье не устроилось бы, а разочарование – да.

– Вы неправильный игрок: стараетесь не сохранить карточный домик, а разрушаете его.

– Я – как степной акын: что вижу, то пою. Это ведь не совсем верно, что попытка одна. Разве внутри одной жизни кое-кто не порывается все изменить, начать с чистого листа, и уже всерьез, а не по-детски?

– Да, я пытался, и не единожды.

– И?

– Сперва бывает такой порыв, всплеск откуда-то взявшихся новых сил и ощущение, что вот оно, настоящее, началось. А потом жизнь показывает, что дорога опять привела не туда.

– Так ведь это оттого, что мы, мечтатели, сами не можем выяснить, чего хотим. Какие обычно ставятся цели в жизни? Карьера, богатство, счастливая семья и, наконец, слава и власть. Уверен, что Вы не об этом.

– Не об этом.

– Тогда о чем? Про небо, кристаллик и т.д. я слышал. Но не понимаю, чем тут поможет вторая попытка. Скорее уж, просто надо в подходящую секту с пламенным вождем. В секте гарантируют уверенность, что «только мы, праведные и соблюдающие все, что велено, вкусим на небе сладость, невозможную на земле». Хотите в секту?

– Никоим образом!

– Тогда стоит ли рассуждать о новых попытках? Столь же продуктивно можно пытаться уместить ведро в кофейной чашке. Не стоит расстраиваться – не получится ни у кого. Большинство таких попыток даже не понимает.

– Большинство мы с Вами вроде уже достаточно отругали. У него своя инерционная правда. Мы рассматриваем личность, пережившую все свои промахи и падения и внезапно получившую возможность все исправить, сделать по-другому, пойти по новой верной дороге. Вы утверждаете, что эта личность придет в конце концов в тот же тупик?

– Почему в тот же? Тупиков как раз человечество изобрело множество, и очень даже разнообразных. А верный путь, как определили мудрецы, убившие жизнь на такие вопросы, – только один. И при этом прилагаются две закавыки. Первая – для каждой осознающей задачу личности стандарт не подходит, путь этот неуловимый изменяется в соответствии с параметрами этой самой личности. И закавыка вторая – в точности неизвестно, существует ли вообще верный курс или это миф. Математически недоказуемо, а значит, всю ответственность придется принимать на себя. Похоже, что для того, чтобы потом не рвать на себе волосы, проще будет записаться в секту, и не в пример надежнее.

– Такая позиция мне понятна и очень знакома. Я сам когда-то едва не застрял на холмике интеллектуального превосходства, откуда с поразительной точностью можно наблюдать, как толкаются, кружат и падают непросвещенные (или не посвященные) – ну, короче, пресловутое большинство. «Кто жил и чувствовал, не может в душе не презирать людей». Только потом вдруг поймешь, что ты стоишь на своем холмике совершенно голый и превозносишься над теми, которые внизу укрываются хоть чем-нибудь.

– Может быть, это сказано и удачно, но существа вопроса никак не меняет. Я не говорю, что не надо пытаться пробить стену неизвестности лбом или другим подручным предметом. Вольному воля. Просто лучше предварительно осознавать наличие самой стены. И по возможности оценить свои силы: одно дело прорвать картон, а другое – железобетон. И если сил не хватает, то лучше все-таки выбрать подходящую секту (на их разнообразие пока еще никто не жаловался) и следовать дальше под водительством искусного лоцмана. Такова альтернатива. А ежели капризность характера отвергает оба способа, то получается созданье вроде меня, видящее только, как не надо. Правда, я отнюдь не на холмике, а в яме. Глубокой и безнадежной. И для меня презирать людей означает презирать себя. Лучше бы этого не осознавать, правда? Но кто сказал, что мы сами можем выбрать себе лучшее? Это просто один из миражей. Мы хватаемся за лучшее, а оказываемся в яме…

– А все-таки я предпочел бы еще раз пробивать лбом стену.

– Тогда повторюсь: пишите роман, покуда есть время. Или можете просто намечтать все самое желаемое и постановить, что оно сбылось.

– Как это?

– Очень даже просто. Разве Вам никогда не встречались заслуженные деятели, удивительно и красочно описывающие подробности своей замечательной жизни? И вдруг какая-то деталь занозой впивается Вам в мозг, утверждая: «Не может быть!» Вы обращаетесь к независимым источникам, проводите расследование и – о Господи! – заслуженный деятель описывает свою жизни как идеальное и желаемое представление о ней. Причем единожды вступив на этот путь, дальше ты будешь подхвачен попутным ветром и понесешься, как дивная птичка, ничего не изобретая, – песнь восторга сама будет рваться из груди.

– Да, у меня был такой эпизод с близким родственником. Но мы решили, что это психический сдвиг.

– О, люди! Почему почти всегда для объяснения непонятного нам поведения ближних мы берем первый попавшийся и к тому же пренебрежительный «аргумент»?

– Устыдили. А что же это, по-Вашему?

– Поэзия чистой воды. Песнь восторга, как я уже, извините, неплохо выразился. Гениальное решение. Вместо самоедства, сожалений о глупостях, никчемности и даже каких-то нечистых деталей собственной жизни вымечтывается прекрасный и сладкий ее вариант. И в какой-то момент возникает этот самый восторг: вот ведь какая она, правда, единственная и родная, и как с ней тепло и уютно! Попробуйте влезть в это гнездышко со своими докучными уточнениями: «а как же…», «а вот NN говорит…» Вас вышвырнут без всяких сожалений – и правильно сделают.

– Однако! По-Вашему, так и надо? Чтобы торжествовал восторг лжи и маразма?

– Фу как грубо! Не лжи, а поэзии. И не маразма, а счастливой предрасположенности памяти. И попробуйте мне доказать, что удерживание в сознании мелочных подробностей запачканной жизни – лучше прекрасной мечты о ней! Никогда не докажете. Тем более, что миллиарды биографий просто стираются огромным ластиком смерти, будто их и не бывало. Все летит в корзину, в мусорный бак и на свалку. Прах был и в прах обратишься.

– А если все-таки есть весы, где взвешивают души?

– О! В этом случае коллизия выглядит совершенно иначе. Но тогда, простите великодушно, прежде чем начинать суетиться, следует раз и навсегда установить: верите вы в существование этих весов либо нет. Если верите, то будьте последовательны и не ищите поблажек своим прихотям, как это ловко делает наш мозг, когда не может выдержать соблазна. А не верите – так не мучайте себя и других, делайте себе красиво, коли хочется. Мы видим, как нелепо искусство кулинара, колдующего над блюдом и создающего из него шедевр, чтобы оно потом превратилось известно во что. Но если натура требует красоты – корпите над своим блюдом, выстраивайте шедевр, насколько в Ваших силах.

– Еще, знаете, хорошо бы эту альтернативу сознавать на рассвете, а не на закате.

– Хорошо бы. Но все хорошее, если оно вообще приходит, то обычно слишком поздно.



IV



– Чего у нас тут вдоволь, так это свободного времени. А по ночам особенно просторно. Лежишь, вспоминаешь, и вдруг вылезают такие мелочи, которые вроде давным-давно стерлись. Но по виду они как только что сделанные, новенькие, хрустящие и часто очень колючие – потому что это все то, что тебе как раз хотелось забыть. Товарищ совесть старательно копила сокровища в своем сундучке, а теперь вытаскивает по одному и показывает: гляди, нравится? Не нравится, отвечаю, стыдно, тяжко, но что я теперь могу сделать? А она аккуратно так убирает картинку и достает новую: ну, а как тебе эта? Ох, говорю, было, совсем про нее забыл… Очень больно… Но ведь я тогда был дубина дубиной, пер, не зная куда, как медведь через малинник… Я ведь давно уже другой!.. И стараюсь вызвать эпизоды своего так называемого счастья и своих радостей. Вызвать, конечно, можно, приходят. Но в таком виде, в каком в порядочный дом не пускают. Поневоле думаешь – и чему там было радоваться? Да, сделал я как-то бухгалтерскую опись наличного материала, аудит, говоря по-нынешнему. И вот сам себе говорю: ежели б ты был судьей, куда бы такого определил? Честно – куда-нибудь в темный чулан, с глаз подалее. А на что ж, говорю себе, тогда надеяться? А  только на милосердие. Человек беспощаден, а Создатель милостив. Во всяком случае, мы в это верим.

– Мне кажется, что почти любой честный и способный к анализу человек на исходе жизни приходит к выводу о темном чулане. Я, во всяком случае, давно понял, что награды не заслужил, а наказание – вполне. Только вод неведомо, будет ли вообще суд и какой.

– Это неправильно.

– Что именно?

– Что Вы не возражаете. Какая может быть дискуссия, если оба поддерживают один тезис...

– Ну, давайте пригласим кого-нибудь с воли, их там видимо-невидимо, таких хорошеньких и сладких, которых, тем не менее, злое окружение мордует.

– Не надо меня подкалывать – о чем можно дискутировать с куском сахара?

– Ну, сахара или иной субстанции – это дело химического анализа. Но вот то, что мы с Вами выродки или, там, тупиковый вариант эволюции, или ошибочная генная комбинация, – так в этом я не сомневаюсь. Достаточно для дискуссии?

– Сейчас посмотрим. Что следует ненавидеть? То зло, которое в тебе, или которое вокруг тебя?

– Ханжа и Джугашвили ответят Вам классической формулировкой: «оба хуже».

– А я скажу вслед за нашими отцами: попытайся истребить врага в себе, тогда увидишь, что не так страшен черт снаружи, как его малюют.

– Слышали, слышали – «возделывай свой сад». Но одно дело – красиво выразиться и потом пожинать аплодисменты, а другое – различить врага в своих любимых пристрастиях. Ведь твое существо вроде крепости, отбивающей неустанно нападающих врагов, а все, что внутри, как раз и представляется самым ценным и родным. А Вы предлагаете плюнуть на вражеские атаки, сосредоточить все силы и начать вытаскивать из себя змеенышей себялюбия, ненависти, алчности и прочая, и прочая. Короче – чего уж стесняться! Ступить на путь святости. Но Вы же знаете, что это невозможно без помощи свыше – Толстой и толстовство своим экспериментом доказали сие как дважды два. Но самое главное – не это. Даже среди тех, кто способен разглядеть черноту внутри и в принципе был бы не против от нее избавиться (а таких в общей массе очень и очень мало), так вот, даже у них копошится жирный такой червь сомнения: «а что если все напрасно? если нет никакой награды? если гедонист и аскет одинаково сгнивают без следа? Зачем тогда лишать себя единственно доступных на земле радостей плоти? Он будет жрать, пить и всячески наслаждаться, я же буду совершенствоваться в аскезе, а награда обоим одна – прах был и в прах обратишься… Вот если бы…»

– Да-да, если бы привели математическое доказательство, наглядно показали райское блаженство… Ну, тогда можно было бы подписать договорчик… Неизвестность в данном случае похожа на устройство для промывания золотоносного песка – горы породы уносит водой, а крупинки золота остаются.

– А что, хочется небось, быть золотой крупинкой?

– Можете насмешничать сколько угодно. С тех пор как я осознал такую возможность, жизнь показала, что я мало смог. Надо честно признаться: мы ведь такие… выгодополучатели, хотим самое лучшее купить задешево. «Ах, святой Серафим!» – а что он тысячу дней и ночей молился на голом валуне в лесных дебрях… не желаете повторить? Да куда там – нам и обыкновенный пост в тягость: «зачем это? да и неполезно для пищеварения…» Так что насчет себя не обольщаюсь, я с этого и начал разговор… Есть такое проклятие середины – то есть хоть и способен осознать, как надо, но не имеешь силы исполнить.

– Видите ли, устройство нашего замечательного мозга не лишено недостатков. Они бывают как индивидуальные, так и общие для многих. Так вот, одним из распространенных дефектов является крутое несоответствие между способностью и желаниями. Известный тенор Козловский любил исполнять песенку «Чому я не сокил, чому не литаю?»А «тому», что ты ужик и должен ползать по земле и твое неустанное самоусовершенствование может превратить тебя только в очень хорошего правильного ужика. А «чому мени, Боже, ты крылець не дав?» – так, значит, просто пока ужам крылья не положены. При очередном переустройстве, возможно, и ужи взмоют ввысь – нам сие неведомо, и не наше ужиное дело уразуметь то, что даже Архангелам не открыто. Неизвестность самого главного можно рассматривать и как худо, и как добро. Худо для практичных, расчетливых особей, ибо это не дает возможности сочинить точный план поведения – на что поставить: на орла или на решку. А благо – потому что, в соответствии с Вашей аналогией, в лотке остаются только золотые крупинки.

– Ах, мы толчемся на одном и том же месте! Все-таки мы ведь не совсем ужики. Известны и описаны не единичные случаи преодоления своей приземленности, даже просто выход из кромешной тьмы к ярчайшему свету…

– Допустим, что так. Но ведь и Вам никто не мешает надеяться.

– А вот это уже запрещенный прием.

– Извините, если попал в больное место. Хотя в нашем положении, по-моему, надо не бояться, а сродниться с болью… Но мы вообще-то всего лишь обсуждаем с Вами особенности перышек птицы, которую никто не держал в руках. Было бы правильно относиться к такому обсуждению с академической беспристрастностью.

– Увы, у меня, к сожалению, затрагиваются личные струны, и получается музыка, которая не убаюкивает.

– А во мне, похоже, ускоряется процесс омертвления… я положил себе за правило ничему не сопротивляться. Можно ли это причислить к смирению?

– К батюшке с такими вопросами, к батюшке!

– А действительно, давайте вскладчину пригласим.

– Не забавно. Вы же сами понимаете, что нам всем будет неловко: ему – внушать нам истины, много раз уже прокрученные в наших головах, а нам – внимать затертым повторениям тех слов, которые когда-то проникали в сердца и жгли их неопалимым огнем. Мы утратили простоту и наивность, нас разве что молнией пронзить – даже дом скорби не смог нас очистить – так, чтобы упасть на колени и возопить к небу о пощаде.

– Ну-ну, не стоит через меру расходиться. Вы, я вижу, какой-то своей частью хотели бы «возопить», но другая часть – может быть, излишняя начитанность – препятствует. А я так на себе поставил крест. Или, лучше сказать, икс. Помните: «изблюю тебя, ибо ты ни холоден, ни горяч…» А что я могу изменить? Когда-то очень давно чем только не пытался разогревать себя… действие подручных средств оказывалось недолгим. Знаете, что мне приходит в голову? Есть какая-то никем не названная сила, вот этот самый неодолимый икс, который неуклонно ведет некую линию, в каждой жизни свою. Мы воображаем, что командуем парадом и мановением руки расставляем полки, а икс сметает игрушки в ящик или уносит вихрем, не соблюдая никаких открытых нами законов.

– Вы имеете в виду судьбу?

– Нет, не имею. По всем известным мне представлениям, судьба заранее прописана либо ткется мойрами по какой-то логике. А этому самому иксу невозможно сочинить логическую последовательность. Может вмешиваться, может наплевать на тебя. То штампует нечто стандартное, как на конвейере, то вдруг закрутит такую спираль с перевьюгой, что слов нет, одни восклицания… Вы такого не ощущали?

– По правде говоря, нет.

– Ну, значит, Вам икс решил не показываться даже краешком. А меня он будто дразнит: вот я, везде и нигде, что хочу – порушу, что хочу – создам…

– Даже затрудняюсь высказать свои предположения. Одно из них – что Вы меня разыгрываете. А если нет, то опасаюсь утонуть в психологических безднах… В своей ушедшей жизни я как-то предпочитал держаться ближе к реальности.

– Оценка реальности очень зависит от устройства оценивающего глаза – от его остроты, вооруженности и направленности. Сплошь и рядом мы видим то, что хотим видеть, или то, что видеть приятно. Неприятные открытия происходят обычно во время разлома, катастрофы, «подвешенности»… А после уж сам решай, что правда, а что – сон.

– Кажется, мы совершили круг и опять вернулись к Сократу – я знаю, что ничего не знаю.

– Ну так нам ведь не Вавилонскую башню строить. Мы коротаем время. Знаете, когда-то приговоренным давали последнее слово. И некоторые всерьез обращались к патетике: «Люди! Обливайтесь холодной водой! Да здравствует свобода!» И много прочего в таком духе… А мне вот совершенно нечего сказать этим самым гипотетическим людям. Казалось бы, жил, рубился, думал, возражал, а в результате только и могу поведать, что икс плюс игрек равно зет. Не знаю даже, на кого обижаться. Порядочные люди принимают вину на себя. Отлично! Я принял. И что?

– А вот если выкрикнуть «Да здравствует несвобода!» или «Хватит быть рабом интеллекта!» – вдруг эдак погуманней будет? Не нуждающийся в свободе и не претендующий на мудрость имеет больше шансов украсить свою жизнь. «Наш уголок я убрала цветами…»

– Да, но тогда простыми выкриками не обойдешься. Надо всех оперировать или ради гуманности облучить. Утопия облученных. А чудом сохранившиеся необлученные начнут борьбу за свободу – и можно снимать кино.

– Значит, всегдашняя рознь? Единения не будет?

– При свободе – никогда. Единство и свобода – суть вещь противополагаемые. Полное единство возникает либо при жесткой авторитарности, либо при всеобщем согласии в предлагаемом культе. А свобода – это такое прыткое сверло, которое безостановочно высверливает дыры в единстве. Я, скажем так, не встречал своего полного единомышленника. И тем более, такой группы, с которой захотелось бы объединиться. Вступить в партию – любую! – для меня все одно что нырнуть в ванну с серной кислотой. Да что там! Свобода понуждает меня спорить с самим собой. Каково? Короче, каждый дар одновременно является проклятием. А удачная жизнь – это умение выбрать и способность балансировать. И мы с Вами – в этом смысле – неудачники.

– Выходит, нам минус. Ай-ай-ай! Похоже, мы забрели не туда. Еще несколько шагов – и можем повстречаться с мужичком, который мечтает о войнушке. Не пора ли нам на процедуры?

– Ну так счастливые часов не наблюдают. Может, и пора.



V



– В жизни, которая осталась за этими стенами, у меня был приятель-технарь, доктор наук, но большой любитель раскрутить гуманитарную спираль. Причем его успехи в своей узкой области укрепили в нем милейшую уверенность в безусловной личной правоте, и он саркастически воспринимал любой аргумент, не укладывающийся в его стройную концепцию, например, русской поэзии двадцатого века. «И это однозначно!» – любил он припечатать какое-нибудь из любимых суждений. Но в остальном он был человек интересный, много повидал в экспедициях и прекрасно об этом рассказывал. С ним только не надо было спорить, ибо – нерезультативно. Так вот, однажды мы трепались об уме и в частности о том, как часто одаренные замечательным мыслительным аппаратом личности совершают поразительные глупости в своей практической и личной жизни. И мой приятель снова припечатал: «За всю свою жизнь я не встретил ни одного по-настоящему умного человека». Я хотел было поддеть: как же так, а ты сам? – но воздержался.

– Да, нарциссизм в товарище присутствует. Но человеческий разум – взаправду загадочная вещь. Иногда видишь такие проблески – ну никак не человеческие, космические – просто потому, что здесь им неоткуда взяться… а после вдруг этот космос уже плещется в луже. У нас, середнячков, все гораздо проще – пытаемся разжевать то, что ухватили у любимцев космоса. Но Вы верно заклеймили проклятие середины – блаженство возможно только в крайних позициях. Или в самодовольной тупости, полагающей саму себя единственно возможным правильным умом и даже многозначительно поучающей: «думать надо!», или в гениальности, прорезающей устоявшиеся представления с легкостью дамасского клинка. Но, застряв в середине, ты презираешь банальность, восхищаешься прозрениями и рвешься на тот аэродром, откуда воспаряют божественные мысли. Ан дудки! Сидите, сударь, в своей серединке и радуйтесь, что Вам хотя бы дано отличать зерна от плевел.

– Блаженство, говорите? Мне представляется, что блаженство единственно бывает в том непотревоженном детстве, когда ты с папой допоздна стоишь на речке и с упоением таскаешь глупых пескарей… И более даже в самом воспоминании об этом. А все почти остальное беспощадным анализом признается глупым, нелепым и случайным. Приходит этот самый поздний ум, который только и способен укорять за прошлое безумье, и даже не знаешь, как к нему относиться: благодарить ли за приход хотя бы после ярмарки или завидовать невнятным труженикам, которых он не посетил…

– Ну, не притворяйтесь. Вы знаете ответ. Как бы мы ни нахваливали долю безмысленных созданий, этот поздний или какой там ни есть аналитический разум является одновременно мучением и последней отрадой. Разве это не становится абсолютно ясно, когда мы тратим остатки жизни на эти бесполезные беседы, выворачивая личные вариации того, что было гораздо лучше сформулировано великими умами?

– Вы опять правы. Но вот в Библии хвалят Соломона за то, что он попросил у Бога не что иное (ну там, богатство, славу, красоту), а мудрость. Для нас же с Вами как раз удивительно этому удивляться – вкусившему блюдо ума не грозит пресыщение, наоборот, их всегда не хватает, хочется раскрытия главных тайн.

– Ну так премудрый Соломон не стал таить от нас главную тайну: «Суета сует и томление духа». Сколько там – тридцать веков до нашей эры? И как-то с тех пор не шибко мы продвинулись.

– Вы  на раз подрезаете мои завиральные полеты. А я ведь просто хочу, чтобы было покрасивше… Ну, знаете, типа голубой прудик, на нем белые лебеди, а вверху медный таз луны… Трудно, очень трудно среди вас, скептиков, сеять семена красивости… Кстати о трудностях. Пушкин, гуляя в Летнем саду, повстречал Одоевского, и тот, вцепившись в Сергеича мертвой хваткой, рассказывал, как трудно ему писать. Пересказывая потом этот эпизод Плетневу, Пушкин искренне удивлялся: «Каковы старатели! Ну, трудно тебе – так и брось, не пиши!»

– Возвращаясь к нашей умственной теме, скажу: Пушкин как раз чистейший образец для исследования, психологического, лингвистического и химического анализа. Последнее – шутка. В таком раннем возрасте и при таком – не будем стесняться! – разгульном образе жизни достичь настоящей мудрости… Никакие объяснения здесь меня не удовлетворяют. Так же, как невозможно объяснить его гений. Пусть я закоренелый скептик и вечно ищу доказательства, но здесь я готов поверить в слетевшее с небес облачко, осенившее его курчавую голову. Император Николай, проведя в двадцать шестом году в Москве долгий разговор с известным свету вольнодумцем, записал в дневнике: «Вчера я беседовал с умнейшим человеком в России». Помилуйте, да у нас теперь в таком возрасте только от соски отучают!

– Да, я несколько раз перечитывал все письма Пушкина и даже подкладывал под даты свой соответствующий возраст. Бог мой! Я, конечно, не сопоставляю его гениальность со своей серединкой, гениальность в данном случае за скобками Я говорю именно что об осознающем себя уме – ну примерно как сравнить студента и мальчика из старшей группы детского сада.

– Наконец-то мы ввязались в прекрасную тему! Об Александре Сергеевиче каждый, кто любит перечитывать его академический десятитомник, может рассусоливать бесконечно.. Но мы ведь о его уме? Уверен, что Вы тоже замечали, как точно и кратко он препарирует сложные коллизии из жизни своих приятелей и дает, на мой взгляд, неоспоримые советы. В частности насчет женитьбы… Кхе-кхе… И куда исчезает удивительная прозорливость, когда дело касается собственной судьбы? Все три его сватовства предвещали погибель, но от первых двух его спасли отцы обеспеченных невест. Оленин – тот вообще восхищался поэтом и был настоящим ценителем. Но отдавать за него дочь… Оленин ведь тоже был умен… Ни за что! Да, а третья невеста оказалась бесприданницей, и это завело часовой механизм трагедии, о которой настоящий русский человек нередко рассуждает более страстно, чем о собственной жизни.

– Ум его никуда не исчезал. Но просто сперва отступил перед напором чувств, а после этими самыми чувствами был переведен в обслуживающий персонал и получал подзатыльники каждый раз, когда невпопад высовывался. Это как бы всеобщий механизм, который у нас, серединных, удивления не вызывает: напор чувств громаден, а ум обыкновенен, то-то его и не видать. Удивительно, когда громада ума так же нишкнет под лавку, как в случае какого-нибудь Иван Иваныча!

– Не спорю, напор чувств кое-что объясняет. Но далеко не все. Для меня тут несомненно злокозненное вмешательство того самого икса, о коем я имел честь докладывать научному сообществу. Неуловимый икс с легкостью повергает в самый неожиданный момент любые громады, не исключая громаду ума.

– Может быть. Но таким образом мы просто уходим от поиска ответа – вроде тех крестьянок непросвещенных времен, которые все списывали на происки домового. А мне представляется, что редкое сочетание гениальности с огромным умом создало в нашем кумире такое ощущение силы, которое превозмогает все. Но тростиночка преходящей красоты переломила сталь. Вот Вам и весь икс без игрека. Существуют вещи не сочетаемые, и наука их прекрасно изучает. Но в тонком мире духовного общения нет константы. Там все изменчиво и часто – непредсказуемо. Угадать возможно, знать наверняка – никогда.

– О нет, нет и еще раз нет! Тоже мне неразрешимая загадка – не знать, что образчик юной красоты будет лететь на иллюминацию бала и с негодованием отвергать деревенскую идиллию. Бальное платье за пять тысяч – это когда за корову давали полтора рубля! Какая уж тут загадка! Тут арифметика. Со стороны любому из своих приятелей умнейший человек России разъяснил бы на раз, да еще с остротами и колкостями. А вот когда коснулось самого – тут-то и выскочил наш икс и стер своим ластиком все доводы рассудка. Громада ума никуда не делась, только в одном-единственном направлении она переставала работать. Ступил на эту тропинку – навигация отключается. И у многих незаурядных людей случаются такие казусы. Вроде все прекрасно, логично, стройно, а ступил на проклятую тропинку – и все сразу кувырком. А если перейти к нам, обыкновенным рядовым, то у некоторых встречаются пунктики – пока какую-то тему не затронешь, все прекрасно, благорастворение воздухов. А как случайно нажмешь кнопку – пиши пропало, такое польется, что ой-ой-ой! Но если удастся переключить – допустим, на выращивание помидоров, – все опять становится лучше некуда.

– Насчет обыкновенных – для них есть универсальное объяснение: свихнулся. Вот и нас с Вами послушал бы нормальный пациент – и что? «Не иначе как свихнулись от уколов».

– Знаете, что мне взбрело? Во всякой глупости есть своя правда. Особенно много ее в банальностях, которые нам с Вами так несимпатичны. И вот в этом «свихнулся» разве правдочка не просвечивает изо всех прорех? Разве глядя на то, что теперь творится в благополучнейшем мире (я не шучу, мир никогда еще не был так благополучен!), разве читая прекрасные новости, Вы можете подобрать более удачное слово, чем «свихнулся»?

– С нашей точки зрения. Но кто мы – старичье, отжившая натура, отработанный материал. Нам положено брюзжать, и мы брюзжим. Потому что не можем странствовать, распутничать и ловить лобстеров в океане. Брюзжание не требует ума. Ум, возможно, нужен, чтобы указать путь спасения. Увы, все, что предлагается, может быть легко разбито трезвым анализом даже не выдающегося человека. И только с колоколен и их аналогов продолжает доноситься тихий призыв, от которого все возрастающая часть населения отмахивается, как от тучи насекомых.

– Колокольни тоже отжили свое. Когда большевики сбросили колокола, оставшиеся в щелях осколки наивной веры надеялись, что с возвращением колокола на место восстановится то приукрашиваемое былое, которое им мерещилось. И случилось чудо: колокола вернулись, они бьют, но дух не воспрял. Пора понять, что мы переживаем удивительный момент, когда все лучшее и высшее, что в муках породили человеческий дух и разум, просто задвинуто на полки музея. То, что заставляло гореть сердца, сейчас является не более чем предметом диссертаций. И это произошло обвально, причем с какой-то постыдной окончательностью, в тех благополучных местах, где никакие большевики не взбирались на колокольни.

– Я бы сказал, что Вы подрезаете последние ниточки, на которых я еще вишу.

– Простите. Вернемся тогда к простенькому вопросу: как отличить умного от дурака. Один мой знакомец из прошлой жизни как-то раздраженно мне возразил: «Ну что Вы суете всюду этого Канта – у него тоже были свои тараканы в припудренной башке!» У Иммануила – тараканы? «Конечно. Этот его знаменитый нравственный закон внутри нас – где он его видел? Внутри нас один закон – растолкай всех и вылезай наверх. Все остальное – маскировка и увертки именно что для запудривания мозгов нищете, чтобы твердо знала свое место». Ну, отвечаю, Кант писал про нравственный закон В НАС, а про вас у него ничего нет. В ком этот закон прописан, тот знает. А про тараканов там ничего не сказано, все-таки Кант философ, а не натуралист… А теперь собственно вопрос: кто из нас с ним двоих умный, а кто дурак? Видимо, ответ зависит только от вкусов, а о них, как известно, не спорят.



VI



– Лично для меня всегда было загадкой, откуда люди получают уверенность в том, что они имеют право учить нас, как надо жить.

– Ну, в давние времена эта уверенность и это право нисходили сверху. Есть высший авторитет в виде, допустим, традиционных богов, которые вдохновляют своих пророков. Никто сам от себя не выступал, да и как можно – возомнившего о себе соседа Ваську просто бы побили и, может быть, камнями. Даже шаманизм во всей своей театральности наглядно представляет, как дух сходит на шамана, который весь преображается в нечто нечеловеческое и начинает выкрикивать что-то, взятое не иначе как с самой верхней полки.

– Но давайте по совету Радищева взглянем окрест себя. Сплошь и рядом и Васьки, и Дуньки, и Порфирии Петровичи, кто тихо и проникновенно, кто с наглым нахрапом, а кто с пеной у рта доказывают нам свою единственную правду. И если подкрепляют свой напор авторитетом, то это, скорее всего, какой-нибудь вылупившийся из их кружка Степан Андронович. Хотя гораздо чаще вещают прямо от себя, и их убежденность в праве вытаскивать нас из нашей тьмы к ихнему свету непрошибаема, как лобовая броня танка. Вот этого базара в нашей молодости не было. От себя не вещали. Была линия партии, и те, кому положено, ее проводили. А где-то в редком подполье чертились какие-то свои нечеткие извивы. А нынче-то!..

– Свобода без авторитета уравнивает любую хрень с разумными идеями. Вы замечаете, как в любом споре теперь любят обзывать друг друга идиотами, кретинами и дебилами? Причем вне зависимости от полученного образования. Массы обрели право самовыражаться. И они выражаются.

– Ну да Бог с ними, массами, пусть куют дальше. Мы им не указ. Меня интересуют личности. И ярчайший пример, конечно, наш Лев Николаевич. А именно как он после внутреннего переворота решил исправить мир. Ну, я понимаю: он взглянул окрест – все не так, смысл утерян, все погрязли. Не с ним первым такое случилось. Только прежде уходили в скит, в пустынь, сокрушались о своей погибели, молились, призывали на помощь высшую силу. А великий писатель земли русской пошел иным путем. Он сразу стал проповедовать. Программа, честно говоря, не им изобретена. Собрал до кучи все хорошее от индусов, Конфуция и, конечно, из Евангелия – так, как он его понял. Итого – не ешьте мяса, не противьтесь злому, не собирайте сокровищ и не предавайтесь плотским утехам - вплоть до призыва к оскоплению.

– Ох не любите Вы национального гения! Зачем же так упрощать его манифесты, которые в свое время просто переворачивали некоторых с ног на голову… или с головы на ноги… короче, люди решительно отказывались от прежней гадкой жизни.

– Куда уж решительней – после оскопления!

– Далось Вам это оскопление! Там же много еще всякого добра было собрано, как Вы выражаетесь, до кучи: жить просто, своим трудом, никого не обижать, не брать в руки оружия… типа что ж вы, дурачки, все неправильно делаете, давайте завтра начнем жить правильно.

– Именно. Довелось мне держать в руках книжечку в черном кожаном переплете, на котором золотом было оттиснуто: «Евангелие гр. Толстого». Издано в свое время Чертковым за рубежами. Купить не смог, был в то время не богат. Но полистал. И до сих пор готов поражаться, как этот «гр.», пусть даже сокращение не означает «гражданин», – как он получил такую смелость, чтобы эдаким образом замахнуться?

– Видите ли, у нашего гения был крохотный недостаток: у него напрочь отсутствовало чувство юмора. А относиться всерьез к своим чудодейственным открытиям – это, как видим, чревато. И больше того, никто из окружающих этого чувства юмора не применил. Поклонники обожествляли, противники проклинали, критики находили изъяны – но никто просто не высмеял. Антон Павлович, который мог великолепно поддеть кого угодно, при свидании с графом едва ли не дрожал, как приготовишка. Что ни говорите, а магнетизм был. Вам легко теперь измываться над программой смелого реформатора. А в то время от его личности исходила какая-то парализующая сила.

– Вот-вот – откуда сила, брат? Именно эта головоломка меня и занимает.

– Не могу Вам помочь. Возможно, сработал эффект переноса: титан, создавший «Войну и мир», не может ошибаться ни в чем.

– Да, не годимся мы в исследователи – кроме как подкалывать, ничего не умеем. Или для ответа тут нужен какой-нибудь Вольф Мессинг?

– Подколы наши тоже подвяли… А по существу вопроса хочу Вам напомнить историю с гумилевской пассионарностью. Историки разных стран пытались разгадать, почему какой-нибудь захудалый и мало кому известный народ вдруг возбухает, как на дрожжах, переходит все границы, стремительно идет по пути завоеваний, а потом на пике славы и могущества начинает скукоживаться – иногда даже до полного растворения. Все эти готы, гунны, монголы, наконец, – в чем причина вскипания? И наш профессор Гумилев открыл, а после написал много книг об этом. Оказывается, все просто. Пассионарность! Появилась она в ком-то – раз-два, вскипел и всех заглотил. Исчезла – стушевался и лег спать. Замечательно, – думаю я себе. Просто ясно, как день. Только откуда эта пассионарность прилетает, каков механизм? А вот это, говорят, науке неизвестно. Самозарождается где-то. Вот и в нашем случае – вскипает в персонаже неколебимая уверенность, что вокруг него непросвещенные невежды, и он просто обязан впихнуть луч света в это темное царство. И он станет биться за какое-нибудь здоровое питание, спасающее человечество буквально от всего.

– Ну от этих-то, с питанием, легко отмахнуться. А вот моральные авторитеты, учителя жизни – те всем наработанным весом стараются задавить тебя. Их суд – без адвокатов и присяжных, а приговор обжалованию не подлежит.

– Не стоит отчаиваться. Задавливают тех, кто не сопротивляется. Есть и желающие быть в одной задавленной массе, некоторые прямо-таки взывают: вот он, я, приидите, задавите! Но упорного в хор не затащишь. Он слушает свою музыку и ей остается верен. Вообще-то я прихожу к выводу, что все механизмы жизни, которые кажутся нам неприятными, отвратительными, а порой страшными и чудовищными, – все они, тем не менее, работают, как сито, отсеивая зерна от плевел. Вы можете возразить, что чем страшнее сито, тем меньше желающих в него попадать, – и это правда. Но зато тем выше, наверное, ценятся немногочисленные зерна.

– Кабы знать, кабы знать, можно было б пострадать! А то вот даже мудрый Экклезиаст сомневается.

– Здесь наш круг опять замкнулся. О чем бы мы с Вами ни толковали, а возвращаемся к той неустранимой закавыке, которая беспокоила и людей, гораздо более нас одаренных: будет ли все-таки разница в окончательной судьбе зерна и плевел?..

– Ага, разверзнись, небо, явись, сияющий архангел, и возгласи так, чтоб мы все увидели и услышали: не сомневайтесь, претерпевшие до конца вознаграждены будут. Тогда бы мы, конечно, ого-го! А без архангела не очень получается.



VII



– Оттого ли, что я так и не научился проницать глубины взглядом, или из-за неисчерпаемости душевной природы человека, но решительные моменты жизни дарят мне сюрпризы. Никак не скажу, что всегда приятные. Напоминает мешок, в который ты не глядя суешь руку и вдруг вытаскиваешь та-акое!

– Позвольте перевести этот гигиенический тезис на язык, более свойственный нашему заведению: если хорошенько надавить на человека, из него полезет дерьмо. Я Вас верно понял?

– Ну, во-первых, только в большинстве случаев, но не всегда. А во-вторых, не обязательно давить. Можно подвесить пряник. В борьбе за пряник не только обостряется соревновательность, но и выявляется уровень мерзости и благородства.

– Редкий, редкий товар это Ваше благородство. Но допустим. Однако Ваш тезис о неисчерпаемости мне представляется чрезмерным. Если хорошенько покопаться даже в сохранившихся летописях, то мы увидим, что все уже было. Особенно годятся для сверки антики – они ничем не стеснялись, изображая даже крайнюю гнусь.

– Может быть. Но одно дело – замшелая древность, а другое – твой знакомый, приятель и родственник. Когда у миленькой куколки вдруг разверзается змеиная пасть – это может стать сюрпризом.

– Вот даже из сего следует, что реформаторы педагогики напрасно отменили преподавание античной литературы детям. Изучивший древних вступает в общество одетым в невидимые доспехи и с копьем. Змеиные, крокодильи и прочие пасти его не страшат, разве что могут вызвать рвотный рефлекс.

– Выглядит крайне фантастично. Чем шире разливается образование, тем меньше его глубина. Это как если бы у нас было вино в графине, а потом мы разлили бы его по столу. Массовый человек желает не глубины, а кайфа. И чтобы прямо сейчас. И чтобы с наименьшими усилиями.

– Дорогой мой, что нам массовый человек? Это произведение сил, сравнимых со стихиями. Кто-нибудь может позволить себе такое изучать, как изучают ураганы и наводнения, но нас-то интересует только личность. Возможно, смысл бесконечного перетряхивания человечества в решете истории именно в том, чтобы выделить личности и понаблюдать за их становлением.

– Любопытно, кто же тогда этот наблюдатель?

– А мне-то как любопытно!

– Но если установлено, что мы с Вами здесь просто лялякаем, как две бабушки на лавочке, то в нашем подъезде не обязательно найдутся личности для разделывания под орех.

– Калибр бывает разнообразный. Одна штука – пушечное ядро, а другая – утиная дробинка. Лично я прожил жизнь, а пушечного ядра не встречал. Но вот дробь и даже шрапнель – нередко.

– Все-таки полагаю, что Ваши дефиниции имеют лишком формальный характер. По отношению к человеку нельзя быть уверенным в застывании форм – все может потечь, неизвестно в какой момент. И даже так называемый массовый человек неожиданно может проявить себя как личность.

– Это исключение.

– А я думаю, что человек – вообще исключение из живой природы и сам соткан из исключений. Просто наука старается их отсекать, выводя свое правило. Таким образом, она изучает не человека а его правильную модель. У кого-то много совпадений с моделью, и он говорит: «Наука – сила!» А другой, мучаясь от исключений, вопит: «Брехня!»

– Насчет модели – неплохо. Действительно, обилие подробностей, порой самых удивительных и не повторяющихся в других экземплярах… м-да, это затрудняет исследование. Но подробности – удел романистов, а мы ведь с Вами наивно надеемся вышелушить суть. Тогда как Вам такая модель: человек в большинстве своих экземпляров (аскетов, фанатиков и безумных исключаем) изначально стремится к счастью. Уж как он, бедненький, его понимает – это другой вопрос. И, поскольку счастье, как правило, не падает само в руки, человек начинает за него бороться. Сразу возникает вопрос о методах борьбы. Тут появляются на сцене моралисты со своими нормами: это можно, это втайне допустимо, а уж это совсем нельзя. Наша модель сперва пытается действовать как можно, но, видя, что неуловимое счастье каждый раз ускользает из рук, начинает применять запрещенные технологии. Весь фокус в том, что в бесконечной борьбе даже у тупых изощряется ум, в то время как более одаренные уже поняли – «на свете счастья нет». И тогда возникает вопрос, чем заполнить воронку образовавшейся пустоты? Выбор огромный и одновременно очень бедный: вино, развлечения, разврат, опиум, самоубийство. Вот в этом отрезке наша модель может яростно взбунтоваться против того, что она – модель. И одарить наблюдателя каскадом неправомерных и даже ранее не встречавшихся деяний. Здесь правила борются с исключениями, перемешиваясь беззаконным образом и составляя взрывчатую смесь.

– Красиво изложено, но где позитив? Публика желает недорогого совета, как поправить конструкцию рухнувшей мечты.

– А это уже за пределами нашей диссертации. Публика имеет возможность обратиться к Экклезиасту.



VIII



– Как Вам понравилась дискуссия в столовой?

– Неужели дискуссия? Мне показалось, что это вариации на тему «а я бы их всех поубивал».

– Пусть так, но сколько страсти!

– Страсть импотента. Тот, кто способен убить, обыкновенно помалкивает.

– Но ведь желание есть.

– Желание, чтобы кто-то сделал эту работу вместо них.

– Да, но ведь импотент не желает, чтобы кто-то вместо него переспал с кордебалетом.

– В этом, действительно, отличие. Но неутоленное чувство невыполненной работы остается и беспокоит.

– Работы по убийству?

– Можно сказать и так. Поскольку всяческая пропаганда доброго отношения к людям, в общем-то, просто проходит сторонкой, не взмучивая глубин. А в глубинах гнездится идея безусловного устранения негодяя. Негодяй – этот тот, который не годится. И, следовательно, не нужен как минимум. А как максимум – вреден.

– Вопрос, однако, в том, кого именно считать негодяем. Ты негодяй! Ты сам негодяй! Вот Вам и вся история ненависти.

– По старинным законам, которые были краткими и немногочисленными, негодяйство определяли с легкостью. Вопросы «кто виноват?» и «что делать?» никого не затрудняли. Так сказать, юность человечества. Отбраковка негодного материала. А уж с течением веков начались сомнения, колебания, рассуждения о гуманности и взывания к жалости. В результате в так называемом цивилизованном мире победила теория перевоспитания негодяев. Не так давно, кстати – еще сто лет назад в Британии за воровство вешали, не задумываясь о гуманности.

– Один из аргументов противников древней простоты заключается в том, что смертная казнь не прекращает новые преступления.

– Разумеется. Она гарантирует только то, что данный негодяй больше ничего не натворит. А чтобы гарантировать отсутствие преступлений, следует ликвидировать человечество. Как известно, достаточно было Каина и Авеля.

– И Вы полагаете, что фраза «я бы их всех поубивал» возвращает нас к истокам?

– Ну, как сказать… карикатурно возвращает. С одной стороны, растет возмущение безнаказанностью негодяев. С другой – очень мало желающих лично участвовать в процессе. Ведь как было, например, в Спарте? Каждый спартанец в любой момент был готов убить врага или преступника. А то и просто проредить популяцию илотов. При Чингисхане каждый свидетель нарушения одного из Законов «Великой Ясы» обязан был немедленно казнить нарушителя, кто бы он ни был. Закон Моисея повелевает за определенные преступления побивать камнями. И вовсе не оттого, что у евреев не было ножа или веревки. Побивание камнями – не мгновенность, а процесс, и в нем должен участвовать лично каждый. Фразочка Пилата «Я умываю руки» тут не проходит. И никто из участников потом не сможет изображать из себя Льва Толстого.

– Ну зачем же Льва Николаевича всуе?..

– А для красного словца!.. Участвовать в сомнительных или, тем более, грязных делах у нас желания нет. И если грязь подступает, то пусть ее кто-нибудь там вычистит. А мы их за это будем ругать, что опять все сделали неправильно.

– Но к такому положению привела простая многочисленность мира. Собрать всех с камнями на казнь сегодня не получится. Разделение труда. Одни делают, другие говорят «фу!»

– А мы с Вами что?

– А мы сидим на лавочке и брюзжим: «Опять в этом подъезде ни фига не получилось!»



IX



– Неловко признаваться, но у меня был период, когда считал личный жизненный опыт представляющим отдельную ценность.

– Да ну! И Вы тоже устремились проповедовать?

– До этого не дошло. Но не намного лучше – я полагал возможным давать советы.

– Ой-ой! Вас в конце концов побили? Не?

– Ну что Вы! Русиш, как известно, культуриш. Понимаете, было некое молодое окружение, и у них у всех возникали разнообразные проблемы. А со стороны было отчетливо видно, где у них там выеденное яйцо. Люди мучились, и я не удержался.

– Понимаю, совет – вещь недорогая. А деньгами не пробовали?

– Деньги тогда редко у кого приживались.

– А вот отец американской демократии Беня Франклин уверял, что лучше доллара припарки не бывает. Специально толстую книжку написал, доказывая, что деньги решают все проблемы. Но я понимаю, мы не какие-нибудь там. Мы духовно воздействуем… И какие были результаты?

– Двоякие. Лекарство не помогло, но врач лишился иллюзий. Чужой опыт проблему не решает. То, что мне ясно как дважды два пациенту представляется бессмыслицей или шарлатанством – в зависимости от его личного устройства. Учить можно либо малых детей, либо особей, склонных поклоняться высшему – богам, кумирам, силе. Полусвободный, не верящий в нечто, превышающее видимую реальность, человек является пленником внутренней психической путаницы, которую он, тем не менее, считает истиной. Ему на самом деле можно только поддакивать, если хотите оставаться другом. Не пытайтесь открывать глаза – Вас возненавидят. Да и почему Вы уверены, что Ваше хорошее так уж благоухает? Вполне возможно, что другим оно будет вонять.

– Вот то-то и оно. Беня Фраклин знал, что проповедовал – доллар никому не казался дурно пахнущим.

– Более того. Если мой драгоценный опыт не предохраняет меня самого от новых падений, как я смею соваться с ним к иным людям – иным по пристрастиям, вкусам и слабо ощущаемым ими самими целям?

– Но мы же стараемся спасти тонущего?

– Тонуть в воде и тонуть в жизни – это как арифметика и высшая математика. Я просто увидел, что не силен в интегралах, и, устыдясь, отошел.

– Что бы мы ни обсуждали, мы упираемся в два камня или даже две скалы, как хотите. Первое: человеческое сознание способно воспроизводить все новые и новые варианты путей (в никуда?) в силу его расточительного и противного догматику устройства, которое не позволяет успокоиться на однажды найденном простейшем варианте. И второе: где критерий верного пути, если то же сознание лукаво опровергает прежде принятые критерии и выдвигает новые, чтобы потом отвергнуть их также.

– Выход один: волевым усилием назначить один путь верным и один критерий истинным, а сомнения запретить.

– Именно. И еще основательнее – сомневающимся отделять головы от туловища. В этом дилемма свободы: когда она есть, каждый волен считать свой выбор правильным, а когда устанавливается правильный путь, она исчезает.

– Тогда снова возникает неистребимый вопрос: для чего было создано такое устройство, взрывающее самое себя? Я имею в виду человека.

– Вы ждете от меня ответа? Пожалуйста, не затруднюсь. Для мучений.

– Вы это серьезно?

– Серьезнее не бывает. Ведь блаженная самодовольная сытость есть тупик, своего рода сладкая смерть, бесконечное повторение и воспроизведение одного и того же. Ленивец, миллион лет жующий листья на своей лиане. Только мучительное состояние тела и духа создали ту невообразимую красоту, которой не было в мире, – прежде всего музыку. Остальное – по личному вкусу каждого.

– Но для чего?

– Можно я отвечу Вам так, как иногда взрослые отвечают любознательным детям? Наверно, это была единственная возможность для Бога насладиться музыкой Баха.

– Граничит с богохульством.

– Само наше существование на каждом шагу заступает за эту границу.

– Ненамеренно. Во всяком случае, могу сказать о себе, что стараюсь соразмерять шаги.

– Да я ведь тоже не любитель пропастей. Я просто вижу, что они есть.

– Получается, что мы как-то неустойчиво балансируем.

– Во как! А неужели Вы всерьез надеялись, что на этой облупленной лавочке у подъезда дома, который, возможно, видим в последний раз, мы найдем устойчивую опору? От которой можно оттолкнуться и вспорхнуть? Да мы ведь только коротаем часики. Мы с Вами просто нашли здесь друг друга, как пьяница счастливо и неожиданно обнаруживает бутылку.

– И кто же из нас бутылка?

– Попеременно, коллега, попеременно! В том-то и удобство интеллектуального пьянства.

– То есть, если вышелушить суть из словесных покрытий, мы с Вами используем имеющийся интеллект – каким бы он ни был! – чтобы забыться?

– Ну да, а что же в этом дурного? Мы с Вами выяснили, что после неудачных попыток поймать птичку счастья люди обычно прибегают к какому-нибудь из многочисленных способов отвлечься от неудобных вопросов. О нашем счастье здесь толковать нелепо. А найденный способ отстранения мне кажется подходящим. Вы же наблюдаете иногда за нашими несчастными соузниками? Они свой способ не отыскали и потому успокаиваются только после укола.

– Да, и многие хотели бы, чтобы этот укол оказался последним.

– Понимаете, какая здесь тонкость… большинство людей, с которыми я это обсуждал, хотели бы умереть легко, без страданий и грязи. В легком и приятном сне, например. Но только без всяких ожиданий и знаний о сроке. Чтобы сама мысль не была палачом. А вот так себе порхаешь, устал, заснул – и все… Можно, конечно, спорить с утверждением, что все прекрасное породили мучения. Но вот она, эта красота, выросшая из чьих-то мук, теперь доступна, она практически даровая, однако очень мало кому нужна. Множество зрителей, да горстка ценителей. И вот это подавляющее большинство, лицом к лицу столкнувшись с приговором, может уцепиться за одну только химию. Ужасный конец. Безнадежный.

– То есть Вы хотите сказать, что сознание, которое является нашим мучителем, может стать и нашим спасителем?

– Ну вот это как раз точное богохульство. Чур меня, я в этом неповинен!.. Нет, оно может стать мостиком через пропасть, а Спаситель – он там, на той стороне.

– Выходит, Вы ушли от своих иксов с игреками?

– Я их ненавижу. Они вцепляются, как раки в тело утопленника. Своими силами отделаться от них представляется невозможным. Но вдруг прилетает дуновение, смывает с глаз пелену, и твой повеселевший голос говорит тебе: «Да пес с этими иксами! Гляди: вон мостик – он крепче, чем кажется! Ступай к нему без боязни – бояться уже нечего!»



X



– Вот, все-таки пришел на наше место… Я почему-то подумал, что смогу говорить за двоих: тезис – антитезис… подкол… ассоциации… легкий переход на другую тему. Все, что у нас получалось вдвоем. Но я ошибся, ничего не выходит. Мне казалось, что у меня есть мысли – ну, маленькие, не такие уж особенные, но мои личные, и они при мне как патроны в патронташе. И я, значит, когда захочу, достаю патрон и стреляю. Но нет, мой друг. Когда я был с Вами, мы просто беседовали, и я ничего не изобретал, вопросы и ответы возникали сами собой. А наедине я тужусь родить и вдруг понимаю, что беременность ложная… Почему-то все ожидаемое случается неожиданно. Мы ведь знали и сами говорили, что все здесь приговоренные, да только понимаемое умом часто воспринимается живой сущностью как теория, отвлеченный принцип. Ведь так же мы в какие-то детские годы узнаем, что тоже умрем. Ну и что это знание в нас меняет? Тучка на мгновение закрыла солнце и исчезла. Знание о конце всего прячется в дальнем чулане, и дверь туда мы стараемся закрыть поплотнее… Да, мы тут в наших беседах не изобрели никакого нового пороху, ведь мы кое-что читали и прекрасно осознавали, что все уже было. Но наши разговоры создавали иллюзию другой жизни… и, может быть, даже не иллюзию вовсе. Потому что, друг мой, здесь появился какой-то иной – простите за наивность – добрый икс. Когда при видимости, что ничего не случилось и ничего не изменилось, таинственно и абсолютно необъяснимо нечто происходит. Ты не знаешь, что. Но душа чувствует облегчение…

И вот что я решил. Я не стану пыжиться, изображая невозможный теперь диалог. Но попробую записать наши беседы. Мне кажется, что я их очень хорошо запомнил. Вы можете спросить – для чего? Не для чего, а почему. Потому что я чувствую, что так надо. Назову их «Двое на лавочке». Я не рассчитываю, что к нам кто-нибудь подсядет – скорее всего, выходящие из подъезда будут произносить только те ненужные слова, которыми они обыкновенно оценивают ближних. Но также возможно, что один сочувствующий найдется. Такой один, который для нас с Вами важнее миллиона. Непростительное замечание, правда? Такое не положено произносить – как же, для нас важен каждый человек, каков бы он ни был… А я не побоюсь заявить: самодовольные люди, целиком погрузившиеся в грубый материализм, – вы мне ничуть не интересны! Я замыкаюсь от вас в скорлупу, изолируюсь на нашей облупленной лавочке… Делайте, что хотите, и провозглашайте свою замечательную правду, но без меня. И если вы скажете, что у нас на лавочке чепуха еще ядренее вашей и мы вам ни фига не открыли, меня это не заденет. Потому что нет никакого единого человечества и никогда не было и не будет. Но есть двое, или двенадцать, или сколько получится, которые уловили сигнал и восприняли его сердцем… А вы плавайте себе. Море житейское полно всяких чудес. Может быть, и вы услышите что-нибудь, кроме сигналов желудка.