Поцелуй жизни

    Валерка не заметил, как пролетели эти десять дней. Словно протянули возле глаз киноплёнку, словно один за одним отрывали листочки календаря, не давая прочитать ни число, ни советы на день, а просто комкали и бросали наземь. Одна только рвущая боль, морфиновый туман и густой запах гнойной гниющей плоти, замешанный с запахом спирта, каких-то порошков и мазей. Голова отказывалась думать. Каждая мысль давалась с усилием. Прежде чем вызвать, пощупать, осознать какую-то мысль, приходилось погружаться в голову полностью и искать эту мысль там. Мыслей же не было, голова была пуста, отупев от случившегося, непрерывной боли, водки и наркотиков.

- Какой сейчас месяц, не наступил ли уже август? – думал Валерка, стараясь сосредоточится изо всех сил, ворочая головой по подушке и неверной рукой скребя голову, - Нет, для августа рановато, сегодня только двадцать пятое июля или двадцать шестое, чёрт, что же это, чёрт, какое же сегодня число…

Он таял в госпитале от перитонита. Вечером его должны были взять на очередную операцию, и, как сказал военврач, или дело пойдет на поправку, или умрёт в ближайшие два-три дня.

Он не хотел умирать. Хотя бы только потому, что последние десять дней к ним в палату каждое утро приходила Нина – молодая стройная медсестра с золотыми волосами и правильными чертами лица. Она всегда улыбалась белоснежной улыбкой и убирая градусник, целовала в лоб каждого мягкими тёплыми губами. Почему она это делала никто не знал. Был слух, коими полнится любая больница, что был у неё жених, но погиб на войне, умер на её руках после чего дала она себе зарок – сколько жива, столько будет выхаживать раненых. Может и врали, конечно, но, когда Нина каждое утро целовала Валерку в лоб, он чувствовал, что поцелуй этот, словно ниточка, которая связывает его с жизнью. Он ждал этот поцелуй каждое утро. Он почти даже жил от поцелуя до поцелуя, не претендуя ни на что более.

Они попали в засаду близ Урус-Мартана. Колонна везла воду, топливо, дизельгенераторы, лекарства, муку и много чего еще. Валерка сидел на броне вместе со Славкой Березиным – славным весёлым парнем из Новосибирска, Витей Хижняком – молоденьким солдатом срочником из Красноярска и Мишкой Афониным – обстоятельным сержантом из Норильска. Странно, но звука взорвавшегося фугаса Валерка не слышал. Может волной взрыва их посбивало наземь раньше, чем сам звук преодолел расстояние в несколько метров от земли и уши стали способны его услышать, а может просто контузия. Когда он пришел в себя, БМПэшка бестолково крутилась вокруг себя самой двигая одной гусеницей, вторая разорванная валялась рядом. Вокруг стрельба. Ваххабиты густо поливали из придорожной зелёнки, но и свои за словом в карман не лезли – огрызались автоматами, крыли по зеленке длинными очередями из крупнокалиберного пулемёта БТРа, удерживая «духов» на расстоянии. Стоял крепкий запах пороха, смешанный с запахом дорожной пыли. Несколько вслепую выпущенных выстрелов из подствольных гранатомётов в кусты, где засели бандиты, завершили дело – «чехи» отступили.

Адреналин пульсировал где-то под горлом. Сердце занимало в груди столько места, что трудно было дышать. Словно в полубреду, в горячке, пацанёнок из срочников вскочил на броню БТРа и в восторженной истерике, лупя из автомата в воздух, заорал:

- Ну что, нохча, выкусил? Я мать твою, ты слышишь, свинья бородатая, мать я твою, и отца, и сестру, и всю родню, и бородой твоей подтёрся...
- Аллах Акбар, - напоследок спокойно раздалось из кустов и сраженный поперёк груди косой автоматной очередью, пацанёнок стал заваливаться на броню, присел на колени, наклонился и упал на острые камни вниз головой.

Странное и удивленное было у него лицо, словно бы всё что было до этого, была какая-то игра, понарошку, не по правде. И сейчас он встанет, отряхнёт пыль с формы, и они поедут дальше, словно после тренировки. Так, наверное, и похоронят, с удивлённым лицом, подумал Валерка.

Он пока даже не понял, что с ним сталось, но встать почему-то не мог. Возбуждение короткого боя. Затуманенный взрывом мозг. Он не догадывался осмотреть себя.
БМПэшка наконец перестала крутиться. Видать, потерявший сознание от контузии водитель Женька завалился куда-то в бок, отпустив ногами педали.

Валерка пополз к БМПэшке чтобы осмотреться, но не успел проползти и нескольких метров, как увидел Славку Березина. Вернее то, что осталось от Славки. Его, как и Валерку взрывом сбросило на дорогу, но не отбросило далеко. Сделавшая несколько кругов стальная машина измолотила единственной гусеницей всё Славкино тело, перетерев его между стальными траками и острым камешником пыльной чеченской дороги. Васькина голова, раздавленная, расплюснутая, потерявшая похожесть не только на Ваську, но и вообще на человеческую голову, словно большая лепёшка из крови, белой кости, чёрных коротких волос и сочащегося меж ними мозга, лежала на щебёнке. Лишь вывалившийся из костного месива и висевший на какой-то ниточке глаз, страшный, без век, смотрел вокруг огромным мертвенно широким зрачком. Валерке захотелось закрыть этот глаз. Он словно постоянно смотрел на него, но глаз был отдельно, а век не было. Валерка почувствовал, что его начало сильно тошнить, но он не мог оторвать взгляда от глаза. Запах и близость теплой человеческой кости и мяса, того, кто ещё несколько минут назад был весёлым балагуром из Новосибирска, вызывал неукротимое отторжение. Это уже не был Васька. Это были куски его тела. Валерку не вырвало тут же только потому, что из-за угла БМПэшки послышался стон. Он, наверное, остался бы ещё посмотреть в Васькин глаз, ища в нём ответ на то, отчего оказывается так хрупка человеческая жизнь. Глаз манил его и не отпускал, но стон, а это был стон. Выходит, есть ещё кто-то живой.

Отвернувшись от кусков Васькиного тела, Валерка прополз ещё несколько метров и увидел даже не одного, а двоих живых. Это были Витя Хижняк и Мишка Афонин. У Вити внизу живота быстро расплывалось большое тёмно-красное пятно на защитных штанах. Он не стонал. Лежал на спине, смотрел в июльское пекло неба и громко стучал зубами. Стонал оказывается Мишка, которому, как и Ваське досталось от единственной гусеницы подбитой взрывом БМП. Его правая нога была измочалена так, словно её до колена пропустили через мясорубку. Не было видно ни шнурованного берца, которые Мишка получил при переходе со срочной на контрактную, ни штанов, а только алое мясо и безобразно торчащие сквозь пропитанную кровью и грязью ткань куски раздробленных белоснежных костей.

Начинался шок. Голова отказывалась думать рационально. Палило солнце. В тени не меньше тридцати пяти. Вокруг тишина. Колонна только начинала приходить в себя после отбитой атаки. Пахло протекающей из пробитого бака соляркой, перезрелой полынью и крепким мужским потом, пропитавшим зелёные пятнистые камуфляжи. Со стороны бортового Урала впереди, тоже раздавались первые стоны.
Валерка сумел сообразить, что им всем нужно вколоть шприц-тюбик промедола, иначе они прямо здесь и сейчас сдохнут от боли. Только тут до него наконец дошло, что он, наверное, тоже ранен, ведь он не может встать. А почему он не может встать? Надо осмотреться.

 Перекатившись с живота на спину, он смог опереться руками в дорогу, полусесть, прислонившись головой к гусенице БМПэшки. Посмотрев на себя, он увидел, что на его животе медленно расплывается, пропитывая летнюю камуфляжную куртку темно черное кровавое пятно. Похоже, осколок. Пока он ползал, куртка стала вся пыльная и кровь, пропитывая пыль становилась не просто тёмно-красной, но прямо чёрной. И вот только тут он почувствовал боль. Он и раньше слыхал про такое. Часто при ранении, человек не сразу начинает чувствовать боль, а только тогда, когда своими глазами увидит собственную рану. В этот момент его мозг, словно бы говорит ему – это должно быть очень больно и боль, нестерпимая, режущая, тотчас приходит в тело. Оказывается правда. В живот как будто воткнули раскалённую в печке кочергу и воткнув начали проворачивать ею, наматывая на её стальной стержень кишки. Валерка даже не успел по волчьи взвыть, а лишь успел глотнуть воздуха и зашёлся в немом вопле от раздирающей внутренней боли и страха. Он знал, что ещё несколько минут и он может потерять сознание. Достав шприц-тюбик, он прямо сквозь грязную штанину уколол себя в бедро чуть выше колена промедолом, выдавив из тюбика всё, что в нём было. Переползя к Витьке с Мишкой, уколол и их. Они уже сами не могли вскрыть шприц-тюбик. Зубы выстукивали мощную дробь, руки дрожали. Глаза начинали заволакиваться туманом, они вот-вот должны были потерять сознание.

И тут Валерку ужаснула мысль о том, что БМПэшка может поехать вновь, вновь начать крутиться. Он же ползал как раз по её кровавому от Васькиного тела, круговому следу. Эта мысль завладела им целиком, она стала гнать его подальше от этого стального чудища, и он пополз от Витьки и Мишки, мимо Васькиной расплюснутой головы, забыв, что хотел ещё раз посмотреть в Васькин глаз, пополз к краю дороге. Промедол ещё не начал действовать и боль наполняла его всё сильнее и ему казалось, что двигаясь, уползая, он уползает и от неё. В какой-то момент рука его подвернулась, не найдя опоры и он кувырком покатился с обочины в небольшой овражек завывая словно волк подранок.

Он лежал на дне овражка и чувствовал себя в полной безопасности. Боль отошла. Не ушла вовсе, но отступила и летала на раскалённой кочерге где-то над дорогой. Земля под ним была прохладной. Густо росли травы и придорожные колючки. Мысль о том, как ловко он перехитрил коварную БМПэшку не дав себя раздавить, наполняла его радостью, ведь он был жив и видел над собой голубое небо. Плывшие по небу облака по его хотению легко составлялись с причудливые фигуры. Он уже видел большого медведя. Когда наскучил медведь, облака тут же сложились в громоздкое тело сибирского лося. Вспомнилось, что у него на родине скоро пойдет кедровая шишка, и облака тут же послушно превратились в большую шишку с крупными зрелыми смолистыми чешуйками.

- Посмотрите, ну как вы не видите, это небо совсем особое, оно даже лучше, чем у нас в Сибири, яркое такое, как в мультиках - восторженно говорил Валерка, когда спустя четверть часа его на носилки грузила санитарная команда.

Всех «двухсотых» и «трёхсотых» грузили вповалку и без разбору в кузов бортового Урала. Накидывали споро, прямо на не строганные плахи. Брякнувшись головой о доску, Валерка почувствовал, как от неё пахнет когда-то пролитой соляркой. Это пятно от солярки было прямо перед его носом. Запах не вызвал раздражения.

Рядом лежал Мишка Афонин и постанывал почти счастливо – боль отступила и ему было даже интересно попробовать пошевелить пальцами ног раздавленной ноги. Странно, нога была переломана, измочалена, раздроблена множество раз и противоестественно выгнута в колене чуть не под прямым углом в сторону, но пальцы на ноге по велению Мишкиной воли как-то шевелились. На бедре у Мишки был наложен жгут. Точнее даже не жгут, а его собственный, Мишкин, широкий ремень с двумя рядами дырочек. Военврач так торопился проколоть две новые дырочки, что колол их уже на затянутом вокруг бедра ремне. Шило, торчащее из складного ножа дважды с разгону, после прокола ремня ушло на всю длину в Мишкино бедро. Мишка даже на поморщился. Теперь это была такая мелочь, на которую можно было не обращать внимание.

Дальше лежал Витя Хижняк. Он постоянно лез руками вниз живота, чего-то несвязно мычал, пытаясь кого-то в чем-то убедить. В штаны его было натолкано много всякой ваты, бинтов, а сверху весь этот огромный кровавый тампон придавлен был телогрейкой, хранящейся в рундуке Урала. Бёдра Витины были стянуты ремнем, чтобы тампон не отставал от тела, Витя же пытался встать и посмотреть, что с ним такое случилось, но не мог. В какой-то момент даже начал бурчать, что-то про боевиков, наверное, подумал, что попал в плен и лежит связанный.

Урал наскоро мощно выдохнул давлением в тормозной системе, поднимая столб пыли под кузовом, взревел и Митька Зайцев – отрядный водила погнал машину в госпиталь. Митька был единственный кто не был из Сибири. Его прикомандировали крутить к ним баранку откуда-то из Ростовской области. Он и Витя Хижняк были самыми молодыми в отряде. По сути, совсем мальчишки. Митька погнал Урал в Осетию – ближайший приличный госпиталь был там.

В кузове нещадно трясло и тут же поднялась и начала крутиться лихими кольцами дорожная пыль. Дорога была щебенистая, неровная. Валеркина голова то и дело подпрыгивала и хлесталась затылком о дно кузова, но он почти не чувствовал этого. Военврач то и дело подправлял раненых сдвигая их как можно ближе к борту и друг к другу, чтобы они перехваченные ремнями да кровоточащие не перекатывались по кузову. Митька с перепугу гнал так быстро, как только позволяла дорога. Он боялся ехать один – нападение на одиночные машины случались гораздо чаще чем на колонны. Поодиночке старались не ездить без острой нужды.

Валерка повернул голову и увидел прямо около своего лица расплюснутую голову Славки Березина. И глаз его, Славкин, по-прежнему висел на какой-то ниточке, но смотрел уже тускло, заветрено. Глаз по-прежнему смотрел на Валерку, словно укоряя его за такой обезображивающий конец его молодой и сильной жизни.

Под Валерку что-то текло, мочило плечи и спину, но ветер, пыль, грохот несущегося грузовика мешали разобрать что именно. С трудом развернув голову он увидел, что чуть ближе к кабине лежал как раз их водитель БМПэшки – Женька.

 Женька Власов, иркутянин, сибиряк, любитель рыбной ловли на Байкале. Когда БМПэшка подорвалась, его внутри так шарахнуло головой о низкий металлический потолок, что ещё полчаса он был без сознания. Сейчас Женьку до выката глаз, до диких болезненных спазмов выташнивало прямо на Валерку. Он лежал на боку, подпрыгивая в такт кочкам. Обоими руками он держался за голову и в перерыве между спазмами выл от боли диким воем сжимая голову обоими руками. Руки его были в солярке, пыли и внутренней его рвотной слизи, отчего волосы превратились в слипшиеся неряшлевые коконы. Глаза налились кровью от лопнувших сосудов.

Странно, но Валерка даже не почувствовал брезгливости от того, что лежит в Женькиной рвоте. Всё казалось ему естественным. Даже его собственное положение, и непонятная рана в животе. Военврач, бегло осмотрев его, сказал, что кусок металла пробил брюшину и застрял в кишечнике. Сообразно ситуации смотрелся даже Васькин глаз, который донимал его своим взглядом с другой стороны. Вся эта дикая на первый взгляд обстановка, была единственно возможной в условиях войны, потому было бы странно ужасаться, брезговать ею или её бояться.

Когда промедол начал отходить, военврач влил каждому по стакану водки, не забыв хлопнуть и сам. От водки вновь стало полегче. Обескровленные лица, конечно, не засветились молодым румянцем, но в глазах словно бы стало побольше жизни. Во всех глазах. Кроме Васькиного. Ни промедола ни водки не досталось только Женьке – врач сказал, что у него ушиб головного мозга и ему сейчас нельзя.

Он сильно мучился. Обессилев от стонов, он обхватил голову обоими руками, сжал её изо всех сил и безвольно перекатывался по кузову, пропитывая форму свою собственной излитой в кузов слизью, пролитой соляркой и кровью всех тех, кто лежал рядом и кровоточил. Помочь ему никто не мог.

К госпиталю подлетели уже в густых кавказских сумерках. Совершенно обезумевший от страха и волнения водитель Урала Митька, даже не дожидаясь досмотра машины и выписки пропуска влез в кузов и попросил полстакана водки. Военврач налил. Митька опрокинул в себя тёплую мутную водку, выдохнул и кажется, только сейчас чуть расслабился. Митька хороший парень, но немного трусоват. За каждым поворотом ждёт засаду. Под каждым неладно лежащем камне фугас мерещится. А уж одному ехать и вовсе страх.

Так Валерка оказался в госпитале. Госпиталь был большой, республиканский, в четыре этажа. Лечились в нём и федералы и боевики. Огнестрелы, минно-взрывные ранения, контузии. Две бригады хирургов работали круглые сутки, меняя друг друга. И только лишь маленькое отделение на первом этаже с отдельным входом лечило мирные гражданские болезни – пневмонии, гастриты да кариес.

Валерку за эти десять дней разрезали уже дважды. Перитонит никак не могли извести до конца. Убрали почти метр кишечника, вываливали кишки в стоящий рядом с операционным столом таз, промывали, прочищали, укладывали обратно. До конца не зашивали, втыкая кучу резиновых дренажей. Валерка почти не ел, быстро терял силы. Запах гниющей плоти, его плоти, сопровождал его эти дни постоянно. Военврач без лишних сантиментов сказал, что сегодня разрежут ещё раз, вероятно последний, промоют, прочистят, а там как Бог даст. А даст Бог или не даст, это ни военврачу ни тем более Валерке не известно.

Рядом на койке лежал Мишка Афонин. У него, как ни странно, пока складывалось лучше всех. Ногу ему собирали по кусочкам часов шесть, однако гарантии, что всё срастётся не было и его предупредили, что если что, то проще её отрезать на уровне колена. Мишка было вначале взбрыкнул, но посмотрев на Валерку с распоротым гниющим животом да на Женьку, который, то по полчаса рыгал, то стонал, держась руками за голову, а то и вовсе на время терял сознание, махнул рукой, вроде как бы давая понять, что хрен с ней, с ногой. Главное голова цела.

В соседнем крыле лежали чеченцы. По негласному правилу неприязнь или вражда на территории госпиталя не имела права на существование. Федералы и чеченцы старались не попадаться друг другу на глаза, в столовой не встречались, в курилку не ходили – курили по палатам. Когда пациенты поправлялись они разъезжались из госпиталя каждый к своим. Одни в свои горные селения, другие служить дальше или через военно-врачебную комиссию выбраковывались домой. Никто и никогда достоверно не знал является ли подраненный чеченец террористом или он случайный местный житель, попавший под осколок. Это и являлось той сдержкой, которая уже не первый год хранила в госпитале мир.

Через несколько дней после ранения с четвертого этажа на улицу навсегда вышел Витя Хижняк.

 Девятнадцатилетний мальчик, срочник, служивший во внутренних войсках. Он совсем недавно, перед призывом начал бриться, а к женщине ещё и вовсе не прикасался. Так он говорил по секрету накануне перед тем рейсом. Рассказывал про подругу, которую завёл перед призывом, которая ждёт, хранит себя для него. После долгой операции, когда он встал, то не до конца отойдя от наркоза решил сходить до туалета, но не сразу сообразил, что отныне ему более этого не требуется. Судорожно вспоминая бой, взрыв, ранение, сунул руку за резинку просторных безразмерных пижамных штанов и обнаружил лишь торчащую прицепленную к коже пластырем резиновую трубочку, выведенную прямо из мочевого пузыря в пластиковую бутылку. Кроме трубочки и бутылочки у Вити там больше не было ничего.

Мишка Афонин тогда брякнул некстати, что мол лучше бы ногу. Даже пусть бы две ноги.

Витька в ужасе, только теперь полностью осознав, чего теперь у него нет, с истерическим криком закрутился на месте. Схватился за пах, но видать схватился так сильно и отчаянно, что потревожил свежие швы и взвыв от боли ещё больше, упал на пол, катался по нему и хлестался головой о старые крашенные железные ножки кроватей, заливаясь слезами. Остановить его было некому. Встать никто не мог.

Прибежали медсёстры, схватили, укололи что-то. Утащили в перевязочную. Поправили трубочку. Всю ночь Витька спокойно спал. Наутро встал какой-то притихший. Сказал, мол, хочется водки выпить с горя. Кто-то сказал, что слесарь в подвале около морга пьёт безбожно и угощает всех палёной осетинской водкой, лишь бы компания была. Через несколько часов Витька вернулся пободревший, порозовевший, с нездоровым блеском в глазах. А ещё через час вышел на торцевой балкон четвертого этажа, перевесился через перила и полетел вниз головой, на асфальтовую дорожку, где гуляли выздоравливающие.

Витькин исход не вызвал бурных эмоций. К смерти давно привыкли и здесь.
- Жаль пацана, нормальный был, добрый, - только и вымолвил Мишка Афонин. Валерка промолчал.

До операции Валерке оставалось ещё несколько часов. Он решил сходить в подвал и попросить у слесаря полстакана водки. Для смелости. Он не боялся боли. Не боялся того, что вновь чужие руки будут доставать из его живота многие метры кишечника и полоскать их в тазу. Он боялся неясности. Будет он жить или нет. И эта неясность не давала ему спокойно спать. Пусть бы уж лучше сказали сразу. Может правильно Витька сделал?

Валерка, чуть пошатываясь пошел со своего четвертого этажа вниз. В подвал. Шел - сказано смело. Он ковылял, медленно переставляя ноги, аккуратно ставя их поочерёдно на каждую следующую ступеньку. В безразмерном больничном халате, согнутый пополам с дважды уже разрезанным животом, он напоминал древнего согбенного старца, и вовсе не был похож на молодого крепкого сильного парня, каким был ещё десять дней назад. И не подумалось ему, что обратно, вверх он сам может и не подняться.

В подвале у слесаря пахло трубами, канализацией, застарелым перегаром и почему-то оловом с канифолью. Наверное, он что-то паял на досуге. Каморка была пуста, однако на столе стояла, словно приглашая бутылка водки, лежал хлеб, банка тушёнки и свежие овощи.

Валерка вспомнил, что даже не знал имя слесаря. Из каморки вела ещё одна дверь, он толкнул её и шагнул в просторное чуть прохладное подвальное помещение. Был полумрак, и он не сразу понял, что оказался в морге. Он вначале почувствовал это, а увидел уже после. Пахло сладковато-пряной разлагающейся в тепле плотью с примесью горелого мяса, жжёной кости и тряпки. Свыкнувшись с полумраком, Валеркины глаза увидели ряды старых металлических носилок, на которых лежали тела. Носилок, видимо, не хватало, и местами тела лежали около стен, прямо в проходах на кусках брезента, полиэтилена, а то и просто на полу. Редкое тело выглядело прилично, с простыми пулевыми ранениями. В большинстве, это были даже не тела, а фрагменты разорванных тел, изувеченные, искорёженные взрывом или пожаром до неузнаваемости. То, что ещё накануне было человеком из плоти и крови, сейчас лежало на носилках, собранное по частям. Даже Валерке, который привык видеть смерть в самых разных и мерзких её формах, сделалось нехорошо. Возле высокого узкого подвального окна в полумраке сидел слесарь и запаивал большой металлический ящик. В нем стоял деревянный сосновый гроб. От него нестерпимо несло разложением. К Валерке подкатила тошнота. Это было похоже, будто Валерка попал в какой-то фильм ужасов и никак не может проснуться.

За непростую эту работу, укладывать, свозимые почти со всей Чечни обезображенные тела в деревянные гробы, запаивать их в металл, слесарь получал надбавку к зарплате и два ящика нелегальной осетинской водки в месяц.

Увидев Валерку, слесарь, не здороваясь молча налил ему стакан водки, протянул кусок хлеба и свежий огурец, густо пересыпанный солью и перцем. Он вроде и не удивился Валеркиному пришествию. Валерка молча выпил стакан, закусил. Сидели за деревянным ящиком, прямо возле тел. Помолчали.

- С твоего рейса пацана командирую в Сибирь, - сказал спокойно слесарь, показывая глазами на ещё видный в цинковом просвете, деревянный гроб.
- Кто? – спросил Валерка
- Какой-то Березин Вячеслав Николаевич, в Новосибирск пойдет.
- Там голова у него. Повреждённая была. Глаз, ещё висел, - словно вспоминая сказал Валерка.
- Висел, - подтвердил слесарь, - всё сложил аккуратно. Доедет земляк твой домой в лучшем виде.
- Откуда ты знаешь, что мы земляки?
- Сибиряков вижу. Отец из Сибири родом. Вы другие малость.

Слесарь молча налил себе и Валерке ещё водки. Не чокаясь, молча выпили. Слесарь неожиданно осклабился грязными коричневыми зубами и показал на уже запаянный металлический ящик.

- А тут этот ваш лежит, летун. Кто с балкона сиганул. Прямо около моего окна приземлился. Даже тащить далеко не пришлось. Накануне, главное ко мне приходил, выпили, посидели. Как, говорит, теперь жить без всего мужского хозяйства с трубочкой то. Я ему говорю, люди вон без ног остаются да без рук, кто-то без глаз и ничего, живут. А он мне, да лучше бы без рук да без ног, ну дурак молодой, чего тут сказать. По мне так, лучше уж с трубочкой, чем без рук или без ног. Ну мне проще, конечно, я уж «трубочкой» то своей отмахал своё, мне уж шестой десяток.

- А чего они так подолгу лежат то у тебя? – спросил Валерка. Странно, но его даже не тянуло спросить имя слесаря.

- Ишь ты, какой быстрый, они сначала на дорогах полежат денёк, другой, а то и побольше, потом их в кузовах сюда привезут, потом вскрытие, как ни крути, но надо. Только потом я их командировать начинаю, к местам уже постоянной, так сказать, вечной дислокации. Вот если ты сегодня приберёшься на операции, то тоже не сразу ко мне попадёшь. Вначале разрежут, распилят, посмотрят. Ну а потом уже я тебя паковать начну. Ты не волнуйся, ты ничего не почувствуешь.

- Я не хочу умирать – не без труда выдавил из себя Валерка.

- А тебя сибирячок никто и не спросит. Суждено сегодня преставится – значит преставишься. А уж послезавтра я тебя запаивать буду. Я последний буду из людей, кто тебе в глаза посмотрит. А потом вот этим вот паяльником пропишу тебя в последней в твоей жизни квартирке.

Валерке показалось, что вонь стала вовсе невыносимой. Он сидел на стопке сосновых грубых досок, из которых делали гробы. Сидел скрючившись, дважды разрезанный. Под полами халата из огромного воспалённого шва торчали длинные серые словно глисты аскариды резиновые дренажи, утрамбованные в Валеркину плоть гнойно-кровавыми кусками марли. Он так дошел за эти дни на жидкой кашице, что живот совсем ввалился. Ввалены были щёки, ввалены большие глаза. Они стали такие же удивлённые, как у того бойца, которого поперёк груди в недавнем бою снял из кустов боевик чеченец. В углах глаз отчётливо залегли первые морщинки.

 Он на мгновение представил себя лежащим в этом простом деревянном гробу, который на четыре гвоздя заколотят пьяные руки этого слесаря, в сущности, не плохого мужика, отчасти даже философа. А потом этот гроб поставят в металлический ящик, и он запаяет его крышку уже навсегда. И поедет он поездом в дальнюю свою дорогу домой. А ведь даже жениться не успел. Нет, нет, он не хочет сюда вновь, в этот подвал, уже в виде тела. Чтобы уже его, Валеркину, трупную вонь стаканом водки заливал слесарь, чтобы грузчики потом кинули в товарный вагон металлический гроб – «груз 200» и под перестук колёс всё что от него осталось поехало через всю Россию в Сибирь. Нет, он не хочет как Славка Березин, как Витька Хижняк, не хочет, ведь нет его, Валеркиной, вины, что с ними так, а он ещё живой. Это ведь просто воля случая, что с каждым из них вышло ровно так, как вышло.

 Каким-то не просто пьяным, но совершенно бешенным взглядом Валерка глянул на слесаря так, что тот чуть отклонился назад, словно бы хотел защититься. Словно бы скидывались мутные десятидневные оковы наркотического тумана в ожидании смерти.

- Нет! Ты слышишь, нет! Не дождёшься! Не будет меня у тебя в гостях! – неожиданно заорал Валерка не своим будто и голосом даже.

 Он схватил за горлышко недопитую бутылку и изо всех сил запустил её в холодную грязную бетонную стену морга. Брызги водки и стекла разлетались на многие тела молодых парней. К кому-то из них были приставлены руки, к кому-то ноги. У кого-то отдельно лежали и покорёженные взрывом головы. Вскрытые пилой патологоанатома грудины. Обгоревшая кожа и форма. Ещё вчера молодые пацаны. Розовощёкие, пухлогубые. Кто-то играл на гитаре, кто-то писал стихи. А сегодня, обезображенные жутко воняющие тела, которые лежат и никуда не торопятся - ждут очереди в свой металлический ящик.

 Когда их будут хоронить в родных городах, никто не узнает, в каком виде они были здесь, гроб не вскрывается. Мало кто узнает, как именно умер каждый из них. Всё прикроется флагом, торжественной речью, посмертной медалью и венками. Чисто и благородно. Иначе не вырастить новое поколение воинов. И никакого сладко-пряного духа разорванных, раздавленных тел, висящих на ниточке глаз, оторванных гениталий никто не увидит и не узнает про то. И кишок лежащих отдельно от живого тела, которые в тазу промывает хирург, словно портянки стирает, никто тоже не увидит. Никому и в голову не придёт, что так вообще бывает.

Валерка вскочил и бросился бежать в сторону лестницы, наверх, из этого страшного подвала, подземелья для мёртвых, пропахшего тленом и гарью, но тут же схватившись за живот с рёвом повалился на холодный цементный пол. Шов расходился.

Валерка почти не замечал этой боли, повернувшись на полу, пытаясь встать, оказался лицом к лицу с мертвым чеченцем. Чеченец видимо прибрался от осколочного ранения с неделю назад, его лицо всё было посечено мелкими осколками, глаз выбит и вытек. В пустой глазнице копошились жирные осетинские мухи.
- Странно, почему тело не забирают родные, - мелькнуло мгновенно мысль у Валерки.

Невероятным усилием Валерка вновь подскочил и согнутый вдвое качаясь побежал к лестнице, оставив позади попытавшегося его остановить обалдевшего слесаря. Он запнулся за первую же ступеньку и упал. Началась рвота и он почувствовал, что швы расходятся.

- Жить! – орал Валерка, - Хочу жить! Не хочу в подвал!
На самом деле ему только казалось, что он орёт, но обессиленный он лишь шептал. По иссохшему его лицу с заострившимся носом и скулами впервые за всё время лились потоком слёзы.

Он уже не помнил, как прибежали доктора, повалили его на носилки и понесли наверх, в операционную.

- И чтоб я тебя в своём подвале больше не видел! – с наигранной злостью прокричал слесарь, грозя носилкам кулаком, - Но, думаю и не увижу, - уже в полголоса добавил он.

- Кто это у нас, расшумелся? – Валерка даже не заметил, как к носилкам подошла Нина. Ему стало неловко. Совершенно голый, в застиранном больничном халате, с разошедшимися швами, пахнущий кровью, гноем и водочной рвотой, он не мог оторвать от неё взгляда. Во взгляде этом не было сексуального интереса. Он смотрел на неё как на какое-то совершенное существо, может как на мать или как на ангела. Она была совсем из другого мира, именно из мира. Он же был из войны и весь он пах ею, этой войной, пах смертью. Она же была самой жизнью.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Замечательные золотистые волосы коснулись его лица. Они головокружительно пахли свежестью, здоровьем и домашним уютом. Всем тем, о чём он уже и забыл за долгие месяцы. Она поцеловала его, не брезгуя  вонью, теми запахами смерти, которыми он напитался в подвале у слесаря. Если выживет – она завтра утром поцелует его вновь. Только ради одного этого стоит жить. Ради этого поцелуя жизни.

- Жить, пожалуйста, жить, - прошептал он Нине. Он плакал и не стеснялся слёз. Ему и правда хотелось жить.

- Ты будешь жить, - шепнула ему Нина.

Через несколько минут Валерка уже спал под наркозом.