Воспитание революционерки

18- Несовершеннолетним просьба покинуть эту страницу
Воспитание революционерки
Алекс Новиков 2
Закат домостороя
(Зеркальный фанфик перевод-стилизация  рассказа В. М. Дорошевича)

На углу Малой Ордынки и Пятницкой улицы возвышается стройное здание, в котором в начале ХХ века была открыта женская гимназия Марии Васильевны Приклонской. В эту гимназиею  меня определили! Солидная,  частная, но пользуется всеми правами гимназий Министерства народного просвещения как государственная гимназия.
В гимназии  два отделения приготовительных классов, семь «нормальных классов» и восьмой — педагогический, куда мне поступать на будущий год.
Но до этого года еще дожить надо!

"Надо идти домой!" –  Я стояла на крыльце гимназии, глядела на пустой двор, и на душе моей лежал не камень, но пирамида египетская.
Мрачно, серо и неуютно было на улице и точно также мрачно, неуютно и обречённо-тоскливо было на душе. Мое грешное тело тряслось мелкой дрожью. Нехороший жар возник в животе. Огнём горели уши. Бешено колотилось сердце, стараясь выпрыгнуть из груди.
В   сумке, среди учебников и тетрадей лежал "Дневник ученицы 7 класса 1 отделения   гимназии Марии Васильевны Приклонской"

Сегодня, после урока латыни, в дневнике появилась, страшно подумать, "двойка"! Кроме того в дневнике лежала записка, сделанная рукой господина старшего надзирателя:
"Совершенно отсутствует прилежание! Возмутительно вела себя. Болтала на уроках. Шумела   на перемене. Нагрубила преподавателю естествознания. Была оставлена на два часа после уроков. Необходимо предпринять самые решительные воспитательные меры!"

После двух часов, проведённых стоя на коленях, у меня ломило в ногах, затекла поясница... От позора покраснели уши –  я, почти пятнадцати лет от роду, стояла на коленях вместе с двумя пятиклассницами. Стыд-то какой!
Но вовсе не это тяжкое воспоминание мучило сейчас меня! Вовсе нет. Всё это было уже в прошлом.
Дрожь в тело и ужас в душу вселяло не прошлое, но совсем недалекое будущее.
Ибо в будущем меня ждала кара пострашнее отцовского ремня... Ведь я не смела иметь даже тени сомнения, что "самые решительные воспитательные меры"  будут предприняты сегодня же. И у меня, грешной,  не было никаких иллюзий, что это будут за "меры".
Как говорила маменька, дядя будет опекать меня, заботиться о моей чистоте и «спасении души».

Эта «забота» будет выражаться в строгости. Уж дядюшка, которого зовет наш дворник барином, хоть он купец, не замедлит показать  свою строгость! Положение было отчаянное....
Когда нам позволили, наконец, подняться на затёкшие ноги, появился господин старший надзиратель, вручил дневники с вложенными записками и сказал:
 –  Завтра принесёте с подписью родителей! –  надзиратель чуть помолчал –  Я надеюсь, мои дорогие, что вас всех хорошенько высекут сегодня же вечером! А теперь пошли прочь, негодницы!..

Катастрофа была полной. После этих слов меня охватил леденящий ужас.
Я даже думать боялась про то... о чём он сказал!!! Вот почему так трудно  сделать первый шаг по пути домой. Домой... сегодня само это слово вызывало тошнотворную тревогу. Потому что я понимала, что со мной будет...
Дома ждало наказание. Самое ужасное на белом свете.
Меня ожидала страшная, унизительная процедура!  Порка. Розгами.  Предстоящее позорное оголение делало и без того страшное наказание попросту чудовищным. И... розгами по голому телу!

До сегодняшнего дня ничего подобного со мной не делали. Родители мои считали в подобных случаях поставить меня в угол... в крайнем случае, дать  ремня. Но ведь не по голому же телу! Об этом речи никогда не было. Как никогда не заходил разговор о розгах.
Но вот уже второй месяц как я живу не в Петербурге, а в Москве у  дяди. И вот, что он  сказал  в первый же вечер, после отъезда родителей:
– Сударыня, запомни как следует, что я –  не твои papa и maman, и воспитывать буду по Домострою. Чтобы в чистоте и строгости! Ишь ты, ремешком за грехи... только пыль выбивать. Либералы у тебя родители! В России от либералов только вред и смуты! Нет, голубушка, на кухне у меня лавка, а дворник большой специалист! У самих Тургеневых служил! Так что заслужишь  – до гола разденешься и таких розгачей отведаешь... Неделю после не сядешь! Ты всё хорошо поняла?

Я очень, очень хорошо поняла. Мои подруги, из тех, кто имели несчастный опыт знакомства с розгой, говорили, что легче получить взбучку ремнём, чем один единственный удар розгой по голому...
Вот почему когда я, тяжело вздохнув, перекрестилась, спустилась по ступеням гимназического крыльца, ноги мои не хотели вести меня в сторону дома...
На улице дул сильный ветер. Я поплелась, едва переставляя ноги по мощёному тротуару. Панические мысли метались в голове.
"Что делать? Что же мне делать? Ведь  разденут, совсем и высекут... высекут розгой... что же делать-то?!.."

Блеснули золотые купола. Колокольный звон поплыл над улицей. Я повернулась к храму и стала истово креститься и тихо-тихо, одними лишь губами шептать:
–  Господи, помоги, Господи, спаси меня грешную... Господи, помоги мне, пожалуйста! Это случайно так вышло... эта "двойка"! Господи, обещаю, клянусь... этого больше не повторится... я только на отлично учиться буду, Господи!..
Было очень стыдно обращаться к Богу с подобной просьбой. Что делать? Спасти меня могло только чудо...
– Матерь Божья, пресвятая Богородица, пожалуйста, сделай так... Помоги, мне грешной, сделай так, чтобы меня... чтобы меня сегодня... не высекли!
Но небеса остались глухи к мольбам. Во всяком случае, никакого знамения или знака свыше мне не было дано.

К дому все ближе! Чёрная рука отчаяния схватила, до боли сжала сердце. На душе воцарилась Тьма Египетская. Слёзы покатились по щекам из глаз. Низко опустив голову, хлюпая носом, я побрела по улице дальше.
«Высекут! Высекут! Меня высекут! Меня высекут сегодня! Розгами меня! Не хочу!»
Под ногами хлюпали лужи. Пошёл мелкий, моросящий дождь. Но мне было не до подобных мелочей. Понуро шла я по улице, и ноги сами выбирали самые дальние пути, шаги выходили медленные и короткие. Я подолгу останавливалась у афишных тумб, разглядывала вывески  лавок.

«О, не-е-е-т! Высекут… значит точно высекут… пребольно-о-о-о!..» На улицах смеркалось. Промокшим ногам стало очень холодно. Урчало в животе, сосало под ложечкой от голода. В довершение всего хотелось «по нужде» Делать было нечего. Медленно, обречённо побрела я к дому. В бурлящих от предчувствия мозгах, очень некстати вспомнилось стихотворение:
"Мальчишка Фебу гимн принёс. Желанье есть, да мало мозгу! А сколько лет ему, вопрос. Пятнадцать, только-то? Эй, розгу!" Так я не мальчишка! И девушек нельзя догола раздевать!

Сказать, что я упала духом –  ни сказать ничего. Совершенно против воли, абсолютно вопреки желанию, я очутилась возле дядюшкиного дома. Увидела светящиеся окна квартиры на втором этаже… и побежали мурашки по спине.
Не  решаясь войти в дом, принялась ходить взад-вперёд по мостовой.
Зажгли фонари. Дворник Кузьма, в чистом белом фартуке, с бляхой на груди, вышел на дежурство. Увидел меня, крякнул в густую, окладистую бороду и сказал:
–  Что, барынька, бродишь и до дому не ходишь? Набедокурила, да? – и, помолчав, добавил –  барыньку Настасью тоже нынче драть будут! Их горничная, Аксинья уже за розгами для нее приходила. Я и для вас приготовил.

Барин Федор Иванович просили в воде замочить, так-то! Из-за вас двоих пришлось к речке Неглинной сходить, ивняка нарезать! Да, будет нонеча концерт на два голоса!
Слушать рассуждения дворника невыносимо! Жильцы наверняка ему пятачок на водку дадут за усердие!
"Черт бородатый!" –  Бросив на дворника взгляд, полный ненависти и страха, я прошмыгнула в дом. Парадная лестница встретила пугающей, гулкой тишиной. Сердце в груди громко стучало.  Страх давил на плечи неподъёмной, свинцовой тяжестью. Ноги сделались ватными, чужими, так и норовили подломиться на каждом шагу.

– Господи, прости меня грешную! – Тяжело дыша, я крестилась, хватаясь руками за перила, с огромным трудом поднималась я по лестнице.
Мое грешное тело, предчувствуя скорую боль, изо всех сил сопротивлялась этому… Как можно тише, стараясь не шуметь, отпираю ключом замок, вхожу в прихожую, закрываю за собой дверь.
Переодеваюсь. И тут замечаю дядюшку! Уперев руки в бока, Федор Иванович смотрел  на меня, и под этим взглядом я окаменела.

–  Что-то вы, сударыня, припозднились сегодня! – ледяным тоном сказал  дядюшка, от слов её мороз побежал по коже. – Где это вас носило, интересно? Федор Иванович пристально смотрит на меня.
И в этом взгляде, в этих, слегка прищуренных, серых глазах, в этих толстых, сжатых губах, и короткой курчавой бороде я прочитала свой приговор.
– Ну-с, как дела    в гимназии? Чем меня порадуешь меня, грешного? В один миг пересохли губы. Страшная сухость во рту и шершавый ком встал поперёк горла. С трудом ворочается язык. – Ой… Федор Иванович… Позвольте… позвольте я…
– Давай дневничок, давай…
– Дядя… Федор Иванович… я… я вам… я всё объясню… видите ли, Дядя, мне неправильно… – Давай. Сюда. Дневник.
Живо дневник сюда! Ну?!

Дрожа как осиновый лист, трясущимися руками найдя этот проклятый дневник, протянула дяде. Федор Иванович полистала его, открыла нужную страницу, приподнял брови точно в изумлении. Подняв взгляд, он смотрит на меня, как на мерзкую гадину.
– Хорошо училась! И что мне с вами после этого делать прикажете? Грешница! В этот момент у меня всё оборвалось внутри. Вдруг  горячим, липким потом покрылось всё тело.
– Дядя… дяденька… только не это… не надо… Христа ради!.. не надо!..
– Что же мне с вами сделать? – словно задумчиво произнес Дядя, – как думаете?
– Не надо! Ради Бога! дядюшка, пожалуйста, не надо!
– Ах, вот оно как… «Не надо»… Ну– ну…

– Простите ради Христа! Я больше не буду… я не буду больше… Не надо меня пороть!..
– Значит «не надо пороть»?! Надо! Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его.
– Не-е-ет! Нет, не надо, не надо! Милый Дядя, не надо!!!  Дядя… дядяенька! Федор Иванович, милый… милый Дядя… пожалуйста… не надо!

– Об этом мы с тобой после поговорим, после… Розги должны  выбить из тебя все те пороки, которыми женщина по определению  наделена с рождения, а ты еще и либерального воспитания набралась. Но, разговор отложим!
«После… потом… не сейчас будут!..» Чуть отлегло от сердца, но потом я понял истинный смысл сказанного и ужаснулась: «Поговорим после… После!!! После чего?! После того, как…»

Остатки гордости покинули меня. Я разрыдалась, размазывая слёзы по щекам, стояла перед дядей, стояла и ревела.
– Хватит слёзы лить! –  сказал Федор Иванович. – Сказано в Писании: «Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгой, он не умрет; ты накажешь его розгой и спасешь душу его от преисподней».
– Я не юноша!
– Ступай, не юноша, на кухню ужинать! Да умыться не забудь, чучело! Кухарка Дуня ставит на стол тарелки, я наконец-то дошла до туалетной комнаты, смываю под рукомойником слёзы с лица. Кухарка ставит на стол тарелку супа, искоса смотрит на меня, крестит меня и усмехается:
– Кушайте барыня! В супе вся сила! А потом... Ничего страшного в розгах нет! Уж сколько я их получала по молодости лет... Да, не скоро урок позабудется, а чуть что – так ещё повторить! Ты запомни, твоя дядя строгий, но справедливый! Делай так, как он скажет, и получишь меньше! Понятно, а?

– Он раздеть меня догола обещал! – Мне снова и снова приходилось смывать слёзы. Страшное, мерзкое ощущение не покидало ни на миг.
Все… все знают… и дворник… и служанка… и кухарка... все знают, что сейчас будет…
Меня сегодня жестоко накажут розгами!
– И еще, расслабь тело, как на лавку ляжешь! Будешь вести себя почтительно – гусиным сальцем намажу!
Я села за кухонный стол, принялась торопливо есть… торопилась побыстрее закончить, до тех пор, когда Дядя придёт на кухню. Ставя передо мной щи, Дуня спросила:
– Вы, барынька, почему гиометрию не учите, ась?
– Да не из геометрии, а из латыни! Не знаешь, так не говори!
– Ишь ты! Из латинского, значит, «двойка»! И я не выдержала:
– Замолчи! Замолчи же, наконец, дура!
– А вы, барыня, поменьше меня дурачьте! Вот как станет дядюшка вас розгами   пороть, так я вас за ноги-то держать буду…

Я поперхнулась. О таком повороте дела я даже и не думала. Меня будут держать! Мне велят... О, Господи, Боже... раздеться догола и перед дядей и перед служанками!
– Перестань… перестань! – глотаю щи пополам со слезами, – перестань сейчас же!..
– А высекут-то вас сегодня на славу! – Она поставила передо мной тарелку с кашей. –  Ух, и высекут же!
Слышны шаги, в кухню входит дядюшка:
– Поела? Умылась? Ну– с…
– Дядя! – падаю перед ним на колени, – не сейчас! Христа ради, дяденька, позвольте уроки приготовить!..
– Хм… Ну хорошо, иди, учи уроки!

Мчусь в свою комнату, торопясь, пока дядюшка не передумал. Какое… какое счастье-то, Господи, что так много задают на дом! Ещё никогда я не радовалась тому, что придётся так долго сидеть над уроками. Я решаю… считаю… переписываю… зубрю наизусть… и не только то, что надо выучить назавтра… и то, что задано на через день…
Наступило время вечернего чая, но я не пошла пить чай, боясь, как бы не воспользовались чайным перерывом! Я ещё никогда в жизни не делала уроки таким старанием и тщательностью. Ещё никогда мне не было так страшно! Я лихорадочно изобретала планы спасения и в закипающих мозгах рождались картины одна причудливее другой:

«Вот… вот сейчас… случится наводнение… и все… все спрячутся в нашем доме и тогда я… Нет… нет… не так! Но Петербург с его наводнениями  остался далеко... На город нападут враги, народовольцы бросят бонбу… и кругом всё горит, и паника… и тут я… спасаю всех… и въезжаю в город на белом коне… и все преклоняют передо мною колени… и я говорю… вот, говорю, Дядя, а вы меня хотели…»
Слышны шаги, горничная, Татьяна проходит мимо комнаты, бормочет:
– Должно быть, скоро уж… Чего тянуть-то?
И вспыхнули огнём щёки, и хлюпает что-то в животе и, подогреваемая животным страхом, фантазия несётся дальше: «Или… или… нет… не так… стану атаманшей у разбойников и поймаю их всех, все-е-ех… и велю казнить… вот когда они поползают передо мной на коленях! А я усмехнусь и скажу… с кухарки кожу содрать…»

– Пойтить к Кузьме, принести розог… –  словно сама с собой, но наверняка специально, говорит Татьяна, снова проходя мимо комнаты – Подлиннее и погибче чтоб были…
«Нееет! Первой будет горничная… Таньке… Таньке острый кол в задницу… этак медленно, чтобы… чтобы знала… а дяде перед казнью скажу, а вы-то, дядя и из револьверта его…»
– Ну– с, –  дядюшка появился на пороге – Вы закончили?
«Ах… Ах так, да? Примкну к нигилистам-марксистам и её прикажу казнить! Как Вера Засулич! А Дядюшку… дядюшку… я скажу, чтобы и его, и Таньку и дворника Кузьму пристрелили… Дуньку тоже прикажу убить… Отрубить ей голову! Или повесить… или сама всех застрелю из револьверта… или… или лучше… лучше зарежу острым кухонным ножом дядю, пока он спит, да так… именно так…»

Но всё это – в мыслях, а наяву-то я лепетала нечто совершенно другое:
– Дядя, миленький, дяденька! Пожалуйста… ну, пожалуйста, ну ещё немного… мне нужно… нужно срочно… –  было очень нужно что-нибудь придумать сейчас.
– Завтра… завтра у нас… из геометрии контрольная… понимаете…
– Значит контрольная, по геометрии… –  задумчиво повторяет Федор Иванович и добавляет весьма зловещим тоном – Я понимаю, понимаю… Что ж, я подожду! Недолго! Слышно как открылась и закрылась дверь в квартиру, а потом, нарочито громкий голос Татьяны:
– Барин Федор Иванович, куды розги-то нести? Уж Кузьма постарался, самые, грит, лучшие выбрал!..

Через несколько минут горничная входит в мою комнату.
– Дядюшка ваш велел сказать, что на сегодня довольно уроков…
Ужас пробирает меня до корней волос.
– Неееет!.. – я тонко взвизгнула от отчаяния, стало совсем плохо, закружилась голова, на секунду остановилось сердце, начало подташнивать, я вскочила на онемевшие, похолодевшие ноги – Таня, Танечка…
– Барин сказали, что каких уроков не доучили –  после доучите…
Я… я всё ещё не могла поверить… Неужели… неужели это всё? Неужели вот так, буднично… что называется, по ходу дела, свершиться надо мной гнусная, ужасная расправа?! Неужели прямо сейчас и случится… нет, о, нет, о, Господи, пожалуйста! Неужели прямо сейчас…

– Барин велел вам сказать: ваше время истекло…
– Неееет!!!.. Нет, нет, нет… – Барин сейчас сюда придут… И тут откуда-то, из-за стен, донёсся вдруг душераздирающий, какой-то заячий визг. Чей-то голос отчаянно орал, пронзительно вопил что-то.
Я прислушалась, замерла и голова ушла в плечи:
– Аааааай!!! Аяяяй!!! А-а-аа-а! Мама!!! Мамочка, милая, не надо! Не надо! Айя– я-ааа!!!.. – орал, надрывался голос Насти из 10-й квартиры
– Мамочкаа, А– ааааааа!!!а, родная! А-а-а-а-а-а! А-а-ааа-а-а! Не надо! Ай-аа-ай!!!..
– Слышишь? – Федор Иванович, появился в дверном проёме – В 10-м номере порют. Ишь, как голосит! Ты у меня также орать будешь… И вот тут мне стало совсем невмочь. Я, со всей ужасной, ослепительной обречённостью осознала свою участь. Я поняла, что мне нет, и не может быть спасения! Спина вся вспотела, пробил озноб…

– Федор Иванович!!! – в голос разрыдалась я, до смерти стыдясь, что приходится просить об этом, да ещё в присутствии горничной – дяденька, милый, Христа ра-аа-ди! Позвольте… позвольте…
– Перед смертью не надышишься. Таня, сними с барыни платье, чулочки и отведи  на кухню. Начнём, пожалуй, благословясь.
Федор Иванович вышел.
– Неет! Не смей! Не смей, слышишь, не трогай меня!  От-пусти-и-и! Я не хочу!!! Не хочу-у-у-ууу!!!..
Я отчаянно вырывалась, но как могла я, худенькая девица, справиться с сильной, взрослой, деревенской девкой, с детства привычной к тяжёлому, крестьянскому труду?!

– Не балуйте, барынька! Поднимите руки вверх! – Горничная, не смотря на мои протесты, стала расстегивать пуговицы на платье, потом помогла его снять, как с маленькой содрала чулочки и взяла меня за руку – Ну, что, барышня, пойдёмте пора жопу драть!
– Таня, Танечка, пожалуйста, позволь… можно я … – Нечего, от расплаты увиливать– то! Нечего! Нашкодила, так будь любезна, подставляй задницу! Пойдём-ка…
 Горничная     потащила меня за собой по коридору вперёд задницей, той самой задницей которая сейчас будет порота…
– Нечего, нечего! – тащила и приговаривала:
– Коль латинский ты не учишь, розгачей сейчас получишь!

– Неееет, нет, понимаешь… это несправедливо… мне неправильно поставили оценку… ведь я же учила… Зачем? Зачем я так унижалась перед прислугой? Зачем пыталась что-то объяснить? Ответ один – мне  было очень, безумно страшно!
– Ну, вот мы и пришли! – объявила Таня, развернув меня лицом к кухне – Милости просим!
– О-ой!!! Получив очень болезненный шлепок по попе, я, вскрикнув, влетела в кухню.
–  Ну, наконец-то! – говорит Федор Иванович
– Проходите, сударыня, проходите... Сейчас я вас, голубушка, высеку по-христиански, как следует! Картина, открывшаяся глазам, была, попросту, ужасающей!
Ещё страшнее этих слов дядюшки.
Федор Иванович, уперев руки в бока, стоял у окна и пристально смотрел на меня. Кухарка стояла у стола, на котором лежали… красные, длинные, блестящие от воды прутья темно-красного цвета. Целый пучок!

Это же розги! Это для меня приготовлено столько розог!!
В центре просторной кухни стояла низкая, широкая деревянная скамья на массивных ножках. Обычно кухарка сидела на ней когда чистила овощи. Я содрогнулась, я сразу же поняла...
– Прикрой дверь, Таня, чтобы голубушка наша даже и не думала сбежать...
За спиной скрипнули петли. В этот ужасный миг этот скрип показался мне похожим на звук двери в старый и затхлый склеп. Воздух в комнате   наполнился ледяным, могильным ужасом. И некуда было деваться. У меня и в самом деле, тут Федор Иванович оказался прав, возникло сильнейшее желание бежать отсюда, куда глаза глядят. Однако это было несбыточной мечтой! За спиной стояла горничная. Кухарка ехидно улыбалась мне в лицо.
– Нуте-с, не будем тянуть, пора начинать!...

– Нееет! Дядя, дяденька! Федор Иванович-а-а-а...
– Ай-яй-яй, –  качает головой дядюшка –  Такая большая, а до сих пор...
– Дядя-я-я, миленький, позвольте, позвольте мне… Дядя, дяденька, родненький, позвольте мне…!!
– Вот ещё, глупости какие...
– Дядя, пожалуйста!.. Дядя...
– Ну, что ещё?! – Дядя, дяденька, разрешите, Федор Иванович, умоляю, не откажите… –  я задыхалась – Позвольте мне Богу помолиться!..
– Ладно. Молись, молись… – Дядя перекрестил меня, – ибо Господь, кого любит, того и наказывает; бьёт же всякого сына, которого принимает. Если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же остаетесь без наказания, которое всем обще, то вы — незаконные дети, а не сыны.

Я бросаюсь в угол, становлюсь на колени перед иконой, принимаюсь истово креститься и отбивать земные поклоны, горячо шепча, так, чтобы слышала дядюшка:
– Господи, Господи, Боженька, защити и спаси меня грешную! Господи, защити, спаси и помилуй мою милую дядюшку! Господи, грешна я, погибаю — спаси меня! Господи, защити! Помоги мне, Господи, пожалуйста!.. Ну, помоги же мне… Помоги-и-и-и
– Ишь, как зачирикала! –  усмехается кухарка, – как закувыркалась!
И стало мне совершенно нестерпимо.

«Ну и пусть… пусть, хоть насмерть запорет меня своими розгами! Какая разница… пускай убивает!..» Я вскочила и поцеловала золотой нательный крестик, мамино благословение. Дядюшка, взяв один прут, пробует его на изгиб, кивает головой:
– Да, это именно то, что надо… А потом Федор Иванович взмахнул  рукой. Раздался тихий свист. И сердце моё ушло в пятки.
– Не надо–о–о!!! – завопила я, судорожно пытаясь найти спасительные слова.
" Ведь он… он же меня розгами! Прямо сейчас розгами будет сечь! Меня… "
– Я больше не буду! Простите! Дяденька! Простите Христа ради! Я буду хорошо учиться! Не надо, не надо сечь! Я только на «отлично» буду– у– у!!!..
– Хватит болтать!

– Дядя!!! Не-е– е– ет!!!.. Я… я всё… ради Бога– а! Не надо меня сечь!
–   Ложись.
– Федор Иванович!!! – я отчаянно завизжала, упала перед дядюшкой на колени, ползала перед ним на полу. Но слишком близко не приближалась, чтобы не поймали и не зажали голову коленями. Эту позу я больше всего боялась и ненавидела
– Простите Христа радии! Не надо сечь! Не надо пороть! Я больше не буду– у– у– у!!!.. – Снимай рубашку. – Не надо, простите– е– е!!! Умоляю вас, дядюшка, накажите меня… только не надо поро-о-о-о– ть!!!..
– Таня, раздень барышню полностью!

– Неееет! – Таня… – О, нееет!!! Нет!!! Я сама…  я... я сааама!!!..
 – Раздевайся до нага. Крестик можешь оставить! Ложись.
Именно сейчас я поняла, как я ошибалась! Я конечно подозревала, догадывалась… я понимала… думала, что раздеться до нага на виду у всех – это очень стыдно и страшно. Но, как оказалось, я и представить себе не могла как это на самом деле, насколько всё хуже, чем мои самые ужасные подозрения!
«Господи! Ой, Боже мой! – я крестилась. – Господи, помоги… ну, помоги же мне, Господи! Господи, все смотрят… они все увидят…!!!..»

В этот момент мне очень-очень захотелось дядю убить. А дрожащие, ослабевшие руки держали подол рубашки.  Сил на просьбы и мольбы уже не оставалось. Я  громко рыдала, ревела и хлюпала носом. От страха и стыда. Я сходила с ума, готовясь снять рубашку под насмешливыми взглядами прислуги. Меня сейчас высекут розгами, меня будут сейчас...
– Поживее, сударыня, поживее давайте, –  подгоняет Федор Иванович, поигрывая длинной розгой в правой руке – Что вы, ей-Богу? Долго ещё намерены копаться?..
Руки были словно чужие. Дрожат холодные пальцы, не слушаются.
– Федор Иванович-а-а…
– Вам помочь, сударыня моя? Розог прибавлю!
– Неееет! Я… Дядя, милый дядюшка…
– Ну–ка, Таня...

– Нееет! Ах, Дядя, нет, нет, только не это!!!
– Нечего, голубушка, зубы заговаривать, нечего! Обнажайся..
– Ах, дяденька!!!.. - колени у меня подрагивали. - Я сама… я сейчас… я уже-е-е-е!.. Я потянула рубашку через голову
– Чего ждёшь? Скидавай! Совсем!
 И свершилась  омерзительная, позорная процедура публичного полного оголения! Заливаясь слезами, утонув в рыданиях и соплях, согнувшись от позора и непередаваемого ужаса, я стояла у скамьи.
Когда прохладный воздух коснулся кожи, когда я поняла, что всем виден мой позор, в этот момент я была готова умереть, но Господь не принял мою душу.
– Аа– хаа– ой!.. – простонала, задыхаясь, я, чувствуя, как дядя погладил прутом  мое тело сзади. Когда кожа на ляжках, а потом и на попе, ощутила прикосновение кончика розги, той самой розги, которая вот уже скоро будет... у меня потемнело в глазах.

– Дядя… Ради-и-и-Хри-ста-а-а-а-а-а!
 Нелепо, непристойно прикрыв низ живота, на дрожащих ногах стояла я посреди кухни. И все смотрели на меня! Они смотрели на меня! На совсем голую! Они видят! они все видят!...
– А барыня-то наша, –  усмехнулась кухарка – выросла! Почти заневестилась... Горничная поддакнула:
– Ага! Уже выросла… Может потому учёбу и запустила, ась? Содрогнувшись всем телом, не зная, куда подеваться от стыда, я  взмолилась:
– Дядя-я-я!!! дяденька-ааа-а… Пускай они… они… пус… пускай замолча– а– а– ат…
– А ведь они правы!
– Ах, Федор Иванович… – Уже груди выросли, а ума нет...
– Дядя… дядюшка… ради Бога… скажите… прикажите им уйти… пусть они уйдут!..
– Да, что вы такое говорите? – притворно изумился Федор Иванович, касаясь кончиком розги моего живота, – куда это они уйдут? А кто вас за ноги да за руки держать будет?
– Федор… Федор Иванович… не надо… Христа ради… не надо… меня держать!
– Вы мне будете ещё условия ставить? – Животу дяди было явно тесно под жилетом.
– Ах, нет, что вы… Нет, простите… –  голос срывался, сердце бьётся, почти нечем дышать – дяденька, милый… я сама… я сама буду лежать… клянусь… я сама бу-ду… сама буду держаться!
– Нечего, нечего  уговариваться! Ложись…

Все тело покрылось «гусиной кожей» В гостиной гулко пробили настенные часы. Время страшной экзекуции, миг казни всё ближе.
– А– ах– а– Дядя– а– а– а– а… И тут я подумала о народовольцах, которых ловили и секли в нашем полицейском участке, да так, что крики были слышны на всю улицу.
– Положить тебя, что ли? Таня… Если барыне придется помочь, надо будет сходить к дворнику за вожжами и дополнительными прутьями!
Как прикажете, барин! – Горничная, нехорошо ухмыляясь, кивает, потирая руки.
– Нееет! Ой, Дядя, нееет! Пожалуйста! Я са-а-а-ама!!!..
– Ложись! – повторяет Федор Иванович, засучивая рукава, – руками возьмись за ножки скамьи! Не понятно? Или привяжу и розог прибавлю!

Ноги дрожали, разъезжались. На каждом шагу подгибались колени. Я пошла к скамье.
Сделав эти три таких страшных и неимоверно тяжёлых шага, на виду у всех я легла на скамью.
И застыла так, казалось, боясь даже дышать.
Животом на скамейку, и схватилась руками за ножки скамьи.
– Дяденька-а! Про-о-с-тии-и-те–ее…  Не-е-е-нааа-до–о–о–о!!..
– Дуня, держи ее за ноги!
– Неееет!!! Дядя, не надо, я сама!!!
 – Дуня…
Я почувствовала, как кухарка, слегка разведя мои ноги, прижала их, и сразу же вслед за этим что-то свистнуло, и тотчас же немыслимая, жгучая, нестерпимая боль!
– Уая-я-я-я-яй!!! – я завизжала, истошно завопила, боль буквально перерезала попу пополам.
–Аах-а-тё-ёёёё-оо-тя-я-я!!!..
– Я тебя предупреждал!
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – Боль постепенно отпускала, превращаясь в зуд.

После второй, ослепляющей вспышки боли, я вывернула шею и в  глазах навсегда запечатлелась жуткая картина: падающая, свистящая,   розга и гневное лицо дядюшки:
– Я тебя предупреждал?!
– А-а-о-о-о-у-а-а-а-а-ай!!! О-о-о-й-й! Дядя! Не–наа–до–о–о!!!..
Страшный прут впился в меня еще раз. Прямо под копчик. Всё тело свело судорогой от боли. Я схватилась обеими руками за  несчастную задницу, выгнулась в спине.
– Мама–ааа!!! – я со всего размаху врезалась лицом в скамью, и тут страшным огнём ожгло по рукам.
– Аааааай!!! Дядяенька-а-а! Как больно!!!.. Я отдёрнула руки. И снова получила по заднице розгой.
– Ах, больно?! – Аааааааааа!!!.. –  снова схватилась руками за зад, но это не помогло: следующий удар вонзился в ляжки, там, где попа переходит в ноги.
– Я не могу-у-у! Ой, не могу-у-у-у– у– у!!!
– Я тебе говорил, что буду сечь за «двойки»? Руки на место!
 Снова схватившись руками за ножки, получив ещё один удар, я взвыла не своим голосом:
– Аяяяй!!!.. Не буду-у-у-у-у!!!.. – опять дернулась всем телом, снова схватилась, снова отдёрнула, получив по кистям рук.
 – А– а– а– ааааа!!! Пожалуйста– а– а– а– а!!!..
Я судорожно старалась защитить  задницу от жестоких ударов розги. Растопыренными можно шире пальцами, снова тщетно пыталась  заслонить своё «мягкое место»
– По… ойй!!!.. пожалуйста, Дядя!.. простите Христа ради!.. Но дядюшка, с розгой в поднятой руке, сменил прут, обошел вокруг скамьи, сверху вниз посмотрел, перекрестил меня, усмехнулся и сказал :
– Нет, так дело не пойдёт! Таня, подержи ей руки! Из видов и средств наказания нерадивых барышень следуют на наказания телесные! Они издревле являются  наиболее действенными, и особенно чувствительными. Говорится в самом Священном Писании устами мудрого Соломона: Язвы и обличения дают мудростъ: отрок же заблуждаяй срамляет родители своя, наказуяй сына своего насладится о нем, и посреде знаемых о нем похвалится.

– Нееееет! Федор Иванович! Нееет!!!.
– Таня! – Нееет, Федор Иванович! Не надо мне руки– и!!!.. Нет, не надо! Пусть не держит!..
Но меня никто и не собиралась слушать. Горничная подходит, хватает за одну руку, за другую:
– Пусти! Не надо, дяденька! Пусти меня, Танька!.. Простите ради Бога! Не трогай ме… Нет! Федор Иванович, не надо пороть!!!..
Отпусти! Руки-и! Дядя-я-я-буду-у-учии-ться-я!..
Мои отчаянные, захлёбывающиеся мольбы могли бы растопить и ледяное сердце Снежной Королевы. Но Федор Иванович, презрительно кривит губы и совершенно спокойно смотрит на то, как горничная Танька, схватив меня за запястья, вытягивает мне руки вперёд.

–  Пожалуйста, не на-а-до-о-о-ооо!!!..
– Надо, надо!.. – порол и приговаривал Федор Иванович, что было силы в руке стегая меня – Теперь ты у меня запоёшь!.. Теперь ты запоёшь!..
– Ий-а-а-ааа-я-яй!!!.. Простите– е– е– е!!! – вытаращив глаза, орала я и дергала ногами.
– Хорошо кричит! – Услышала я Танькин голос.
– Уа– аа– а– ай!!! Простите– е– е!
– Я тебе покажу, как плохие оценки таскать!
Мою попу перечеркнула новая огненная полоса.
– Аааааай!.. Ой, дяденька– а– а!!! Ой, дяденька, миленький, вы увидите… Не буду-у-у-у-у-у-у– у!!!.. А– а– а– а– а!!!.. Не буду больше! Не буду! Не буду больше, Дядя!!!..

Господи, боль оказалась настолько ужасной, я и представить себе не могла!
– Я тебя научу прилежанию! Я тебе привью интерес к учёбе!
Мне теперь не прикрыться.  Держат меня крепко. Дядя не торопится и я успеваю молить его о милосердии между ударами.
– Ойой– й– ёё– ёй!!! Дядя, не надо! Ну, дяденька, милый! Аяяяй! Не надо!  Буду!  Аяяй! Я буду на «отлично»…Ой, больно!!!..
– Учись! Учись же хорошо! – Дядя стал гладить меня прутом по спине и ягодицам.
Но служанка меня не отпускает, значит, скоро все продолжится!
–  Клянусь, дядюшка!!!.. Ай, не надо– о!!! Уа– а– й!.. -
– Учись! Учись! – Дядя снова поменял прут и погладил меня его кончиком по спине. – Учись хорошо!
– Ай– а– аа– й!!! Обещаю– ю– ю… Дядя, дорогой, я обе…
И тут боль снова перечеркнула меня.
– А– а– а– аяй!!!.. Обещаю, дядюшка, я буду хорошо… Ой–а–а–а–а!!!.. Хорошо буду учиться– я–я!..
– Не смей болтать на уроках!  – Он стегнул меня по спине. – Не смей болтать!
Боль сводит с ума. С каждым разом, с каждым новым  ударом всё хуже, всё больнее. На спине больнее. чем на попе!
Дядя не торопился бить снова и водил кончиком прута по моей спине. Глотая слезы, я вспомнила слова Сен-Жюста, которые нам рассказали на уроке истории: «Каждый человек имеет право убить деспота, и народ не может отнять этого права ни у одного из своих граждан». Вот этот деспот с розгой в руке! Вот вырасту и отправлю его как того Сен-Жюста на гильотину! Тиран! И тут снова боль пересекла меня поперек ягодиц.

– Аа– а– ай!!! Дядя, я больше так не буду! – мой истошный визг разносится вперемешку с тихим свистом прута.
– Наказанию должно быть подвергаемо все дурное!
– Аяяй!  Дядя, дяденька, я немного-а-а! Я только… А-а-а-а-а! Ая-я– я– й!!! Ой, не буду больше!
– Немного? Немного болтала? – спрашивает Федор Иванович, стегая меня по  заднице – Если ещё раз откроешь на уроке рот без разрешения…
– А– а– а– а– ааа!!! Я больше не буду! Больше не буду! Уая– я– яй!!! Я никогда не буду!
Я не имела права на своё тело! Зато это право было у розги в дядюшкиной руке, и розга этим право пользовалась сполна!
– Я с тебя тогда шкуру спущу! Не давай ему воли в юности и не потворствуй неразумию его.
Нагибай выю его в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе.
– О– о– ой!!! Никогда, никогда, не буду! Дядя… а– а– а– ай!!!..
Я визжала дико, пронзительно. Я не могла сейчас даже закрыться руками от ужасных ударов.

– Детей неисправных должно наказывать! Веди себя пристойно!
– Не буду, не буду, ой, ой, не буду шуме-е-е-ть! Ой, дяденька, простите! Ай, ааай, простите меня! Я больше не буду– у– у– у! Аааааай!!! – Не смей дерзить учителям!
Пока дядя выбирает новый прут, я успела вспомнить, что еще Фома Аквинский оправдывал казнь тиранов их подданными, если того требовала государственная необходимость во имя спасения гражданственности. а мне надо спасти попу от порку! Как ненавидела я дядю в этот момент и его служанок!
– Уааааай!!! Ой, не буду-у!!! Аяяй!!! Простите, ради Бога-а-а! Ойй! Уй-й– а– а!.. Я вилась как червяк на крючке,  выгибалась в дугу.
И снова перерыв в наказании, снова новый прут. Я успела вспомнить, что античным террористам Гармодию и Аристогитону, убившим царя Гиппарха, современники поставили памятник.  Может и мне памятник поставят, когда я убью своего дядю деспота? И снова мысли кончились! Пришла боль.

– Никогда не смей дерзить! – Удар по ляжкам показался просто ужасным. Я дернулась, выгнулась дугой, но служанки держали меня крепко.
– Ой-ой, не буду, оооой, не буду, не буду– у– у! Не буду больше!
– Не дерзи! Не дерзи! Не дерзи…
И снова меня перенесла огненная полоса.
– Аааай!! Я не буду! Ой, простите! Аааай! Федор Иванович, помилуйте! Я больше не буду! Ой, больно! Ой, Дядя, больно, уаай, больше не буду! Ей– Богу, милая, миленькая дяденька, я не… Уаааай!.. Не буду!.. Простите, пожалуйста!.. Ааааа! Я не буду! Аа– а– а– а– а– а!!!
И тут все кончилось. Навалилась тьма.
– Сомлела девка! – Слышу я голос кухарки.
Я не помнила, как порка закончилась.
 
****
Я лежу на животе на кровати и мечтаю, как подорву динамитом своего воспитателя и его лавочку. Голая, как кочерга! Под одеялом. Тело уже не болит, но тут в мечты вмешалась виселица палач и петля. Только зудит и напоминает, что не жалуют в России революционерок. И не попой придется рассчитываться, а шее... Не хочу! В доме тишина. Ночь. Все спят. Только где-то в пиликает сверчок. Луна светит в окно. Мерцает лапмпадка у иконы. Болит, саднящее ноет тело.
Как говорил отец Михаил на уроке закона Божьего единственной молитвой, которую даровал людям Господь, является «Отче наш».
Именно поэтому она обладает особенной силой. Ее нужно читать не только в горе, но и в радости.
Тело высечено розгами. Душа не находит себе покоя после перенесённой боли и унижения. «Ну вот… Ну вот и случилось! Высекли! До нага раздели! Раздели и высекли… Как же больно… Как больно, Господи!.. Как это больно… Как же ... Какой стыд и срам… И все равно примкну к революционерам!»