Формы разума в системе А. Платонова

ФОРМЫ  РАЗУМА В ХУДОЖЕСТВЕННО-ФИЛОСОФСКОЙ СИСТЕМЕ А.П. ПЛАТОНОВА (опубликовано в журнале "Вопросы литературы" в 2017 году).
(на материале рассказа «Мусорный ветер» и повести «Ямская слобода»)
«Оставьте безумие мое. // И подайте тех, // Кто отнял мой ум. “Тысяча и одна ночь”» – таким эпиграфом открывается рассказ Андрея Платонова «Мусорный ветер». Очевидно, что персонаж, произнесший эти слова, отдает себе отчет в собственном «безумии» и, одновременно с тем, обладает неким разумом, благодаря которому он способен оценить свое состояние. То есть в эпиграфе «Мусорного ветра» подразумевается наличие у человека, как минимум, двух форм рассудка: одна из них может быть заглушенной, а другая господствующей, преобладающей.
Какими же разновидностями разума обладают главный герой «Мусорного ветра» Альберт Лихтенберг и другие герои рассказа? В чем специфика его сильного мышления и в чем специфика ума, который у него, согласно эпиграфу рассказа, отняли? Поиску ответа на эти вопросы посвящена наша статья. В центре внимания этого исследования находиться не только «Мусорный ветер», но и повесть «Ямская слобода». Герои и сюжеты этих двух произведений тесно связаны: и Филат и Лихтенберг в окружающем их обществе предстают как люди заблудшие, юродивые, однако и в том и в другом силен некий скрытый разум, недоступный пониманию окружающих. В этом заключен конфликт, объединяющий «Ямскую слободу» и «Мусорный ветер», – конфликт между носителем особого сознания и социальной средой, в которую он погружен.
ПАРАДОКС «ЗАБРАКОВАННОГО» ЧЕЛОВЕКА
Повесть «Ямская слобода» была написана Платоновым в 1927-м году, за шесть лет до создания «Мусорного ветра». Главный герой этой повести – батрак Филат, который живет тем, что выполняет различную, зачастую грязную и неблагодарную, работу за пропитание. Филат изображен, как человек, «забракованный» , выброшенный на обочину жизни. Но в центре описания Филата находится не столько его бедность, сколько состояние его разума. О своем герое Платонов пишет: «Филату от работы некогда было опомниться и подумать головой о постороннем, – и так постепенно и нечаянно он отвык от размышления; а потом, – когда захотел, – уже нечем было: голова от бездействия ослабла навсегда», «…голова его, заросшая покойным салом бездействия, воображала и вспоминала смутно, огромно и страшно – как первое движение гор, заледеневших в кристаллы от давления и девственного забвения». Филат предстает перед читателем как человек, чуждый всяческой работы сознания, «забывший сам себя».
Мотивы интеллектуальной ущербности присутствуют и в описании Альберта Лихтенберга из рассказа «Мусорный ветер». Этот герой умственно деградирует, из «физика космических пространств» он превращается в «новый вид социального животного», мучительно напрягается для «каждого воспоминания о самом себе». В личном формуляре Лихтенберга указано, что форма его головы указывает на отклонения в умственном развитии (дебилизм). Подобно забракованному людьми Юшке, Лихтенберг становится «изъятым из общественного обращения».
При этом описания умственной отсталости Филата и Лихтенберга парадоксальным образом сочетаются у Платонова с описанием их работающего (или жаждущего работать) сознания. Так, о Филате сказано, что он «отвык от размышления», однако сразу же вслед за этим Платонов пишет, как его герой, несмотря на ущербное состояние своего разума, хотел мыслить. То есть, в отношении Филата мы можем говорить о разуме, позволяющем задумываться о разуме, этот герой, каким бы интеллектуально отсталым он не был, наделен своего рода метамышлением. На наличие метамышления у Филата указывают и такие строки: «Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного тоскующего зова». Здесь мы вновь наблюдаем, как внутри Филата поднимается смутное размышление о размышлении. Уже само осознание Филатом своего умственного состояния говорит о многом: «голова всегда на отдыхе, вот она и завяла» – констатирует он в разговоре со Сватом.
С еще большей наглядностью Платонов изображает мыслительные процессы внутри Лихтенберга. В отличие от Филата, он не мечтает о раскрытии возможностей своего разума, а использует их на полную силу: «он [Лихтенберг – И.Л.] пошел дальше с яростью своего жестокого сознания, он чувствовал мысли в голове, вставшие, как щетина, продирающиеся сквозь кость». Лихтенберг, который характеризуется как человек «чуждый всякому соображению», одновременно с тем, прислушивается к «звукам своей блуждающей мысли» , засыпает с «туманным умом» и испытывает радость от того, что все еще может «нечаянно, по забывчивости думать». Более того, Лихтенберг даже задумывается над философской теорией Декарта и убеждается в ее ошибочности: «Декарт дурак!» – восклицает он, находясь в помойной яме. По сути весь «Мусорный ветер» представляет собой внутренний монолог Лихтенберга, описывает процессы, происходящие в «омраченной глубине» его разума.    
«БЕЗУМНОЕ СОЗНАНИЕ»
Для того, чтобы оценить состояние рассудка таких платоновских героев, как Филат и Лихтенберг, необходимо исследовать мыслительные способности их социального окружения, ведь умным или умалишенным человек может быть только в сравнении с остальными. С наибольшей наглядностью Платонов описывает разум общества, которое имеет власть «забраковывать» людей, в рассказе «мусорный ветер». Выясняется, что те, кто характеризовал интеллект Лихтенберга в его личном формуляре, являются частью «единодушной толпы», управляемой бездумными лидерами: «Гитлер не мыслит, он арестовывает, Альфред Розенберг мыслит лишь бессмысленное, папа римский не думал никогда». Жители фашистской Германии испытывают «удовольствие силы и бессмыслия», Лихтенберг находится среди торжества «голода и безумия», которые в буквальном смысле лишают людей их человеческой природы. Ханс Гюнтер отметил, что «Мусорный ветер» изобилует примерами «регрессивной метаморфозы» [Гюнтер 2011]. В рассказе этому можно найти массу подтверждений. Так, например, жена Лихтенберга Зельда обретает в его глазах облик животного, становиться «бывшей женщиной»: «Теперь она зверь», – пишет Платонов. Звероподобие присуще образу национального шофера, в облике которого оставили печать «глухой дикости» съеденные им животные. Находясь в помойной яме, Лихтенберг встречает собаку и понимает, что она – «бывший человек, доведенный горем и нуждою до бессмысленности животного». В сцене судебного процесса судья обвиняет Гедвигу Вотман в отказе вступить в интимную связь с двумя офицерами, на что получает с ее стороны следующее объяснение: «…они не оказались мужчинами…». Разумеется, фашистский судья не мог истолковать эти слова в каком-либо ином русле, кроме сексуального: он решил, что офицеры – импотенты и подлежат расстрелу. Между тем, Гедвига Вотман имела в виду другое: словом мужчина обозначается исключительно человек, а претендовавшие на обладание ей офицеры перестали быть людьми, слились со звероподобной фашистской массой (ср. характеристику Зельды – «бывшая женщина»). Наконец, сам Лихтенберг превращается в животное, но эта ситуация будет рассмотрена нами позднее.
Чем же обусловлен животный характер фашистского общества? К. Баршт, анализируя действительность, созданную в рассказе «Мусорный ветер», замечает, что в этом «царстве мнимости» «органическое тело признается важнейшим элементом существования человека (собственно – всем человеком), а философское размышление становится чем-то маргинальным, необязательным для человека, чем можно заниматься лишь в “свободное от работы время”» [Баршт 2005: 4]. То есть в «Мусорном ветре» Платонов изобразил людей, у которых, выражаясь языком повести «Джан», нет интересов «за краем тела».
В описании жизни немецкого общества образца 16 июля 1933 года у Платонова прослеживается пищевая доминанта. Из утробы «единодушной толпы» Лихтенберг слышит «бас пищевода и тенор дрожащих кишок», его соотечественники в большинстве своем жаждут лишь «покоя ночи и пищи». Возле памятника Гитлеру Лихтенберг говорит, что тот воспитал людей, которые «уничтожат избыток пищи». Однако в немецкой реальности, изображенной Платоновым, об избытке говорить не приходится. В Германии «Мусорного ветра» болезненная любовь к еде сочетается с ее дефицитом: Зельда готовит завтрак всего из двух картошек и ворвани, лицо женщины из рабочего поселка «имело от голода и утомления коричневый цвет, как рубашка фашиста» и т.д. Голодает и сам Лихтенберг, однако у него, в отличие от представителей «единодушной толпы», голод не в силах повредить разум, не может пойти «выше горла». В общем, из «Мусорного ветра» следует, что сознания прожорливых обитателей «царства мнимости» не хватает на покрытие даже минимальных потребностей в пище .    
Также в «Мусорном ветре» Платонов изображает сосредоточенность «единодушной толпы» на удовлетворении половых потребностей. Так, в рассказе отмечается, что гитлеровское правительство снабжает солдат средствами защиты от сифилиса. Фашистский судья заявляет о необходимости расстрелять офицеров, пристававших к Гедвиге Вотман, когда подозревает их в импотенции. Зельда жаждет половых отношений и «грызет» Лихтенберга за «мужское бессилие»: ее «рот был наполнен слюной жадности и сладострастия», – пишет Платонов.
Итак, в «Мусорном ветре» показано общество, главные интересы которого носят чисто телесный, а потому животный, характер. Люди, получившие право оценивать интеллект «маргиналов», подобных Лихтенбергу, сами лишились сознания, ведь «вступление в царство сознания предполагает, по Платонову, освобождение не только от господства пола, но и от “зверя брюха”» [Гюнтер 2003: 78].
 Однако «единодушная толпа» все же обладает своим сознанием или, точнее говоря, псевдосознанием . Платонов неоднократно подчеркивает его пустоту и пагубность. Так, об Альфреде Розенберге – одном из главных творцов фашистского мировоззрения – сказано, что он «мыслит лишь бессмысленное», Зельда охарактеризована в рассказе как «сволочь безумного сознания». Платонов изобразил, как немецкое общество оказалось под властью суррогатного разума, и Германия превратилась в «царство мнимости», где представления о реальности у людей полностью исказились. М. Эпштейн пишет, что любая форма тоталитаризма – доктринальное безумие [Эпштейн: 524]. Исследователь утверждает, что в рамках тоталитарных идеологий (разнообразных «измов») «внутренняя последовательность и всеохватность одной идеи достигается ценой ее полного концептуального отрыва от реальности и практического разрушения реальности. Идеократия – это философское безумие, которое овладевает массами и становится материальной силой»  [Эпштейн: 529]. И в «Мусорном ветре» мы видим, как мышление может стать бессмысленным, а сознание – безумным.
Примечательно, что Платонов был не первым, кто изобразил в русской литературе действительность «царства мнимости». Так, по замечаниям Н.А. Добролюбова, А.Н. Островский в своих пьесах показал «темное царство» (ср. с платоновским «царством мнимости»), где люди живут, совершая лишь «отправления животной жизни» [Добролюбов: 93]. Драматург изобразил людей, лишенных достоинства и самодостаточности, его персонажи находятся под властью самодура и боятся обрести свободу. Н.А. Добролюбов заметил, что Островский изобразил «толпу “несмышленочков”», желающих прожить чужим умом и под чужой волей, хотя бы и самодурной» [Добролюбов: 160]. Подобное общество показал и Андрей Платонов в «Мусорном ветре», где описано, как люди восторженно подчинились «самодуру» Гитлеру и отказались от собственного разума.
Если в реальности «Мусорного ветра» имеет место «безумное сознание», то в реальности «Ямской слободы» чему-либо, связанному с работой разума, нет места вообще. Слова, обозначающие умственную деятельность, встречаются в повести практически только при описании процессов, происходящих внутри Филата . Зато, описывая жизнь слобожан, Платонов подчеркивает то же, что и в «Мусорном ветре» – болезненную любовь людей к удовлетворению физиологических потребностей. Впрочем, телесные запросы слобожан выходят далеко за рамки понятия потребности. В повести рассказывается о том, как они «объедались грубой, громадной пищей и иногда кончались». Но особое место в приоритетах слобожан занимает сексуальный аспект жизни. Так, Захар Астахов представлен как человек, который «неизбежно мог думать и беседовать только об одном – о своем цопком сладострастии». Шорник Макар негодует по поводу холостяцкой жизни Филата и говорит ему: «в бабе – полжизни!». Любой человек, не ведущий половой жизни, воспринимается слобожанами с раздражением и непониманием: «Женись! – приставала многосемейная слобода к каждому холостому человеку – и к Свату. – Не торчи перстом!».

«ЗОЛОТО В НЕДРАХ ГОРЫ»

Потенциал разума, скрытый внутри Филата, предопределил его центральное положение в системе персонажей повести «Ямская слобода». Филат предстает перед читателем как человек безвольный и опустившийся, однако на фоне слобожан он выделяется жаждой мысли, своей готовностью вступить в «царство сознания» [Гюнтер 2003: 78]. «Физическое для Филата – следствие духовного, он еще не одухотворенный, но готовый к одухотворению человек» [Варламов 2011: 131] – замечает А. Варламов.
Трагедия Филата заключается в том, что он не вписывается в контекст Ямской слободы, создан для совершенно иной действительности. Филату не свойственно ни обжорство (Платонов, описывая обед в доме Захара Васильевича, отмечает, что «Аккуратнее и меньше всех ел Филат»), ни, тем более, сладострастие: «Филат девицам не радовался», «И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог – жениться».
Примечательно, что в Ямской слободе Филат – чужой не только по духу. В этом месте он пришлый человек. Иногда Филат вспоминает свою родину («детскую деревню, где рос с матерью»), которую покинул в раннем возрасте. Сознание ребенка Филата не имело возможности получить должного развития в атмосфере слободы, и его «голова от бездействия ослабла навсегда». Однако и стать своим среди слобожан Филат не может, его дремлющее сознание противостоит окружающей действительности. В слободе он «не от мира сего».
А. Варламов отмечает, что «Филат становится жертвой страстей и человеческих инстинктов в небольшом поселении» [Варламов: 131]. Однако в повести нет ни одной сцены, где Филата бы кто-нибудь оскорбил, ударил или обманул. Складывается ощущение, будто слобожане понимают ценность нищего батрака Филата, который среди них единственный, кто имеет в себе хотя бы призрачную возможность мыслить. Возможно, это объясняет смысл двустишия «Наш Филатка – // Всей слободе заплатка». Филат действительно выступает в слободе как «заплатка», единственная преграда от абсолютной духовной пустоты этого поселения. 
Впрочем, Филат тоже не против отношений с женщинами, жажда любви скрыта в нем также, как и жажда мысли. Стихотворение о стремлении Филата к «девицам» кажется нелепым лишь на первый взгляд: «Ах, Латушка, Филат – // Ни сопат, ни горбат, // Ничем не виноват, // Сам девицам рад, // А и вдовушкам не клад!». Здесь, как и в двустишии о «заплатке», слобожане тонко подметили глубинную суть Филата, способного полюбить «страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожелала его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью» . Однако обозначенное стремление Филата к любви, идет вразрез с его убеждением – «что в женщине человеку откроется, то на белом свете закроется». Вообще, половая сторона жизни в художественном мире Платонова – вопрос чрезвычайно сложный. Для нас лишь важно подметить, что неспособность Филата мыслить сочетается в нем с неспособностью любить (разумеется, в грубом, физиологическом понимании этого слова): «Меня на мочегон только чего-то часто тянет, а больше ничем не сочусь!» – заявляет Филат в разговоре с Макаром.
В плане скрытых способностей разума платоновский Филат обладает поразительным сходством с образом Обломова из одноименного романа XIX-го века. О своем герое И.А. Гончаров пишет: «А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото, в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой». Разум Филата так же глубоко скрыт внутри него, как и у Обломова. Но в судьбе платоновского персонажа происходит поворот, впервые позволивший его сознанию ожить – знакомство со Сватом и Мишей.
На призыв слобожан жениться Сват отвечает: «Я сам человек со значением». Он самодостаточен и живет на краю слободы, в стороне от соседей, погруженных в мещанские интересы. О нестандартной натуре Свата говорит и то, что он часто любовался закатом, смотрел, как уходит во тьму «бушующее сердце земли», которое продолжает там «трепетать до утреннего освобождения». То есть Сват умел находить замечательное в самых обыденных, непримечательных вещах. Сват способен разглядеть мыслительное начало и в других людях, что подтверждает его дружба с Филатом и Мишей. Но, если сознание Филата спящее и заглушенное, то Миша проявляет свой разум на полную силу. Поняв из какого материала (старых валенок) Сват и Филат изготавливают шапки он негодует: «Чем вы мысль-то, чем вы голову человека защищаете?» . В ходе беседы Миша постоянно открывает какую-нибудь «новую мысль», и Сват, в конце концов, приглашает его остаться.
Общение со Сватом и Мишей послужило началом одухотворения Филата, его мыслительной эволюции. Из батрака, который «никогда не имел надобности говорить с человеком», Филат становится тем, кто нуждается в общении: «в другой раз буду побалакать приходить», – предупреждает он Игната Порфирыча (Свата). Представители «иного мира», мира за пределами слободы выступили раздражителем разума Филата. В начале своего знакомства со Сватом он говорит – «мне думать не о чем». Затем в описании процессов, происходящих внутри этого героя, мотив мысли становится постоянным: «Филат дремал и думал о госте», гоняя лошадь Спиридона Матвеича, он «задумывался в темном сарае», в другом месте указано, как он «чувствовал какую-то влекущую мысль», наконец, «когда шевелилась у Филата мысль, он слышал ее гул в своем сердце». В сознании безвольного слободского батрака происходит то, что Андрей Платонов сравнивает с «первым движением гор, заледеневших в кристаллы». Описывая весну, Платонов пишет о том, как почва «запахла тревожным возбуждением» – это «тревожное возбуждение» свойственно и Филату, чей рассудок начал пробуждаться. Сердце Филата «все больше разогревалось волнующими первыми желаниями», в нем начал исчезать «скрытый страх за жизнь», что начало выливаться в мысли об уходе из Ямской слободы. И этот уход состоялся – Филата забирает с собой Миша .

«ЖЕНА» VS. «ПРОСТИТУТКА»

В отличие от Филата, пассивно прозябающего в атмосфере безмыслия, Лихтенберг противостоит «доктринальному безумию» [Эпштейн 2004: 524],
составляет оппозицию общественному сознанию фашисткой Германии. Созвучие имен платоновского праведника и идеолога фашизма представляется не случайным: Альберт Лихтенберг – Альфред (фонема <д> здесь реализуется в виде глухого звука [т]) Розенберг. Фонетическое сходство этих имен подчеркивает противоположность мировоззрений героя Платонова и гитлеровского чиновника . В языке слова не могут вступать в антонимические отношения, если не имеют общего признака: в рамках лексики нельзя противопоставить, например, высокое и горячее, но можно противопоставить высокое и низкое (по общему признаку высота) и горячее и холодное (по общему признаку температура). В случае с Лихтенбергом и Розенбергом основанием для противопоставления выступает сознание: у первого оно истинное, продуктивное, у второго – ложное, «безумное».
По замечаниям К.А. Баршта, герои, подобные Лихтенбергу, выступают у Платонова как «генераторы-резонаторы» [Баршт 2005: 66], которые способны, благодаря своему сознанию, вырабатывать энергию, противостоящую мировой энтропии. Энергия эта заключена в мысли, то есть силе, преобразующей Мироздание и выступающей основным инструментом борьбы с хаосом. Мышление в художественном мире Платонова – главная задача человека, а мозг – высшая «форма самоорганизующегося “живого” вещества» [Баршт 2005: 66]. Согласно концепции К.А. Баршта, благодаря мысли в творчестве Платонова человек обретает единство со всей Вселенной, со всем «веществом существования», и только это единство может называться любовью. Сознание человека способно выделять энергии, больше, чем оно потребляет, то есть лишь сознание в силах исправить губительное, «мусорное» положение, в котором оказалось Мироздание. При этом даже научная деятельность, мысль, производящая простой набор эмпирических данных, не поможет человеку адекватно воспринимать действительность и бороться с энтропией «без учета онтологической связи человека со всей Вселенной и роли мышления в общей картине мировой энергетики» [Баршт 2005: 66]. Поэтому истинной мыслью в художественно-философской системе А. Платонова выступает лишь то, что К.А. Баршт обозначил как «мысль-любовь». [Баршт 2005: 62].
«Мусорное» общество фашизма у Платонова отрицает примат мышления над биологической, животной сущностью человека. В гитлеровской Германии нет места любви как «обручению с Землей», во главе угла там стоят исключительно физиологические процессы. Это приводит к тому, что homo sapiens перестает выполнять свою главную функцию и превращается в «простой страшный организм вбирающего – выделяющего человека – трубки» [Баршт 2003: 38]. В атмосфере этого «царства мнимости», где под влиянием всепоглощающей телесности стерлась всякая индивидуальность и люди стали «единодушной толпой», находится Альберт Лихтенберг. Он не просто выпадает из фашистского контекста, а противостоит ему: «В повести Платонова «мусорному ветру» энтропии, который продолжает веять в Новой истории человечества, противостоит самоценное, продуктивное и непосредственно выражающее себя в мысли «вещество-энергия» сознания Лихтенберга» [Баршт 2005: 66]. Лихтенберг противоположен тем, чья «мысль верна лишь вождю». Его мысль с трагической иронией названа в рассказе «проституткой», но только она способна выступить противовесом энтропии и спасти мир от гибели. Мысль обитателей «царства мнимости» по Платонову бесполезна по тем же причинам, что и любовь воспринимаемая как секс и даже как возвышенное платоническое чувство к другому человеку, потому как любовь, «которая исключает из списка предметов этой любви хотя бы что-то, – несовершенна и выражает несовершенство homo sapiens. Напротив, любовь ко всему сущему без разбора – путь к преображению» [Баршт 2003: 33]. Сознание Лихтенберга не зациклено ни на «вожде», ни каком-либо другом единичном объекте – оно простирается на весь Космос и потому обладает реальной силой.
 Лихтенберг настолько выделяется в «мусорной» среде гитлеровской Германии, что для большинства ее обитателей предстает безумцем, умалишенным. Трансцендентная мысль платоновского праведника «единодушной толпе» непонятна и чужда. Подобный герой в литературе – не редкость, ущербность разума Лихтенберга стоит в одном ряду с безумием князя Мышкина из романа Ф.М. Достоевского «Идиот» или Поприщина из повести Н.В. Гоголя «Записки сумасшедшего». Г.А. Гуковский писал: «Романтической трактовке, так сказать, оправданию безумия, Пушкин и Гоголь противопоставили истолкование безумия несчастных как обвинения обществу, ввергнувшему этих несчастных в безумие, и признания безумия ужаснейшим несчастьем именно потому, что оно лишает человека объективной истины разума» [Гуковский: 301]. Впрочем, несчастье Лихтенберга именно в том, что он сохраняет эту «объективную истину разума» в атмосфере тотального отказа от нее.
В этом платоновский герой особенно близок образу «подпольного» человека из творчества Ф.М. Достоевского. На основе таких героев как Голядкин из повести «Двойник» и парадоксалист из «Записок из подполья» классик показал конфликт индивидуального и общественного, конфликт, провоцирующий внутри человека противоречия и приводящий его рассудок в расстройство. Исследователи Ф.М. Достоевского говорят о феномене двойничества (и близкого к нему «разорванного сознания») в художественном мире писателя. Так, анализируя образ Голядкина из «Двойника», В.Н. Захаров пишет о противоположных чувствах и мыслях внутри героя Достоевского, о свойственной его сознанию дилемме «быть как все или быть самим собой» [Захаров: 78]. Эта борьба оканчивается тем, что Голядкин, как и Лихтенберг противостоит порочности общественного сознания: «Петровской табели о рангах, определявших гражданское значение подданных четырнадцатью классами, Голядкин противопоставил чувство человеческого достоинства, его двойник – “подлый расчет”» [Захаров: 93]. Однако ценой такого выбора становится сумасшествие героя: «прозрев истину, он сходит с ума» [Захаров: 93]. Пагубный социальный контекст нарушил гармонию и внутри Лихтенберга, заставил его разум разделится.
О каком же отнятом уме говорится в эпиграфе «Мусорного ветра», если Лихтенберг выступает в рассказе чуть ли не единственным мыслящим персонажем? Очевидно, здесь имеется в виду утрата практического мышления, ума в его лексикографическом понимании. Космическое мышление Лихтенберга, противодействуя окружающей энтропии, начало так активно расширяться, что все остальные формы рассудка начали в нем затухать. «Безмысленный» контекст фашистского общества привел к тому, что внутри одиночек, подобных Лихтенбергу, произошел резкий дисбаланс: мысль-любовь затмила в них «здравый смысл». Подобный дисбаланс, «безумие» как форма постижения высшего разума неоднократно описывается в христианских текстах: «Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1 Коринф. 1:20), «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (1 Коринф. 3:18), «Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе» (1 Коринф. 4:10), – пишет апостол Павел в «Первом послании Коринфянам». Сходные мысли можно найти и в трудах христианского философа Николая Кузанского: «Приближаясь к Богу, человек как никогда охвачен безумием, и гавань истины, куда в конечном счете увлекает его благодать, для него не что иное, как пучина неразумия» [Кузанский 1979: I, 369].
Превращение Лихтенберга в животное, как и его «безумие», объясняется безудержным ростом его особой, космической мысли: «резкое истощение энергетики Земли, телесной энергии платоновского праведника может привести к тому, что его сознание начнет бесконечно расширяться и укрепляться, но тело будет преодолевать путь “обратный по Дарвину”» [спор], – пишет К.А. Баршт. Облик Лихтенберга – типичный пример «деградирующего преображения» [Баршт 2005: 65], чего нельзя сказать о таких персонажах как Зельда или человек-собака.
Причины звероподобия платоновских персонажей в «Мусорном ветре», на наш взгляд, нельзя свести к общему знаменателю. Если Лихтенберг превратился в животное по причине сознания, набравшего сверхсилу в условиях «мусорной» действительности, то человека-собаку до «бессмысленности животного» довели «горе и нужда». Звероподобие Зельды, национального шофера и других членов «единодушной толпы» обусловлено иной, третьей причиной: они отказались от приоритета разума и приняли животные законы «царства мнимости».
Таким образом, гитлеровское стремление создать сверхчеловека дало по Платонову прямо противоположный эффект: фашистский режим предопределил «происхождение животных из людей». Но все же в недрах «царства мнимости», точнее благодаря борьбе с ним, один сверхчеловек (или, как принято писать в работах по Платонову, «Второй Иван», «Новый Адам») появился. Сознание Лихтенберга объединило его со всей Вселенной и сделало частью вечного «вещества существования». Мысль Лихтенберга «уходит за пределы его мозга» [Баршт 2005: 65] и обеспечивает ему бессмертие, полную независимость от телесной оболочки. В рамках художественного мира Андрея Платонова это и есть обретение человеком сверхчеловеческого статуса.
 И Филат, и Лихтенберг получают независимость от «царства мнимости»: один через уход за пределы мещанского поселения, другой – через похожее на смерть слияние с бессмертным «веществом существования». «Ямская слобода» и «Мусорный ветер» у Платонова – произведения довольно оптимистичные: носитель продуктивного сознания в них обретает свободу, а пагубная действительность обречена на уничтожение. Так, в «Мусорном ветре» Лихтенберг предвидит, что власть «единодушной толпы» станет лишь «краткой мыслью» в воспоминании будущих поколений.
Литература
Баршт К. «Мусорный ветер» А. Платонова: спор с Р. Декартом // Вестник Томского государственного педагогического университета. Серия: филология. 2005. №6 (50). С. 62–67.
Баршт К. О мотиве любви в творчестве А. Платонова // Русская литература.  2003.  № 2. С. 31 – 47.
Варламов А. Заросшие жизнью. // Варламов А. Андрей Платонов. М.: Молодая гвардия, 2011. С. 116 – 134.
Гуковский Г. «Записки сумасшедшего». // Гуковский Г. Реализм Гоголя. М.; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. С. 300 – 329.
Гюнтер Х. К эстетике тела у Платонова (1930-е гг.) // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 5. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 76 – 82.
Гюнтер Х. «Смешение живых существ»: человек и животное у Андрея Платонова // Новое литературное обозрение. 2011. № 111. URL: http: // www.nlobooks.ru/node/1008.
Добролюбов Н. Тёмное царство // Добролюбов Н. Русские классики: Избранные литературно-критические статьи.  М.: Наука, 1970. С. 70 – 189.
Захаров В. Поэтика повести. // Захаров В. Система жанров Достоевского (Типология и поэтика). Л.: Издательство Ленинградского университета, 1985. С. 52 – 112.
Костомахина Л. Сознание классовое ложное // Социологический энциклопедический словарь; редактор-координатор – академик Российской академии наук Г.В. Осипов. М.: Издательская группа ИНФРА М – НОРМА, 1998. – С. 325 – 326.
 Кузанский Н. Простец о мудрости. Книга первая // Кузанский Н. Собр. соч. в 2 тт. Т. 1. М.: Мысль, 1979.
 Михеев М. Чувство ума и мыслимость чувства у Платонова // Вопросы философии. 2001. № 7. С. 59 – 76.
Созина Е. Двойничество. // Достоевский: эстетика и поэтика (справочник). URL: http://www.fedordostoevsky.ru/research/aesthetics-poetics/.
Эпштейн М. Метод безумия и безумие метода // Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004.