Старая дура

- А вспомни, Натка, - говорил старший брат Женька, - какие вареники с черешней готовила наша бабушка Маруся. Ох и любил я смотреть, как наполняла она тарелку горячими крупными полукругами, поливала домашним сливочным маслом, а сквозь тонкие стенки просвечивали красные ягоды.

- И не говори, - соглашалась сестра, - с тех пор, как уехали, никто больше не угощал нас подобной вкуснятиной.

Натка – вполне самостоятельная. В российском институте училась бы пять лет, но в Германии, куда переехали всей семьёй в статусе русских немцев, ушло на это семь. Язык чужой, вузовская система другая. Трудно пришлось. Но заветный диплом получила и сразу нашла работу по специальности. Женька работал на рефрижераторе, получал хорошо.

Внуков тянуло в беззаботное детство, где Маруся, любимая бабушка по матери, ласкала их, угощала длинными узкими пирогами со свежими яблоками, посыпанными сахаром, рассказывала диковинные истории из своей жизни. Хоть и лет ей всего-то не больше семидесяти, и дом справный, и пенсия нормальная, но внуки очень хотели отблагодарить. Посылали переводы. Приезжали в отпуск. Давали доллары. «Лишними не будут», - рассуждали.

Маруся рано овдовела. Дочь воспитывала практически одна. Внукам радовалась. Но со времени трудной жизни без мужа укоренилась в ней привычка очень бережно обращаться с деньгами. Себя не смела порадовать обновкой, только дочку. Обстановку в доме не меняла десятилетиями. Если уж подруга ещё со школы или соседки начинали подтрунивать, шла в магазин и неохотно расставалась с накоплениями.

Вот потому и подарки внуков она не тратила, а складывала в две стопки и хранила отдельно. Как-то решилась достать одну купюру и обменять на рубли. А она (надо ж такому приключиться) оказалась заплесневелой. От времени и, видимо, небольшой сырости. Все обменники отказали. Быстрым шагом, на какой только была способна, заспешила Маруся домой, чтобы проверить остальные деньги. Увы, в первой пачке все купюры были в кругах сырости и издавали резкий запах плесени.

Немолодая женщина захотела обсмотреть и вторую пачку, но совершенно забыла, куда спрятала. Судорожно проверяла все места, где обычно делала заначку, но тщетно. Присела на диван и заплакала. От жалости, огорчения, обвинений в свой адрес, что, вот, совсем память ей не служит, знать, старуха она уже беспросветная. А так хотелось ещё побыть активной и здоровой!

«Ладно, - уговорила себя, - утро вечера мудренее. С бедой надо переспать». Утром, забыв про завтрак, принялась за поиски со свежими силами. Результат, однако, не изменился. Снова залилась слезами: «Мои деточки, Женечка и Наточка, старались, одаривали меня, а я, дура старая, натворила делов». Ходила из угла в угол, мяла суетливыми кистями фартушек, обзывала себя плохими словами. Потом встала в центре комнаты и сказала вслух, как бы обращаясь к кому-то:

- Как же я забыла, что, бывалоче, ищу одно, а нахожу другое, которое и не чаяла найти. И так хорошо делается, что смеюсь сама на себя. Да отыщутся эти деньги. Куда им деться?

Это она давно усвоила из жизненного опыта, что нужно утешить себя, успокоить. Иногда даже хвалила себя так, будто кто-то её хвалит. Молодые да продвинутые назвали бы такое поведение психотерапией самовнушением, но Маруся не знала названия, зато душой понимала правильность. И действительно – легче становилось.

А перед сном встала перед ней, как живая, та ситуация, когда одну часть денег положила в ножную швейную машину, а вторую – да, точно, за спинку дивана. Быстро поднялась, сунула туда руку и достала деньги. Место было сухое, бумажки хрустели, как новые. По тёмному дому, отскакивая от стен, как мячик, посыпался, иногда спотыкаясь, счастливый, шедший из глубин души смех.

«А первую стопку я промою тихонечко с ароматным мылом, бумага ж прочная, глядишь – и запах плохой исчезнет. А потом – утюжком аккуратненько пройдусь, и все дела», - как цепная реакция за одним хорошим событием снизошло второе.

Уже умиротворённая, Маруся натянула одеяло, улыбнулась: «Кто тут старая дура? Да нет пока такой», - снова улыбнулась и уснула.