Дождь. начало 2

Совершенно счастливый, уснул на сеновале и всю ночь плавал в упоительном дурмане родных трав и цветов. Проснувшись на ранней зорьке, спрыгнул с сеновала и пошел купаться на Оку. Далеко за рекой, почти над горизонтом, над широкими  просторами  и заливными лугами висела хрустальная звезда. И звали ту звезду Венерой.
Раздевшись, он бросился в кипящую водоворотами  холодную реку, совсем недавно прошло половодье, а она обожгла его ледяными поцелуями, и  с посиневшими от холода губами, он выскочил на берег, под дружеский гогот гусей, стал прыгать с ноги на ногу, с трудом попадая ими в штанины.
Войдя в хату, Глеб увидел уже накрытый стол с крынкой парного молока, печеными пирогами и сваренными вкрутую  крупными яйцами с оранжевыми, размером с мандарин, желтками. Ловко орудуя ухватом, бабушка вытащила из печи чугунок с кулешом – вкуснейшей пшенной кашей политой топленым русским маслом.  На столе стояли фаянсовые тарелки с рисунком из аляповатых алых цветочков - претензия на жалкую деревенскую роскошь, но ложки были  старые – деревянные, расписные. Памятные еще по детству. А те же самые  цветы, что смотрелись грубо на тарелках, выглядели на них живописно и ласкали взгляд.
- Людмила, что ты прячешься? – прикрикнула бабушка, - иди к столу, завтрак стынет. Тебя стыдится. - Шепнула она внуку, дабы совсем не смутить жиличку.
Девушка вышла из комнаты и остановилась у косяка. И он мысленно ахнул. Вчерашняя очаровательная Настенька с косой цвета гречишного меда, стояла перед ним.  Она застенчиво  улыбнулась, и он ответил ей своей сияющей, притягательной, прославившей его, улыбкой.
- Людмила, завклубом. - Представилась она.
               
Расцветала весна и расцветала их любовь, сказать о которой он так и не посмел. Но о чем было говорить, когда соловей все ночи напролет заливался вместо него, пел песню любви, такой робкой и такой трогательной, у которой, казалось, не будет конца.  Они бродили, обнявшись, в прозрачные и холодные майские ночи, сидели друг против друга в огромном дупле старой ракиты, пряча свои чувства от завистливых глаз.
Колдовство творилось вокруг, и колдовство  творилось в его душе. Он видел, как зацветают  яблоневые и вишневые сады, как в золотой бубен Луны бьет ветер, как  кружат  солидные полосатые шмели вокруг белоснежной таволги.
Пролетела неделя отпуска, и пора было собираться в Москву, футбол не мог ждать, да и терять драгоценные  весенние денечки  он больше не мог –  легкая травма - растяжение связок, прошла. Но как же трудно было оторваться от сладких губ девушки, её прелестного смеха, её серых глаз.
Бабушка весь вечер накануне его отъезда вздыхала, тайком вытирала глаза и, открывая  шифоньер, крестилась на спрятанную в его недрах, подальше от атеистических глаз, икону Казанской Божьей Матери. Наконец, не выдержав, сказала:
- Совсем пропадет девка. В нашем селе, сам знаешь, пары с детства     образуются, а она пришлая здесь, да еще и образованная.  Где жениха искать? Выйдет с горя за  пьяницу Коновалова - пустого мужика. Тоже мне работа  - кино крутить. Баловство одно!  А Людмила девушка хорошая, культурная – училище закончила, на гитаре играет, поет. И чистоплотная, и уважительная, ласковая… 
Каким же нужно быть дураком, чтобы такую девушку пропустить?  А что  - деревенская, так это ж хорошо. Больше мужа будет уважать.
- Не ворчи, родная, - отозвался Глеб, - я на нее загадал. Коли дождется она меня, а повода  ждать я ей не дам, и ты не говори ей нарочно, и мои чувства не остынут  тоже, вернусь сюда осенью, сыграем свадьбу.
- Живоглот ты. - Вздохнула старушка, слышавшая от  людей, что внук ее знаменит даже больше, чем местный гармонист - огрызок сатаны, мастер сочинять похабные частушки.  Но всей свалившейся на внука славы она представить не могла, телевизора в хате не было, а черная тарелка радио включалась изредка, песни послушать – концерт по заявкам в рабочий полдень.
Да и некогда было крестьянке, праздности не знали ее руки – большое хозяйство на ней  - куры, утки, гуси. Две драчливые козы – Глашка да Лушка, петух – главный деревенский хулиган. А сад?  12 яблонь! А огород? Одной картошки десять соток. Еще и колхозная свекла. Будь она неладна!  Но в этом году она тяпать ее не пойдет. Внук оставил ей  деньги – аж целых сто рублей новыми на конфеты, хозяйственное мыло и мануфактуру.

Бабушку в деревне считали жадной. Зачем ей, одинокой после смерти сына – отца  любимого внучка, столько добра и продуктов? Яблоки и сливы, что сами родятся,   шли на корм свиньям,  молоко сдавала в колхоз, получая скудные копейки, а  птица коптилась и отсылалась в Москву. Денежки у нее водились и копились на черный день.
         Тринадцать лет назад её сын, перевозивший колхозное зерно через реку, уронил в воду мешок, стал за ним нырять, опасаясь, что объявят его вредителем и могут посадить за недостачу, и в ноябрьской воде схватил воспаление легких. Через несколько дней он умер. Невестка, в общем-то, невзрачная серая курочка,  через год вдовства, вдруг выскочила замуж за городского Москвича, увезла далеко внучонка – пуховую головку. 
И вот он приехал  - красавец, под два метра ростом. Бабка размечталась  - пойдут у Глебушки детки,  будет она их пестовать-растить, молочком парным отпаивать. Она ведь крепкая еще –  шестьдесят пять годков не минуло, все зубы целы. Ее родной батюшка, Царство ему небесное, до восьмидесяти считал свои года, но потом бросил это бесполезное занятие, и по всем расчетам выходило, что дожил аж до девяноста четырех  лет.
Вышла в залу заплаканная Людмила. Жаль девчонку! По местным меркам уже перестарок – 21 стукнуло. Замуж давно пора! У подружек вон, у всех  ляльки на руках.
Так они прожили то лето и ту осень – ни единого письма. Все печальнее становилась Людмила, все сильнее гневалась на внука бабка. А уж когда девушка отвергла предложение заезжего шофера, что трудился на уборке урожая и показался старухе стоящим парнем, не выдержала она и написала внуку письмо, в котором отчехвостила его и пригрозила приехать лично в Москву и выдрать ему кудрявый рыжий чуб собственноручно. 
Девушка молча стала собирать чемодан. Отъезд был назначен на конец октября. Не было сил смотреть на злобное торжество и лицемерное сочувствие подружек и их мамаш.
- И куда же ты собралась? – Поинтересовалась старуха. Мысленно ругая дурака-внука, которого полюбила такая девушка, и любовь которой  он не оценил! Гоняется там, в Москве, за городскими модницами.
- Не знаю еще, - отозвалась Людмила, - страна большая… В Сибирь поеду!

Матрена, искренне привязавшаяся к девушке, зарубила гуся, потушила его с яблочной начинкой в печи, плотно набила кусками  трехлитровую банку, собрала в дорогу ей солений-варений и, вытирая слезы, смотрела в окно, как та пошла прощаться со своим единственным в деревне искренним другом – дворовым псом  Тюльпаном.  Вдруг он, до этого лизавший руки Людмилы, поднял голову и прислушался. В недоступном для человеческого слуха далеке рычал автобус. Пес знал, что едет в нем тот, о ком скучает и плачет добрая девушка, часто угощающая Тюльпашу  колбаской и сладкой карамелькой, и другими вкусными, неведомыми ему ранее продуктами. И радостно залаял.

Свадьбу играли и в деревне и в городе – ели, пили, пели и плясали три дня, невзирая на ударившие ранние морозы. Свекровь, мать Глеба, невесть почему получившая при рождении претенциозное имя – Лилия,  сидела за столом поджав губки бантиком, не одобряла женитьбы знаменитого сына на деревенской. Забыла, ныне московская гордячка, как еще недавно коровам на ферме хвосты крутила.
Гуляния продолжили и в Москве – для друзей из спортивного мира, важных для карьеры Глеба персон и околоспортивной тусовки. Ресторан «Метрополь» гудел как улей, носились разгоряченные официанты, шампанское низвергалось Ниагарой. И все восхищались красотой и трогательной застенчивостью невесты
В первую брачную ночь молодой муж с гордостью обнаружил, что девушка чиста и непорочна, и чувства его наполнились новым смыслом и восторгом.

В следующем сезоне, на чемпионате страны, он забил «золотой» гол. За его команду болел самый главный в Москве чиновник, и Глеб получил  приглашение посетить его казенную дачу. А там, поедая искусно зажаренные шашлыки и придя в благодушное настроение, Градоначальник поинтересовался у любимого футболиста, в чем тот нуждается. Глеб ответил, что недавно женился и хотел бы иметь отдельную, пусть крохотную, квартирку.
- Почему это – крохотную? – Возмутился  Градоначальник. - Для наших лучших кадров нам ничего не жалко! –  Позвал помощника и через двадцать минут протягивал Глебу ордер на квартиру в самом центре Москвы.
Метро Кировская. Чистые пруды. Переулочек Стопани. Дом стоял в глубине старинного парка, окруженный столетними липами, елями да каштанами.

Квартира оказалась  не просто хорошей, это был  царский подарок! Двухкомнатная по плану, она легко трансформировалась в трехкомнатную – гостиная в 26 метров, да еще и с большими окнами и длинным балконом, давала для этого все возможности. Еще подумалось – пойдут дети, поставим перегородку, вот вам и детская. Кухня хороша – светлая, рассветная, просторная. Но больше всего удивила Людмилу ванная, не гадкая современная, совмещенная с туалетом мышеловка, а полноценная комнатка, даже и с окошком, выходящим  на внутренний зеленый дворик дворца, где помещался популярный у москвичей Грибоедовский ЗАГС.
Молодожены о такой квартире и мечтать-то не смели, но Советская Родина показала, как она любит и ценит своих славных сыновей.
Квартира сия принадлежала недавно почившей пожилой женщине, потомку или обломку Российской империи, и досталась им  с полной обстановкой. Сгоряча хотели выбросить ее  потускневшую немодную мебель. Однако, осваиваясь на новом месте, прогуливаясь по  Большому  Козловскому  переулку, обнаружил Глеб мебельную мастерскую. Мастер по реставрации старинной мебели оказался страстным болельщиком его команды  и за смешные деньги привел деревянные развалины в превосходный вид. Обшарпанная спальня из красного дерева превратилась в королевский гарнитур, огромная двуспальная кровать манила в свои мягкие объятия молодоженов. Горка и комод,  в виде японских пагод из черного дерева,  хранили в себе кучу фарфоровых безделушек – начиная с изящных балеринок и кончая разнообразной фауной – кошечками, собачками, птичками…
Собственно говоря, неожиданно для себя, они оказались наследниками одинокой дамы. Её сервизов, хрустальных люстр, текинских и китайских ковров. Только старые дырявые кастрюльки, обломки веников да замусоленные тряпки улетели на помойку. Хотела Людмила выкинуть следом и пыльные альбомы с пожелтевшими от времени фотографиями, увесистую пачку писем, перевязанную  шелковой ленточкой, коей в дорогих ресторанах обматывают свадебный торт, и прочий сентиментальный хлам, да пожалела и сложила все в кладовку. Может, наступит время, и поинтересуется она жизнью человека, так щедро одарившего её, независимо от своей воли.

Однажды, разбираясь в кладовке, Людмила наткнулась на  непонятного назначения предмет – удлиненную почерневшую емкость, но в силу своего неаристократического происхождения не поняла, что эта серебряная кастрюля, служила когда-то для запекания в печи целиком осетра, семги, или какой нибудь другой исчезнувшей с прилавков барской рыбы, и приспособила её  под цветочницу на балконе. Потом много лет в серебряном корытце цвели жемчужные россыпи маргариток и сине-лиловые, бархатные, как южная ночь, анютины глазки.
- Какая я счастливая! – часто думала Людмила,  - и несчастная!

Одна мысль, одна позорная тайна терзала её душу. Она должна была признаться в своем грехе жениху еще перед свадьбой и… будь что будет. Но не посмела, смалодушничала.
Любящий муж, в силу профессии, увы, часто покидал ее.  Сборы, игры в разных городах и странах… Она оставалась скучать одна в своих чертогах. Подруг в Москве не завела; она вообще тяжело сходилась с людьми; и наводя лоск  в и так отмытой до блеска своей квартире, однажды решилась рассмотреть старые, заброшенные в кладовку фотографии и  почитать пожелтевшие письма.
С выцветших фотографий альбома смотрела на нее  интеллигентная семья начала двадцатого века. Отец, похожий на  преуспевающего  врача или модного адвоката, в дорогом костюме и с холеной шпицбруткой на подбородке, дама в кружевной великосветской шляпе,  двое прелестных детей – мальчик  лет семи в матроске, и девочка, специально для фотопортрета одетая и причесанная, как кукла. На ручках у девочки сидела ещё более игрушечная собачка-папильон. Лохматенькая, черно-белая, с огромными ушами. Девочка смотрела в объектив серьезными, светлыми глазами и у Людмилы екнуло сердце. Столько недетской силы было в этом взгляде! Словно она наперед угадывала свою несчастливую судьбу. «Почему ты так подумала?» - Спросила себя Людмила и  не нашла ответа. «Подумала, потому что подумалось»!
На следующих фотографиях девочка росла, росла, одежда становилась все беднее, но смутивший Людмилу взгляд становился все непреклоннее. На последней фотографии было написано –  «Оленьке девятнадцать лет» и дата  - 1 мая. И только сейчас Людмила сообразила, кого ей напоминает эта девушка. Как это ни странно, но ее саму. Те же светлые глаза, вздернутый носик и пухлые губки. И коса, и  даже небольшая родинка на левой щеке.
- Бывают же такие совпадения, - подумалось, - как странно!
Потом в фотографиях  девушки был провал в двадцать лет, на последнем фото женщина смотрела в объектив таким уже погасшим и смирившимся с судьбой взглядом, что Людмиле сделалось не по себе. А письма она отложила, не читая, почему-то суеверно подумав, что незачем ей знать историю этой девушки. Что ее трагическая, одинокая судьба может перейти по наследству, как перешли Людмиле её жилье и вещи.
Но ощущение надвигающейся  беды сдавило сердце.
Глеб, вернувшись со сборов, сообщил новость, повергшую обоих в шок.

          Давно осевший в Москве грузин, страстный поклонник футбола, держал пари со своим богатым соплеменником и благодаря Глебу пари это выигравший, дарит своему любимому футболисту новенькую белую «Волгу».
- Ты не можешь это принять! – Твердо сказала Людмила.
- Почему? – Искренне удивился ее муж. - Многим дарят.
- «Волги»?
- Ну, - он замялся, - скажем…
- Прошу тебя не бери, - Людмила провела пальцем по его щеке, - подумай сам, сколько нужно наворовать, чтобы легко сделать подобный подарок, - и убежденно  добавила, - ты к нему в кабалу попадешь. Эти восточные люди мягко стелют,  да жестко спать.
-  А ты-то откуда знаешь? И почему всех одной меркой меряешь?
И тут его кроткая голубица взорвалась.
- Ты меня совсем не слышишь? Ты можешь представить русского человека, который тяжелым трудом заработал такую машину и дарит тебе ее только за то, что ты удачно махнул ножкой?   Я однажды, ради смеха, когда еще жила у твоей бабушки и работала в клубе  заведующей с окладом в 67 рублей, посчитала, что мне потребуется  для покупки такой машины проработать десять лет. И, естественно, не есть, ни пить, ходить нагишом… Машина эта либо ворованная, либо куплена на ворованные денежки. Горячо поздравляю тебя с таким приобретением.
- Что-то ты не возражала против этой квартиры, а нам ее  тоже подарили.
- Не сравнивай! – Людмила встала, прошла в кладовку. Она принесла альбом,  открыла его и протянула фотографию мужу. – Видишь вот эту девушку?
Он кивнул, пораженный сходством -  со старой фотографии на него смотрело лицо его жены. Только глаза были строгие, фанатичные прямо скажем, глаза, а у Людмилы взгляд мягкий, ласковый.
- Квартира сия принадлежала вот этой девушке, и она состарилась в ней. И, насколько я понимаю, не оставила наследников. Я прочитала несколько ее писем обращенных к какому-то  Мише. Она любила и ждала его. Письма помечены тридцатыми годами, и угадай с трех раз,  откуда она могла его ждать?
- Ясно откуда…
- Она  была совершенно одинока и, думаю, что там, на небесах ей приятно сейчас знать, что в ее доме живут два любящих друг друга человека, и что милые ее сердцу вещи не растащили чиновники по своим норам.

Но Глеб не послушал свою мудрую жену. Сияя как медный таз, гонял по городу в великолепной новенькой машине. Регулировщики, эти соловьи-разбойники больших дорог,  своими  жезлами отдавали ему честь. И жизнь сама стелилась под ноги красной ковровой дорожкой.
Только один незначительный эпизод омрачил его полное счастье. Не эпизод даже, так, жанровая сценка.

В вагон электрички, где он ехал, ввалилась пестрая  шайка цыганок. Одна весело-наглая прицепилась к нему.
- Эй, молодой-красивый, дай погадаю…
- Гони червонец и гадай себе на здоровье. - Засмеялся Глеб.
Цыганка взвизгнула возмущенно. Нашли дуру, да чтобы она отдала кому-то свои денежки? Вся ее жизнь построена на выманивании у простофиль их монет, купюр и золотишка, а сама она никогда, нигде и никому не платила, кроме участкового, будь он проклят! Не боится колдовства хохол толсторожий!  И осыпая проклятиями и Глеба, и вампира-участкового, подхватив всю сотню своих юбок, бросилась в тамбур.
- Следующая станция Маленковская. - Сообщило радио электрички. Глеб поднялся.  Неподалеку в Лосином острове жил художник, у которого на следующее лето он намеревался снять часть дачи, и проследовал к выходу из вагона.
Старая, похожая на фараона Рамзеса Ш, цыганка попросила:
- Дай закурить.
- Не курю, - отозвался Глеб, - а, впрочем, - он вспомнил, что везет в подарок художнику блок  импортных сигарет. Залез в сумку  и протянул ей пачку. – Бери всю.
С блаженством затянувшись, цыганка молча взяла его руку и, поглядев в нее, сказала:
- Славен будешь, богат будешь, жена хорошая, любишь ты ее без памяти, но только счастье ваше уже на донышке плещется. - Быстро проговорила цыганка, всматриваясь в ладонь.  Она опустила пачку сигарет в необъятный  свой карман.  Двери электрички раздвинулись, и пророчица вышла на перрон. Глеб спрыгнул следом, встревоженный её словами.
- Ты, цыганка, ври да не завирайся. Что ты о моем счастье можешь знать?
Цыганка  бросила через плечо на него тяжелый, повергший его в трепет взгляд.
- Старая дура. - Буркнул в сердцах  Глеб, и пошел своей дорогой в  сторону парка Сокольники. Слова этой мерзавки испортили настроение, но ночью, лежа в объятиях любимой женщины, он о них совершенно забыл.
И той же ночью  его жена, глядя на него своими серыми с небольшой хитрой рыжинкой глазами, объявила о своей беременности.
Он молчал. Им так хорошо было вдвоем – все получалось. Его карьера сейчас на пике популярности, в самом расцвете и требует много сил. Людмила поступила в  Библиотечный институт, и учится всего лишь на втором курсе. Да и сам он пока не получил высшего образования, чем будет заниматься когда уйдет из  спорта? Зачем им сейчас дети? Но, увидев с какой мучительной тревогой смотрит на него жена, он через силу улыбнулся и преувеличенно радостно сказал:
- Значит, нас будет трое? Великолепно! И ты не будешь больше скучать в мое отсутствие. - Но поцеловал её без особого восторга.
Мила облегченно вздохнула. Она опасалась, что муж не обрадуется меняющей многое в их жизни вести. Более того, начнет приводить резоны,      по которым им надлежит избавиться от ребенка. О греховной тайне, лежащей на  её душе могильной плитой, она никогда не рассказывала мужу.